И все-таки она красавица Бюсси Мишель

– У твоей мамы тоже был клад? – изумился Тидиан.

– Не у мамы. У деда. Его украли, отсюда все наши несчастья.

Судя по восторженным возгласам, одна из команд забила гол, и Тидиан со всех ног побежал ко входу. Разумеется, с открытыми глазами. Обернулся и крикнул:

– Расскажешь сегодня вечером!

09:17

Нура стояла перед Рубеном в позе классической субретки, уперев кулаки в бока.

– Ты удвоишь мне жалованье?

Управляющий отелем «Ибис» с изумлением уставился на молодую африканку. Она явилась в девять утра, как и предупреждала, выглядела усталой, помятой, посуетилась четверть часа и вернулась к стойке в образе фурии.

– Божественная моя, что-то не так?

Нура была странным созданием. Функционировала как робот на батарейках. По ночам пела и танцевала, к вящему удовольствию тайных постояльцев, а днем бродила по коридорам и номерам, надев наушники, и напоминала бытовой электроприбор на подзарядке. Этим утром наушники висели на шее.

– Конечно, не так, Рубен Теоретически мы тут убираемся вдвоем!

Удивительное существо! Завистлива, все время ноет, жалуется, что в «Ибисе» слишком много работы, а теперь, когда он нанял Лейли, злится. Еще меньше ей понравилось, что новенькая опытнее, энергичнее, шустрее и вообще все делает отлично. Кроме того, Лейли оказалась хорошенькой и очень веселой, такие, как она, способны растопить мужское сердце без малейших усилий. Солнечная женщина.

– Сладкая моя, Лейли на посту с шести утра. Добиралась на своих двоих – автобусы еще не ходили, так что дорога заняла целый час – и между прочим успела отвести сына к родителям. Она…

– Меня чужая личная жизнь не интересует. Работаешь, так работай, и точка!

Нура судорожно вздохнула, снова надела наушники (могло показаться, что мозг получил сигнал: батарея разряжена!) и удалилась, держа швабру наперевес.

Лейли сидела на кровати в номере 23 и плакала. На полу у ее ног кучей валялись простыни и белые полотенца, как будто она использовала их вместо бумажных носовых платков. Рубен не успел задать вопрос – Лейли заговорила первой:

– Меня вызывают в комиссариат Пор-де-Бука. Сегодня. К четырем.

– Зачем?

– Теперь из-за Бэмби. Они… Они ее ищут…

– А что с Альфа?

– Он прислал сообщение. Его отпустили. Сегодня рано утром. Раньше, чем должны были по правилам.

– Ваша дочь… Бэмби. Где она?

Глаза женщины снова наполнились слезами. Они текли по щекам, падали крупными каплями на синий пластиковый фартук и разбивались, как стеклянные горошины. Рубен решил не настаивать. Сказал только:

– Если у девочки проблемы, я могу помочь.

Лейли показывала ему фотографии детей. Бэмби была такой же красавицей, как Нура. Тоненькая, стройная, изгибы бедер созданы для танца, шея длинная, волосы медно-рыжие, губы чувственные и бархатистые, словно персик.

Рубен сел рядом с Лейли:

– У нас есть шесть часов… хотите кофе?

Она кивнула.

– Индонезийский, с острова Хальмахера[90]. Борцы за независимость подарили мне целых три тележки за то, что я тридцать шесть месяцев укрывал их лидера Йохана Тетериссу[91]. Этого инсургента искали все секретные службы Джакарты.

Лейли улыбнулась, и Рубен отправился в свой кабинет за обещанным молуккским нектаром, обернулся в дверях и постановил:

– Когда вернусь, вы все мне расскажете. Ваша жизнь гораздо интереснее моей.

Лейли промолчала, не уверенная в его правоте. Рубен поймал ее взгляд и сказал с оттенком меланхолии в голосе:

– Вы хотя бы ничего не выдумываете.

История Лейли

Я сошла на берег Танжера в сентябре 1994-го. Надия связала меня с Caritas Maroc, ассоциацией помощи беременным женщинам. Многие эмигрантки из стран Южной Сахары зачинали еще до отплытия в Европу. Большинство – в результате изнасилования, другие намеренно занимались сексом во время овуляции, чтобы на девять месяцев уберечься от посягательств. Было еще одно преимущество: когда власти Марокко или Алжира ликвидировали гетто нелегалов, заботу о женщинах брали на себя социальные службы, и они избегали обысков, побоев и нового насилия в приграничных тюрьмах. Лист ожидания в Caritas Maroc для будущих матерей-одиночек был очень длинным, но слепые и ампутанты имели приоритет.

Я рассказала свою историю, опустив одну «маленькую» деталь о содержимом адидасовской сумки, с которой не расставалась. Там лежали деньги, много денег, мои деньги. Но не только. Об остальной части добычи, принадлежавшей Адилю, не узнает никто, даже вы. Скажу одно: я не могла это ни потратить, ни выбросить. Так-то вот, Рубен. На любом сокровище лежит проклятие.

Я как заведенная твердила медсестрам, что хочу сделать операцию. Пересадку роговицы. Объясняла: моя семья экономила и собрала деньги. Думаю, люди из Caritas кое-что проверили, и я узнала, что Адиль Заири не был ни прекрасным принцем, ни идеальным возлюбленным. Его хорошо знали в эмигрантских кругах: он вел двойную игру в своей ассоциации помощи беженцам, переправлял нелегалов и наживался на них. Все девушки, попадавшие в его сети, становились проститутками, а потом отверженными, но ни одна не прожила с этим сутенером дольше меня. Возможно, он и правда любил свою Лейли сильнее остальных? Или все дело в том, что я столько времени не понимала очевидных вещей? Никто не знал, что случилось с Адилем. Выжил он или подельники утопили его труп в гавани Суса?

Я судьбой Адиля не интересовалась. У меня была одна-единственная навязчивая идея – прозреть до родов. Увидеть, как появится на свет мой ребенок. Я умоляла хирурга – у него был визгливый, как у шпица, фальцет и высокомерный тон, – плакала, ругалась, но он переубедил меня одной фразой:

– Это слишком опасно для ребенка.

Офтальмолог рассказал об анестезии, риске выкидыша, инфекции, кровотечении.

Я запомнила одно.

Это слишком опасно для ребенка.

Я родила 27 марта 1995 года в клинике «Бу-Регрег» в Рабате. Доктор Роке согласился прооперировать мои глаза через четыре недели, тоже в Рабате. Вся процедура заняла чуть больше часа, по сорок минут на каждый глаз. Не представляете, как я орала на врача, когда все прошло! Никакого общего наркоза, меньше недели в больнице. 90 000 дирхамов за два движения скальпелем!

А он утверждал, что это слишком опасно для ребенка.

Я ужасно злилась на доктора Роке. С первого дня девочка спала в кроватке рядом со мной, а я не знала, как она выглядит. Давала ей грудь, переодевала, купала, целовала, умирала от счастья, вдыхая запах нежной кожи, но… понятия не имела, какого она цвета.

И все-таки хирург был прав, я осознала это, открыв глаза после операции и увидев Бэмби.

Бэмби, мое сокровище, мою красавицу, мое чудо. Мою любимую дочь.

Я запомнила ее лицо с первой секунды и на всю оставшуюся жизнь.

Прошло несколько недель, и я вернулась в Сегу и поселилась рядом с родителями, кузенами и прежними соседями. Часть оставшихся денег пошла на покупку домика у реки.

Бэмби подрастала. Бэмби, нежный цветок Африки. Светлая кожа метиски делала ее более хрупкой, чем другие дети. Девочке словно недоставало эбеновой брони. Она брезговала речной водой цвета охры, огорчалась, если на платьице попадала глина, и ужасно боялась верблюдов. Полная противоположность мальчишке-сорванцу, каким была в детстве я.

А вот школу Бэмби полюбила сразу. В единственный класс набивались пятьдесят учеников, и старенькая учительница, лучше говорившая на бамбара, чем по-французски, давала им по утрам уроки. Другой школы на расстоянии тридцати километров не было. У меня появилась и созрела безумная идея.

Уехать снова. Добраться до Европы. Устроиться. И вызвать к себе дочь.

Я была знакома со Старым Светом – в Марсале, Марселе, Алмерии, – правда, ничего не увидела с противоположного берега Средиземного моря. В Сегу приходили письма и немного денег от кузин, устроившихся в Монтрёе, восточном пригороде Парижа. Я их почти не помнила, хотя в детстве играла с этими простушками. Они писали, что работают в мэрии, зарабатывают много тысяч франков в месяц (мне даже не хотелось считать, сколько это будет в африканских франках!), ходят с членами семьи в библиотеку и в кино.

Если преуспели тупицы Нало и Бинету, если они обеспечили лучшее будущее своим детям, так почему бы не попытаться и мне? Я добралась до Европы один раз, когда была слепа, доберусь и второй – зрячая! Денег хватит, можно оставить Бэмби с родителями и через несколько недель быть на месте. Найду работу, обустроюсь и заберу дочь. Во Франции у нее появится шанс. Моя детка – слишком хрупкое создание, чтобы расти в пустыне. Здесь она превратится в кактус, а во Франции будет розой, ирисом, орхидеей.

Чем дольше я думала о переезде, тем очевиднее выглядело решение.

Я должна попытаться – ради малышки. Остаться – значит обречь ее на горькую судьбу, что непростительно. Возможно, мои рассуждения кажутся нелепыми, но вы много путешествовали и наверняка знаете, что тысячи и тысячи мам в мире, в Африке и других местах, не смиряются, а идут н ту же жертву, что и я. Оставляют своих детей, чтобы дать им шанс на лучшую жизнь. Другую жизнь. Дать жизнь второй раз.

Путешествие стоило три тысячи франков. Отправление из Томбукту. Переход через Сахару в Надор, ожидание в лагере в лесу Гуругу, на горе с видом на Мелилью, автономный город-порт, город-крепость, город-анклав Испании в Марокко у Средиземного моря. В то время высокие заборы еще не были построены и испанских военных было меньше. Во всяком случае, так уверяли проводники. Сеута и Гибралтар были закрыты, но через Мелилью доступ оставался[92]. Добрался – попал в Европу – спасен.

Не поверите, Рубен, родители даже не попытались меня отговорить. Они понимали, что я собираюсь рискнуть ради всех нас. Ради денег, которые смогу посылать из Франции. Ради того, чтобы в один прекрасный день забрать их к себе.

Я бы хотела избавить вас от деталей путешествия через пустыню, Рубен, уж слишком тяжелые это воспоминания. Четыре тысячи километров на «буханках», машинах, заменяющих дромадеров, по двенадцать человек под брезентовым навесом, ночью при нуле градусов, днем – при жаре в пятьдесят. Несколько глотков воды в день, поиски зарытых в песок канистр с бензином, бесконечное ожидание в Гао, у ворот пустыни, потом отправление в Кидаль. Машина то и дело ломается, и до Адрара-Ифораса[93] приходится идти пешком, оставляя товарищей, если они заболевают малярией или страдают диареей. В путь нас отправилось тридцать пять, до Тинзаутена в Алжире добралось девятнадцать.

Тинза – республика нелегалов, пограничный город, где собираются мигранты из стран Западной Сахары. Прибывающие сталкиваются с высылаемыми, которых сотнями отлавливает алжирская полиция. Ждешь много дней между машинами, снова платишь – другим проводникам, прячешься от военных, патрулирующих на вертолетах. Бежишь в Таманрассет, столицу пустыни, там ночуешь несколько ночей под брезентовым навесом, меняешь машину на еще более дряхлую, зато с алжирскими номерами. Торгуешься на каждом пропускном пункте, чтобы выбраться из города, платишь, пока встречаются патрули. Потом следуешь по пустыне на север, две тысячи километров без остановки, не ешь, не пьешь, только облегчаешься, водители меняются несколько раз за сутки. Еще четыре дня чистого ужаса, выживают сильнейшие, Рубен, только сильнейшие. Ах, если бы французы могли понять… Четыре дня пытки, спина разламывается, шея не держит голову, ветер, будь он благословен, уносит прочь вонь немытых тел, мочи и желчи. И вот наконец Ужда у ворот Марокко.

Здесь ожидание длится еще дольше, чем в Тинзе. Отдаешь деньги незнакомцам, по ночам спишь вполглаза, но будят тебя неожиданно. Подкупленные военные ведут нас, пятнадцать нелегалов, в Надор, к югу от Мелильи, в ста пятидесяти километрах от Тинзы. Шестидневный переход через Эр-Риф[94], живот сводит от страха, что проводники выстрелят в спину на краю балки или встретишь джип марокканской жандармерии и все закончится. Усталость достигает крайней степени, но безумие заставляет жить, надеяться, и вот он – лес Гуругу. Мигранты называют его отелем для нелегалов. Лес-дортуар. Врата рая. До Европы меньше километра, нужно всего лишь преодолеть три семиметровых забора, ждущих во всеоружии, но беженцы в лесу по многу дней готовятся к штурму, затачивают шесты, собирают лестницы. Нельзя провалиться, оказавшись так близко. Тысячи мигрантов из Нигерии, Берега Слоновой Кости, Конго, Габона ищут брешь. Ждут нужного момента, как армия, полная решимости победить.

Врата рая, Рубен. Да, рая. Но рай – анклав в аду.

Женщин в лесу было гораздо меньше, чем мужчин. Ко мне уже вернулось зрение, Рубен, и я видела, как женщины уходили из леса, чтобы вымыться или облегчиться, и за ними следовали мужчины. Те и другие раздевались. Женщины уступали, чтобы избежать побоев, отдавались одному, другому, третьему – без презервативов.

Однажды июньским вечером за мной пошли пятеро и окружили в километре от ближайшей палатки, как львы антилопу. Первый, ивуариец, заговорил по-французски.

– Мы не хотим тебе зла. Не станешь сопротивляться, все пройдет как надо.

Четверо других уже расстегивали штаны.

– Тебе повезло, – продолжил он. – Мы джентльмены.

Этот человек не врал, Рубен. Его товарищи успели спустить брюки до лодыжек, и тут он достал из кармана пачку из десяти резинок.

09:25

Тридцатиметровая яхта «Севастополь» когда-то принадлежала украинскому миллиардеру. Она долго скучала на приколе в Монако и была выставлена на продажу, когда бизнесмен решил вложить деньги в болгарскую футбольную команду. Цена – 2 500 000 евро, говорилось в объявлении на www.pleasance.fr. Гавриле Букину платили 70 евро в день, он следил за отливом, запускал двигатель, понемногу полировал корпус и начищал иллюминаторы, показывал яхту потенциальным покупателям и получал 150 евро премиальных, если клиент хотел выйти в море.

Гаврила удивился, заметив утренних посетителей. Чернокожий гигант в джинсах, грязной футболке и мятой ветровке был небрит, как будто только что вышел из тюрьмы и завязывал шнурки кроссовок впопыхах. Компанию ему составлял гном в галстуке, бледный, как какашка молочника, с идеально причесанными седыми волосами. Лорел и Харди в версии Блэк & Уайт.

Гаврила повел их на экскурсию, они заглянули в машинное отделение, морозильную камеру, на камбуз и надолго задержались в большом, 80 квадратных метров, трюме. Великан делал мысленные подсчеты, глядя на потолок, как будто хотел выяснить высоту, чтобы не удариться макушкой.

– Прекрасно. Теперь можете нас оставить, – наконец сказал он, и Гаврила подчинился не моргнув глазом.

Он поднялся на палубу и встал так, чтобы приглядывать за Лорелом и Харди. Не то чтобы ему очень хотелось шпионить – он улавливал только обрывки фраз, – но указания ему дали самые ясные: пока денежки не заплачены, клиенты не должны оставаться на судне одни! Гаврила плохо представлял, что можно украсть на посудине, с которой хозяин и так все вывез. Сторож ухватился за леер и бросил взгляд на слоисто-кучевые облака, напоминающие паруса «Летучего Голландца». Поднялся ветер, и Гаврила мысленно взмолился, чтобы клиенты не попросились на морскую прогулку.

***

– Два с половиной миллиона евро – значительная сумма.

– Инвестиция, – уточнил Альфа. – Надежная инвестиция.

Собеседник размышлял, а он думал о цепи событий, случившихся с утра. Казначей действовал очень эффективно. Альфа не знал, поспособствовал ли «Бен Кингсли» его освобождению, но, как только вышел, увидел на противоположной стороне такси. В машине сидел некий Макс-Оливье – коллега Казначея на воле. Они поехали в порт. Симпатичный пятидесятилетней Макс-Оливье походил на банкира, с которым встречаешься, придя за кредитом. Такой внимательно вникает в ваши нужды и подробно объясняет условия и последствия, ведь выплачивать займ с процентами придется тридцать лет. Этот «понимающий» тип не задумываясь напомнит, как только вы окажетесь на улице: «А я предупреждал…»

Гном оглядывал пыльный трюм, паутину, изъеденные жучком деревянные панели, и на его лице явственно читался скептицизм.

– Господин Мааль, я детально изучил ваш финансовый план и – буду честен – все еще сомневаюсь.

Его голос звучно резонировал в пустом помещении, и, отвечая, Альфа взял на тон выше.

– Вам не хуже моего известны расценки. От трех до пяти тысяч евро с мигранта за плавание на одном из «Зодиаков», готовых в любой момент потонуть или нарваться на береговую охрану. Три тысячи евро, помноженные на пятьдесят, это сто пятьдесят тысяч с надувной лодки. Никаких налогов. Самоубийственное предприятие. Я предлагаю другую экономическую модель.

Банкир присвистнул:

– Ни много ни мало.

– Вам прекрасно известно, о чем я хочу говорить. Рынок мигрантов похож на все остальные рынки, он зависит от предложения и спроса. Чем лучше «Фронтекс» делает свою работу, тем меньше он пропускает нелегалов, и цены растут. Не мне вас учить, Макс-Оливье. Контрабандиста делает аможня, а не наоборот. Власти США обогатили бутлегеров, введя сухой закон. Не будь его, не было бы и Аль Капоне.

Альфа очень гордился этой максимой, он неделями ее шлифовал, но собеседник не впечатлился.

– Я знаю приграничный бизнес, Мааль, он выгоден всем. Таможенникам и контрабандистам. Но меня интересует другое: каким образом вы надеетесь зарабатывать больше других?

Альфа взял паузу, выдохнул. Огромный корпус судна почему-то вдруг напомнил ему собор.

– Я исходил из простой идеи. Дать мигрантам три гарантии. Безопасность, удобство и максимальная вероятность доставки. То, чего не обещают рядовые проводники. Многие согласятся платить дорого, намного дороже, чем на нынешнем рынке.

– Сколько?

– Десять-пятнадцать тысяч евро. Вообразите: берем мигрантов на борт яхты ночью, у берегов Африки, подальше от любопытных глаз, они спускаются в трюм. Если кое-что переоборудовать, можно поставить здесь пятьдесят кроватей, туалеты и душевые, запасти еду-питье, а на палубе – на случай встречи с береговой охраной – посадим несколько блондинок в бикини топлес, чернокожий официант будет разносить мохито, капитана нарядим в шикарный пуловер. Никакого риска. Не будет ни течей, ни досмотров. Становимся на якорь в порту любого европейского курортного города – Аяччо, Сан-Тропе или Сан-Ремо, – дожидаемся ночи, нанимаем охрану, эмигранты исчезают, как бродячие коты. Как невидимки.

– Долго такая комбинация в секрете не сохранится.

– Согласен. Но подсчитайте, Макс-Оливье. Пятнадцать тысяч евро с пятидесяти пассажиров равняется семистам пятидесяти тысячам евро за рейс. Яхта окупится за три раза!

– Пятнадцать тысяч с человека? А вы найдете платежеспособных клиентов?

Альфа возликовал: у банкира не осталось аргументов против!

– Вы прочли досье? – спросил он еще громче. – А декларации о намерениях? Семьи из Мали, Кот-д’Ивуар, Ганы готовы влезать в долги, если результат будет гарантирован. У меня есть сети по обе стороны Средиземного моря, есть идея, люди, судно. Не хватает только денег.

Банкир долго молчал, потом сказал, понизив тон, чтобы остудить пыл Альфа:

– Конечно, это ваша идея. Ваши сети. Но если мы согласимся вас финансировать, вы станете нашим служащим. Назовем это франшизой, если хотите. Выплатите заем – станете совершенно независимым.

– Не беспокойтесь! – с вызовом произнес Альфа. – Выплачу – и не ракушками!

Банкир криво усмехнулся:

– Буду откровенен, Мааль: не уверен, что мы можем вам доверять. Слишком самонадеянно. Интуиция подсказывает – вы что-то скрываете, но ваше досье изучено и одобрено. Браво! На сем мои прерогативы заканчиваются. Я сделаю все, чтобы до конца недели вы стали владельцем судна.

Он поднялся на палубу и минут пятнадцать разговаривал со сторожем «Севастополя». У Гаврилы была длинная борода, редкие волосы, во рту недоставало двух зубов, правый глаз дергался, и Альфа подумал: «Мужик копит на деревянную ногу и железный крюк!»[95]

Когда гном удалился, Альфа подошел к редкозубому рулевому, обвел взглядом затемненные стекла, крышу кабины и спросил:

– Ну что, теперь мы можем прокатиться?

10:05

Петар Велика сидел на террасе ресторана «Дар Заки» лицом к Аль-Ислаху и недовольно бурчал: профессор опаздывал на пять минут. Майор смотрел на мужчин в белых одеяниях, входивших и выходивших из исламского центра, и пытался определить, кто из них мог бы прогуливаться в очках, с рюкзаком или даже в европейском костюме. Ему никак не удавалось понять, что такое Аль-Ислах – мечеть, медресе, учебный центр или три в одном.

Жюло смотрел на экран смартфона и как будто совсем не интересовался окружающими. Перенесись он в китайский квартал – и тогда не оторвался бы от интернета, воспринимая окружающий мир как виртуальную декорацию, не имеющую к нему ни малейшего отношения. Риан позвонил в бригаду и выяснил – в довершение всех неприятностей, – что Бэмби Мааль исчезла, ее брата Альфа выпустили рано утром, до того как поступил приказ притормозить арестанта, и только их мать Лейли Мааль подтвердила, что явится в комиссариат Пор-де-Бука к 16:00. Ну хоть что-то! Риан проделал сумасшедшую работу, чтобы все организовать, убедить министерство, Центральное управление судебной полиции и следователя Мадлена, которого утром назначили на дело. Петар надеялся, что день будет спокойным, без очередного трупа, что Жюло не достанет ему нового свидетеля, как фокусник – кролика из цилиндра, и встречу не придется переносить.

Петар щелкнул по мобильнику подчиненного:

– Алло, алло, говорит Мекка. Что конкретно ты знаешь о профессоре?

– Ничего! Читал его статьи. Три клика – и ты понимаешь, что он лучший специалист по теме…

– Я не потрачу утро на ожидание, будь он хоть трижды специалист!

Петар начал подниматься, и тут у тротуара затормозил мотоцикл. Ездок слез, опустил подножку и снял шлем. Лет тридцати, спортивный, улыбчивый, он встряхнул длинными черными волосами и протянул руку:

– Мохамед Туфик. Простите за опоздание, утром у меня были практические занятия на факультете, а на одиннадцать утра назначена лекция – арабская докораническая литература.

Петар с изумлением смотрел на профессора. Никаких следов бороды. Огромный бриллиант в правом ухе. Он бы не удивился, обнаружив, что Туфик красит ресницы.

– Значит, вы – лучший специалист по каури? – с иронией в голосе спросил майор.

– Я всего лишь аспирант третьего года, но если сегодня вы до защиты не публикуете пять статей в год, не написали одну книгу на английском, другую на французском и третью на арабском, можете не надеяться получить интересную работу.

Он расхохотался, сверкнув белыми зубами. Неприятная физиономия. Взгляд, как у Омара Шарифа.

– Очень удачно, – процедил Велика сквозь зубы, – мы тоже торопимся, так что рассказывайте, что вы там знаете о пресловутых каури.

Мохамед понял, что ему не позволят заказать чаю, выкурить сигарету и поинтересоваться, зачем сыщикам эти сведения. Жюло примиряющим жестом выложил на стол раковины, идентичные тем, что были найдены в кармане Франсуа Валиони. Араб посмотрел на полицейских, перевел взгляд на ракушки и начал долгий монолог. Блестящий, точный, назидательный. Даже Велика забыл о криках муэдзина и звучавшей вокруг речи на чужом языке.

– Каури – особая разновидность раковин, встречаются они только на Мальдивах, что делает их редкими и легко распознаваемыми. Их очень давно начали использовать в качестве инструмента торговли между народами. Можно считать каури древнейшей в мире валютой. Чтобы вас сориентировать, назову тысячный год до Рождества Христова. Именно тогда возникла международная торговля, в том числе между Западной Африкой и Азией при посредстве арабских коммерсантов. Каури становятся главной межконтинентальной разменной валютой. Ее невозможно подделать, легко перевозить и взвешивать. Идеальная валюта. Она ходит во времена работорговли – есть упоминания о десятках миллиардов раковин, которые голландцы, французы и англичане перевезли в виде браслетов, ожерелий и корзинами по десять тысяч штук!

В колониальную эпоху европейцы постепенно вводят национальные денежные системы, существующие доныне, но каури остаются крайне популярными в Западной Африке. Раковины – символ плодородия, по ним гадают, ими украшают одежду и ритуальные маски. Мало-помалу каури превращаются для европейцев в символ сопротивления колонизации. Неожиданно, между тысяча восемьсот девяностым и тысяча девятисотым, французы, британцы и португальцы договариваются и просто-напросто запрещают хождение каури – принимают закон и обесценивают раковины! Радикальный способ установления нового общественного порядка, не находите? Рухнуло целое общество. Пострадали и самые бедные – они могли выплачивать минимальные суммы несколькими раковинами, и самые богатые, завоевавшие положение и всю жизнь копившие состояния в тоннах каури. Продавцы, коммерсанты, ремесленники, привыкшие взвешивать и пересчитывать тысячи каури в мешках, вазах, глиняных кувшинах, не сумели приспособиться к новым деньгам. Отныне налоги, процеты, штрафы следовало платить во франках, ливрах или реалах. Европейский капитализм мог торжествовать победу.

– Сегодня каури совсем вышли из употребления? – спросил Жюло.

Тофик проводил взглядом двух девушек, входивших в центр Аль-Ислах, этаких мусульманских Мэрилин. Гулявший по эспланаде ветер играл с платками, раздувал джеллабы.

– Нет. Денежной стоимости они не имеют уже сто лет, но сопротивление международного рынка организовалось иным способом. Принцип неофициальной валюты никогда не был актуальнее, чем сегодня.

На этот раз Петар отреагировал первым:

– Объясните…

– Все просто. Мировые миграции, рассеянные по миру диаспоры и финансовые операции между сообществами – повсюду существуют неформальные, нелегальные, тайные механизмы перевода средств: «хавала» в Индии и на Ближнем Востоке, «хунди» в Пакистане и Бангладеш, «падала» на Филиппинах… Системы обмена капиталами без физического оборота денег, без участия официальных банков и, кстати, с куда более низкой процентной ставкой. Такие механизмы перевода средств составляют до половины мирового денежного обмена, не подвластного никакому контролю… Любая система покоится на доверии между маклерами и посредниками, на чести и этнической солидарности. Никакой юридической базы! Как и каури, это современные аватары очень древних практик, позволявших уберечься от опасностей, что подстерегали караваны с золотом на дорогах Африки или Азии.

– Вы уж меня извините, – язвительно бросил Петар, – наверное, я так же туп в экономике, как ваши предки, не сумевшие перейти с каури на франк, но мне непонятен механизм.

Туфик взвесил на ладони раковины, принесенные полицейскими.

– Все очень просто, сейчас поймете. Легко представить, что каури стоит, скажем, сто долларов, но в закрытой системе, известной лишь посвященным. Если вам предстоит пересечь Африку – без багажа и имея при себе пятьсот долларов, – риск быть убитым очень велик. Но кто пойдет на преступление из-за пяти ракушек?

Туфик бросил последний взгляд на каури, как будто каждая раковина и впрямь стоила сто долларов, и встал:

– Мне пора на лекцию.

Майор и лейтенант смотрели вслед профессору. Как только он переступил порог центра, стайка молодых девушек с ранцами или рюкзаками последовала за ним, как рой возбужденных пчел.

– Возьму себе чай… – Жюло встал.

– Спроси, нет ли у них пива…

Когда подчиненный вернулся с серебряным чайником и хрустальным стаканом, Велика сообщил ему новость:

– Звонил Риан. Они составили-таки пазл из кусочков стекла, найденных в номере «Караван-сарай». Знаешь, что получилось? Держись за стул!

– Дельфин? Сова? Каури? – перечислил Жюло.

– Башня! Бурдж-Халифа[96], самый высокий небоскреб в мире, безделушка, которую можно купить только в аэропорту Дубая. Ребята проверили.

Жюло лихорадочно размышлял. Эта деталь согласовывалась с макетом А380 «Эмиратских авиалиний», найденным в чемодане Жана-Лу Куртуа. Еще одна загадка. Уйдя из ассоциации «Вогельзуг», Куртуа почти перестал ездить, чтобы не оставлять надолго сына- трисомика. Дубай – один из параметров, которые следует добавить к уравнению. Новая головоломка, куда более трудная, чем стеклянный пазл. Лейтенант подул на чай (патрону не предложил – поостерегся), обжег язык и решился.

– У меня тоже есть информация…

Петар с завистью смотрел на людей, сидевших на террасе отеля-ресторана на другой стороне улицы и пивших пиво и коктейли.

– Я провел рутинное расследование насчет Лейли Мааль – работа, досье о гражданском состоянии, соседи, друзья, а еще выяснил ее группу крови. Ничего сложного, достаточно было позвонить в единственную лабораторию Пор-де-Бука. На нее там есть досье. Как я и ожидал, у Лейли группа А плюс.

– А плюс? И это вся твоя информация? Да у 40 % жителей планеты та же группа!

Лейтенант сделал глоток чая и достал из кармана планшет с таблицей кровяных невозможностей профессора Вакнина.

– Все гораздо изощренней, патрон. Мы знаем, что у Лейли Мааль группа А плюс, а у Faline95 — предполагаемой убийцы Жана-Лу Куртуа – B плюс. Предположим, что эта убийца – Бэмби Мааль, дочь Лейли. Тогда… – его пальцы скользнули по таблице, – тогда у отца может быть только АВ или В и ни в коем случае нулевая или А.

Петар обреченно пялился на таблицу, как ученик на чертеж на доске на уроке тригонометрии.

– Прости, парень, я сегодня плохо соображаю с утра и никак не въеду, к чему ты ведешь.

– Я веду – вернее, возвращаюсь – к первоначальной гипотезе. Девушка – назовем ее Bambi13, Бэмби Мааль или Faline95 – ищет отца. Если тип, у которого она берет кровь, а потом перерезает вены, имеет нулевую группу или A, он никак не может быть ее папашей. А поскольку две эти группы имеют девяносто процентов населения, поле возможностей предельно сужается. Предположим, у Bambi13 составила список из трех-четырех потенциальных отцов. В таком случае есть все шансы идентифицировать его с помощью обычного анализа крови.

11:03

– Флёр?

Она подтвердила улыбкой, ничем не дав понять, что ждет уже полчаса. Ян Сегален сделал опоздания философией жизни. Девушка оглядела его с головы до ног, пока он усаживался рядом с ней на террасе «Гордонс Кафе». Холщовые штаны и куртка-сафари охрового цвета, белая рубашка с воротником-стойкой, короче – джентльменский набор «Извините, я только что с охоты…». Дорогущие тряпки шикарного мачо. Ян, не спуская с нее синих, как море в тропиках, бесстыжих глаз, провел ладонями по светлым седеющим волосам. Трехдневная щетина выглядела идеально небрежной. На вид ему под пятьдесят, подвижный, энергичный, держит себя в форме, хотя под просторной рубахой угадывается намек на живот начальника отдела логистики ассоциации «Вогельзуг». Matin abdos, midi resto. Утром – пресс, днем – обед.

– Сожалею, Флёр, времени у меня немного, – нахально сообщил Сегален.

Она промолчала, потому что не заметила, как пролетели полчаса в ожидании ответственного лица, пригласившего ее побеседовать насчет работы. Сидела, задумавшись, над стаканом перье с лимоном и только посматривала время от времени в сторону улицы Моно и площади Мартир. Она обожала города-космополиты. Смешение народов. Джеллабы, чадры, галстуки, бейсболки, мини-шорты, бубу[97], шальвары, сари, кипы, ципао[98]. Это было первое, что очаровало ее, когда она прибыла в Марсель. С тех пор она, конечно же, поняла, что с наступлением ночи каждый отправляется в «свой» район, но первая прогулка по Ла Канебьер, этому развеселому многонациональному борделю, покорила ее навсегда.

– Предупреждаю, – продолжил Ян Сегален, – обычной беседы «наниматель – кандидат» у нас не будет. Мне начхать на причины, по которым вы хотите работать в сфере гуманитарной помощи, я не желаю в энный раз выслушивать лепет в стиле послушниц сестры Эммануэль[99]. Ответьте на один-единственный вопрос: с чего бы мне брать вас на службу? Именно вас, а не кого-то другого?

Ян всегда опаздывает.

Но наверстывает, когда появляется.

Быстро раздевается. Ему нравится, когда я трогаю его тело.

Он уверен, что мне тоже.

Надия говорит, я и вообразить не смогу, до чего он хорош.

Мне и правда знакома только его мускулатура, когда он возбуждается.

Она притворилась, что размышляет над услышанным. Ей льстило, что Ян повел серьезный разговор из-за временной – всего на три месяца! – работы в своем отделе логистики. Тоже мне сфера – упаковывать на складе коробки, которые потом рассылают в «горячие точки»! Шеф отдела явился на встречу сам только потому, что его впечатлила фотография на резюме, та, где у нее белокурая челка, загорелое лицо и дерзкие зеленые глаза за круглыми стеклами маленьких очков.

Одеваясь перед выходом из дома, она решила укрепить двусмысленность образа. Выбрала строгую блузку, но оставила расстегнутыми три пуговицы, чобы Ян видел белый кружевной лифчик каждый раз, когда она будет тянуться за водой. Юбку надела прямую, чинную, до колена, но стоило ей скрестить ноги, и та задиралась до середины бедра.

– Ладно, – жеманно протянула она, – причин много. В мире столько несправедливости, так что…

Девушка нервно потыкала соломинкой дольку лимона в стакане, и Ян вдруг схватил ее за запястье:

– Стоп-стоп-стоп! Именно такого ответа я и хотел избежать.

Он отпустил ее руку и махнул гарсону. Не поинтересовавшись мнением Флёр, заказал два бокала белого шато-мюзар, потом залез в рюкзак тисненой кожи с африканскими мотивами и вынул два листа бумаги.

Она узнала свое резюме. Ян быстро прочел характеристику, рекомендации (фальшивые от и до) и поднял глаза на Флёр. Теперь он пытался заглянуть ей в душу. Этот мужчина – хищник. Самый опасный из всех, раз пытается понять сидящую напротив женщину. Как будто важнее этого нет ничего на свете. Ян хочет вывернуть ее наизнанку, прежде чем раздеть. «Интересно, он так себя ведет со всеми, кого соблазняет, или инстинктивно чувствует, что в curriculum vitae слишком красивой девицы что-то не стыкуется?»

– Жаль вас разочаровывать, Флёр, но на мать Терезу вы не похожи, а жизнеописаний высокообразованных полиглоток я получаю по десять в день. Чтобы меня убедить, требуется нечто большее.

Официант принес вино. Ян подал бокал собеседнице, взял свой и предложил тост:

– За приключение, Флёр! Ваш ход. Соблазните меня. Очаруйте. Обворожите. – Он взглянул на часы: – Даю пять минут.

Она – по наитию – произнесла:

– За неведомое, Ян. За чудесные встречи. Думаю, это меня и влечет в гуманитарную сферу. Встречи. С женщинами. С мужчинами. Разными. Умеющими растревожить душу. Харизматичными.

Ян лизнул край бокала. Теперь он пожирал ее глазами.

– Уже лучше, Флёр. Но недостаточно вдохновенно. Мне нужны факты. Доказательства. Поступки.

Он потянулся за рюкзаком, чтобы убрать резюме, и она воскликнула с решимостью отчаяния:

– Подождите, Ян! Дайте мне шанс! Что еще я могу сделать – разве только умолять поверить мне? Поверить, что я храбрее, чем кажусь. И что на мир смотрю не холодным взглядом. Что готова рисковать. – Она сделала паузу, попыталась поймать его взгляд. – Чем угодно…

Он уже встал и готов был уйти, как будто едва слушал. «Опасный хищник», – снова подумала она.

– Мне пора, Флёр. Но вы победили и получите еще один шанс. Найдете время для второй беседы? – Он даже не дал себе труда заглянуть в «поминальник». – Здесь. Сегодня вечером. Договорились?

– Да.

Она не смутилась. Ян произнес «Сегодня вечером…» особым, многозначительным тоном, она ответила «да» полузадушенным голосом.

Он вдруг перестал торопиться. Вгляделся в ее лицо, словно пытаясь решить, какая методика поможет уложить в койку красавицу на тридцать лет моложе его. Могло показаться, что он и себе удивляется, – и это было главным оружием, делавшим его неотразимым.

– Предупреждаю, Флёр, я буду до конца дня думать о нашей новой встрече. И возможно, размечтаюсь, чтобы она приобрела иной, более интимный оборот.

– Я сказала, что готова на любой риск, и не откажусь от своих слов.

Девушка ответила без колебаний, и Ян решил закрепить преимущество.

– Предпочитаю честность, Флёр. Не хочу, чтобы между нами возникло недопонимание. Этот разговор – личный и частный – идет как по маслу, но это не значит, что вы получите работу. Я устроен иначе…

Флёр взяла бокал, выпила до дна, посмотрела с вызовом.

– Идите, Ян, не то опоздаете. Хочу предупредить: даже если наша… интимная беседа пройдет замечательно – а я вам это обещаю! – не уверена, что соглашусь занять место, которое вы мне предложите.

Он расхохотался. Победа! И через секунду исчез в пестрой толпе на площади Мартир.

Выждав несколько мгновений, девушка достала из сумочки телефон, вибрировавший все время, пока длился разговор с работодателем.

Как прошла встреча?

Я в порту, уплываю.

Береги себя, моя козочка.

Шерин

Флёр улыбнулась.

Общение с Яном Сегаленом заняло четверть часа. Соблазнение оказалось плевым делом, простой формальностью по сравнению с долгой подготовительной работой.

Ян Сегален был легкой добычей.

Слишком легкой.

В мозгу раздался тревожный сигнал: все получилось так просто, что времени на раздумье не осталось.

Тем хуже…