Клиника: анатомия жизни Хейли Артур

О’Доннелл представил Пирсона и Роджера Хилтона друг другу. Когда они обменивались рукопожатиями, одна из папок патологоанатома выскользнула из-под руки и листы бумаги веером рассыпались по полу. Улыбнувшись, Билл Руфус собрал их, положил в папку и сунул под мышку Пирсону. Тот кивком поблагодарил за помощь и коротко спросил Хилтона:

— Хирург?

— Именно так, сэр, — весело ответил Хилтон.

Молодой человек хорошо воспитан, подумала Люси, уважительно относится к старшим.

— Еще один работник в нашей механической мастерской, — сухо и резко произнес Пирсон. В наступившей вдруг тишине его слова прозвучали очень громко. Такую реплику можно было бы считать добродушным подшучиванием, если бы не прозвучавшие в тоне Пирсона горечь и вызов.

Хилтон рассмеялся:

— Думаю, что это можно назвать и так.

Но Люси почувствовала, что молодой коллега удивлен тоном патологоанатома.

— Не обижайтесь на Джо, — добродушно сказал О’Доннелл, — у него пунктик в отношении хирургов. Ну что ж, начнем?

Все двинулись к столу. Заведующие заняли места в переднем ряду стоявших вокруг стола стульев, остальные — в задних рядах. О’Доннелл сел во главе стола. Пирсон сел по левую руку от главного хирурга и положил на стол свои папки. Потом он развернул бутерброд и откусил от него, не делая попытки это скрыть.

В начале стола Люси увидела Чарли Дорнбергера, одного из трех акушеров-гинекологов клиники. Дорнбергер сосредоточенно набивал трубку. Всякий раз, когда Люси видела доктора Дорнбергера, он либо набивал, либо чистил, либо раскуривал трубку. Но она ни разу не видела, чтобы он ее курил. Рядом с Дорнбергером сидел Гил Бартлет, а напротив — Динь-Дон из рентгеновского отделения и Джон Макьюэн. Отоларинголог, должно быть, испытывал какой-то особый интерес к сегодняшней конференции, потому что обычно их не посещал.

— Добрый день, джентльмены. — О’Доннелл посмотрел на присутствующих, и все разговоры стихли. Главный хирург опустил взгляд на свои записи: — Первый случай. Сэмюэль Лобиц, белый мужчина пятидесяти трех лет. Прошу вас, доктор Бартлет.

Гил Бартлет, как всегда безупречно одетый, раскрыл блокнот. Инстинктивно Люси посмотрела на аккуратно подстриженную бороду, ожидая, когда она начнет шевелиться. Борода действительно запрыгала вверх и вниз, когда Бартлет негромко заговорил:

— Пациент поступил ко мне двенадцатого мая.

— Немного громче, Гил, — прозвучало с дальнего конца стола.

Бартлет повысил голос.

— Я постараюсь. Но может быть, вам после конференции следует обратиться к доктору Макьюэну?

Соседи отоларинголога коротко рассмеялись.

Люси всегда завидовала тем, кто свободно себя чувствовал на клинико-анатомических конференциях. Сама она была на это не способна, особенно когда обсуждались ее случаи. Это было настоящее испытание: описывать постановку диагноза и лечение умершего больного, выслушивать мнения коллег по этому поводу, а потом заключение патологоанатома. Джо Пирсон в таких случаях не щадил никого.

Бывали добросовестные ошибки, без которых никогда не обходится в медицине, пусть даже эти ошибки стоили пациенту жизни. Ни один врач не может избежать таких ошибок в своей врачебной практике. Очень важно было учиться на этих ошибках, чтобы не повторять их впредь. Именно для этого проводились клинико-анатомические конференции. Каждый, кто на них присутствовал, мог извлечь уроки из своих и чужих ошибок.

Иногда ошибки бывали непростительными, и это чувствовалось по возникавшей на конференции обстановке. Тогда воцарялось неловкое молчание. Коллеги отводили взгляды, отворачивались. Редко кто выступал в таких случаях с открытой критикой. Во-первых, в этом не было необходимости, а во-вторых, все понимали, что никто не застрахован от таких неприятностей.

Люси вспомнила случай, происшедший с одним хорошим хирургом в другой клинике, где она раньше работала. Во время операции этот хирург заподозрил рак кишечника. Произведя ревизию пораженного отдела, он пришел к выводу, что опухоль неоперабельная, и, вместо того чтобы ее удалить, сделал обходной анастомоз. Три дня спустя больной умер, и его труп был направлен на вскрытие. Оно показало, что у больного не было рака, а имелось нагноение на месте аппендикса. Хирург не распознал истинного заболевания и тем самым обрек человека на смерть. Люси вспомнила ужас, который охватил присутствующих, когда они выслушали заключение патологоанатома.

Естественно, подобные случаи никогда не предавались огласке. В такие моменты медицина смыкает ряды. Но в хороших лечебных учреждениях дело на этом не заканчивается. В клинике Трех Графств О’Доннелл лично беседовал с виновником, и если ошибка была неоправданной, то за ним некоторое время пристально следили, тщательно проверяя правильность диагностики и назначаемого лечения. Сама Люси с этим еще ни разу не сталкивалась, но от других слышала, что главный хирург был очень жесток во время таких бесед за закрытыми дверями.

Между тем Гил Бартлет продолжал:

— Об этом случае мне сообщил доктор Цимбалист.

Люси знала этого врача общей практики, который, правда, не состоял в штате клиники. Некоторых больных Цимбалист направлял и ей.

— Мне позвонили домой, — сказал Бартлет, — и доктор Цимбалист сообщил, что подозревает у своего больного прободную язву. Симптомы, которые он перечислил, подтверждали диагноз. Пациент в это время уже находился в машине «скорой помощи», которая везла его в клинику. Я немедленно сообщил об этом по телефону дежурному хирургу-резиденту. — Бартлет заглянул в свои записи. — Я осмотрел больного приблизительно через полчаса. Больной был в шоке, жаловался на сильные боли в верхней половине живота. Артериальное давление было семьдесят на сорок миллиметров ртутного столба. Кожные покровы были пепельно-серые и покрыты холодным потом. Для борьбы с шоком я назначил внутривенное введение жидкости, а для обезболивания — морфин. При пальпации живота была выявлена ригидность передней брюшной стенки и положительный симптом Блюмберга.

— Вы сделали больному рентген грудной клетки? — спросил доктор Руфус.

— Нет, состояние больного было настолько тяжелое, что я не стал назначать рентгенографию грудной клетки. Я был согласен с предварительным диагнозом и принял решение немедленно оперировать больного.

— И у вас не было никаких сомнений, доктор? — На этот раз вопрос задал Пирсон. Перед тем как его задать, патологоанатом заглянул в свои записи. Теперь он смотрел в глаза доктору Бартлету.

На мгновение Бартлет заколебался, и Люси подумала: здесь что-то не так. Скорее всего диагноз был неверным и Джо Пирсон ждет момента, когда сможет захлопнуть капкан. Потом она вспомнила, что Бартлет прекрасно знает результаты вскрытия, так как, вероятно, на нем присутствовал. Так делают многие хирурги, когда умирают их больные. Бартлет вежливо ответил Пирсону:

— В таких критических случаях всегда есть сомнения, доктор Пирсон. Но я решил, что все симптомы подтверждают прободную язву, и предпринял эксплоративную лапаротомию[1]. — Бартлет сделал паузу. — На операции выяснилось, что у больного нет прободной язвы. Рана была ушита, и больной переведен в отделение. Я вызвал на консультацию доктора Тойнби, но больной скончался до его прихода.

Бартлет закрыл блокнот и обвел взглядом присутствующих. Итак, диагноз действительно был неверным, и, несмотря на то что Бартлет сохранял внешнее спокойствие, Люси понимала, что сейчас творится в его душе. Можно было спорить, оправдывали ли имеющиеся симптомы проведение экстренной операции.

О’Доннелл посмотрел на доктора Пирсона и вежливо поинтересовался:

— Будьте любезны, сообщите нам результаты вскрытия.

Люси подумала, что главный хирург тоже прекрасно осведомлен об этих результатах и знает, что последует дальше. Главные специалисты всегда знакомились с результатами вскрытий, касавшихся их специальности.

Пирсон перебрал лежавшие перед ним бумаги, потом выбрал один лист и поднял голову:

— Как уже сказал доктор Бартлет, у этого больного не оказалось прободной язвы. В животе вообще все было нормально. — Он помолчал, как будто для того, чтобы усилить драматический эффект, а затем снова заговорил: — У больного оказалась пневмония на ранней стадии. Боль в животе была обусловлена сопутствующим тяжелым плевритом.

Вот так. Люси обдумала все услышанное от Бартлета. Все правильно, оба заболевания проявляются одинаковыми симптомами.

— Есть ли у коллег вопросы? — спросил О’Доннелл.

Наступила неловкая пауза. Да, совершена ошибка, но ошибка не злонамеренная. Сидевшие за столом врачи чувствовали, что каждый из них может оказаться в точно такой же ситуации. Высказаться решил Билл Руфус.

— Я бы сказал, что при такой симптоматике пробная лапаротомия была оправданной.

Именно этого ждал Пирсон и в ответ задумчиво произнес:

— Ну, не знаю… — И небрежно бросил «гранату»: — Мы все знаем, что доктор Бартлет редко интересуется чем-либо, кроме живота.

В кабинете повисла гробовая тишина, а Пирсон продолжил:

— Вы вообще исследовали легкие, доктор Бартлет?

Высказывание и вопрос были сами по себе возмутительны. Если даже Бартлет заслужил упреки, то они должны были исходить от О’Доннелла, а не от Пирсона и не здесь, а за закрытыми дверями. Нельзя было вести себя так, словно Бартлет был известен своим легкомыслием. Напротив, те, кто с ним работал, поражались его скрупулезности и, как казалось многим, чрезмерной осторожности. В данном случае он столкнулся с необходимостью принятия быстрого решения.

Бартлет вскочил на ноги, едва не опрокинув стул. Лицо его горело.

— Конечно, я слушал легкие и перкутировал грудную клетку! — Он буквально выкрикнул эти слова. Борода его тряслась от гнева. — Я уже сказал, что больной был не в том состоянии, чтобы отправлять его на рентген, а если бы даже мы его сделали…

— Джентльмены! Джентльмены! — попытался вмешаться О’Доннелл, но Бартлета уже невозможно было остановить.

— Очень легко быть умным задним умом, и доктор Пирсон никогда не упускает возможности это продемонстрировать.

Со своего места, взмахнув трубкой, подал реплику Чарли Дорнбергер:

— Не думаю, что доктор Пирсон хотел…

Бартлет резко оборвал гинеколога:

— Конечно, не думаете. Вы же его друг, и он никогда не нападает на акушеров.

— Довольно! — О’Доннелл, расправив плечи, встал. Его атлетическая фигура нависла над столом.

«Он настоящий мужчина — с головы до пят», — подумала Люси.

— Доктор Бартлет, вы не будете так любезны сесть? — О’Доннелл стоя ждал, пока Бартлет неохотно усаживался на свое место.

Внешнее раздражение главного хирурга лишь частично отражало его внутреннее возмущение. Джо Пирсон не имел права превращать конференцию в базарную склоку. Теперь уже нет возможности спокойно обсудить данный вопрос и придется закрыть его. Как же хочется поставить Джо Пирсона на место здесь и сейчас! Но это еще больше осложнит ситуацию.

Бартлет, конечно, не был безупречен в ведении больного. Если бы больному сразу сделали рентгенографию в положении стоя, то отсутствие серпа газа над печенью и под диафрагмой — решающего признака прободной язвы — заставило бы Бартлета задуматься. Кроме того, рентген позволил бы выявить затемнение в нижних долях легких, то есть симптомы пневмонии, которую Пирсон позднее обнаружил на вскрытии. В любом случае Бартлет смог бы скорректировать свои решения и тем самым повлиять на исход заболевания.

Бартлет оправдывает свои действия тем, что больной был слишком плох для того, чтобы везти его на рентген. Но если состояние больного было критическим, то как Бартлет мог решиться на операцию? С нею можно было не спешить. Операцию при прободной язве надо выполнить в течение двадцати четырех часов. По истечении этого срока смертность от прободной язвы на фоне выполненной операции становится выше, чем без нее, потому что самыми тяжелыми для пациента являются именно первые сутки заболевания. По их истечении, если больной остается жив, включаются защитные силы организма и отграничивают зону разрыва желудка или двенадцатиперстной кишки. На основании описанных Бартлетом симптомов можно было предположить, что больной находился в заключительной фазе первых суток или уже пошли вторые сутки от момента прободения. В этом случае сам он постарался бы с помощью интенсивной терапии, не прибегая к операции, улучшить общее состояние больного, а затем, после уточнения диагноза, решить вопрос о хирургическом вмешательстве. С другой стороны, в медицине очень легко судить задним умом, но очень трудно принимать решения у постели больного, когда речь идет о жизни или смерти.

Все это главный хирург собирался обсудить на конференции, но обсудить спокойно и объективно. Некоторые выводы должен был сделать сам Гил Бартлет. Он честен и не боится самокритики. Смысл дискуссии стал бы ясен каждому. Конечно, обсуждение не доставило бы Бартлету удовольствия, но в то же время не унизило бы его. А самое главное — это обсуждение еще раз показало бы хирургам важность проведения тщательной дифференциальной диагностики.

Теперь уже ничего не получится. Если продолжить обсуждение этого вопроса, то у всех сложится впечатление, что О’Доннелл поддерживает Пирсона в попытках уничтожить Бартлета и задеть его самолюбие. Этим можно подорвать моральное состояние хирурга. Таким образом, цель, ради которой этот случай вынесен на конференцию, оказалась недостигнутой. Уж этот Джо Пирсон!

Вспышка угасла, а удар молотка о стол — редкий случай на конференции! — возымел свое действие. Бартлет, с пылающим от гнева лицом, сел на место, Пирсон углубился в какие-то свои бумаги.

— Джентльмены, — прервал О’Доннелл вынужденную паузу. — Думаю, все мы не хотим повторения таких инцидентов на клинико-анатомических конференциях. Они предназначены для обучения, а не для ссор с переходом наличности. Доктор Пирсон, доктор Бартлет, я надеюсь, что выразился достаточно ясно. — О’Доннелл посмотрел на обоих и, не дожидаясь ответа, спокойно сказал: — Перейдем к следующему случаю.

Конференция рассмотрела еще четыре случая, и их обсуждение прошло спокойно и конструктивно. И вот это было хорошо, подумала Люси. Конфронтации не способствуют поддержанию морального климата в клинике. Иногда требуется большое мужество, чтобы поставить диагноз в экстренной ситуации; но если тебе не повезло, если ты оказался повинен в ошибке, то должен понимать, что тебя призовут к ответу. Другое дело — халатность или небрежность. Ни один хирург не допустит этого, если он настоящий специалист, а не беспечный и некомпетентный халтурщик.

Сегодня Люси уже не в первый раз удивилась тому, как сильно суждения Пирсона связаны с его личными чувствами. В стычке с Гилом Бартлетом Пирсон был более резок, чем на прежних конференциях. Причем это не был вопиющий случай, да и Бартлет очень редко ошибался. Он был прекрасный хирург, благодаря ему в клинике Трех Графств теперь оперировали опухоли, которые раньше считались неоперабельными.

Пирсон, без сомнения, тоже это знал. Откуда же такой антагонизм? Не оттого ли, что Бартлет достиг в медицине положения, которого Пирсон не в силах был добиться? Она посмотрела на Бартлета. Лицо его было до сих пор напряжено; было видно, что он сильно переживает случившееся. Обычно Бартлет был спокоен, дружелюбен, приветлив — у него было все, чего может желать человек, которому только недавно перевалило за сорок. Бартлет и его жена были известными людьми в берлингтонском высшем обществе. Люси не раз видела его на коктейлях в домах состоятельных пациентов. У Бартлета была богатая частная практика. По прикидке Люси, он зарабатывал в год около пятидесяти тысяч долларов.

Не это ли было причиной озлобления Джо Пирсона? Пирсона, который не мог соперничать в этом с хирургами. Его работа была очень важна, но незаметна. Пирсон выбрал для себя дело, скрытое от глаз общества. Люси самой не раз задавали вопрос: что делают и чем занимаются патологоанатомы? Никто и никогда не спрашивал: что делают хирурги? Она знала, что многие считают патологическую анатомию разновидностью вспомогательных служб, не понимая, что патологоанатом — это прежде всего врач, как правило, с ученой степенью, проучившийся много лет, прежде чем стать высококвалифицированным специалистом.

Больным вопросом были, конечно же, деньги. В клинике Трех Графств Гил Бартлет работал как приглашенный хирург, и деньги он получал не от клиники, а от пациентов. Люси и все остальные приглашенные врачи работали на тех же основаниях. Напротив, Джо Пирсон был штатным сотрудником клиники и получал фиксированную зарплату в двадцать пять тысяч долларов в год, то есть приблизительно половину того, что мог заработать более молодой годами, но успешный хирург. Люси однажды где-то прочитала циничное определение разницы между хирургом и патологоанатомом: «Хирург получает пятьсот долларов за удаление опухоли. Патологоанатом получает пять долларов за то, что исследует эту опухоль, ставит диагноз, рекомендует лечение и определяет прогноз пациента».

Сама Люси неплохо ладила с Джо Пирсоном. По непонятной для нее причине она чувствовала, что нравится старому патологоанатому, и бывали моменты, когда она платила ему взаимностью. Иногда его симпатия к ней оказывалась полезной — Люси было с кем поговорить о трудных диагнозах.

Обсуждение закончилось, О’Доннелл подвел итог. Люси вернулась к реальности. От обсуждения последнего случая она отвлеклась; это нехорошо, впредь надо будет следить за собой. Присутствующие поднимались со своих мест. Пирсон собрал бумаги и шаркающей походкой направился к выходу. На пути к двери его остановил О’Доннелл. Люси видела, как главный хирург отвел Пирсона в сторону.

— Зайдемте на минутку ко мне, Джо. — О’Доннелл открыл дверь небольшого кабинета. Он примыкал к конференц-залу и иногда использовался для заседаний медицинского совета. Сейчас в кабинете никого не было. Пирсон вошел в него вслед за главным хирургом.

О’Доннелл держался с деланной непринужденностью.

— Джо, мне кажется, что вам не стоит терроризировать врачей на конференциях.

— Почему? — без обиняков спросил Пирсон.

«Отлично, — подумал О’Доннелл, — пусть будет так, как ты сам этого хочешь». Вслух он сказал:

— Потому что это заведет нас в тупик. — В голосе О’Доннелла зазвучали стальные нотки. Обычно в разговорах с патологоанатомом главный хирург проявлял к нему должное уважение, учитывая разницу в годах. Но на этот раз надо было употребить власть. Хотя О’Доннелл как главный хирург не являлся непосредственным начальником Пирсона и не имел права вмешиваться в его работу, он мог указать на недостатки патологической анатомии, касавшиеся отделений хирургического профиля.

— Я указал на неверный диагноз, только и всего. — Пирсон говорил напористо и агрессивно. — Вы хотите, чтобы мы молчали о таких вещах?

— Вы же прекрасно меня понимаете, — отрезал О’Доннелл, не скрывая на этот раз ледяного холода в голосе. Он видел, что Пирсон колеблется, понимая, что зашел слишком далеко.

— Я не хотел ссоры и склоки, — ворчливо признал он. — Не думал, что до этого дойдет.

Кент О’Доннелл невольно улыбнулся. Нелегко было заставить Джо Пирсона извиниться. Должно быть, старику было очень трудно произнести эти слова. Главный хирург заговорил более мягко:

— Думаю, что есть лучшие способы делать это, Джо. Если вы не возражаете, то давайте договоримся так: вы будете зачитывать результаты вскрытия, а я буду вести обсуждение. Думаю, что тогда мы сможем работать без гнева и пристрастий.

— Я не понимаю, почему мое замечание вызвало у кого-то гнев, — проворчал Пирсон, но О’Доннелл чувствовал, что старик сдается.

— Как бы то ни было, Джо, я хочу, чтобы мы проводили конференции так, как я считаю нужным.

«Не хочется наступать ему на горло, — подумал О’Доннелл, — но настало время определиться».

Пирсон пожал плечами:

— Как вам будет угодно.

— Спасибо, Джо. — О’Доннелл понял, что выиграл; это оказалось легче, чем он предполагал. Может быть, стоит тогда затронуть и другой вопрос? — Джо, — сказал он, — уж коли мы здесь, давайте поговорим еще об одной вещи.

— У меня очень много работы. Это может подождать?

Слушая Пирсона, О’Доннелл хорошо понимал, что у него на уме. Патологоанатом давал понять, что, уступив в одном, не собирается сдаваться по всем направлениям и хочет сохранить независимость.

— Думаю, что это дело не может ждать. Речь идет о патологоанатомических заключениях для хирургических отделений.

— Вас не устраивают заключения? — Реакция старика была агрессивно-оборонительной.

О’Доннелл продолжил:

— Мне жалуются врачи. Некоторые заключения поступают из отделения патологической анатомии с большой задержкой.

— Это, конечно, Руфус. — Джо Пирсон не скрывал горечи. В его словах явственно слышался подтекст: еще один хирург создает проблемы.

О’Доннелл твердо решил не поддаваться на провокацию.

— Не только Билл Руфус. Жалуются и другие хирурги. Вы же знаете об этом, Джо.

На какое-то время Пирсон замолчал, и О’Доннелл вдруг ощутил приступ жалости к старику. Годы идут неумолимо. Сейчас Пирсону шестьдесят шесть. Активной жизни ему осталось от силы пять или шесть лет. Некоторые смиряются с этой переменой и уступают место более молодым коллегам. Пирсон был не таков и не скрывал своей обиды и недовольства. О’Доннелл не вполне понимал, что стояло за ними. Может быть, старик болезненно ощущал, что не успевает за новшествами современной медицины? В этом он не первый и не последний. Но при всей неуживчивости Джо Пирсона у него были неоспоримые заслуги. Именно поэтому О’Доннелл действовал осмотрительно и осторожно.

— Да, я знаю. — В тоне патологоанатома прозвучало смирение.

Значит, он признал сам факт. «Как это характерно для него», — подумал О’Доннелл. Пирсон понравился ему в самом начале его пребывания в клинике Трех Графств, понравился своей прямотой, которую О’Доннелл часто использовал для повышения уровня медицинских стандартов.

О’Доннелл вспомнил, что одной из проблем, с которой ему пришлось столкнуться, была борьба с ненужными операциями. Среди таких операций было невероятно большое число гистерэктомий. Некоторые штатные хирурги клиники зачастую удаляли совершенно нормальные матки. Эти люди нашли в хирургии удобный и выгодный способ лечения всех женских недомоганий, даже тех, которые хорошо под даются медикаментозному лечению. Для патологоанатомических заключений была придумана дымовая завеса в виде расплывчатых диагнозов: «хронический миометрит» или «фиброз матки». О’Доннелл вспомнил, как сказал однажды Пирсону: «В гистологических заключениях мы будем называть лопату лопатой, а здоровую матку здоровой маткой». Пирсон тогда улыбнулся и полностью поддержал нового шефа хирургической службы. В результате ненужные операции почти прекратились. Хирурги были шокированы тем, что удаленные ими органы демонстрировались коллегам, а те убеждались, что они удалены были совершенно здоровыми.

— Послушайте, Кент, — сказал Пирсон почти примирительным тоном. — Я же буквально поставлен на уши. Вы не представляете, сколько у меня работы.

Это был довод, которым О’Доннелл решил незамедлительно воспользоваться.

— Хорошо представляю, Джо. И полагаю, что у вас слишком много работы. Это очень нелегко… — Он хотел добавить «в вашем возрасте», но передумал и вместо этого сказал: — Может, вам нужна помощь?

Реакция последовала немедленно, Пирсон едва не сорвался на крик:

— Вы говорите мне о помощи? Господи, я же месяцами прошу дать мне лаборантов! Мне нужны по меньшей мере три лаборанта, но обещают только одного! Что говорить о машинистке? Множество заключений лежат неделями, потому что их некому напечатать. Это нормально? — Не дождавшись ответа, Пирсон продолжал бушевать: — Мне нужна помощь? Если бы администрация меньше болтала и больше делала, то можно было бы добиться многого, например уменьшить число хирургических ошибок. Боже мой! И вы говорите, что мне нужна помощь. Вот уж воистину, важная новость!

О’Доннелл спокойно слушал.

— Вы закончили, Джо? — спросил он.

— Да. — Было видно, что Пирсону немного стыдно за всплеск эмоций.

— Я думал не о лаборантах и не о помещении, — сказал О’Доннелл. — Говоря о помощи, я имел в виду еще одного патологоанатома. Человека, который помогал бы вам руководить отделением. Может быть, даже смог бы как-то его модернизировать.

— Нет, вы только послушайте! — При слове «модернизировать» Пирсон страшно возмутился, но О’Доннелл не стал слушать его возражений.

— Я выслушал вас, Джо. Теперь выслушайте меня вы. Прошу вас. — Он сделал паузу. — Я думаю, что вам будет полезен молодой толковый специалист, который сможет освободить вас от некоторых второстепенных обязанностей.

— Мне не нужен второй патологоанатом. — Это было утверждение — энергичное и бескомпромиссное.

— Почему, Джо?

— Потому что в отделении нет достаточно работы для двух квалифицированных специалистов. Со всей работой — той, что касается патологической анатомии, — я могу справиться и один, без всякой помощи. Кроме того, у меня в отделении есть резидент.

О’Доннелл удержался от резкости, но продолжал стоять на своем:

— Резидент проходит у нас обучение, Джо, и обычно находится в клинике недолго. Конечно, я согласен, что резидент может взять на себя часть работы, но вы не можете передать ему даже часть своей ответственности, а мы не можем поручить ему руководство. Поэтому я считаю, что вам нужна помощь, и нужна сейчас.

— Позвольте мне самому об этом судить. Дайте мне несколько дней, и мы уладим недоразумение с хирургами.

Было ясно, что Джо Пирсон не желает уступать. О’Доннелл ожидал, что старик будет противиться предложению взять второго патологоанатома, но не оценил силы его сопротивления. Отчего Пирсон упрямится — не хочет ни с кем делить власть в своем царстве или просто боится, что его выживут с работы? На самом деле у О’Доннелла и в мыслях не было добиваться увольнения Пирсона. Опыт его в патологической анатомии был незаменим, О’Доннелл хотел лишь усилить отделение и улучшить организацию службы клиники. Возможно, стоит выразиться яснее.

— Джо, поймите, речь не идет о какой-то большой реорганизации. Никто ее не предлагает. Вы по-прежнему будете руководить…

— В таком случае предоставьте мне самому решать, как это делать.

О’Доннелл чувствовал, что его терпение иссякает. Пожалуй, на сегодня хватит. Надо выждать пару дней, а потом сделать вторую попытку. Ему хотелось избежать открытого столкновения.

— На вашем месте я бы подумал, Джо.

— Здесь не о чем думать, — ответил Пирсон, стоя в дверях. Он коротко кивнул и вышел.

«Вот так, — подумал О’Доннелл. — Линия фронта обозначена». И он принялся размышлять, каким должен стать его следующий шаг.

Глава 5

Столовая клиники Трех Графств был традиционным местом обсуждения слухов о событиях, происходивших во всех отделениях и службах. Было мало таких событий — повышение в должности, скандал, увольнение, прием на работу, — которые бы не обсуждались здесь задолго до подписания в администрации официальных приказов и распоряжений.

Врачи часто использовали столовую для неофициальных консультаций с коллегами, с которыми могли встретиться только за обедом или за чашкой кофе во время короткого перерыва. Многие серьезные дела решались за ее столиками. Именно тут можно было выяснить мнение маститого специалиста и сделать это бесплатно, в то время как такая же консультация на рабочем месте стоила бы довольно круглой суммы. Иногда такие обсуждения были очень выгодны больным, которые, поправляясь от считавшегося проблемным заболевания, даже не подозревали, что своим выздоровлением обязаны мимолетному разговору врачей в столовой.

Были и исключения. Некоторые врачи не допускали вольности в отношении своей — приобретенной потом и кровью — квалификации и противились всяким попыткам коллег вовлечь их в обсуждение тех или иных клинических случаев. Возражение в таких случаях было достаточно стандартным: «Пришлите этого больного ко мне, я его обследую, а заодно засеку время».

Одним из таких врачей был Гил Бартлет, причем он мог не постесняться в выражениях, отказывая в неофициальной консультации. Один такой отказ, о котором потом много рассказывали, имел место, правда не в клинической столовой, а на коктейле в доме одного из частных пациентов Бартлета. Хозяйка дома, светская львица Берлингтона, сумела ухватить доктора, так сказать, за пуговицу и принялась рассказывать ему о своих хворях и недомоганиях — настоящих и мнимых. Бартлет некоторое время слушал ее, а потом громко, так что услышали окружающие, ответил: «Мадам, из того, что я услышал, могу заключить, что у вас какие-то проблемы с менструальным циклом. Если вы разденетесь, я вас охотно посмотрю прямо сейчас».

Однако, прямо отказывая в консультации при встречах вне клиники, многие врачи понимали, что отказ в столовой может плохо сказаться на их репутации, и прибегали к заплесневелым отговоркам: «Если хотите, мы можем поговорить в моем втором кабинете». Обычно других объяснений не требовалось.

В столовой царила демократия. О чинах и званиях не то чтобы забывали, их на какое-то время игнорировали. Единственное исключение: для врачей были особые столики. Главная диетсестра, миссис Строган, периодически их инспектировала, понимая, что нарушение гигиены и обслуживания может привести к неприятным вопросам на медицинском совете.

Старшие врачи, за редким исключением, пользовались именно этими, выделенными для них, столами. Прочий персонал не отличался такой чопорностью, а интерны и резиденты при каждом удобном случае демонстрировали свою независимость, присоединяясь к сестрам и лаборантам. Не было поэтому ничего необычного в том, что Майк Седдонс уселся за столик рядом с Вивьен Лоубартон, которая, освободившись раньше своих подруг, обедала в гордом одиночестве.

С тех пор как десять дней назад они познакомились на вскрытии, Вивьен несколько раз мельком видела Седдонса в клинике. Каждый раз она чувствовала, что ей все больше и больше нравится этот парень с копной рыжих волос и широченной улыбкой. Интуитивно девушка чувствовала, что скоро он сделает попытку познакомиться с ней поближе, и вот этот момент, кажется, наступил.

— Салют! — сказал Седдонс.

— Привет, — пробормотала Вивьен, потому что как раз в этот момент со всем могучим аппетитом юности прожевывала кусок курицы. Она поднесла руку ко рту: — Прости, пожалуйста.

— Все нормально, — отмахнулся Седдонс. — Ешь на здоровье. Я пришел сделать тебе предложение.

Дожевав и проглотив, Вивьен с лукавством сказала:

— Я думала, ты сделаешь его чуть позже.

Майк Седдонс улыбнулся:

— Разве ты не слышала: «…В его возрасте чувства несдержанны и не нуждаются в манерных украшениях»? Вот мое предложение: послезавтра идем в театр, а до этого ужинаем в «Кубинском гриле».

— И у тебя хватит денег на все это? — с удивлением спросила Вивьен. Среди персонала и сестер шутки о бедности были обычным, проверенным временем явлением.

Седдонс понизил голос до сценического шепота:

— Никому не говори, но у меня образовался побочный доход. Вспомни умерших больных на вскрытиях. У многих во рту полно золотых зубов. Дело очень простое…

— Прекрати, ты испортишь мне аппетит. — Она отправила в рот очередной кусок.

Седдонс позаимствовал с ее тарелки оставшийся кусочек.

— М-м, вкусно, — похвалил он, пожевав. — Пожалуй, мне стоит почаще есть. Ну так вот, история такова. — Он достал из кармана два билета и отпечатанное поручительство. — Смотри, подарок благодарного пациента.

Это были билеты на гастрольный мюзикл бродвейского театра. В поручительстве говорилось об оплаченном обеде для двоих в «Кубинском гриле».

— Что же ты сделал? — с искренним любопытством спросила Вивьен. — Операцию на сердце?

— Нет, на прошлой неделе я на полчаса подменил в отделении «Скорой помощи» Фрэнка Уорта. Как раз в это время пришел какой-то парень с раненой рукой, и я обработал и зашил рану. А потом по почте получил все это. — Он засмеялся: — Фрэнк в ярости. Говорит, что никогда больше не уйдет с рабочего места. Ну, так ты пойдешь?

— С удовольствием, — согласилась Вивьен.

— Прекрасно! Я приеду за тобой к общежитию в семь часов. Ладно? — Говоря все это, Седдонс смотрел на девушку с еще большим интересом, чем раньше. До него вдруг дошло, что у нее не только красивое личико и стройная фигура. В ее взгляде и улыбке были теплота и нежность. Хотелось бы встретиться с ней сегодня, ведь до послезавтра так долго ждать. Но внутренний голос предостерег: «Не впутывайся в тесные отношения! Помни свой девиз: “Люби их и бросай, оставляя со счастливыми воспоминаниями. В расставании есть сладкая печаль, но оно необходимо — как иначе остаться свободным и независимым?”».

— Хорошо, — сказала Вивьен. — Я, может быть, опоздаю, но ненамного.

Прошло полторы недели с тех пор, как Гарри Томазелли рассказал О’Доннеллу о планах начать весной строительство нового крыла клиники. И вот сегодня О’Доннелл, Томазелли и Ордэн Браун, председатель совета директоров, собрались для обсуждения первоочередных задач.

За несколько месяцев до этого они вместе с архитектором разработали подробные поэтажные планы для всех подразделений, которые предполагалось разместить в новом крыле. Пожелания руководителей пришлось согласовывать с доступными финансовыми возможностями. Арбитром выступал Браун, советуясь при необходимости с О’Доннеллом как с медицинским экспертом. Браун при согласованиях обычно бывал язвителен, хотя и смягчал резкость уместными шутками. Иногда дело шло быстро, но в некоторых случаях, когда имперские претензии руководителей служб зашкаливали, обсуждение затягивалось.

Заведующий аптекой, например, потребовал, чтобы его кабинет был оборудован личным туалетом. Когда архитектор заметил, что согласно плану туалет находится всего в сорока футах от кабинета заведующего, тот возразил, что это много при его хроническом поносе. Ордэн Браун сухо посоветовал ему обратиться к гастроэнтерологу.

Некоторые действительно стоящие проекты были забракованы только по причине недостатка средств. Так, Динь-Дон предложил оснастить рентгенологическое отделение установкой кинорентгенографии, что позволило бы улучшить качество диагностики сердечно-сосудистых заболеваний. Но такая установка стоила более пятидесяти тысяч долларов, и от плана пришлось скрепя сердце отказаться.

Теперь, когда все организационные вопросы были решены, надо было заняться насущной проблемой — получением денег. Строго говоря, это было прерогативой совета директоров; но совет ожидал помощи от медиков.

— Мы предлагаем квоты для врачей, — сказал Браун. — Шесть тысяч для старших врачей, четыре тысячи для приглашенных и две тысячи для помощников врача.

О’Доннелл тихо присвистнул:

— Боюсь, что нас засыплют жалобами.

— Это придется пережить, — улыбнувшись, сказал Браун.

В разговор вмешался Томазелли:

— Поступление денег можно растянуть на четыре года, Кент. Если у нас будут письменные ручательства, то мы сможем занять деньги в банке.

— Это другое дело, — откликнулся Браун. — Когда по городу пройдет слух о том, что сами врачи делают взносы, нам будет легче собрать для фонда хорошие деньги.

— А вы позаботитесь о том, чтобы по городу прошел такой слух?

— Естественно. — Браун еще раз улыбнулся.

О’Доннелл начал размышлять, в какой форме донести эту новость до персонала на ближайшем собрании. Конечно, придется выслушать недовольных, а их будет немало — большинство медиков живут теперь только на зарплату. С другой стороны, в отношении квот не будет никакого принуждения, поэтому активных возражений ждать не стоит, так как персонал клиники в итоге получит немалую выгоду. Определенно многие внесут деньги и будут делать все, чтобы и других заставить нести равное с ними бремя. Вот в этом будет проблема. Клиника — питательная среда для всяческих интриг, и для недовольных существует множество способов осложнить руководству жизнь.

Томазелли, снова проявив незаурядную интуицию, сказал:

— Не волнуйся, Кент. Перед собранием я тебя как следует проинструктирую. Выстроим все пункты в безупречную цепочку. Думаю, что после собрания многие захотят расширения квот.

— На это можешь не рассчитывать, — улыбнулся О’Доннелл. — Ты собрался тронуть врачей за их самое чувствительное место — за кошелек.

Администратор усмехнулся. Он знал, что обращение главного хирурга к персоналу будет решительным и продуманным до мелочей, как и все, что до сих пор делал О’Доннелл. Томазелли — уже в который раз — подумал о том, как ему повезло, что он работает с таким человеком. На предыдущем месте работы, в другой клинике, где он был помощником администратора, председатель медицинского совета был популистом и, как флюгер, менял свои решения в зависимости от чужих мнений. В результате лечебное учреждение было лишено реального руководства, отчего страдали стандарты оказания помощи.

Томазелли восхищался способностью О’Доннелла к прямым и быстрым решениям главным образом потому, что и сам придерживался подобной тактики, находясь на посту администратора клиники Трех Графств. Принимая быстрые решения, конечно, делаешь и ошибки, зато дело движется вперед, а число ошибок со временем уменьшается. Быстрота — слов, мыслей и действий — была качеством, которое Томазелли усвоил, работая в судах, когда он и не помышлял о том, что когда-нибудь станет больничным администратором.

После окончания колледжа он поступил на юридический факультет и уже начал закладывать фундамент будущей адвокатской практики, когда началась война. Не дожидаясь призыва, Томазелли записался добровольцем во флот. Он получил офицерское звание и был направлен на службу в администрацию военно-морского госпиталя. Когда госпиталь начал заполняться ранеными, лейтенант Томазелли открыл в себе способность тонко чувствовать границу между медицинской практикой и администрированием.

После войны, столкнувшись с выбором: вернуться в юриспруденцию или остаться в здравоохранении, — Томазелли выбрал последнее и поступил на факультет организации здравоохранения в Колумбийском университете. Он окончил университет в тот момент, когда все поняли, что медицинское администрирование — это специализированное поле деятельности, в которой медицинская степень не только не нужна, но и не особенно полезна. Потребность в медицинских администраторах быстро росла, и, проработав два года помощником администратора, Гарри Томазелли принял предложение Ордэна Брауна и занял пост администратора в клинике Трех Графств.

Он был просто влюблен в свою новую работу. Он разделял взгляды Кента О’Доннелла на стандарты полноценной медицинской помощи и уважал деловую хватку и ум Ордэна Брауна — председателя совета директоров. Делом Томазелли было следить за тем, чтобы все подразделения клиники — сестринский состав, административно-хозяйственная часть, служба инженерного обеспечения, текущего ремонта здания, бухгалтерия — соответствовали требованиям, выдвигаемым председателями медицинского совета и совета директоров.

Часть своих полномочий он передавал подобранным им самим руководителям служб. То, что он делал, удавалось ему в первую очередь из-за его интереса ко всему, что происходило в клинике. Ничто важное не ускользало от внимания Томазелли. Каждый день его плотную, коренастую фигуру можно было видеть в коридорах, кабинетах. Он останавливался, чтобы поговорить с врачами, медсестрами, пациентами, санитарами, клерками, поварами — со всеми, кто мог ему открыть что-то новое в работе клиники и предложить какие-либо улучшения. Новые идеи приводили его в волнение. Часто можно было видеть, как он убеждает в чем-то своего собеседника — подавшись вперед, сверкая глазами из-за толстых стекол очков в массивной черной оправе и подкрепляя слова энергичной жестикуляцией.

Беседуя с людьми, Томазелли редко что-либо записывал. Тренированная юридической подготовкой память позволяла ему удерживать в голове все узнанные факты. В результате после каждого своего обхода он рассылал массу памятных записок всем крупным и мелким руководителям, от которых зависело возможное улучшение работы клиники.

При всем том у Томазелли был дипломатический дар: он умел говорить, не обижая собеседников. Мог, например, высказать подчиненному претензию или порицание и тут же непринужденно перейти к другим вопросам. Несмотря на краткость, его памятные записки отличались изысканностью и любезностью. Он страшно не любил увольнять сотрудников, если их проступки были не слишком серьезны. Руководителям отделов он часто говорил: «Если человек проработал у нас больше месяца, значит, мы потратили на его обучение время и силы, а он приобрел опыт. Наша задача направить этот опыт в нужное русло. Это лучше, чем нанимать нового человека». О такой политике Томазелли знали все. Администратора уважали, и это поддерживало в клинике здоровый моральный климат.

Были, однако, в организации клиники вещи, которые по-настоящему тревожили Томазелли. Большая часть оборудования требовала замены. В идеале клиника должна была бы располагать совершенно новым оборудованием — кинорентгеновская установка была здесь лишь одним примером. Даже в новом здании эти проблемы будут решены не все. Как и О’Доннелл, Томазелли понимал, что впереди годы упорного труда и не всех целей удастся достичь. Но в конце концов всегда надо хотеть немного больше, чем можешь получить.

К реальности его вернул голос Ордэна Брауна. Председатель совета директоров говорил О’Доннеллу:

— Общественная активность будет обязательно возрастать по мере развертывания кампании. Да, кстати, еще одно. Думаю, будет неплохо, Кент, если ты выступишь в ротари-клубе. Ты сможешь рассказать о новом здании, о планах на будущее и так далее.

О’Доннелл терпеть не мог публичных мероприятий, особенно регламентированное дружелюбие закрытых клубов. Он едва не скорчил недовольную гримасу, но вслух сказал:

— Если ты думаешь, что это поможет.

— Один из моих людей состоит в руководстве ротари-клуба, — пояснил Браун. — Я скажу ему, чтобы он все подготовил. Это будет лучшее открытие недельной кампании. Через неделю мы сможем повторить то же самое в клубе Кивани.

О’Доннелл подумал, что Браун не оставляет ему времени на хирургию, из-за чего могут возникнуть проблемы с его квотой, но возражать не стал.

— Кстати, — продолжил Браун, — ты свободен послезавтра вечером? Я хочу пригласить тебя на ужин.

— Да, я свободен, — не задумываясь ответил О’Доннелл. Ему нравились спокойные и в то же время интересные вечера в доме на холме.

— Мне хотелось бы, чтобы ты поехал со мной к Юстасу Суэйну. — Заметив удивление на лице О’Доннелла, Браун добавил: — Все в порядке. Ты приглашен. Он просил меня тебе это передать.

— Я рад принять это приглашение.

Тем не менее приглашение со стороны одного из самых твердолобых членов совета директоров стало для О’Доннелла полной неожиданностью. Естественно, О’Доннелл несколько раз встречался с Суэйном, но не был знаком с ним близко.

— На самом деле это, конечно, мое предложение, — продолжил Браун. — Мне хочется, чтобы ты сам поговорил с ним о клинике в самой общей форме. Постарайся убедить его в правильности своих идей. Честно говоря, иногда он создает проблемы на заседаниях совета директоров, ты и сам это хорошо знаешь.

— Сделаю что смогу.

Теперь, когда стало ясно, что стоит на кону, О’Доннелл понял, что ему придется ввязаться в политику совета директоров. До сих пор ему удавалось от них дистанцироваться, сохраняя какую-то независимость. Но он не мог сказать «нет» председателю совета директоров.

Браун взял портфель и собрался уходить. О’Доннелл и Томазелли поднялись, чтобы проводить его.

— Гостей будет очень немного, — сказал Браун. — Не больше полудюжины. Мы могли бы захватить тебя в городе. Перед выездом я тебе позвоню.

О’Доннелл выдавил благодарность, и Браун, вежливо кивнув, вышел за дверь.

Едва она закрылась, как в кабинет вошла секретарь Томазелли Кэти Коэн.

— Прошу прощения, что помешала, — извинилась она.

Страницы: «« « 12345678 » ... »»