Химмельстранд. Место первое Линдквист Йон Айвиде

Дональд побагровел и, судя по всему, продолжал выкрикивать оскорбления, но разобрать, что он мычит, было невозможно. Майвор, почти такая же красная, как и ее муж, повернулась к фермерам с извинениями.

Но те не обратили внимания на ее извинения. Они стояли и напряженно вслушивались. Теперь, когда Дональд замолк или почти замолк, услышала и она.

Крик. Многоголосый крик боли. И запах… она какое-то мгновение не могла сообразить, что это за запах, но потом поняла: пахло паленым мясом, как от субботнего гриля. И еще чем-то…

Серой. Огнем и серой.

Майвор огляделась, и то, что она увидела, нельзя было истолковать по-иному.

Господи, помилуй нас, грешных.

Карина поднялась в кемпер – надо было успокоить Эмиля. Он же наверняка видел всю эту жуткую сцену из окна. Видел, как его отец, рискуя жизнью, бросился на вооруженного Дональда. Если бы случайно увидела что-то подобное в кино, она наверняка выключила бы телевизор.

Но, к ее удивлению, Эмиль прильнул к другому окну, на противоположной стороне. Кулачки сжаты, тельце как натянутая струна.

– Эмиль, милый… теперь уже нечего бояться…

– Мама, смотри!

Карина села рядом и погладила его по голове.

Первое, что она увидела, – свинцовая туча, покрывшая почти весь горизонт и быстро надвигавшаяся на лагерь. Прекрасно. Неизменно и неестественно голубое небо не то чтобы пугало ее, но каким-то образом возвращало к давно забытой мысли – хорошо бы исчезнуть из этого мира. Туча несет с собой воду. Вода – это жизнь. Она опустила глаза и посмотрела на потемневшую зеленую пустыню.

И не поверила своим глазам. Первая ассоциация, подсказанная помутившимся и вряд ли адекватным сознанием, – марафонцы. Истощенные многочасовыми тренировками чернокожие бегуны из Кении. Ни капли жира – только мышцы и сухожилия. К ним приближается марафонский забег. Но бегут они неуклюже, странными рывками, движения искажены, точно части скелета плохо закреплены.

Когда они подбежали ближе, Карина разглядела их тела. Если это и марафонский забег, то стартовал он наверняка в царстве мертвых.

– Мама, смотри – зомби!

Карина не имеет ни малейшего представления, что это за создания, но одно она знает твердо: они не должны проникнуть в их вагончик.

– Оставайся здесь, милый… – Она поднялась, и взгляд ее упал на лего-крепость на столе.

Толстые стены на случай атаки. Дверь – слабый пункт. А есть ли такие, которые пьют кровь? Я имею в виду больших.

Эмиль знал! Все это время он знал! Что он еще говорил? Что-то насчет тех, кто может жить только на крови… но что? Сейчас нет времени выяснять. Надо срочно позвать Стефана.

Она открыла дверь и первым, кого увидела, был именно Стефан. Он стоял с поднятой над головой винтовкой, точно переходил вброд ручей. Карина не успела сказать ни слова.

– Все, все, слушайте! Все по вагончикам! Это не дождь, это какая-то дьявольская кислота. Прячьтесь в кемперы!

Она подвинулась, чтобы пропустить Стефана. Он, так и не выпуская из рук винтовку, торопливо запер дверь.

– Как ты? – задал он обычный и чудовищно неуместный в своей повседневности вопрос.

У Стефана на редкость спокойный характер, требуется что-то уж вовсе невероятное, чтобы вывести его из себя. Как-то грузовик сбил бензоколонку перед магазином, и тысячи литров бензина вылились на парковку. Достаточно одной искры – и от всего супермаркета ICA осталось бы лишь воспоминание. Стефан организовал эвакуацию, вызвал пожарников, даже оцепил парковку, чтобы никто не вздумал туда заехать. Вот, пожалуй, и все. Единственный раз, когда Карина видела Стефана в состоянии стресса.

А сейчас он просто вне себя. Командует чужим, металлическим голосом, все тело сотрясает дрожь, глаза блуждают. И эта винтовка в руке…

Карина подавила свой собственный страх и обняла его – крепко и надолго.

– Ты мой герой. Ты самый смелый человек из всех, кого я видела в жизни. Я люблю тебя.

Дрожь немного утихла. Стефан глубоко вдохнул, задержал воздух и шумно выдохнул.

– Спасибо, – прошептал он, уткнув лицо в ее волосы.

Между ними втиснулся Эмиль.

– Они уже здесь, – сказал он осипшим голосом.

Кемпер заметно тряхнуло.

Они здесь.

Из Петера словно выпустили воздух. Когда он гнал джип в лагерь, у него был четкий план: запрячь кемпер и как можно быстрее уезжать. Но теперь стало ясно: ядовитые тучи наступают со всех сторон, и Петер скис. Теперь все кончено. Остается только ждать и надеяться. Пусть кто-то молится, если есть такое желание. Бога здесь нет.

Стефан захлопнул за собой дверь. Фермеры волокут мычащего Дональда в свой кемпер. За ними идет Майвор. Посреди лагеря так и стоят четыре версии его отца и, как дозорные, смотрят на восток, запад, север и юг.

– Я тебя ненавижу, – сказал он вслух и посмотрел на последнюю, жуткую, словно из фильма ужасов, фигуру. – Понимаю, что это не ты, но все равно ненавижу. Будь у меня винтовка, я бы тебя пристрелил. И тебя. И тебя.

Посмотрел на последнюю версию, вполне доброжелательную, – молодой, еще не спившийся и не озверевший человек.

– И тебя тоже.

Туча уже совсем близко, нависла над крышей кемпера.

– Надеюсь, сгорите, – добавил он и поднялся по лесенке.

Изабелла и Молли здесь. Слава Богу.

Он запер дверь, повернулся и увидел именно то, что только что видел: последнюю версию. Только не отца, а Изабеллы. Она полусидит в постели с его, Петера, лэптопом на животе.

– Что ты натворила?

Лицо Изабеллы опухло до неузнаваемости, на подбородке и щеках струпья свернувшейся крови. Руки замотаны широким алюминиевым тейпом, изо рта стекает струйка розовой слюны.

– Привет, папа, – улыбнулась Молли. – Мы смотрим кино.

Крики из-за окна и очень похожие звуки с экрана. Петер присел на край кровати и повернул к себе дисплей лэптопа.

Женщина, распятая на какой-то металлической конструкции, а мужчина сдирает с нее кожу, равнодушно и методично, лоскут за лоскутом. Делает два надреза скальпелем и отдирает очередную полоску, обнажая красные, лоснящиеся, как в анатомическом атласе, мышцы. Бросает в таз из нержавеющей стали и то и дело заглядывает ей в безумные от невыносимой боли глаза.

– Потрясающе! – Молли захлопала в ладоши. – Садись с нами, папа, посмотри!

Петер много чего успел перечувствовать за последние часы: страх, восторг, любовь, ненависть – но, оказывается, это была еще не вся палитра доступных человеку ощущений.

Сейчас его затошнило. Посмотрел на изуродованную физиономию Изабеллы, на омерзительное зрелище на экране, на сияющее личико Молли – и с трудом подавил рвотный позыв.

Господи, с кем я живу… больные люди.

Стало почти темно, по лицам его жены и дочери блуждают неживые зеленовато-голубые блики от дисплея компьютера.

Петер вскочил с постели и подошел к окну – и как раз в этот момент первая группа обожженных появилась в лагере. Они забарабанили своими немощными, сожженными руками по жести кемпера.

No-o-o-o-o, Please Good, no-o-o-o-o…

Он вздрогнул. Английский язык! Там, у стены, в их крике было невозможно различить слова. Сплошной нечленораздельный вой. Петер не сразу сообразил, что этот крик о помощи исходит с дисплея, где продолжалась жуткая сцена свежевания живой женщины. Он схватил лэптоп, захлопнул его с яростью и швырнул на верхнюю полку кухонного шкафа.

– Папа! Что ты делаешь?

– Молли, тебе не надо смотреть на подобные сцены.

– Но я люблю! – Она посмотрела на него ясными глазами и повторила, как попугай: – Но я люблю смотреть на подобные сцены!

Петер посмотрел в окно. Обожженных не видно, но они здесь – бессильно молотят по обшивке кемпера. Метрах в пятидесяти по траве пробежала волна. Сорок метров. Тридцать.

И он ничего не может сделать. Тошнота прошла. Затих внутренний голос, призывающий что-то сделать, действовать, бежать, придумать что-то.

Это конец. И перед тем, как все кончится, как кончится жизнь, он хотел узнать только одно.

– Молли, – спросил он, глядя в обиженное лицо дочери. – Кто ты?

Обиду как ветром сдуло. Молли, словно она ждала этого вопроса, ласково улыбнулась:

– А ты разве не знаешь, папа?

– Нет, Молли, откуда мне знать…

Молли оглянулась на мать – слушает ли она? Но Изабелла не слушала – погружена в иной мир. Молли придвинулась поближе к отцу и прошептала.

– Я – бурдюк крови, – она сделала страшные глаза. – А ты думал, я девочка?

Бенни не нравится тот, кто лезет к ним под вагончик. Совсем не нравится. Он пахнет огнем. Это не Хозяин и не Хозяйка, и Бенни яростно залаял – убирайся! Кошка, без сомнения, разделяла его неприязнь: она зашипела и начала увеличиваться в размерах.

Бенни позавидовал Кошке – вот бы и ему так! Сделаться таким же большим, как пес с соседней улицы, которого он побаивался, хотя тот его и не трогал. Хорошо бы… потому что Пахнущий Огнем не обращает внимания на их протесты и лезет все дальше. Собирается схватить Бенни.

Конечно, можно было бы улизнуть под другой кемпер, но уже поздно. Пошел дождь такого сорта, что даже принюхиваться не надо. Сразу ясно: попадешь под такой, с позволения сказать, дождь – тебе конец. Надо оставаться на месте, а Пахнущий Огнем лезет и лезет, все ближе и ближе.

Бенни и Кошка отползают, насколько можно. Бенни лает как сумасшедший, Кошка шипит и скалит зубы, прижав уши. Пахнущий Огнем тоже не молчит, он издает ужасные звуки. Кричит так, как кричат Хозяйка или Хозяин, когда им больно; только этот кричит все время.

Всё. Бенни и Кошка отползли до самого края. Дальше отступать некуда. Дальше – смертоносный дождь. Бенни выглянул наружу и удивился: четверо Внуков не сдвинулись с места. Как стояли, так и стоят, и дождь им хоть бы что. Он настолько удивился, что даже не заметил, как Пахнущий Огнем схватил его за ошейник и потянул к себе.

Когда Бенни увидел его зубы, он заскулил. Огромные, белые зубы, ему показалось даже, что они светятся в темноте. Бенни упирался как мог, но лапы скользили по траве, и он чуть не потерял сознание, когда увидел, как Пахнущий Огнем открыл пасть и собирается перекусить ему горло.

Краем глаза он заметил оранжевый сполох и решил, что ему почудилось, что это последнее, что он видит в жизни. Но нет – оказывается, Кошка бросилась на Пахнущего и вцепилась своими острыми зубами в его руку. Она стала такая большая, что едва помещалась под вагончиком, а глаза ее горели таким диким огнем, который Бенни никогда не видел у домашних зверей.

Пахнущий Огнем второй рукой попытался оторвать Кошку, но куда там: она намертво вцепилась зубами в его руку, а лапой ударила по лицу, стараясь попасть в глаз.

Тот закричал еще сильнее и отпустил Бенни. Бенни воспользовался случаем и вцепился во вторую руку. Пахнущий отполз на другую сторону вагончика и лег на живот, не сводя с Бенни и Кошки голодных глаз.

Бенни и Кошка устроились на противоположном конце. Бенни заметил, что на спине у Кошки шерсть окровавлена, ткнул ее носом в живот и, когда та легла, начал зализывать рану.

Сквозь барабанную дробь дождя по крыше фермерского кемпера послышался шум – лай, шипение, отчаянные крики боли. Майвор опустила голову и закрыла уши руками. Дональд продолжал попытки вырваться из рук Леннарта. Тот прижал его к дивану. Дональд начал дрыгать ногами, задел ножку стола, и керосиновый фонарь на столе закачался. Улоф еле успел его перехватить.

– Кончай, ты! – заревел Леннарт. – И без тебя плохо…

Улоф посмотрел на пол и прислушался.

– Мод, – сказал он. – Под кемпером Мод.

– Ну да, – подтвердил Леннарт. – Там она и есть.

Яростный собачий лай внезапно перешел в жалобные подвывания.

Улоф поморщился.

– Так не пойдет, – он встал и пошел к двери. – Надо…

– Улоф! Ты что, не слышал, что сказал Стефан?

Улоф оттянул помочи подтяжек и посмотрел в окно.

– Слышал, слышал… но странно.

– А что здесь не странно? В этом месте все странно. Попробуй, по крайней мере. Высунь руку.

Возня под полом стихла. Улоф взял журнал с кроссвордами с карикатурой на Монса Сельмерлёва [27] на обложке, чуть приоткрыл окно и высунул тетрадь наружу, но через несколько секунд торопливо закрыл. Журнал дымился. Портрет Монса исчез, через него проступили линии уже решенного кроссворда, потом и они исчезли. Журнальчик в нескольких местах прожгло насквозь. Дональд опять начал метаться. Пытался освободить руки, крутил головой и яростно мычал заклеенным ртом что-то невнятное.

Леннарт оттолкнул его на диван.

– Хватит, – сказал он. – Давай разбираться. Ты думаешь, что все происходящее – это всего лишь твой сон? Я правильно понял?

Дональд посмотрел на Леннарта, глаза его презрительно сузились. В конце концов все же кивнул.

– Значит, сон. И никто, ни я и никто другой, не может тебя разубедить, что это не так, потому что ты уверен, что все остальные просто часть твоего сна?

Дональд что-то промычал сквозь тейп, сообразил, что его никто не понимает, и снова кивнул.

– О’кей, – Леннарт кивнул в ответ. – Значит, сон. Какой-то философ сказал: «Я мыслю, следовательно, существую».

– Декарт, – уточнил Улоф, – это сказал Декарт. Во вчерашнем кроссворде.

– Вот-вот. Декарт. А ты ведь мыслишь, не правда ли, Дональд? Вот ты сидишь, смотришь на меня, как солдат на вошь, и что ты при этом делаешь?

Мыслишь. Я, конечно, не философ, – продолжил он, не дожидаясь реакции Дональда. – Нет, не философ, мне слабо так сформулировать, но ведь и ты не этот… как его…

– Декарт.

– Вот-вот. Ты тоже не Декарт. Так что…

Майвор отняла руки от ушей, наклонилась вперед и уставилась на Леннарта так, будто боялась пропустить хотя бы слово.

– Так что все мы оказались здесь, в этом… как бы сказать… странноватом месте. И ты тоже здесь, Дональд. Ты тоже здесь. И ты мыслишь. И твоя башка, которой ты, надеюсь, мыслишь, тоже здесь. Не важно, что ты на этот счет полагаешь, важно, что ты здесь. Так же, как и мы. Ты мыслишь, и мы мыслим. Ты понимаешь, куда я клоню?

Глаза у Дональда забегали. Похоже, он как раз и пробовал использовать умение, которое Леннарт ему приписал. Умение мыслить. И в конце концов кивнул.

– Вот и хорошо. Тогда я сниму этот тейп, а то ты выглядишь смешновато.

Он осторожно снял серебристую ленту со рта Дональда. Дональд поморщился – липкая лента не хотела отрываться от отросшей за день щетины. Почмокал губами.

– Руки тоже.

– Сначала хочу убедиться, что ты понял.

– Понял, понял. Что тут не понять – несешь какую-то ахинею.

Леннарт закрыл глаза. Плечи его безнадежно опустились. Помедлил немного, поднял Дональда с дивана, подвел к раковине и ножом перепилил тейп на руках.

Сел на диван, посмотрел, как Дональд массирует затекшие запястья, и показал на дверь.

– Прошу, Дональд. Ты видел, во что превратился журнал. Но если это всего лишь твой сон, ничего страшного. Насколько мне известно, от приснившихся страстей еще никто не умирал. Прошу.

Старый кемпер кое-где начал ржаветь. Не то чтобы коррозия насквозь проела металл, дыр пока нет, но как раз над дверью крыша начала течь. Дональд взялся за ручку, и как раз в этот момент на лысину ему упала капля. Потер макушку, и лицо его исказила гримаса боли. Он с воплем отскочил от двери.

– О, дьявол, дьявол… будто спичку приложили…

Дональд рванулся к крану, набрал в горсть воды и вылил на голову.

Леннарт, Улоф и Майвор подвинулись поближе друг к другу и склонились над столом, как заговорщики.

– И что будем делать? – спросила Майвор и кивком, не поднимая головы, показала на потолок, где посередине ржавого пятна уже нависала тяжелая капля.

Фермеры подняли головы, но было уже поздно: капля оторвалась и упала на ламинат столешницы, где тут же образовался маленький шипящий кратер.

Майвор не могла оторвать от него глаз.

И пролил Господь дождем серу и огонь с неба…[28]

Живыми им не уйти. Незачем притворяться.

Леннарт и Улоф встали, а Майвор сцепила руки в молитве и зажмурилась.

Она знала много молитв. Множество церковных молитв, а еще больше своих собственных. Почти все молитвы она обращала к Отцу Небесному, Создателю всего сущего на Земле. Но в крайних случаях, когда она действительно рассчитывала на немедленную и оперативную помощь, она обращалась не к Богу. Как, например, когда она была беременна Альбертом и врачи сказали, что выкидыш неизбежен.

Нет, когда все возможности исчерпаны, она обращалась не к Господу. Господь – да простит Он еретическую мысль – всего лишь мужчина, властный и склонный к осуждению. И только другая мать, женщина, только Дева Мария может ее понять и помочь.

В кухне что-то треснуло. Майвор обратила взор в бесконечную вселенную души, туда, где Мария должна была бы открыть ей объятия.

Царица моя Небесная, Богородица, заступница несчастных и странников… – горячо зашептала Майвор. – Помоги нам в тяжелый час, прости грехи наши, ибо несть им числа, как песчинкам на берегу. Укажи нам путь из этого… ада.

Она прислушалась.

Нет ответа. Только потрескивание ломающихся где-то досок.

– Где ты? Дорогая моя, милая, вечная… где ты?

Молчание. Оглушительное молчание.

До этого момента, несмотря на весь ужас их положения, они как-то держались. Майвор знала, что, если нужда и в самом деле велика, а крик о помощи исходит из глубины души, она обязательно дождется ответа. Так было всегда.

Но не в этот раз. Ждать помощи неоткуда. Она погрузилась в необозримый океан одиночества, и на нее снизошло откровение.

– Подушки тоже! И коврики!

Стефан стоит на лесенке, принимает у Карины все, что попадет под руки, и лихорадочно пытается заполнить пространство между крышей и полом антресолей, который одновременно служит потолком для кухни. Единственный шанс – надо надеяться, что этот ядовитый дождь не вечен, когда-то он кончится. И антресоли дают возможность создать своего рода изоляцию, которая если не воспрепятствует, то, во всяком случае, замедлит процесс.

Стефан еще не пришел в себя после инцидента с Дональдом, но сейчас не до переживаний. На кону стоит жизнь, их жизнь. Он ощущал себя фигуркой из «Нинтендо», на которой играл Эмиль, неким Рэббитом, – механически двигал руками и ногами, в то время как кто-то сидел за пультом и нажимал кнопки и рычажки. Подняться по лесенке, спуститься по лесенке, увернуться от жгучих капель, постараться уцелеть – как в игре, до следующего уровня. Заработать лишнюю жизнь.

– Спальные мешки в шкафу!

Странно: еще возникают какие-то мысли. Он даже говорить может, выкрикивать команды и со стороны наверняка кажется разумным существом. На самом деле он Рэббит, и единственное, что ему доступно, – вытаращить сумасшедшие глаза, распахнуть рот и завопить:

– А-А-А-А-А!

– Папа!

Стефан словно очнулся. Неужели он и в самом деле выкрикнул это дурацкое «А-а-а-а-а»? Не удивительно, что мальчик испугался.

– Папа!

– Да, малыш?

– Мои друзья! Они остались в алькове!

– Быстро давай фонарик!

Эмиль схватил с кухонного стола карманный фонарик и протянул отцу. Стефан поднялся на одну ступеньку и заглянул в темный альков.

А-а-а-а-а-а!

Дождь уже прожег потолок кемпера в десятке мест. На глазах тлело белье на кроватке Эмиля, дымилось почти все, что он успел забросить на антресоли. В воздухе стоял ядовитый, перехватывающий гортань туман, сгущающийся с каждой новой каплей.

– Малыш… это невозможно.

Даже если бы Эмиль сказал что-то вроде «ну пап, ну пожалуйста» или «папа, ты должен», Стефан не полез бы на антресоли, хотя и знал, как много значат для Эмиля Бунте, Хипхоп, Бенгтсон и другие. Куда бы они ни ехали, все пять зверушек ехали с ними – в каком-то смысле это были его ближайшие друзья. Но как быть? Невиданной едкости кислота капает чуть не со всего потолка, и до зверушек Эмиля не добраться.

Но Эмиль промолчал. Должно быть, понял, что задача непосильная даже для папы. Глубоко вздохнул и сглотнул слезы. Даже заплакать себе не позволил. У Стефана чуть сердце не разорвалось от жалости и нежности.

Он посветил фонариком в туман. В конусе света, в другом конце антресолей он заметил рысенка Сабре.

Услышал голос Карины.

– Мальчик мой, надо дождаться, пока все это кончится… Стефан, что ты делаешь?! Нет!!!

Стефан завернулся в банное полотенце, прикрыл голову и спину и полез на антресоли.

Пока все это кончится… а если не кончится?

Это была соломинка, сломавшая спину верблюда. Он понял: все усилия защититься от дождя бессмысленны. Все равно кончится тем, что они прижмутся друг к другу и будут ждать, когда на них упадут первые смертельные капли. А у Эмиля даже не будет его любимых игрушек в утешение… чтобы обнимать их, когда папа и мама уже…

А-А-А-А-А-А!

…уже не смогут его защитить.

Эта мысль невыносима. И Стефан пополз вперед, не слушая отчаянные крики Карины.

Первые метры он ничего не чувствовал, только слышал, как несколько капель мягко шлепнулись о толстое полотенце. Не чувствовал и запаха, поскольку задержал дыхание, чтобы не дышать едким туманом. Но глаза щипало невыносимо. Наконец он протянул руку и ухватил свалявшуюся шерсть рысенка.

И в ту же секунду на руку упала капля. Начало жечь спину – полотенце уже не защищало. Словно раскаленные гвозди. Он собрал всю свою волю, чтобы не кричать, прикусил губу, похватал остальные игрушки, и в какую-то секунду…

А-а-а-а-а! А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

…и в какую-то секунду не мог решить: возвращаться или остаться здесь, на антресолях.

Я останусь здесь. Мое тело – тоже изолирующий материал, я могу подарить жене и сыну несколько лишних минут.

Но когда героические намерения вступают в противоречие с невыносимой физической болью…

Я сгорю здесь… я уже горю…

…они побеждают боль.

Это уже не гвозди. Огромный раскаленный утюг прижимает спину, и крик боли не удержать.

Стефан закричал, развернулся, оттолкнулся, как в плавательном бассейне, ногой от стены и на локтях, сжимая в охапке плюшевых зверей, пополз к лесенке. Не выдержал и вдохнул – точно тысяча липких, колючих нитей забили носоглотку. Он мучительно закашлялся, но продолжал ползти. Теперь он не только чувствовал, но и слышал. Он слышал отвратительное шипение, слышал, как горит кожа на спине, – будто кусок свинины бросили на горячую сковородку.

Стефан почти вслепую добрался до люка и перевалился через бортик.

Очевидно, сработал инстинкт самосохранения. Он перевернулся в воздухе и упал на живот, на охапку мягких плюшевых зверей. Но все равно ударился плечом, а лбом треснулся в крытый тонким линолеумом металлический пол. В мозгу вспыхнули сотни созвездий.

– Псих, псих, любимый мой…

Карина взяла его под мышки и оттащила к кухонному столу. Стефан по-прежнему судорожно сжимал зверушек.

– Папа, папочка, я не хотел…

Карина посадила его на тахту. Спина прикоснулась к грубой обивке. Он вскрикнул, наклонился и выложил игрушки на стол.

Звезды в голове поблекли. Эмиль потянул зверушек к себе, испуганно повторяя со слезами: «Прости, прости, прости…» Стефан бессильно махнул рукой – ничего, ничего, я не сержусь, и…

А-а-а-а-а-а…

…и тут же замолчал – а вдруг его вой еще больше испугает мальчика.

Карина погладила его по руке и посмотрела на него взглядом, который человеческая природа предназначила разве что для влюбленной пары на борту тонущего корабля или падающего самолета.

Я здесь. И ты здесь. Я тебя вижу.

Дождь продолжался.

Петер сидел на постели рядом с Молли и размышлял – впервые за несколько часов он мог позволить себе задуматься. Дождь молотит по крыше, струйки бегут по стеклам. Несколько капель просочились сквозь сварной шов на потолке и прожгли тряпку на мойке. Откуда вообще взялся такой дождь? А с другой стороны – почему бы нет?

Он, разумеется, не помнил цифры, показывающие вероятность совпадения случайностей, благодаря которым возникла жизнь на Земле. Ноль и бесконечное количество нулей после запятой. Написанное число сужается к горизонту, как железнодорожные рельсы. И где-то там, в конце, еле заметная единичка.

Слишком жарко, слишком холодно, нет атмосферы, или атмосфера есть, но ядовитая. Отсутствует вода. Тысячи и тысячи причин, любому ясно: зарождение жизни невозможно.

Нас не должно быть.

Появление человека настолько маловероятно, что не надо быть чересчур глубокомысленным, чтобы понять, что за этим стоит некий план. Бог запустил машину и, надо надеяться, следит, чтобы она работала относительно бесперебойно. Но если этого Бога, этого Создателя, этого Машиниста и Охранника вывести за скобки уравнения жизни? Что останется? Бесконечное поле, где ни человек, ни все созданное человеком просто-напросто не имеет права на существование и предназначено быть стертым с чистого лица изначальной природы, не испорченной прихотями Бога или ухищрениями теории вероятности…

– О чем ты думаешь, папа?

Петер направил фонарик на Молли и с удивлением заметил на ее щеке слезинку. Иногда Молли, когда о чем-то просила, подпускала в голос слезу, это у нее получалось очень убедительно, но Петер не мог вспомнить, чтобы она плакала по-настоящему.

Я – бурдюк крови…

– Я думаю о Боге, Молли…

– Это ни к чему, – Молли усмехнулась.

В голосе ни малейшего намека на слезы.

Слезинка оставила на щеке Молли розовый след, и догадка Петера тут же подтвердилась: с потолка упала еще одна капля и побежала по щеке. Молли даже не поморщилась.

…а ты думал, я девочка?

Капля доползла до подбородка. Петер протянул руку и стер каплю – решил, что дождь, скорее всего, изменил характер – исчерпал весь запас кислоты и стал менее ядовитым. Как же! Будто подержал палец над горящей спичкой.

Молли тоже провела рукой по подбородку и сказала с удивлением.

– Жжется… – посмотрела на свои влажные пальцы и покачала головой.

– Ты здесь своя, да? – Петер сам удивился своему вопросу, потому что не успел до конца додумать эту дикую мысль.

– Не знаю… пока не знаю.

Несколько капель упали Петеру на затылок. Как бы ему ни хотелось броситься на диван и забыть обо всем, отдаться дождю, он не мог себя заставить, потому что каждая капля причиняла дьявольскую боль.