Обителей много Небелицкая Ольга

Вейск, вечер 11 мая 2012 года

Колька без сил лежал на своей кровати. Он думал, что этот день был, безусловно, худшим в череде прожитых за последние месяцы. Ни Йосина подлость, ни школьные проблемы, ни даже липкий ужас тех повторяющихся снов не могли сравниться с мгновением, когда родители поняли, что до Дины не дозвониться ни по одному из возможных номеров. Ее начальник тоже не брал трубку: в офисе, судя по всему, было пусто. Бабушка Ханна понятия не имела, куда могла деться младшая дочь: та ее ни о чем не предупреждала.

Колька беспомощно метался по дому и умолял родителей немедленно ехать в Одессу – хоть на перекладных, хоть на такси – только бы не сидеть на месте, только бы сделать хоть что-то. Игорь дозвонился в милицию, и там приняли заявку: это всё, чем мог утешиться Колька на ночь глядя. Хоть кто-то начнет искать Дину прямо сейчас, а Игорь обещал уехать с утра первым же автобусом. Он клялся, что обойдет пешком весь город, если понадобится, но Дину достанет из-под земли. Колька снова ощущал внутри цикадную пустоту: внутренние органы ухнули в полость грудной клетки, в ушах звенело, голова кружилась, пальцы дрожали.

Алиса полежала с ним в темноте спальни, они шепотом прочитали вечерние молитвы, и отдельно – «сего ради к тебе прибегаем, к несомненней и скорей заступнице нашей» Деве Марии.

– Мам, а помнишь, мы читали историю о том, как Мария и Иосиф забыли в храме в чужом городе маленького сына? И возвращались за ним.

Алиса кивнула. Колька размышлял вслух:

– Даже не представляю, каково им было. Без мобильников, без интернета, без быстрого транспорта. Они же за ним дня два ехали обратно… на чем? На осликах, на телегах? Но вернулись! И нашли. Вот кому знакомо чувство – потерять, а потом найти.

Алиса про себя подумала о том, что позже деве Марии пришлось пережить куда более страшные мгновения – у креста. Но промолчала. Обняла Кольку крепко-крепко.

Колька почувствовал, как по щеке сползает слеза и направляется к уху. Мария и Иосиф возвращались искать сына, не имея возможности ни вызвать милицию, ни позвонить по телефону. А сейчас и телефоны, и интернет, и автобусы, и милиция – всё есть. А толку?

Из цикадной пустоты поднимался внутренний шепоток: никто ее не найдет.

Никто в мире не найдет Дину.

Нет, не так.

Никто не найдет Дину в этом мире.

Заткнись, закричал внутри себя Колька, сжимая кулак так, что ногти вонзились в кожу. Слеза достигла ушной раковины и щекотно заползла внутрь. Алиса бережно вытащила из-под Колькиной шеи руку и поцеловала его в лоб.

– Сейчас нужно поспать, – просто сказала она. – Кажется, что мир ушел из-под ног (блин, мама, ты даже не представляешь, как ты права). Завтра с утра мы сделаем всё, что в наших силах (и этого будет мало, мало).

Алиса ушла.

И теперь Колька лежал, глядя на фосфоресцирующее звездное небо. Звезды-наклейки для потолка подарила ему когда-то Дина. Сначала он старался расклеить их в строгом порядке по звездной карте, но потом увлекся созданием собственных галактик и млечных путей. Он смотрел на хвост одинокой кометы, несущейся через потолочный космос, и плакал.

Колька уже точно знал, куда побежит с утра первым делом.

Туда, куда он бежал с любой сердечной болью или вопросом, который не давал покоя. Туда, куда, будучи полуторалетним карапузом, как-то приковылял сам, хотя для этого понадобилось пройти пару кварталов по их улице, свернуть в Ореховый переулок и подняться на холм.

Вот шуму было в поселке! Колька невольно улыбнулся сквозь слезы, вспоминая мамин рассказ о своем побеге. Алиса всего на минуту ушла в дом из сада, оставив сына за увлекательным, как ей казалось, раскапыванием песочной горки. Колька ухитрился открыть задвижку калитки и учесать в направлении сельской церкви до того, как Алиса его хватилась.

Отец Дмитрий обнаружил малыша в своем гараже спустя полчаса, когда по улицам уже побежали с тревожными возгласами соседи. Колька сидел на полу возле гигантского мотоцикла, крепко вцепившись в переднее колесо.

А ведь и это тоже, подумал Колька, история о том, как малыш потерялся и родители нашли его в храме. Выходит, и маме знакомо чувство, когда рушится привычный мир.

Гараж отца Дмитрия был местом притяжения многих сельских ребят, но только Колька сам уверенно нашел к нему путь в полтора года. В гараже пахло бензином и свежеиспеченным хлебом: отец Дмитрий если не служил и не исполнял другие приходские обязанности, пропадал на огороде либо в гараже или же колдовал на небольшой кухоньке. Больше всего он любил возиться с картофелем, хлебом и механическими штуками вроде двигателей. Поэтому жители поселка привыкли к необычной смеси запахов выпечки, бензина и ладана.

При воспоминании о гараже Колька задышал чуть ровнее.

«Мирен сон и безмятежен даруй мне, ангела хранителя посли, покрывающа и соблюдающая мя от всякого зла», – пронеслось у Кольки в голове, и он подумал, что этой ночью ему вряд ли светит «мирен и безмятежен» сон. Он знал, что те сны не могут причинить вред телу, но отец Дмитрий говорил, что душа подвергается опасности даже во сне.

Колька перевел взгляд с потолка на карниз, к которому крепилась штора из небеленого льна. Карнизом служило старое деревянное весло. Весло когда-то притащили с берега они с Диной. А папа обрадовался и сказал, что у него есть идея, как найти веслу достойное применение. Тогда как раз заканчивали ремонт у Кольки в комнате: белили стены и крепили карнизы. Так весло обрело вторую жизнь и новое призвание.

Вид весла почему-то успокоил Кольку, и он уснул.

Из дневника Кольки

8 июня 2011 года

Меня трясет. У меня очень дрожат руки и внутри как будто лихорадка. Сейчас очень рано, часов пять. Я, наверное, сегодня больше не усну. Я проснулся от ужасного страха, и мне надо рассказать, что я увидел. Но я боюсь рассказывать. Как будто то, что я увидел, живое и может мне навредить даже через бумагу. Господи, помоги мне, пожалуйста.

Я знаю, что с нами всё время Бог, и отец Дмитрий мне рассказывал, что Бог послал ко мне специального ангела. Одного – именно мне! Когда меня крестили, с неба спустился специальный ангел, чтобы меня охранять, он так и называется, ангел-хранитель. Я иногда думаю, как его зовут? У многих ангелов есть имена, Михаил, например, или Гавриил. Или это потому что они другой должности, начальники? А мой, может быть, рядовой ангел? Но мне все равно хотелось бы, чтобы у него было имя. Я бы сейчас его позвал по имени, потому что мне очень страшно.

Мне всегда снятся яркие сны, в которых я путешествую в другие места. Я не всё рассказывал в дневнике, иногда не успевал или лень. Было даже, что мне снилось какое-то место не один раз. Например, в лес с синими существами я потом вернулся еще раз. Мне так хотелось увидеть еще раз тот синий цвет, что я уснул и попал туда. И смог найти дорогу к дереву, а существа уже подросли и сами ко мне спустились. Они мне обрадовались, потому что они пели, а у меня в голове появлялись слова «привет привет привет». Но я пишу про это, потому что мне хочется вспоминать хорошее, а плохое не хочется. Так вот, я много куда попадал, и иногда не один раз. Но в то место, которое мне приснилось сегодня, я бы никогда не хотел попасть снова.

Сначала я увидел колесо обозрения и сразу вспомнил, что уже видел его раньше. Это такая махина, больше, чем в Одессе, на полнеба. Но в Одессе колесо вертится для радости, а здесь я знал, что оно больше не работает, но когда оно еще работало, оно было не для радости. Я не знаю, откуда я это знал. И это был не парк аттракционов, это было сооружение для того, чтобы причинять людям боль. Кто-то придумал очень страшные вещи, и я не хочу сейчас писать то, что появилось внутри меня. Как картинка, как кусочек из фильма, будто поставили на паузу. Не могу.

Я шел по улице. Это был город, он был не у моря и не на ровной поверхности, как наш поселок или как Одесса. Может быть, это похоже на Киев, где живет бабушка Лиза, потому что улицы шли то вверх, то вниз. Но у меня было чувство, как будто улицы там сломались. Ну, как будто я могу покатиться по слишком крутой улице прямо вниз. Хотя в реальности мы не падаем с улиц и есть сила притяжения земли, я помню, что это помогает нам всегда держаться на поверхности. А в том сне казалось, что сила притяжения испортилась. И я могу упасть куда-то в совсем ужасное место.

Вообще там как будто испортилось всё. Я дышал, и было противно, но я не мог понять, почему. Не было особенно тухлого запаха, но мне всё время казалось, что я вдыхаю вредное для меня что-то. Я там подумал, так пахнет труп ветра, и сам удивился. Но если можно убить силу притяжения, наверное, ветер тоже можно убить? В общем, когда я проснулся, мне хотелось помыть себя изнутри, если бы было можно. Таким ершиком для бутылок.

Многие дома были разрушены. Где-то совсем, так что только куски стен остались. Где-то были выбиты стекла, на стенах я видел надписи. Язык непонятный. Может, это не язык, а какие-то рисунки. Но почему-то от надписей было тревожно, как будто очень много злости там, как будто кто-то на кого-то сильно ругался. Не знаю.

По всей улице обломки валялись, железки всякие, куски то ли машин, то ли другой техники. Я видел и колеса, и что-то гусеничное как танк, видел огромный ковш, больше, чем трактор или экскаватор, меня этот ковш ужасно напугал, он был чуть ли не с половину нашего дома размером, а зубцы такие острые, как будто он живой, с зубами. Это просто гигантская железяка, и она даже ни к чему не крепилась и лежала неподвижно. Но мне казалось, что ковш может ожить и напасть на меня. Вообще всё было неживое и от всего исходило ощущение, что оно может на меня напасть.

Такого ещё ни разу не было в снах!

Мне многие места в снах раньше нравились, были те, в которые просто неинтересно было бы возвращаться снова. Например, та бесконечная вода, в которой я просто плыл и плыл, пока были силы, и потом утонул, то есть проснулся. Это было неприятно, но скучно и нестрашно.

А здесь было ужасно противно. И мне казалось, что нельзя долго смотреть на одно и то же. Если я смотрел на дом или этот ковш, то у меня в голове начинали звучать ужасные крики, как будто война или катастрофа. Я не хотел это слышать. Но всё это место как будто вопило мне: смотри, что тут случилось. А я не хотел. Я хотел проснуться и никак не мог. И мне очень обидно, что я во сне не вспомнил ни про Бога, ни про своего ангела. Ведь я наяву о них помню почти всегда, и если мне грустно или страшно, я могу попросить помочь. Но в том месте как будто не было памяти о Боге. Я просто ходил по улице и думал, что сделать: подняться на крышу дома и прыгнуть, чтобы проснуться? Но мне не хотелось это делать, потому что это вроде как самого себя убить, а я не хочу убивать себя даже во сне, это неправильно.

Меня разбудила смешная штука в итоге. Грохот, и я открыл глаза. Сначала было дико страшно, потом я обрадовался, что жив и дома. А потом понял, что грохнулось мое весло вместе со шторой. Там выпало одно карнизное крепление, которое делал папа. Как хорошо, что это случилось сегодня! Я не знаю, как бы я оттуда просыпался сам.

Вроде в доме тихо, шум никого не разбудил.

Допишу потом.

Пишу сегодня позже.

Я попробовал поговорить с мамой. Раньше я боялся рассказывать предкам про сны, потому что думал, они не поверят. Я сначала рассказал про хорошее, про те красивые места, которые мне нравились. А потом про сегодняшний кошмар. Мама слушала внимательно, она меня вообще всегда слушает, даже когда работает. Но она так и сказала, как я думал. Она сказала, что у меня очень хорошее воображение и что это здорово, потому что что я могу быть писателем или придумывать кино. Если захочу. Я объяснил ей, что сейчас я не хочу ничего писать и что я ничего не придумываю, оно само со мной происходит! И что мне нравилось то, что происходило раньше, но последний сон мне совсем не нравится, и мне страшно. Но мама начала рассказывать про сознание и подсознание. Сознание оно как этажи дома, а подсознание как подвал. И бывает, что мы в подвал складываем разные ненужные вещи, а потом про них забываем. Но они там все равно есть. И тогда во сне из подсознания появляется то, про что мы забыли.

Но почему в моем подвале это страшное, про смерть и мучения незнакомых людей? Я туда такого не складываю. У папы в книжках иногда бывает про войну, бывает про злых существ, но нигде не было про такой противный мертвый мир. Я не верю маме. То есть я верю, что она хочет, чтобы всё можно было объяснить просто. Но мне кажется, эти сознания и подсознания как раз слишком сложное и дурацкое объяснение, а должно быть другое. Можно ли попадать в другие миры? В Нарнию дети попадали через шкаф и еще по-всякому, Джек Сойер4 пил специальную жидкость, но они ведь там оказывались целиком, а я тут сплю.

Я вдруг подумал, что хорошо бы проверить, сплю ли я у себя в кровати, когда мне снятся те сны. Надо все-таки всё рассказать Дине, она мировецкая, она может понять, а не как предки.

Вейск, март 1999 года

Мария Исхаковна Баумейстер умерла быстро и практически безболезненно.

Умереть во сне было бы еще проще, но это было не в характере Марии Исхаковны. Она спала мало, но не потому что страдала старческой бессонницей, а потому что постоянно, до последнего дня своих девяносто пяти лет, торопилась жить. Мария Исхаковна вставала с петухами, а то и раньше, и еще затемно начинала хлопотать по хозяйству: приносила воды, замешивала тесто, задавала корм курочкам и собирала свежие яйца, подметала начисто во всех помещениях, срезала цветы и ставила в вазы. А после нехитрого завтрака – кофе да яйцо с хлебом – шла в сад и на огород и до полуденной жары успевала и полить, и прополоть, и подправить что надо.

И днем ей было чем заняться. Могла ягоды ставить на домашние наливки, вареников налепить или пирожков напечь, потом садилась на велосипед и отправлялась в лавку. Мария Исхаковна всегда находила повод поехать в магазин, ведь по дороге можно остановиться и посудачить с соседками обо всем на свете, а потом завернуть к отцу Дмитрию в огород и провести там не меньше получаса. Они обсуждали, какая напасть эти колорадские жуки, какие грядки у отца отведены под «балтик роз», какие – под «каратоп», и кто из картофана более привередлив к почве, кто менее, и как отец умудрился на своих десяти сотках развести такой балаган, настоящий картофельный цирк, сердилась Мария Исхаковна. Картофель – дело серьезное, уж взялся выращивать – не смешивай сорта, не путай сроки, не выделывайся ты со своей шелекцией. Ученые всё давно за тебя придумали, а нормальный человек на земле должен выращивать и потреблять. Или выращивать и продавать. Но не носиться же с ростками, как с детьми малыми, не разговаривать же с ними, Господе Иисусе и все святые угодники! А этот сидит на корточках посреди огорода и поет то ли себе в бороду, то ли в заросли свои.

И что поет-то, по-ихнему, по-иноземному.

Заскакивала Мария Исхаковна к священнику вроде на минутку, а уж и велосипед давно брошен лежит у огорода, да и в огороде никого не видать – переместились оба в кухоньку. Хлеб свежий разломлен, маслом сливочным ломти намазаны, а у Марии Исхаковны и вишневая наливка с собой в авоське всегда припасена. А потом отец Дмитрий с грохотом водружает на плиту огромную – с пол-литра – медную джезву. И вот, уже шипит кофе, и разговор уже давно соскочил с картофана на догмат о Троице, и отец Дмитрий, распаляясь и стуча огромным кулаком по столу, третий раз объясняет старушке про филиокве. И Мария Исхаковна в третий, на самом деле, в который уж раз (со счету оба давно сбились) не может понять, как это – когда един в трех лицах, да еще и дух то ли от сына, то ли от отца, то ли от отца через сына: совсем ты меня запутал, бородатый, поеду я, вообще в лавку собиралась, ладно, давай еще по чашечке… и снова шипит на плите кофе.

Занятой человек была Мария Исхаковна.

И умерла она быстро, словно между делом. Лезла на крышу – то ли ей вздумалось ставень на мансардное окошко приладить получше, то ли почистить что. Ногу подвернула, рухнула вниз и сломала шею.

Никогда Мария Исхаковна не боялась смерти, готовилась к встрече с ней как с давней подружкой. Ни воскресенья не пропускала без исповеди и причастия – это строго соблюдала. Воскресенье и было, вторая половина дня, когда она преставилась.

Ханну, дочку Марии Исхаковны, и деток той – Алису с Диной – в Вейске, конечно, знали. Алису, а после и Дину то на полное лето в село отправляли, то хотя бы на месяц. Потом слух пошел, что Алиска замуж выскочила – за какую-то столичную цацку. Из вейских никто того Игоря в глаза не видел, Ханна только приезжала, рассказывала.

На похоронах и увидели.

На похороны Марии Исхаковны все село пришло: и дети малые, и старики, и даже те, про кого думали, что они уже ходить разучились. Рекой полноводной – шли и шли люди от церкви к маленькому кладбищу. И музыканты откуда-то взялись, никогда в селе не играли на похоронах, а тут, видать, Ханна из самой Одессы пригласила ансамбль.

И Стояновы оба, и Алиса – тонкая, бледная, круги под глазами черные в тон платью, и чертенок Дина в трауре – даже ни разу не изгваздалась за целый день, и Игорь этот, птица залетная. Волосы в хвост длинные, профиль точеный, ну чисто граф какой.

Схоронили, помянули. Уехали Стояновы с детьми в свою Одессу, дом пока заперли, соседка Тома обещала присмотреть по мере сил за садом: весной, понятно, сажать никто не станет ни картофель, ни томаты, а дальше – видно будет.

Алиса с Игорем переехали в Вейск к середине лета.

Вейск, май 2012 года

Сны начали сниться Кольке, когда ему исполнилось семь лет.

Обычные сны, он, конечно, видел и раньше. Но вот такие – яркие, плотные, похожие на цветное кино, в которых он словно путешествовал, отличались от обычных. Колька пару раз даже попадал во сне в знакомые места. Он никогда не был в Петербурге, но папа летал туда и рассказывал про белые ночи и особенные мосты. Мосты через реку по ночам разводили, чтобы под ними могли проплыть грузовые баржи и другие крупные корабли. Кольку так поразила эта идея, что в одну из ночей он увидел во сне сливочное небо незнакомого города, острый шпиль какого-то собора и взметнувшиеся вверх пролеты мостов. Увидел потом в кино город, сразу узнал. Тут можно было бы придумать простое объяснение: наверное, Кольке и раньше доводилось видеть изображения Петербурга, но мозг запрятал память об этом поглубже, а потом она во сне и всплыла.

Но как тогда объяснить мир с каменными деревьями? Мир с поющими синими животными?

Однажды Колька увидел что-то совсем фантастическое, для описания чего у него и слов подходящих не нашлось. Огромные стеклянные сооружения, светящиеся изнутри, все разного размера, словно гигантские кристаллы. И между ними летали какие-то аппараты, тоже как будто стеклянные и тоже светящиеся. И сам он в том сне находился внутри такого летательного аппарата, и дух захватывало от скорости и легкости управления. И Колька лавировал между кристаллами, успевая разглядеть внутри них движущиеся тени. Так и не понял: населяли тот мир живые существа или сами эти кристаллы живые. Откуда это всё появилось у него в голове?

Колька начал вести дневник, чтобы не забывать увиденное во сне. Он прятал дневник на дне старого бабушкиного сундука. Колька не боялся, что кто-то из домашних будет рыться в его вещах – мама и папа даже в его комнату без стука не заглядывали. Просто ему самому так было спокойнее. Словно можно вытащить всё непонятное из своей головы и хотя бы на время убрать в сундук. И запереть.

Пугающий сон начал сниться Кольке позже, когда ему было около девяти.

Колька не любил страшные сказки и истории.

Папа читал ему много книг в раннем детстве, и библиотеку Левандовские собрали великолепную – мало в каком доме в те годы на полках стояли не только советские тома «Детской литературы» и «Мира приключений», но и отдельные переводные издания Толкина, Льюиса, Кинга, Азимова, Саймака, Шекли, Нортон, Брэдбери и многих других авторов. Колька взахлеб читал и приключенческие новеллы, и фэнтези, даже научную фантастику: что-то ему было не по зубам, но очарование от слога и сюжета поймать удавалось. Он откладывал книгу, только если история становилась слишком мрачной. В Кольке не было свойственной многим детям тяги к ужасам. Даже «Легенду о Тиле Уленшпигеле» он не дочитал из-за слишком живого и подробного рассказа о пытках и кострах.

Поэтому когда Колька во сне впервые попал в мертвый мир, он растерялся и перепугался.

Пепельным он называл его про себя. Он слышал на зубах скрип пыли и чувствовал, словно из легких откачали воздух, но не просто оставили вакуумную пустоту, а заменили мертвым ядовитым газом, несовместимым с жизнью.

Там были и пустоши, были и строения, горы и равнины, Колька несколько раз попадал во сне в разные точки этой вселенной и волей-неволей собрал у себя в голове ландшафтный пазл.

Самый сильный страх в нем вызывал город, находящийся в низине между двумя горами. Что-то почти полностью разрушило часть домов. Колька никогда не видел вблизи ни последствий землетрясения, ни разрушенных взрывами городов; он не мог предположить, кто нанёс этой местности такой страшный урон. Но обломки военной техники на улицах – машины с колесами, гусеничные танки, покореженные стволы гигантских орудий – позволяли предположить, что разрушения были делом рук человеческих.

Или не-человеческих?

Колька отчаянно боялся даже смотреть в сторону завалов и руин зданий, потому что где-то же должны быть трупы тех, кто не пережил эту страшную бойню. Трупы или скелеты. Он осторожно ступал по обломкам, перелезал через машины, жался к обочинам и всякий раз с отчаянием думал только об одном – как бы скорее проснуться. Что-то было странное в этом умершем городе. Что-то одновременно и манило Кольку вглубь – туда, где дома выглядели менее разрушенными – и отталкивало, заставляло покрыться испариной. Всякий раз в этом сне мальчик заходил чуть дальше. По знакомой улице было идти не так страшно. Серые стены, серые улицы, серые обломки – всё покрывала серая пыль.

После пробуждения Колька обычно плакал и молился.

И всякий раз задавал себе один и тот же вопрос: почему там, внутри сна, он может вспомнить себя, знает свое имя, но не помнит маму с папой и не может молиться? Будто завеса падает на его память.

Тот же сон он увидел после вечера, когда исчезла Дина.

Во сне он был одет в одежду, в которой бегал на автостанцию накануне: в бежевые шорты с накладными карманами и серую футболку с надписью «It’s a beautiful day» поперек груди. На ногах были коричневые кожаные сандалии – Колька посмотрел на правую ногу, на левую… что-то смутно шевельнулось в голове… ремешок. Он наклонился и проверил оба ремешка: на месте, не порваны! Но почему они должны быть порваны?.. Пляж, дорожка… цикады… Дина!

Кольку словно током ударило, он подскочил. Он вспомнил события последнего вечера.

Колька огляделся. В этот раз он стоял почти в центре ненавистного города. Он знал этот перекресток: если повернуть направо, он поднимется по склону. На этой улочке будет меньше разбитых машин, и идти там не так страшно. А потом улочка упрется в холм, и по тропинке можно вскарабкаться наверх. Холм покрывала жесткая, будто пластиковая, желтая трава. Деревья стояли без листьев и выглядели так, словно из них ушли все соки. Может, так и было. Мертвая роща. Кольке не хотелось прикасаться к этим стволам. Казалось, от прикосновения деревья могли попадать друг на друга, подобно костяшкам домино. Но на этом холме, по крайней мере, не было построек и обломков недоброй техники, предназначенной для убийства живых существ. Колька часто старался добраться сюда, чтобы коротать среди мертвых растений время до пробуждения.

Если пойти прямо, он выйдет к центральной площади. К тому, что от нее осталось. Мальчик вздохнул и попытался перебраться через покореженный кузов машины, перегородившей ему дорогу. Голубой металл, тронутый коррозией и покрытый пепельной пылью, выглядел блекло и мертво. На боковой двери машины виднелись глубокие борозды, похожие на царапины. Колька поморщился. Выглядели они так, будто гигантское чудовище царапнуло по машине лапой в попытке ее догнать и схватить.

Колька перекатился через капот и пошел дальше по улице.

Свет здесь всегда был одинаковый: тусклый, серо-сумеречный. Колька вертел головой, пытаясь определить источник света, но не мог. Он никогда не видел, чтобы небо в одной части было светлее, чем в другой – ни намека на восход или закат. Казалось, небесные светила превратились в мумии и где-то замерли, отдавая последнее тепло.

Колька дошел до угла дома, и его глазам открылась площадь.

Когда-то посреди, видимо, был сквер с памятником, но сейчас там торчал опустевший постамент, рядом с которым валялась бесформенная груда камней. Площадь окружали невысокие строения. Они странно кривились и нависали над центральным сквером. Всё вместе было похоже на раззявленную пасть столетней старухи. Редкие толстые стволы без листьев – то, что осталось от зеленых насаждений возле памятника, – усиливали сходство, напоминая гнилые пеньки зубов.

Но что-то выбивалось из общей картины. Кольке казалось, будто боковым зрением он видит движение слева. Он резко поворачивал голову – и видел неподвижные мрачные строения.

Колька почувствовал, будто волоски на его теле встали дыбом. Он знал, как гудят линии электропередач и какое странное чувство испытываешь рядом с ними. Здесь было что-то похожее. Никаких проводов он не видел, но гудение и напряжение в воздухе усиливалось по мере продвижения вперед. Заныли десны, они как будто чесались изнутри. Захотелось зажмуриться и зажать руками уши. Колька остановился и помотал головой.

Он еще никогда не заходил дальше этой площади. Даже когда некоторое время назад его стало словно притягивать в центр города, когда к тошнотворному ужасу сновидения добавилось ощущение чужого присутствия, он сюда не добирался.

Но что если пришла пора разобраться, что за чертова подолбень тут происходит и зачем ему это постоянно снится?

Колька никогда не употреблял ругательных слов даже мысленно. В семье было принято выражать сильные чувства не через грязные слова, а через обозначения эмоций. Если Колька злился или был расстроен, он изо всех сил кричал «я злюсь!», и этот вопль – на выдохе, так что потом саднило горло, – волшебным образом освобождал его от неприятного напряжения внутри. Конечно, его ушей не миновали обороты, которыми сдабривали речь соседи. Из Колькиных ровесников один Йося не употреблял регулярно крепкие словечки. Хотя как раз с Йосей они как-то в уголке сада шепотом тренировались повторять то, что слышали от одноклассников. Хохотали до колик – Колька вздохнул и протер глаза руками – и чертова подолбень была в тот день самым безобидным словом из набора ругательств.

Но здесь произошла – или продолжает происходить? – именно она, долбаная чертова подолбень. И какое это всё имеет отношение к нему, к Кольке?

Колька почувствовал внутри мертвого воздуха какие-то потоки. Это не было похоже на ветер, скорее на силовое поле. Его словно подталкивало влево, влево поворачивать было проще, а чтобы двигаться прямо или вправо, приходилось преодолевать небольшое сопротивление. Звон в ушах усиливался.

Колька решил поддаться. Он начал обходить площадь по периметру слева. Ему показалось, будто краем правого глаза он видит то ли мерцание, то ли движение. Как будто ему подмигнул целый дом! Колька остановился как вкопанный и посмотрел на ближайшее к нему здание.

Забор из гофрированной жести окружал территорию у дома. Окна зияли чернотой, но, к своему изумлению, Колька заметил, что чернота прячется за абсолютно целыми оконными стеклами. Это было первое здание в этой тухлой реальности, не выглядевшее разрушенным или изрядно пострадавшим. На заборе висела какая-то табличка, но Колька уже протянул руку, открыл калитку – она поддалась быстро, без скрипа, словно только и ждала его протянутой руки – и вошел внутрь.

Здание походило больше на бизнес-центр, чем на жилой дом. Все стекла – целехонькие – выглядели так, будто их недавно помыли изнутри и снаружи. Дверь покрывала пленка, что означало, что дверь установили недавно.

Колька похолодел. Язык прилип к гортани, во рту пересохло, и Колька впервые за время своего пребывания в этом месте почувствовал жажду. И не просто жажду: каждая клеточка тела завопила «воды!», словно он был деревцем, которому отсекли корни. Колька вспомнил деревья на холме. Он прижал ладони к щекам, словно опасаясь пальцами ощутить жесткую древесную кору. Щеки были мягкими, но пальцы слушались плохо и с трудом сгибались в суставах, Кольке даже померещилось, что они поскрипывают, как заржавевший механизм.

Он с трудом заставил себя протянуть руку вперед и взяться за дверную ручку. Сделал шаг вперед… и открыл дверь.

Из дневника Кольки

5 июля 2011 года

Йося уехал до августа.

У них родственники в Израиле, и они с мамой поехали туда на море. Хотя у нас море у самого дома и не так жарко, как в Израиле. Мне Йося рассказывал, что там летом можно упасть в обморок, если вовремя не пить и не прятаться в тень. Он говорил, что просто увидел перед глазами асфальт, бах, и уже темно.

Я скучаю. А Дина застряла на каком-то проекте. Она каждые выходные пытается выбраться, но потом пишет, что снова не получится, что на работе запара.

Такое странное лето. Все заняты, и я сам по себе. Обычно мне нравится быть самому по себе, читать и даже гулять. Я могу сидеть на моем дереве с книгой или просто так, придумывать, что я скачу на коне и сражаюсь, я так могу долго сидеть один, нескучно. Но сейчас у меня внутри тревожный ком, как будто я проглотил очень много сахарной ваты, и она вся во мне застряла. И мне хочется поделиться тревогой, чтобы кто-то вытащил ком.

Хорошо хоть противные сны не снились уже месяц. Но и другие, которые хорошие, пока тоже не снятся.

Я читаю сейчас рассказы из той книги, где марсианские хроники. Мне там не всё нравится, есть страшные, а некоторые скучные. Был рассказ про человека, который остался на планете совсем один. Все дома были пустые, люди улетели на ракетах заселять другие планеты. И он сначала очень скучал и хотел кого-то найти, чтобы поговорить. И чтобы не остаться одному на всей земле, может, снова делать детей. А потом нашел тетку, и она оказалась такая противная и глупая, что он от нее сбежал и стал рад, что один. И с тех пор ему было хорошо одному, он больше не искал других людей.

Я вчера сделал глупость, от которой мне стало еще хуже.

Я шел рядом с домом, а на дорогу выбежала курица бабТомы, и что на меня нашло, я ей дал под зад. Она удобно подбежала к ноге, и она была такая глупая, а я как раз дочитал тот рассказ и думал, как ужасно бесила толстая тетка, особенно если ты знаешь, что больше никого на планете нет.

И я как дал курице пинка, она взлетела вверх и заорала. А оказалось, что бабТома стояла у калитки и как раз смотрела. И она побежала к маме сразу, а не ко мне. Я ушел на обрыв и там ревел. Если бы она подошла ко мне, я бы извинился и объяснил, как я злюсь и как мне плохо, когда я один, а все ребята, кроме Йоси, такие, как тетка из рассказа, когда уж лучше вообще быть одному на планете. А мама с папой заняты, и Дина тоже никак не едет.

И мама пришла ко мне на обрыв и спросила, зачем я дал пинка курице. Я маме объяснил, она меня поняла и долго-долго обнимала. Мама лучшая. Но мне все равно очень тяжело, ком никуда не делся. И мама сказала сходить к отцу Дмитрию, да я бы и сам пошел даже просто поговорить. Я не чувствую, что я делал какие-то плохие вещи, но наверное дать под зад курице – это уже грех.

Допишу потом.

Оооо. Дописываю. Это было нечто!

Я вообще не ожидал, что получится такой разговор. Я думал, я просто приду, расскажу про курицу, и мне отец Дмитрий скажет, я отпускаю тебе грехи, и чтобы я прочитал «отче наш». А потом мы пойдем в гараж, может быть, надо будет чинить задний амортизатор, он недавно говорил, что появился стук и что он будет проверять амортизатор, а я просил, чтобы он без меня не чинил, я хочу помочь. Так вот, я рассказал сначала про курицу и про тот рассказ и про то, что мне досадно и я жалею, что пнул живое, живое не виновато, что мне не с кем поговорить.

А потом я сказал, что у меня тревожный ком. И отец Дмитрий отпустил мне грех, но не пошел сразу в гараж, а предложил мне чай и свой хлеб (обожаю!!!) с вареньем. У него был вчера совсем вкусный хлеб, картофельный с тыквенными семечками и корочкой, а внутри мягкий, блин, я хочу про важное писать, но это было так вкусно, что нельзя не написать.

Так вот, мы сели пить чай, и он спросил меня про тревожный ком и почему я такой хмурый бываю. А я и не знал, что видно со стороны, что я грущу.

И так получилось, что я ему сказал про сны.

Я сам не заметил, как начал говорить, мне кстати с оДм. всегда нестрашно говорить, нет запинания того, и голова не кружится, как в школе. Потому что я знаю, что он слушает. Ну как мама.

И я ему рассказал, как мне ярко всякое снится и что это отличается от простых снов. И про страшное рассказал. И я сказал, что мне так обидно, что в страшном сне я не могу помолиться, как будто мне что-то мешает.

Отец Дмитрий так слушал! Меня вообще никогда взрослый не слушал так, чтобы забыть жевать хлеб и даже положить его на стол. Он просто сидел и смотрел на меня, и мне было так хорошо и спокойно. А он поспрашивал всякие подробности про страшные сны и про другие тоже. Он сказал, что хотел бы посмотреть на тех синих существ и послушать, как они поют! Он так говорил, как будто это настоящее, а не так, как мама, что я всё придумал или это у меня в подвале подсознания.

А потом он мне сказал такое, от чего мне как будто стало легче, но и страшнее тоже. Но по-другому. До этого мне было тревожно от непонятности, а после стало страшно от того, что он может быть прав, но зато легче, что он мне поверил!

Он рассказал про то, как Адам и Ева, это первые люди, сделали первый грех. Ну это я знаю, они съели яблоко, но дело было не в яблоке, а в том, что они не послушали Бога. Мне всегда было обидно, я бы послушался, если бы мне сказали не трогать что-то, ведь у них был целый рай. Ну в общем оДм. так сказал, что мы теперь вообще не можем себе представить, что такое настоящий человек в настоящем раю, который для него придумал создатель. Мы потомки Адама и Евы, которые согрешили, и мы как бы теперь тоже поврежденные. Не в смысле плохие, мы можем быть хорошими, мне сложно объяснять, оДм. всё понятно говорил, а я записываю как фигню.

Мы не виноваты в том, что те съели яблоко, но как бы и виноваты. Не так виноваты, как я виноват, что пнул курицу. Но у нас просто есть последствия – мы можем умереть, болеть и вообще можем делать плохое. Это называется повреждение воли. И мир вокруг тоже как бы болеет. Вот! И оДм. сказал такое важное слово, раскол. Ну как будто вселенная, которую мы не можем себе представить, потому что мы УЖЕ потомки первых людей, в тот момент раскололась на кусочки. И нам достался только один, наш. ОДм. сказал, что это не точно так, но что есть такая теория. И она ему кажется верной.

А еще он сказал, где-то в библии есть фраза «в доме отца моего обителей много», ну как-то так, я не помню точно. ОДм. говорит, ее объясняют как ну типа в раю найдется место каждому, на любой вкус, но он встречал и такие объяснения, что есть много-много разных обителей, то есть других миров, и когда мы умрем, мы всё узнаем и увидим сами.

Есть другие миры!!! Могут быть! Я сейчас пишу и чувствую, как будто стул уезжает из-под меня, так мне невероятно странно от этого. Могут быть другие места, и я почему-то их вижу во сне, и оДм. обещал, что он попробует узнать, почему это может быть со мной. А пока он просил вообще никому не говорить. Но я и не стал. Я попробовал тогда маме, но пусть она лучше считает, что это сны. Я бы Дине рассказал, но ее нет всё время рядом. А Йосе не буду. Он хороший, но мне иногда кажется, что он может случайно сделать что-то или сказать плохое.

И еще оДм. сказал важное о зле вообще. Он сказал, что зло не может войти в тебя, пока ты его не пригласишь. Это как вампиры в сказках, я читал, что они не могут войти в дом без приглашения хозяина. Вот и тут так. И что зла самого по себе не существует, оно как бы отсутствие добра. Есть свет, а зло – это то, что бывает, когда свет выключают. И нужно не бояться зла, не думать о нем всё время, потому что его на самом деле нет, а заполнять место светом. Оказывается, зло очень слабое, но питает его наше внимание. То есть если много и сильно думать про зло, если всё время его бояться, оно от этого вырастает, и нам кажется, что оно еще сильнее и так далее.

Поэтому даже если я в том сне попадаю в плохой мир, который правда есть, мне надо стараться поменьше этого бояться и побольше заполнить жизнь чем-то хорошим. И если у меня внутри будет достаточно хорошего, то плохому не будет места туда войти.

Но как бы научиться в тех снах вспоминать про хорошее. А то я там как будто потерянный. Надеюсь, что Бог помнит про меня не только когда я помню про него.

Заканчиваю, устал.

Вейск, август 2003 года

Дина Стоянова вовсе не собиралась становиться чьей-то крестной матерью в свои пятнадцать. И уж точно ей бы не пришла в голову идея стать крестной собственному племяннику. Алиса с Игорем не собирались крестить ребенка. Колька, почти двух лет от роду, тоже не рвался нырять голым в купель с водой.

Единственным человеком, чье желание окрестить мальчика оказалось достаточно сильным, чтобы это осуществилось, была бабушка Ханна. Всякий раз, когда она приезжала в Вейск помочь дочери с малышом, она настойчиво уговаривала Алису крестить сына.

– У тебя и церква под боком, – мягко увещевала Ханна дочку, – и священник вон какой ладный да громкий, знает дело. А ты когда малёха была, мне пришлось чуть ли не задворками тайком тебя тащить знакомому попу, в наше время официально и нельзя было ребеночка окрестить.

– Ну и зачем? – интересовалась Алиса, прикусывая нитку и перебрасывая через локоть голубое полотно.

– Затем, что защита нужна детине, ангел-хранитель нужен, сама не веришь, так мне поверь. Я поболе твоего видала, и со священником поговори, он тебе грамотно разложит.

С отцом Дмитрием к тому моменту Колька и сам крепко сдружился.

После знаменательного побега к мотоциклу Алиса сама приводила малыша в гараж к священнику, и без посиделок со свежим хлебом и кофе не обходилось. Внучку и правнука Марии Исхаковны священник принимал с тем же радушием, с каким встречал когда-то саму старушку. Теперь он был немолод, но всё с той же страстью копался в огороде и в двигателях, а домашний его хлебушек становился год от года всё ароматнее и пышнее. К удивлению Алисы, священник никогда не давил на нее, хотя нередко заводил разговоры о природе добра и зла, о крещении и благодати.

– Благодать, – басил он, обильно поливая грядки из лейки и поглядывая на ковыляющего рядом карапуза, – она душе как вода картофану. Ежели окрестить, то в душе речка появляется, по которой вода побежит, а ежели не окрестить, то все равно Бог всех нас из своей лейки польет, сколько достанет. Но речка – она лучше. Она полноводный поток, и человек до конца своих дней не будет жажды иметь.

Алиса с сомнением качала головой.

Ее-то крестили в младенчестве, но не сказать, чтобы она чувствовала в душе какой-то поток. С другой стороны, и доводов против крещения сына у нее больше не было. Пока сама жила в Одессе, в церковь не ходила и во все эти потоки и ангелов особенно не верила.

Но в Вейске церковная жизнь вдруг стала ближе и осязаемей: отец Дмитрий оказался тем самым человеком, у которого вера не расходится с повседневными делами. Он с одинаковым рвением помогал чинить заборы односельчанам и между делом чинил их же покосившиеся браки. Он с нежностью брал в свои лапищи молодые картофельные клубни и с такой же нежностью поднимал над купелью новорожденных младенцев. За четыре года жизни в поселке Алиса ни разу не слышала, чтобы священник запугивал кого-то адскими котлами или требовал денег на церковные нужды. Напротив, он чуть ли не своими руками построил приходской дом, в селе поговаривали, что и церкву он восстановил почти из руин сам, когда приехал в Вейск – сколько лет назад? Алиса точно не знала. Прошлое отца Дмитрия виделось сельчанам остросюжетным боевиком с элементами триллера. Поговаривали, что он родом из Кемерова, но по миру успел помотаться изрядно: служил и в Сибири, и где-то в Мексике и даже какое-то время обучался в самом Ватикане. И когда только всё успел?

Как бы то ни было, а за время жизни в Вейске Алиса смягчилась в своем отношении к церкви и ее служителям.

В день крестин – из Одессы приехали Стояновы с Диной – шел проливной дождь.

– «Понесли крестить Уленшпигеля; вдруг полил проливной дождь, и он весь промок. Так он был окрещен в первый раз»5, – нараспев произнес Игорь, кутая сына в синий дождевик и вставляя Колькины ножки в резиновые сапоги. – Ну пошли, проложим в маленькой душе полноводное русло.

Игорь, как и Алиса, особенно не верил в церковные обряды, но тоже успел проникнуться доверием и симпатией к отцу Дмитрию. Игорь восхищался прямотой, с какой священник говорил о Боге, и тем, какие простые слова находил для объяснения непостижимого.

Сюрприз ждал их в церкви:

– А крестные кто? – Черная борода отца Дмитрия дернулась вверх и тут же опустилась обратно, он хохотнул: – И я хорош, переговорили, ко всему подготовились, – он кивнул на вышитую белую сорочку в руках у Алисы, – а про крестных-то кто напоминать будет?

Священник перевел взгляд на Дину.

Дина стояла, прислонившись к стене, поджав ногу, как цапля.

На ней была длинная – по случаю особого события – юбка, но от внимательных глаз отца Дмитрия не укрылся бунтарский разрез от бедра. Нельзя было утверждать с уверенностью, но в разрезе, кажется, мелькнула сеточка чулка. Черная челка закрывала один глаз, в ухе, которое было не прикрыто копной волос, виднелось то ли три, то ли четыре серебряных колечка. На отца Дмитрия уставились сверкающие глаза. Дина внезапно выдула ярко-розовый пузырь, и он с треском взорвал ароматную церковную тишину.

– Дина! – ахнула Ханна Борисовна, но священник остановил ее жестом.

– Ничего-ничего, я тоже это дело люблю, мне даже как-то, еще при Союзе, привозили пачку американской резинки, с коричным вкусом, не поверите. – Взгляд Дины загорелся восхищенным любопытством. – Из нее такие пузыри получались, никогда не забуду.

Дина вытащила жвачку изо рта, завернула в фантик и, вспомнив об отсутствии в юбке карманов, затолкала ее себе куда-то под лямку бюстгальтера. Игорь хмыкнул, Алиса покраснела.

Ханна Борисовна подплыла к священнику. Алиса отметила про себя, как забавно они смотрятся рядом: кругленькая невысокая мама и бородатый гигант.

Дина щекотнула заскучавшего Кольку, тот расплылся в улыбке и требовательно протянул к ней руки.

– Отец Дмитрий, – виновато начала Ханна Борисовна, – мы здесь люди нечастые, раз в год понаедем на праздник, но заповеди чтим, – Ханна истово перекрестилась. – Запамятовали про крестных-то, а кого просить было? Может, таки кто у вас тут найдется, служка или коллега, – слово «коллега» она выговорила с особой важностью, чуть ли не по буквам, – кто в християнской вере посильнее нас будет?

Отец Дмитрий не успел ответить. Тишину взорвал дикий грохот: пока взрослые решали свои скучные проблемы, Дина, таскавшая племянника по храму взад-вперед, держа того под мышками, врезалась спиной в деревянный аналой, и все трое – Дина, аналой и взревевший малыш – грохнулись на пол.

Последствия аварии ликвидировали быстро.

Юрий Викторович вышел во двор покурить, а отец Дмитрий с интересом уставился на Дину.

– Крестной малому будешь6? – спросил серьезно.

– Я?!

– Она?! – хором выдохнули присутствующие.

Даже сам Колька, казалось, ошалел от такой перспективы и с размаху сел на пол. Алиса взяла сына на руки. Отец Дмитрий и бровью не повел.

– Сама окрещена? Окрещена. – На Пасху Стояновы обычно все приезжали в Вейск, и священник знал, что к исповеди и святым дарам они приходили всей семьей. – Ну и всё. А помочь мальца растить в христианской вере – дело такое, семейное. И самой на пользу пойдет.

Алиса была уверена, что Дина откажется, и приготовилась извиняться за очередную сестрину выходку, но та внезапно кивнула. Спросила только:

– Скажете, что делать?

– А крестный отец как же? – вмешался вернувшийся с перекура Юрий Викторович. – Вроде можно и без него обойтись, но в нашем случае, – он покосился на младшую дочь, – лучше бы того… подстраховаться.

Отец Дмитрий улыбнулся и положил тяжелую руку на Колькину пшеничную головку.

– Крестным малому могу быть я, так тоже можно. Я его как увидел тогда, в обнимку с мотоциклом, сразу понял: нам будет, о чем потолковать.

Говорят, человек помнит события раннего детства с возраста примерно трех-четырех лет. Но Колька потом утверждал, что помнит некоторые моменты своих крестин, хотя в тот день ему не было и двух. Конечно, что-то он знал по рассказам родителей, бабушки и Дины. Но он точно помнил запахи – расплавленного воска, пыли, ладана и какой-то особенный запах воды в купели. Это может показаться странным, ведь вода не пахнет, но Колька помнил, что она пахла словно ромашковый луг; он так и говорил после, ромашковый луг, по которому бежишь, а солнце светит, не горячо, нет, но так, что ты помнишь, что у тебя впереди всё лето и вся жизнь, и ты бежишь босиком, а трава шелковая, мягкая, и вокруг пахнет – травой и ромашкой, той мелкой, серебристой…

Колька помнил, что, когда его поднесли к купели, чтобы окатить водой, в церковное окно заглянул солнечный луч, хотя с утра был ливень. Луч сверкнул на воде. Колька зажмурился и почувствовал, что его держит на руках уже не Дина, нет, его как будто обняли многие руки сразу. И еще – об этом он уже никому не рассказывал – ему показалось, что он слышит шорох крыльев.

И смех. Чей-то радостный смех.

По ту сторону

Хотелось бы проснуться прямо сейчас, всегда хотелось проснуться отсюда как можно скорее, открыть глаза, увидеть, как ветер колышет занавеску, пошевелить кончиками пальцев на ногах – убедиться, что он живой, что он дома. Почувствовать запах жареного бекона и кофе. Услышать, как из папиного кабинета доносится музыка.

Но Колька стоял перед распахнутой дверью и вслушивался в липкую темноту. Она была именно такой: вязкой, душной. Казалось, что если он зайдет внутрь, то вымажется весь в чем-то чернильно-слизистом, что будет потом не отмыть.

Колька зашел в просторный холл.

Тусклый свет снаружи сюда почти не попадал. Колька едва различал очертания стен и… лифт? Там лифтовые кабины? Он осторожно пошел вглубь помещения. Шаги хрустнули по бетонной крошке.

Несколько раз нажал на кнопку лифта – не работает. Зачем он вообще сюда забрел, не лучше ли сбежать обратно, хотя бы на холм к деревьям, чтобы спокойно дождаться пробуждения? Пить хотелось всё сильнее, неприятная пульсация в голове усиливалась.

Колька перевел дух и с силой потер виски. Хотел повернуть к выходу, но что-то привлекло его внимание в левой части холла, за колоннами. В абсолютно пустом помещении на полу темнел какой-то предмет. Рядом начиналась и уходила тугими спиралями вверх белая лестница. Колька задрал голову. Высоко. Странно, снаружи здание не казалось высоким. Он подошел еще ближе, чтобы рассмотреть лежащий на полу предмет.

Если бы у него внутри была сигнализация, какую ставят на автомобили, она бы взвыла сейчас дичайший визгом, на пределе того, что может вынести человеческое ухо. Колька пошатнулся, и ему пришлось присесть на корточки, чтобы не рухнуть лицом в бетонный пол. Он сжал кулаки так, что ногти вонзились в мягкие основания ладоней.

То, что лежало на полу перед ним, никак не могло, не имело права оказаться здесь, но всё же оно – было.

Он сидел на корточках, зажмурившись изо всех сил, вдавливая подбородок в колени, желая только одного – расколоть голову о твердый пол или стену, чтобы заглушить волну боли и ужаса. Пустота внутри, пустота снаружи, и Кольке казалось, что он падает в черную бездонную пропасть, в которой нет и больше никогда не будет ни цвета, ни запаха, ни звука. Всё, что останется – падать, бессмысленно размахивая в пустоте руками и хватая бетонные осколки.

Осколки.