Моя темная Ванесса Расселл Кейт
– Ты ей не сказала.
– Сказала.
Он склоняет голову набок, прищуривается:
– Да что ты! Ты сказала своему психотерапевту, что человека, совратившего тебя в детстве, обвиняет в домогательствах другая девушка, и вы это не обсуждаете? Я тебя умоляю.
Я пожимаю плечами:
– Для меня это не так уж важно.
– Ну конечно.
– И он меня не совращал.
Ноздри Айры раздуваются, взгляд становится жестким – знакомая вспышка бессильной досады. Он поворачивается, словно собираясь пойти прочь – лучше уйти, чем сорваться на меня, – но потом возвращается.
– Она вообще о нем знает?
– Я хожу к психотерапевту не для того, чтобы это обсуждать, ясно? Я хожу из-за папы.
Полночь. В соборе звонят далекие колокола, светофор вместо красного-желтого-зеленого начинает мигать желтым, Айра качает головой. Я вызываю у него отвращение. Я знаю, что он думает: я прощаю извращенца, потакаю ему. Так подумал бы любой. Как бы там ни было, я защищаю не только Стрейна, но и себя. Потому что, хотя иногда я и сама описываю кое-что из того, что со мной случилось, словом «совращение», в чужих устах оно звучит мерзко и слишком однобоко. Оно поглощает все, что произошло. Поглощает меня и все те разы, когда я хотела этого, умоляла об этом. Прямо как законы, сводящие весь секс, который был у нас со Стрейном до моего восемнадцатилетия, к юридическому изнасилованию; и мы должны поверить, что этот день рождения – волшебный? Это такая же произвольная веха, как любая другая. Разве не логично, что некоторые девушки созревают раньше?
– Знаешь, – говорит Айра, – в последние несколько недель, когда все это показывали в новостях, я думал только о тебе. Я за тебя волновался.
Приближаются фары – ярче и ярче – и скользят по нас, когда машина сворачивает за угол.
– Я думал, тебя расстроит то, что написала эта девушка, но тебе как будто все равно.
– А почему меня должно это расстроить?
– Потому что он делал то же самое с тобой! – орет он.
Его крик эхом отскакивает от зданий. Айра втягивает в себя воздух и смотрит себе под ноги. Ему стыдно, что он потерял самообладание. Никто не доводил его так, как я. Раньше он все время это повторял.
– Айра, не стоит так переживать, – говорю я.
Он презрительно фыркает, смеется.
– Поверь, я в курсе.
– Мне не нужна твоя помощь. Ты этого не понимаешь. Никогда не понимал.
Он запрокидывает голову.
– Ну, это был последний раз. Больше и пытаться не стану.
Айра отворачивается и идет прочь, я кричу ему вслед:
– Она лжет!
Он останавливается, оглядывается.
– Я про девушку, которая написала пост. Все это вранье.
Я жду, но Айра не отвечает, не шевелится. Снова приближаются и пролетают мимо фары.
– Ты мне веришь? – спрашиваю я.
Айра качает головой, но без злости. Ему меня жаль. Это еще хуже его беспокойства, хуже всего.
– Ванесса, когда до тебя наконец дойдет? – спрашивает он.
Шагая по Конгресс-стрит к холму, он вдруг бросает через плечо:
– Кстати, насчет новой квартиры. Я могу ее себе позволить, потому что у меня новые отношения. Мы вместе снимаем.
Он пятится и следит за моим лицом, но я не выдаю эмоций. Я сглатываю горящим горлом и моргаю так быстро, что Айра размывается в тень, в туман.
В полдень меня будит рингтон, который я установила на номер Стрейна. Звук проникает в мой сон – позвякивающая мелодия музыкальной шкатулки вытягивает меня из дремоты так мягко, что я отвечаю на звонок, еще не до конца проснувшись.
– Сегодня у них совещание, – говорит он. – Решают, что со мной делать.
Я смаргиваю сон; мой заторможенный ум не сразу понимает, о ком он.
– Школа?
– Я знаю, что будет, – продолжает Стрейн. – Я преподавал там тридцать лет, а они выбрасывают меня, как мусор. Поскорее бы все это закончилось.
– Ну, они чудовища.
– Я бы не стал выражаться так однозначно. У них связаны руки. Если в этой истории и есть что-то чудовищное, так это небылица, которую выдумала эта как-ее-там. Ей удалось сформулировать достаточно расплывчатое обвинение, чтобы оно казалось жутким. Какой-то проклятый фильм ужасов.
– Больше похоже на Кафку, – говорю я и слышу, как он улыбается.
– Пожалуй, ты права.
– Значит, у тебя сегодня нет уроков?
– Нет, мне запретили появляться в кампусе, пока они не примут решение. Чувствую себя преступником. – Он шумно выдыхает. – Слушай, я в Портленде. Можем увидеться?
– Ты здесь? – Я выбираюсь из постели и бегу по коридору в ванную.
У меня сводит живот, когда я вижу себя в зеркале, вижу мелкие морщинки вокруг рта и под глазами, которые, кажется, появились, как только мне исполнилось тридцать.
– Ты живешь в той же квартире? – спрашивает он.
– Нет, я переехала. Пять лет назад.
Секундная тишина.
– Подскажешь, как добраться?
Я вспоминаю о тарелках с засохшими объедками в мойке, переполненной мусорной корзине, застарелой грязи. Представляю себе, как он зайдет ко мне в спальню и увидит кучи грязного белья, ряд пустых бутылок рядом с матрасом, мой вечный бардак.
«Тебе пора образумиться, – скажет он. – Ванесса, тебе тридцать два года».
– Может, лучше встретимся в кофейне? – спрашиваю я.
Он сидит за угловым столиком, и сначала я с трудом узнаю этого грузного старика, стиснувшего в ладонях кружку. Я направляюсь к нему, срезая путь через очередь к кассе и обходя стулья, и тут он замечает меня и поднимается со своего места. И тогда сомнений не остается – эта надежная, цельная гора ростом шесть футов и четыре дюйма мне так знакома, что мое тело берет верх, заключает его в объятия и хватается за его куртку, пытаясь прижаться к нему как можно крепче. Сливаясь с ним, я чувствую то же, что и в пятнадцать лет, – запах кофе и меловой крошки. Моя голова едва доходит ему до плеча.
Когда Стрейн отпускает меня, в глазах у него стоят слезы. Он смущенно поднимает очки на лоб и вытирает щеки.
– Извини, – говорит он. – Знаю, меньше всего тебе нужно возиться с рыдающим стариком. Просто при виде тебя… – умолкнув, он вглядывается в мое лицо.
– Все нормально, – говорю я. – Ты в порядке.
Мои глаза тоже наполняются слезами.
Мы садимся друг напротив друга, как обыкновенные люди – старые знакомые, встретившиеся после долгой разлуки. Он выглядит удручающе постаревшим: весь седой, не только волосы, а даже кожа и глаза. Борода исчезла. Впервые я вижу его гладко выбритым. На ее месте брыли, на которые я без рвотных позывов смотреть не могу. Они висят, как медузы, утягивают вниз все его лицо. Это шокирующая перемена. С нашей последней встречи прошло пять лет – достаточно, чтобы его лицо разрушил возраст, но я представляю, что это случилось после поста Тейлор. Вроде мифа о людях, которые от горя седеют за одну ночь. Я холодею от внезапной мысли: это может его сломать. Может его убить.
Я качаю головой, чтобы отогнать эту мысль, и скорее самой себе, чем ему, говорю:
– Все это еще может кончиться благополучно.
– Может, – соглашается он. – Но не кончится.
– Даже если тебя вытурят, что в этом такого страшного? Это все равно что выйти на пенсию. Продашь дом, уедешь из Норумбеги. Ты не думал вернуться в Монтану?
– Не хочу, – говорит он. – Моя жизнь здесь.
– Ты мог бы попутешествовать, устроить себе настоящий отпуск.
– Отпуск! – фыркает он. – Ради бога. Что бы ни случилось дальше, мое имя опорочено, репутация испорчена.
– Со временем все образуется.
– Не образуется. – Его взгляд на миг становится таким жестким, что я не решаюсь возразить. Хотя я знаю, о чем говорю, ведь меня когда-то тоже оттуда выгнали.
– Ванесса… – Он наклоняется ко мне через стол. – Ты сказала, что несколько недель назад та девушка тебе написала. Ты точно не ответила?
Я пристально смотрю на него:
– Да, точно.
– Не знаю, продолжаешь ли ты ходить к психиатру. – Он закусывает губу, оставляя вопрос невысказанным.
Я начинаю поправлять его – она психотерапевт, а не психиатр, – но знаю, что это не важно, не в этом суть.
– Она не в курсе. Я не рассказываю ей о тебе.
– Окей, – говорит он. – Хорошо. И еще, я тут пытался найти твой старый блог…
– Его больше нет. Я удалила его много лет назад. К чему этот допрос?
– Никто, кроме этой девушки, не пытался с тобой связаться?
– Кто, например? Школа?
– Не знаю. Я просто хочу убедиться…
– Думаешь, они попытаются впутать меня?
– Понятия не имею. Мне ничего не говорят.
– Но, по-твоему, они…
– Ванесса.
Мой рот захлопывается.
Он делает вдох и, повесив голову, медленно продолжает:
– Я не знаю, что они собираются делать. Я просто хочу убедиться, что нет никаких дополнительных очагов, которые нужно потушить. Убедиться, что твое решение… – Он подыскивает подходящее слово: – Непоколебимо.
– Непоколебимо, – повторяю я.
Он кивает, не отводя от меня взгляда. В глазах его стоит вопрос, который он не осмеливается задать вслух: хватит ли у меня сил, чтобы выдержать все, что может случиться.
– Можешь на меня положиться, – говорю я.
Он улыбается. От благодарности его лицо смягчается. От него исходит облегчение: плечи расслабляются, взгляд блуждает по кофейне.
– Ну а как ты вообще? – спрашивает он. – Как держится твоя мама?
Я пожимаю плечами: обсуждая с ним маму, я всегда чувствую себя предательницей.
– Ты еще встречаешься с тем мальчиком?
Он имеет в виду Айру. Я качаю головой, и Стрейн без удивления кивает, похлопывает меня по руке.
– Он тебе не подходил.
Мы молча сидим под звон тарелок, шипение и жужжание кофемашины, оглушительный стук моего сердца. Годами я воображала, как снова окажусь рядом с ним, но теперь, когда это произошло, я отстраненна и словно наблюдаю за нами из-за стола в другом конце кофейни. Как-то неправильно, что мы можем разговаривать друг с другом, как нормальные люди, что он может смотреть на меня, не рухнув на колени.
– Есть хочешь? – спрашивает он. – Можем перекусить.
Я мнусь, проверяю на телефоне время, и он замечает мой черный костюм и золотой бейдж.
– А, трудовая пчелка, – говорит он. – Насколько я понимаю, ты все работаешь в том же отеле.
– Я могу отпроситься.
– Нет, не надо. – Моментально помрачнев, он откидывается на стуле.
Я знаю, что не так: я должна была уцепиться за его предложение, не раздумывая сказать да. Сомневаться было ошибкой, а с ним одной ошибки достаточно, чтобы все разрушить.
– Я могу постараться освободиться пораньше, – говорю я. – Можем вместе поужинать.
Он отмахивается:
– Все в порядке.
– Ты мог бы остаться на ночь.
При этих словах он замирает. Обдумывая предложение, он шарит глазами по моему лицу. Интересно, вспоминает ли он меня пятнадцатилетней? Или думает про тот последний раз, когда мы пробовали, – пять лет назад, у него дома, в его постели с фланелевым бельем? Мы попытались воссоздать наш первый раз: я в тонкой пижамке, свет приглушен. Тогда у нас ничего не вышло. У него не стоял; я была слишком старая. Потом я расплакалась в ванной, включив воду и зажимая рот рукой. Когда я вышла, Стрейн уже был одет и сидел в гостиной. Мы никогда это не обсуждали и с тех пор ограничивались общением по телефону.
– Нет, – мягко говорит он. – Нет, мне нужно возвращаться домой.
– Хорошо. – Я встаю со стула так резко, что он скрипит об пол, как ногти по доске. Мои ногти по его доске.
Он смотрит, как я просовываю руки в рукава куртки и вешаю сумку на плечо.
– Сколько уже ты там работаешь?
Я пожимаю плечами. Мой мозг застрял на воспоминании о его пальцах у меня во рту, меловой крошке у меня на языке.
– Не знаю, – тихо говорю я. – Давно.
– Слишком давно. Ты должна любить свое дело. Не соглашайся на меньшее.
– Все нормально. Это работа.
– Но ты создана для большего. Ты была такой смышленой. Гениальной. Я думал, к двадцати годам ты уже опубликуешь роман, завоюешь мир. Ты в последнее время не пыталась писать?
Я качаю головой.
– Боже, какая жалость. Мне бы хотелось, чтобы ты писала.
Я поджимаю губы:
– Извини, что разочаровала.
– Ну же, перестань. – Он встает, берет мое лицо в ладони и, пытаясь меня успокоить, понижает голос до полушепота: – Скоро я приеду к тебе в гости. Обещаю.
На прощание мы сдержанно чмокаем друг друга в щеки. Бариста за стойкой продолжает пересчитывать наличные из банки для чаевых, старик у окна продолжает разгадывать кроссворд. Раньше его поцелуй порождал волну слухов, разносившихся, как лесной пожар. Теперь, когда мы прикасаемся друг к другу, мир этого даже не замечает. Я знаю, что должна бы вздохнуть свободней, но чувствую только утрату.
Придя домой после работы, я ложусь в постель с телефоном и перечитываю сообщение, которое прислала мне Тейлор Берч, прежде чем опубликовать свои обвинения против Стрейна:
«Привет, Ванесса. Не уверена, что ты что-то обо мне знаешь, но мы с тобой находимся в странном положении: нас связывает одинаковый опыт, который травмировал как меня, так и, полагаю, тебя».
Закрыв окно переписки, я захожу на ее страницу, но новых постов нет, так что я прокручиваю ее старые фото. Вот она в отпуске в Сан-Франциско, вот ест большой буррито, вот селфи на фоне моста Золотые Ворота, вот она в своей квартире: продавленный бархатный диван, блестящий паркет, пышные растения в горшках. Я прокручиваю дальше назад: она в шапочке-киске с Женского марша; ест пончик размером с собственную голову; позирует с друзьями в баре на фото под названием «Встреча выпускников Броувика!».
Я захожу на собственную страницу, пытаюсь увидеть себя ее глазами. Я знаю, что она за мной следит; год назад она лайкнула одну из моих фоток – случайно дважды щелкнула курсором и сразу отменила, но я все равно увидела уведомление. Я сделала снимок экрана и отправила его Стрейну, подписав: «Похоже, ее никак не отпустит», но тот не ответил. Жизнь соцсетей и мое самодовольное ликование из-за того, что шпионка спалилась, его не заинтересовали. А может, он даже не понял, о чем я. Иногда я забываю, сколько ему лет; раньше я думала, что, когда я вырасту, наша разница в возрасте сгладится, но она все так же велика.
Идут часы, я копаюсь в телефоне: захожу в свои старые аккаунты на фотохостингах и прокручиваю снимки в прошлое, из 2017-го в 2010-й, из 2007-го в 2002-й – год, когда я впервые купила цифровой фотоаппарат, год, когда мне исполнилось семнадцать. Когда нужная мне фотосессия наконец загружается, у меня перехватывает дыхание: я с косичками, в сарафане и гольфах стою на фоне березовой рощи. На одной фотографии я поднимаю подол, выставляя напоказ бледные бедра. На другой – стоя спиной к объективу, оглядываюсь через плечо. Разрешение низкое, но фотографии все равно чудесные: березы – монохромный задник для моего сине-розового платья, медных волос.
Я открываю свою последнюю переписку со Стрейном, копирую и вставляю фотки в новое сообщение. «Кажется, эти я тебе еще не показывала. Мне здесь семнадцать».
Я знаю, что он наверняка давно лег спать, но все равно нажимаю «отправить» и смотрю, как доставляется сообщение. Я не смыкаю глаз до рассвета, листая фото своего юного лица и тела. Время от времени я проверяю, не изменился ли статус сообщения с «доставлено» на «прочитано». Есть шанс, что ночью он проснулся и в полусне взглянул на телефон, а там юная я – цифровой призрак. Не забывай ее.
Иногда мне кажется, что именно это я и делаю всякий раз, как звоню ему и пишу: пытаюсь настигнуть его, как призрак, затащить в прошлое, прошу снова рассказать мне, что произошло. Заставить меня понять это раз и навсегда. Потому что я застряла. Я не могу жить дальше.
2000
РАЗ В МЕСЯЦ ПО ПЯТНИЦАМ В СТОЛОВОЙ устраивали дискотеки. Столы выносили, свет приглушали – такое зрелище не редкость в любой старшей школе. Диски крутил нанятый диджей, посреди зала танцевала кучка людей, а застенчивые ребята, разделившись по половому признаку, жались к стенам. Приходил и кое-кто из учителей. Следя за порядком, они слонялись из стороны в сторону, держались на расстоянии и обращали на нас меньше внимания, чем друг на друга.
Эта дискотека была приурочена к Хеллоуину, так что школьники надели маскарадные костюмы, а у дверей стояли два громадных ведра конфет. Большинство не особенно заморачивались: мальчики в джинсах и белых футболках называли себя Джеймсом Дином, девочки в плиссированных мини-юбках и с хвостиками называли себя Бритни Спирс, – но некоторые изрядно потрудились и не поленились закупиться в городе. Одна девочка расхаживала по столовой в костюме дракона с шипастыми крыльями и шлейфом из сине-зеленой чешуи, а за ней хвостом ходил ее парень – провонявший краской из баллончика рыцарь в картонных доспехах. Смеющийся мальчик в деловом костюме и резиновой маске Билла Клинтона размахивал перед носом у девочек фальшивой сигарой. Я же кое-как изобразила из себя кошку: черное платье, черные колготки, нарисованные усы и картонные уши, – сборы заняли десять минут. Я пришла, только чтобы увидеть мистера Стрейна. В тот вечер он выполнял обязанности дежурного.
Обычно я на танцы не ходила. Все в них вызывало у меня отвращение: плохая музыка, позорный диджей с козлиной бородкой и мелированием, ребята, притворяющиеся, будто не глазеют на обжимающиеся парочки. Я заставляла себя терпеть, потому что прошла уже неделя. Целая неделя – с тех пор, как мистер Стрейн ко мне прикоснулся, с тех пор, как он положил ладонь мне на ногу и сказал, что видит, что мы похожи, что мы оба любим все мрачное. Что было потом? Ничего. Когда я отвечала на уроках, он опускал взгляд на стол, словно ему невыносимо было на меня смотреть. На встрече клуба писательского мастерства он собрал свои вещи и оставил нас с Джесси одних («Совещание», – объяснил он, но зачем ему на совещании куртка и портфель?), а потом, придя к нему на консультационный час, я обнаружила, что дверь заперта, а за текстурированным стеклом темно.
Так что мое терпение было на исходе; может, я даже была на грани отчаяния. Я хотела, чтобы что-нибудь произошло, а это казалось более вероятным на мероприятии вроде дискотеки, когда границы временно размываются, а ученики и учителя жмутся друг к другу в полутемном помещении. Мне было все равно, что именно произойдет, – еще одно прикосновение, комплимент. Это было не важно, мне просто требовалось понять, чего же он хочет, что все это значит и значит ли что-либо вообще.
Поклевывая мини-плитку шоколада, я наблюдала, как пары танцуют под медляк, покачиваясь, словно бутылки на волнах. В какой-то момент по залу пробежала Дженни в атласном платье, отдаленно похожем на кимоно. Из ее стянутых в узел волос торчали палочки для суши. На секунду мне показалось, что она направляется прямо ко мне, и я застыла. Шоколад таял у меня на языке. Но потом я заметила за ее спиной Тома, который, даже не попытавшись нарядиться, надел свою обычную одежду – джинсы и футболку с Беком. Он дотронулся до ее плеча; Дженни отпрянула. Из-за слишком громкой музыки услышать мне ничего не удалось, но было очевидно, что они ругаются, и серьезно. У Дженни подрагивал подбородок, она зажмурилась. Когда Том кончиками пальцев прикоснулся к ее руке, она оттолкнула его так сильно, что он чуть не упал. Я впервые видела, как они ссорятся.
Я так засмотрелась, что только в последний момент заметила, как мистер Стрейн выскользнул за дверь. Я его чуть не упустила.
Когда я вышла на улицу, стояла кромешная, безлунная, почти ледяная ночь. Дверь с щелчком захлопнулась за моей спиной, изнутри доносились пульсирующие басы и далекий вокал. Я огляделась; мои руки покрылись мурашками, я искала его глазами, но передо мной были только тени деревьев, пустая лужайка. Я уже готова была признать поражение и вернуться в столовую, когда из-под сени высокой ели появилась фигура: это был мистер Стрейн в пуховом жилете, фланелевой рубашке и джинсах. Между пальцами он держал незажженную сигарету.
Не зная, как поступить, я не шевелилась. Я чувствовала, что он стесняется, что его застукали с сигаретой, и мое воображение взяло верх – я представила, как он тайком курит точно так же, как мой папа вечерами на озере; представила, что он хочет бросить и считает свою неспособность это сделать слабостью. Ему за это стыдно.
«Но, даже если ему стыдно, – подумала я, – он мог бы не выходить из укрытия. Мог просто дождаться, пока я уйду».
Он повертел сигарету между большим и указательным пальцами.
– Ты меня поймала.
– Я думала, вы уходите, – сказала я. – Хотела попрощаться.
Он достал из кармана зажигалку и несколько раз подбросил ее на ладони. Взгляд его не отрывался от меня. С неожиданной ясностью я подумала: «Что-то случится», и, когда я пропиталась этой уверенностью, мое сердце замедлилось, плечи опустились.
Мистер Стрейн закурил и взмахом руки позвал меня обратно под ель. Та была огромной – наверное, самой высокой в кампусе, ее нижние ветви простирались высоко над нашими головами. Поначалу было так темно, что я видела только красный уголек сигареты, которую он подносил ко рту. Но потом мои глаза привыкли, и появился он, а еще еловые лапы над головой, рыжий ковер иголок у нас под ногами.
– Не кури, – сказал мистер Стрейн. – Это мерзкая привычка. – Он выдохнул, и мою голову заполнил запах табака.
Нас разделяло примерно пять футов. Это казалось таким опасным. Странно было даже думать, что мы часто находились куда ближе друг к другу.
– Но, наверное, приятная, – ответила я. – Иначе зачем это делать?
Он рассмеялся, снова затянулся.
– Пожалуй, ты права. – Оглядывая меня, он впервые заметил мой костюм. – Ты только глянь. Маленькая киска.
От потрясения, что он произнес это слово, хоть и не в сексуальном смысле, я залилась смехом. Но он не рассмеялся. Только смотрел на меня с дымящейся сигаретой в руке.
– Знаешь, что я хотел бы сейчас сделать? – спросил он. Его речь звучала плавнее обычного, и он покачивался, указывая на меня сигаретой. – Найти тебе большую кровать, подоткнуть тебе одеяло и поцеловать тебя на ночь.
На секунду мой мозг замкнуло, я помертвела. Миновали мгновения пустоты, помехи на экране, стена шума. Затем я рывком вернулась к жизни с резким, сдавленным звуком – не совсем смешком и не совсем всхлипом.
Дверь столовой открылась, из нее полилась танцевальная музыка. Перекрикивая шум, женский голос позвал:
– Джейк?
Момент оборвался. Мистер Стрейн повернулся, бросил сигарету, не затушив, и поспешил на голос. Я наблюдала, как дымятся опавшие иглы, пока он торопливо шагал к дверям, к мисс Томпсон.
– Вышел ненадолго подышать, – сказал он ей.
Вместе они скользнули внутрь. Меня скрывали еловые ветви – как и его, когда я только вышла на улицу. Мисс Томпсон меня не видела.
Я уперлась взглядом в дымящуюся сигарету, подумывая поднять ее и поднести к губам, но вместо этого затушила ее каблуком. Потом вернулась на танцы, отыскала Дину Перкинс и Люси Саммерс, которые потягивали что-то из пластиковой бутылки для воды, комментируя костюмы всех присутствующих. Всего в нескольких футах от них стояли Стрейн и мисс Томпсон. Он не сводил с нее глаз. Дженни с Томом стояли бок о бок на краю танцпола: примирение состоялось. Она обняла его за плечи, зарылась лицом ему в шею. Этот жест показался мне таким интимным и взрослым, что я инстинктивно отвела взгляд.
Дина и Люси передавали друг другу пластиковую бутылку, в которой плескалась какая-то жидкость. Отхлебывая, Дина поймала мой взгляд:
– Чего?
– Дай попить, – попросила я.
Люси потянулась к бутылке.
– Извини, запасы ограничены.
– Если не дадите, я вас заложу.
– Заткнись.
Дина взмахнула рукой:
– Дай ей выпить.
Люси со вздохом протянула мне бутылку:
– Можешь пригубить.
Спиртное обожгло мне горло так сильно, что я от неожиданности зашлась кашлем. Так банально. Дина с Люси даже не пытались скрыть смех. Сунув им бутылку, я вылетела из столовой, мечтая, чтобы мистер Стрейн это заметил, чтобы он понял, почему я злюсь и чего я хочу. На улице я помедлила, проверяя, пойдет ли он за мной, но он так и не вышел – конечно, не вышел.
В общежитии было тихо и пусто. Двери в комнаты были закрыты, никто еще не вернулся с дискотеки.
Я уставилась на дверь в апартаменты мисс Томпсон в дальнем конце коридора. Если бы она его не позвала, что-то бы произошло. Он сказал, что хочет меня поцеловать; может, и поцеловал бы. Не снимая своего костюма, я подошла к двери мисс Томпсон. Скорее всего, прямо сейчас мистер Стрейн с ней шутит. Поздней ночью они, скорее всего, собирались пойти к нему и заняться сексом. Может, он даже расскажет ей обо мне, о том, как я вышла за ним на улицу, а он из вежливости сказал то, что сказал. «Она в тебя втрескалась», – поддразнила бы его мисс Томпсон. Словно все происходило только в моей голове и я сама это придумала на ровном месте.
Я схватила фломастер, прикрепленный к ее маркерной доске. Там еще оставались записи с прошлой недели: день и время собрания в общежитии, открытое приглашение на ужин со спагетти в ее апартаменты. Одним взмахом руки я стерла записи и огромными жирными буквами во всю доску написала: «СУКА».
Ночью после дискотеки выпал первый снег и тяжелым четырехдюймовым слоем укрыл кампус. В субботу утром мисс Томпсон собрала нас всех в комнате отдыха и попыталась выяснить, кто написал «сука» на ее двери.
– Я не злюсь, – заверила она. – Я просто не понимаю.
Сердце застучало у меня в висках. Я сидела, сцепив руки на коленях, и заставляла свои щеки не гореть.
После нескольких минут молчания мисс Томпсон сдалась.
– Мы можем спустить все на тормозах, – сказала она. – Но только на этот раз. Понятно?
Она кивнула, как бы подсказывая нам ответить «понятно». Возвращаясь наверх, я оглянулась и увидела, что она стоит посреди пустой комнаты, потирая лицо обеими руками.
В воскресенье днем я подошла к ее двери, и мой взгляд задержался на еще чуть заметной надписи «сука» на доске. Я почувствовала себя виноватой – не настолько, чтобы признаться, но достаточно, чтобы мне захотелось сделать ей что-то приятное. Мисс Томпсон открыла дверь в спортивных штанах и толстовке с надписью «Броувик», ее волосы были собраны в хвост. Она была без косметики, на щеках ее виднелись шрамы от акне. Интересно, видел ли ее такой мистер Стрейн.
– В чем дело? – спросила она.
– Можно я схожу с Мией погулять?
– Боже, она будет в восторге. – Мисс Томпсон оглянулась и позвала свою хаски, но та уже со всех ног неслась ко мне, навострив уши и распахнув голубые глаза, воодушевленная словом «погулять».
Пока я надевала на Мию шлейку и пристегивала поводок, мисс Томпсон напомнила, что скоро стемнеет.
– Мы далеко не пойдем, – сказала я.
– И не позволяй ей носиться.
– Знаю-знаю.
В последний раз, выгуливая Мию, я спустила ее с поводка поиграть, а она тут же кинулась в сад за корпусом искусств и вывалялась в удобрениях.
За ночь потеплело до десяти градусов, и снег уже растаял, оставив после себя топкую, скользкую землю. Мы двинулись по тропинке, вьющейся вокруг спортивных полей, и я удлинила поводок, чтобы Мия могла все обнюхать и порезвиться, скача из стороны в сторону. Я любила Мию, это была самая красивая собака, которую я когда-либо видела. Шерсть у нее была такой густой, что, когда я чесала ей холку, пальцы исчезали в ней по второй сустав. Но больше всего я любила ее за то, что у нее был сложный характер. Властный. Если она не хотела что-то делать, то принималась недовольно выть. Мисс Томпсон говорила, что у меня, наверное, дар ладить с собаками, потому что Мие не нравился никто, кроме меня. Но собак легко было завоевать – гораздо легче, чем людей. Чтобы собака тебя полюбила, достаточно было хранить в кармане угощение и почесывать ее за ушами или по крестцу. Когда собака хочет, чтобы ее оставили в покое, она не станет играть в какие-то игры – она даст понять, что к чему.
У футбольного поля дорожка разделялась на три тропки поуже. Одна вела назад в кампус, другая в лес, а третья – в город. Хотя я обещала мисс Томпсон не уходить далеко, я выбрала третью тропинку.
Витрины центральных магазинов были украшены пластиковой осенней листвой и рогами изобилия, а в пекарне уже повесили рождественские фонарики. Миа тянула меня за собой, а я рассматривала свое отражение в каждом окне: двухсекундный проблеск волос, развевающихся вокруг моего лица, – может, красивого, но может, и уродливого. Дойдя до публичной библиотеки, я остановилась. Миа нетерпеливо оглянулась на меня, поблескивая белками голубых глаз, а я стояла неподвижно, вглядываясь в дом напротив. Его дом – должен быть его. Дом оказался меньше, чем я думала, с посеревшими кедровыми дранками и темно-синей дверью. Миа робко подошла ко мне, уткнулась мне лбом в ноги. Пойдем.
Конечно, потому-то я и пошла этой дорогой. Вот почему я захотела погулять и попросила мисс Томпсон одолжить мне собаку. Я воображала, как пройду мимо, а он случайно окажется на улице, увидит меня и окликнет, спросит, почему я выгуливаю собаку мисс Томпсон. Мы бы немного поболтали на лужайке перед домом, а потом он пригласил бы меня зайти. Дальше моя фантазия выдыхалась, потому что, чем мы займемся дальше, зависело от его желаний, а о них я понятия не имела.
Но возле дома его не оказалось, и, кажется, внутри тоже. В окнах было темно, на подъездной дорожке не было машины. Он был где-то еще, жил своей жизнью, о которой я знала до бешенства мало.
Я повела Мию вверх по лестнице библиотеки. Нас никому не было видно, зато мы видели всю улицу. Я села и принялась скармливать ей кусочки бекона, которые стащила с салатной стойки в столовой; постепенно солнце зажглось оранжевым и стало клониться к закату. Может, он бы и не захотел звать меня к себе из-за собаки. Он ведь говорил, что их не любит, а я и забыла. Но он должен был хотя бы притвориться, что Мия ему нравится, если он чем-то занимался с мисс Томпсон, иначе как бы она с этим смирилась? Встречаться с мужчиной, который ненавидит твою собаку, – настоящее предательство.
Было уже почти темно, когда на подъездную дорожку свернул приземистый синий универсал. Двигатель выключился, дверца со стороны водителя открылась, и из машины вышел мистер Стрейн. Одет он был в джинсы и ту же фланелевую рубашку, в которой в пятницу был на дискотеке. Затаив дыхание, я наблюдала, как он перетаскивает пакеты с продуктами из багажника на крыльцо. У двери он принялся возиться с ключами, и тут Миа возмущенно взвыла, требуя добавки. Я дала ей сразу несколько кусков, и она торопливо их съела. Ее язык хлестал мне по ладони, пока я наблюдала, как окна домика загораются, когда мистер Стрейн переходит из одной комнаты в другую.
В понедельник я задержалась в классе после урока. Как только все разошлись, я закинула рюкзак на плечо и самым невозмутимым тоном спросила:
– Вы же напротив публичной библиотеки живете, да?
Читать бесплатно другие книги:
