Обителей много Небелицкая Ольга
Колькино сознание ухватилось за это слово. Кто его сказал? Когда? Почему? Было что-то, связанное с его снами и его реальной жизнью.
Хлеб.
Колька сделал глубокий вдох и почувствовал стопами твердость пола. Он сидит на корточках. Пол. Так, почему хлеб? Почему осколки? Запах бензина. И хлеба. Вместе. Колька продолжал сидеть, покачиваясь, с закрытыми глазами.
Отец Дмитрий. Он говорил про осколки изначального мира, разлетевшиеся по вселенной после того, как человек повредил свою природу.
Вот оно. Миры. Другие. Этот – не мой, я не принадлежу ему. Я принадлежу другому миру – тому, где запахи хлеба и бензина, где цветут вишни и абрикосы, где звон колоколов – их два, маленький и большой, и когда они звонят, это всегда как разговор родителя с деткой, так мы шутили с мамой.
Мама.
Колька осторожно открыл глаза. Вокруг было так же тихо. Он выдохнул. Разжал кулаки. На ладонях отпечатались иссиня-черные полукружия от ногтей, в одном месте кожа процарапалась до крови.
Он встал. Хорошо, этот долбаный мир – не его, не Колькин, но и предмет, лежащий у основания серой лестницы, тоже не принадлежит этому месту.
Не может принадлежать. Он хорошо знаком Кольке: черный, бликующий. Пальцы сами потянулись в сторону ручки Дининого чемоданчика. Сколько раз он хватал эту ручку, хрупкую на вид, но такую прочную на деле, выдвигал и следил, чтобы дурацкие маленькие колесики, которым комфортно катиться по мостовым Киева, Берлина и Вены, не путались в жесткой деревенской траве и не спотыкались о камни.
Чемодан лежал на боку, как маленький раненый зверь, и из его треснутого нутра выглядывало что-то светлое. Динины вещи. Кольке не хотелось вглядываться в эту рану, как будто это было неприлично. Как будто он стоял над трупом умирающего животного и проявлял неуместное любопытство. Он даже поймал себя на желании прикрыть чемодан, спрятать от посторонних глаз.
Колька перевел взгляд на лестницу. Похоже, чемодан упал – или его сбросили – сверху.
Что ж, значит, ему тоже придется подняться наверх. Голова больше не кружилась. В конце концов, сон это или осколок другого мира, он все равно проснется в своей кровати, разве не так?
Колька стал подниматься. Ступал осторожно, после каждого пролета замирая и прислушиваясь, не доносятся ли сверху какие-то звуки. Его шаги шелестели, эхом разносясь по всему холлу. Какая здесь необычная акустика! Как будто любой звук усиливается многократно, отражаясь от стен.
Колька добрался до самого верха и увидел дверь. Странная дверь выбивалась из холодного серого убранства. Доски кто-то будто наспех выпилил из фанеры, а после выкрасил дверь в ярко-зеленый цвет. Нелепость этого зелёного цвета в окружающей обстановке что-то напомнила Кольке. Какое-то воспоминание зазудело на дне сознания.
Но думать было некогда. Колька протянул руку, взялся за круглую ручку – в последний момент чуть не отдернул пальцы, словно боялся обжечься, – и осторожно повернул. Дверь бесшумно открылась. Колька увидел помещение, скупо сбрызнутое светом, – похоже, что через стеклянный купол сверху. На диване напротив двери кто-то сидел и при Колькином появлении привстал и обернулся.
Последнее, что увидел мальчик перед пробуждением, – обращенное к нему бледное лицо Дины.
Из дневника Кольки
5 августа 2011 года
Йося еще в Израиле. А Дина приедет сегодня! Ура!
Мне снова снилась пепельная мерзотня. Пару раз за последний месяц. Кое-что изменилось, я чувствую подругому. Но это объяснить еще сложнее, чем даже сам сон. Мне теперь кажется, что я там не один, и это вообще в тысячу раз страшнее. Раньше я бродил по тому городу сам, и были как бы воспоминания о том, что раньше там были люди (?) и им было очень плохо, все страдали и умерли. В войне или как-то еще. Но я был всё время один, и я уже привык и немного разобрался. Очень страшно, неприятно, но даже к этому можно было привыкнуть. Но сейчас как будто мне во сне кажется, что в центре города что-то есть и оно меня зовет. Это как будто ты не хочешь идти, но идешь. Я вроде понимаю, что если дойду, ничего хорошего не будет, и мне до усрачки, вот правда, страшно, что я это встречу. Но самый страх начинается уже после пробуждения, а во сне я как будто забываю бояться и забываю себя самого. Мне не нравится забывать себя во сне, я хочу сам решать, куда мне идти и что делать. Иногда удается вспомнить, тогда я бегу на холм к деревьям и просто сижу там, пока не проснусь. А иногда иду в город, и всякий раз захожу чуть дальше в центр. Не хочу думать, что будет, если я дойду. Надо спросить оДм.: неужели нет никаких способов в том мире, если это мир, вспомнить и прочитать молитву. Ну почему не получается!
Сегодня приедет Дина!
Кстати, она считает, что молитвы фуфло, и ходит с нами в церковь только на Пасху, потому что бабушка очень просит. Но о. Д. ее любит! Я думаю, оДм. как Бог, любит всех. А Бог вообще всех-всех любит. Интересно, Карцеровну тоже? Наверное да, наверное, он на нее смотрит и видит ее не такой говняной (зачеркнуто) (я не хотел писать дурацкое слово, просто я опять разозлился, пока пишу, вспомнил, что весной было с ней и не хочу в новый класс в этой школе), в общем, Бог видит ее такой, какой он ее придумал. Он не виноват, что она скрысилась и перестала любить детей.
Так вот, оДм. очень любит Дину и совсем не старается ее заманить в церковь и переубедить в том, что молитвы не фуфло. Она с ним спорит, а он только смеется. Мне так нравится слушать, как они разговаривают. Дина ведь очень часто употребляет грубые слова, мама всегда просит ее при мне не ругаться, но она что всерьез думает, что я этого не знаю? А при о. Д. Дина сама почему-то гораздо меньше ругается.
Допишу потом, сейчас побегу на станцию.
Дописываю вечером.
Мы закинули Динины вещи домой и ходили на карьер. Мне так кайфово с Диной, хотя она большая, ей двадцать три, но она мне как подруга. И она могла бы уже сама иметь своих детей, но, когда я спрашиваю, не хочет ли она замуж, она смеется и говорит, что сначала хочет построить супердом. Или супергород. В общем, Дина хочет стать лучшей в своей работе, а я думаю, что она и так крутая, мне мама показывала статью, где Дина на фотке со своим начальником, они в касках на фоне какого-то огромного здания – не у нас, в Германии, их туда пригласили, потому что они крутые. Дина хочет строить необычные здания, таких форм, чтобы они всем запоминались и чтобы не было похожих. Она говорит, обычные строить легко, получаются коробки, а если сделать, чтобы были всякие плавные линии и интересные окна, будет как космические корабли или здания из фильмов.
В общем, я верю, что у Дины получится прославиться.
Она приехала на две ночевки! И мы говорили про всё на свете, и завтра еще сможем поговорить, сегодня объедались арбузом, я хотел позвать на арбуз о.Д, но он опять куда-то уехал. Я забыл, он говорил, что на пару недель уедет в комондировку, и пока его нет, мы в воскресенье ездим в Соловеевку на службу, там побольше церковь и в нее помещаются и тамошние, и наши, кто хочет.
ОДм. последнее время часто уезжает, он говорил, ему надо учиться чему-то суперважному. Интересно, чему еще может учиться священник?
У меня так скачут мысли. Дина мне говорила еще давно, что, если я начну вести дневник, я научусь рассказывать события понятно, а я когда вижу чистую страницу, мне сразу хочется рассказать вообще про всё, что в голове. И я не знаю, с чего начать. Если бы можно было весь этот ком событий и мыслей (и снов!) вытаскивать каждый вечер и распутывать уже снаружи, руками, а потом аккуратно приклеивать к бумаге. Нарисован хохочущий смайлик.
Ладно, я запишу еще про самое важное, а потом спать.
Я Дине рассказал про сны и миры. ОД. просил никому не говорить, но Дина она моя родная, а еще она моя крестная, хотя она сама про это смеется и говорит, что это я ее должен наставлять в вере, а не она меня. А чего смеяться! Она старше и знает больше, и даже если она в какие-то вещи не верит, то я точно знаю, что через нее Бог может что-то для меня важное открыть, он не дурак. Я ей рассказывал про сны, всё-всё, а она в это время сидела с со своим блокнотом и рисовала и говорила: так похоже? Я офигел, как она нарисовала некоторые картинки, например город из стеклянных кристаллов, я так и думал, что Дине больше всего понравится про здания из кристаллов. Она сказала, что хотела бы там побывать вместе со мной. И она серьезно говорила, похоже как оДм., а не как мама. Как будто о настоящих местах, где можно оказаться.
А потом она начала рисовать страшное колесо, когда я рассказывал про пепельную мерзотню, и я попросил не рисовать и зачиркать, потому что я не хочу, чтобы оно было на бумаге и его можно было увидеть.
Дина сказала, что это охеренно, что я рассказываю. И страшно тоже. И она не знает, что добавить, и что я правильно рассказал оДм., потому что он, наверное, один, кто может понять, это всё опасно или нет. Мне кажется, что всё, кроме пепельной мерзотни, не опасно, и если бы можно было не сниться в то место, всё остальное было бы очень хорошо.
Дина попросила меня рассказывать ей, что будет мне сниться дальше. И продолжать записывать сны. Она думает, вдруг в тех, что хорошие, будут какие-то новые идеи для нее. Ведь и правда, если я вижу ужасно необычное, чего нет в нашем мире, я могу рассказать это Дине, она зарисует и потом построит. И станет знаменитой.
А Дина сейчас мутная и уставшая, но говорит, что это от работы, и у них очередное новое строительство, и там есть непонятности. Мне очень хочется ее подбодрить. надеюсь, она у нас хоть немного отдохнет.
Очень много всего, падаю спать, как хорошо, что мы завтра еще весь день вместе.
Будем купаться и доедать арбузы.
Одесса, сентябрь 2000 года
С тех пор, как Алиса со своим Игорем переехали в прабабушкин дом, Дина стала полновластной хозяйкой комнаты.
Теперь, чтобы войти к ней, нужно было предварительно приоткрыть дверь и убедиться, что тебя по голове не двинет тяжелый рулон бумаги или что дверь в принципе откроется, а не уткнется в завалы папок и стопок рисунков и чертежей. Дина, как и Алиса до нее, проводила большую часть времени за столом у окна. Но если у старшей сестры нужные для работы вещи были аккуратно разложены и развешаны по комнате, и она не глядя протягивала руку и доставала нужный моток ниток или тесьму, у Дины в комнате царил хаос.
– Творческий беспорядок, – вздыхала Ханна Борисовна, когда ей приходилось, словно с кочки на кочку по болоту, перемещаться между стопками вещей.
– Бардак, – кратко резюмировал Юрий Викторович.
Удивительно, что Дина, как и сестра, могла не глядя протянуть руку – жесты у них были идентичны, хоть они о том не знали, – и вытащить из-под завалов необходимую вещь.
Со стороны Нахамкисов неслась привычная брань, хохота в этот день слышалось меньше. Обычно они орут как торт, думала Дина, быстрыми движениями набрасывая на листе бумаги чертеж. Или как слоеный салат. Слой такой, слой другой. Она на секунду замерла, покусывая длинную челку, потом рука с карандашом задвигалась в два раза быстрее. Хохот и брань, хохот и крепкие словечки, а наверху – всегда хохот… и тишина.
Дина ухмыльнулась: всегда понятно, что они делают, когда тишина, – на листе проступили очертания дома, у которого каждый этаж был немного не похож на предыдущий формой и размерами окон, – секс они делают, ага. Троих спиногрызов уже заделали, и выпирающий живот Нахамкис-жены намекал на то, что очередной малыш не заставит себя долго ждать.
– Се-кас, – вслух произнесла Дина, крайне довольная собой, и несколькими взмахами карандаша водрузила на дом покатую крышу.
Но сегодня что-то пошло не так. Торт не складывался, в нем явно не хватало слоев, во время которых Нахамкис-жена заливается смехом, откидываясь назад и сквозь ресницы поглядывая на обожаемого муженька, – Дина не могла это увидеть из своей комнаты, но отлично представляла, – брани было больше обычного. Наконец и женский голос включился в поток ругани и стал настойчиво возражать.
Дина не выдержала.
Она одним движением перемахнула через стол и подоконник и оказалась на балконе. Оттуда было видно открытое окно Нахамкисов, возле которого стояли супруги. Раскрасневшийся муж кричал:
– А я говорю, не встанет, там сантиметров сорок, не больше, и шо, ты хочешь-таки ту бандуру по лестнице впендохать сюды, шоб она у тебя в дверях застряла на повороте, чи шо? Надо доски урезать и по частям носить, и я потом на месте значит сколоцкаю.
– Ой, вы посмотрите на него, – взвилась жена, – сколоцкает он! Да ты себе ногу не сколоцкай, как в прошлый раз, когда за инструмент взялся. Я говорю, позови людей, значит, шоб таки нормально замеры сделали, шоб по-людски, специалист посмотрел, и он пусть и колоцкается тут, а ты не лезь.
– Я и без замеров вижу, шо не встанет, зачем мне людей звать, ты чем ентим людям платить хочешь, икрой своей или биточками? У малого штаны на жопе драные, а у Ксанки ранец в школу не собранный, а я еще спецьялистов кормить-таки за свои кровные должен?
Дина прищурилась.
Ей было хорошо видно нехитрое убранство комнаты, у окна которой разгорелся спор. Нахамкисы затеяли перестановку и ремонт, чтобы небольшая жилплощадь хоть как-то успевала за скоростью, с какой у них отпочковывались малыши.
Она быстро что-то прикинула в уме и крикнула через двор:
– Дядь Кость, а там не сорок получается, а поболе, давай покажу!
Нахамкисы разом замолчали и уставились на девочку. Потом Нахамкис муж с недоверием спросил:
– А почем видишь оттуда? Я тут с рулеткой все углы облазил.
Жена фыркнула и толкнула его в бок.
– Это ж Дина, котька, – она ежели не в участке и не мутузит пацанов до кровей в заварухе, то чертежи чертит. Пущай идет, она тебе сейчас тут живо всё насчитает, и… колоцкаться не придется. – И она звучно хохотнула, слегка облокачиваясь на подоконник и взмахивая ресницами.
– Четыре черненьких чумазеньких чертенка, – пробормотал муж, окидывая взглядом тонкую фигурку с балкона напротив. – Ну валяй, лохматая, помоги, а ты, – он повернулся к жене, – Галюнь, пирожков нам накрути? С абрикосами.
За свои двенадцать лет Дина трижды успела побывать в милиции.
Не то чтобы ее считали закоренелым преступником или сбывалось пророчество Тани Павловны про колонию. Просто участковый Абрамкин – бывший сослуживец и закадычный друг Юрия Стоянова – самолично взялся за перевоспитание малолетней чертеняги и регулярно извлекал ее из-под пинающейся и орущей пацанвы. Чаще всего он просто отряхивал девчонку, убеждался, что кости целы, и отводил домой. Там Юрий Викторович, сокрушенно вздыхая, доставал из серванта бутылочку пятизвездочного «Шустова», и остаток вечера они с другом сидели за столом. Юрий Викторович изливал душу, что девка, конечно, рисует и чертит как бог – Юрий Викторович не особенно верил в Бога и не знал, как тот может рисовать, но никакое другое сравнение в голову не шло, – но что делать с Дининым шилом в заднице и с острым как бритва языком, он не знает.
– Вот старшая совсем другая, – он подливал коньяк в рюмки, – тихая, и всё сама. И порядок держала, и училась на отлично, и шитьем на хлеб с маслом заработала, и мужа вон со столицы привезла, и всё молча, по-тихому.
– А ты, Юрка, раньше времени не грусти, – отвечал товарищ, покручивая между пальцев папироску. – Главное, отдай ее в школу какую рисовальную, пусть чертит там до одури, глядишь, и толк будет.
– Да ее ж выпрут после первого словца! – Юрий Викторович поперхнулся, вспомнив замысловатые словесные конструкции, которыми дочь вполне могла шокировать одесских моряков.
– А то и не выпрут, – возразил инспектор, – ты ее проекты видал? Она мне одного разу в участке такой рисунок сотворила – как, значит, милиция будущего должна выглядеть.
– И как?
– Да как космический корабль, с окнами такими, – инспектор сделал в воздухе неопределенный жест. – И всё такое плавное и белое, и камеры для преступников – такие, я б сам жил в камерах тех.
Оба захохотали.
– А шило – дело неплохое, как посмотри. Пробивная девка у тебя, Юр, растет.
– Пробивная, – согласился Стоянов, – асфальт бы головой не пробила. Мы же на Слободке7 чуть ли не прописались, нас там каждая собака знает. За три года разрыв связок на ноге, перелом руки – хорошо левой, если б не рисовать месяц, от она взвыла бы, – два сотряса и один противостолбнячный укол. – Тут Стоянов не выдержал и усмехнулся: – Это она на спор ночью на кладбище сходила.
– И что кладбище?
– Да нишо! Вернулась хромой: от такенный ржавый гвоздь из ноги вытаскивали. Это сейчас смешно, а тогда переполоху было… А ушибов и порезов сколько! А с дерева когда грохнулась – за котом опять полезла – думали, спину переломает, обошлось. Поседею напрочь, – Юрий Викторович провел рукой по наполовину седой голове, – или облысею.
Плыл теплый одесский вечер – под звон хрусталя и янтарный плеск коньяка, под запах абрикосового повидла и свежей сдобы. Юрий Викторович стучал по столу кулаком, инспектор слушал, уперев локоть в стол, где-то мелким писком орал котенок, где-то выводила скрипочка, а в соседней комнате сидела за столом Дина Стоянова.
Никто не знает, как именно рисует Бог и что он рисует, и вряд ли он размазывает чернила по носу и ругается как докер в одесском порту; Дину эти вопросы не волновали, ей только хотелось уместить на лист бумаги совершенные линии и невозможные формы, которые рождались у нее в голове.
Возможно, Бог в этот вечер спустился в одесский дворик, чтобы послушать, о чем судачат Таня Павловна с Нахамкис-женой, чтобы улыбнуться животу под ситцевым платьем, чтобы вдохнуть запахи повидла и сдобы, чтобы невидимой рукой подтолкнуть застрявшего в щели котенка. Возможно, он замер на миг возле Дининого стола, наблюдая за движениями маленькой руки в чернильных пятнах. Возможно, его удивили точность и быстрота наброска.
– Так что рисование рисованием, – твердил, распаляясь, в кухне Юрий Викторович, – а я хочу, чтобы эта оторва хотя бы до совершеннолетия дожила. И чтоб с целыми руками-ногами.
Кто знает, возможно, завороженный Дининой работой Бог услышал и эти слова. Кто знает.
Глава 8
Вейск, 12 мая 2012 года
Колька открыл глаза.
Меньше секунды понадобилось ему на то, чтобы вспомнить пережитое во сне: ненавистный город, здание, чемодан, лестницу, дверь… Дина! Он рывком сел на кровати и уставился на часы. Почти восемь. Золотой свет заливал комнату, полосатился на деревянной обшивке стены, шторы чуть колыхались от ветра.
Колька схватил с прикроватной тумбочки бутылку и начал пить, жадно глотая воду. В горле першило после пробуждения из того места.
Из окна донесся стрекот соседской газонокосилки, и повеяло сочным травяным запахом. Тявкали собачонки, где-то тарахтел мотор. Наступило обычное субботнее утро. А если бы Дина сейчас просыпалась в соседней спальне под покатой крышей, если бы он распахнул дверь и с размаху прыгнул к ней на кровать, а она бы лениво двинула его подушкой, если бы они потом могли вместе спуститься по лестнице вниз, к завтраку… это субботнее утро было бы идеальным.
Но оно таким не будет.
Колька вскочил, натянул футболку и шорты. Бросил взгляд в круглое зеркало у кровати. Надпись «It’s a beautiful day» выглядела издевательски, он с досадой скинул футболку и зашвырнул ее в угол. Не глядя вытащил из шкафа другую, голубую. Босиком сбежал вниз.
Гостиная встретила его напряженной пустотой. Колька приоткрыл дверь в кабинет – обычно папа с раннего утра сидел за рабочим столом – тоже никого. Заглянул в зеленую кружку: Игорь заваривал себе крепкий чай в начале рабочего дня, а если Алиса и Колька замечали, что чай заканчивается, то подливали свежий. Чай заполнял кружку почти до краев, словно папа лишь пригубил его, а потом какое-то известие или дело его отвлекло.
Колька взял кружку обеими руками, зажмурился и отпил глоток. Словно это могло помочь понять, где сейчас находится отец и что тот чувствовал в момент, когда ему пришлось сорваться с места.
Чай был еле теплым.
Он пересек гостиную снова и заглянул в кухню.
На столе стояла эмалированная миска, с одной стороны небрежно прикрытая вышитым полотенцем. Колькин взгляд споткнулся о скол на черном ободке по краю миски, и в этот миг установилась тишина: замолкла газонокосилка, перестали лаять собаки, всхрапнул и затих тракторный мотор. Колька замер и только спустя несколько секунд заметил, что забыл выдохнуть воздух: так и стоял на пороге, положив руку на грудь, а другой опираясь о косяк.
У прабабушки в доме было много эмалированной посуды: миски, кружки и небольшие тарелочки. Все они любовно хранились в старом серванте, сколов на эмали было немного, маки и васильки орнаментов почти не потускнели, а ведь вся эта утварь появилась на свет еще до рождения его мамы.
Алисе эмалированная посуда не нравилась, она предпочитала керамику и стекло, да и сам Колька связывал с эмалью только прабабкин ночной горшок, который в раннем детстве служил и ему самому.
Мама бы никогда не сервировала субботний завтрак в эмалированной миске. Значит, она страшно спешила. Значит, перед тем, как выбежать из кухни, она схватила первую подвернувшуюся под руку посудину из шкафчика под плитой.
Колька стиснул зубы и взмолился: пусть в миске будут сырники. Ну, пожалуйста.
Его мир рушился, он почти слышал грохот, с каким падали столбы, поддерживающие привычный ход вещей. Субботние сырники являлись неотъемлемой частью прежнего, нормального мира.
По будням Левандовские завтракали второпях и на бегу: Колька успевал сжевать бутерброд и вареное всмятку яйцо, потом прыгал на велик и катил в школу, Игорь уходил к компьютеру с чаем и тарелкой с бутербродами, а Алиса вообще не завтракала, она пила кофе на веранде, потом работала в мастерской и только после полудня готовила омлет или яичницу с сыром и звала мужа поесть.
Но субботние завтраки – это традиция.
Алиса пекла сырники и подавала их со свежими ягодами или с вареньем. И со сметаной. Дина умирала по той сметане, говорила, только в Вейске такая – желтая, густая, и ложка в банке стоит. Дина, бывало, привозила к завтраку баночку-другую столичных или заграничных деликатесов: то дорогую икру, то огромные греческие оливки, то ломтики хамона, то необычный сыр. А потом Алиса приносила серебряный кофейник, и они пили кофе из прабабушкиных чашечек костяного фарфора, даже Кольке наливали немного кофе со сливками. Только Игорь неизменно прихлебывал чай из своей зеленой чашки. Лоханки, смеялась Дина.
Стоя в пустой кухне и глядя на прикрытую миску, Колька думал о том, как мирно и размеренно текла его жизнь до недавнего времени. И даже тычки одноклассников и ссора с Йосей, скандал с Хаей Карповной, опасения по поводу вступительных в лицей, вся эта ерунда – она яйца выеденного не стоит в сравнении с тошнотным страхом от потери Дины.
Колька загадал: если в миске сырники, то всё снова станет хорошо.
Пусть Дина приедет утренним автобусом, пусть мама и папа вернутся домой, и выяснится, что они просто ходили на автостанцию встречать Дину. Пусть окажется, что она ночью потеряла где-то телефон и никак не могла ответить и предупредить, что задержится. Пусть! А тот сон – ну почему, черт возьми, он не может оказаться просто сном?! Мама же говорила про подсознание, ну конечно, он думал о Дине перед сном, он же в панике, йошкин кот, в какой же он панике, разумеется, ему вся эта колготня снится, пусть, пусть в миске будут сырники… ну, пожалуйста.
Колька сдернул с миски полотенце, и оно выскользнуло из вмиг ослабевших пальцев.
Бутерброды с сыром и колбасой.
Он и сам мог себе такие сделать, но мама, видимо, решила хоть что-то ему оставить, прежде чем уйти из дома… да куда?!
Колька вспомнил про мобильник и помчался наверх. Лихорадочно отбросил одеяло, подушку… вот. Двадцать процентов заряда. Надо бы не забыть включить в сеть.
Сначала – без особой надежды – опять набрал Динин номер, отбил при первых же звуках механического голоса, сообщающего про «вне зоны действия сети». Затем позвонил отцу.
Игорь ответил после пятого гудка. В трубке что-то шуршало.
– …да! Коль, я в автобусе! В Одессу! …спроси маму, она …ает.
Связь оборвалась.
Ну хоть что-то, подумал Колька. Значит, папа поехал в Одессу – видимо, будет узнавать про Дину везде, где можно. Интересно, бабушке Ханне уже сообщили? Если да, то она всю Одессу на уши поставит. А еще, вспомнил Колька, деда говорил, у него друг в милиции служит. Или служил.
Кольке стало внутри холодно-холодно, словно он проглотил эскимо, не разжевывая. Он сглотнул. А что толку ставить на уши всю Одессу, если Дины там все равно нет?
Если она все равно
не здесь?
Прекрати! – мысленно завопил Колька и зажал руками уши. – Я не хочу!
Хочу не хочу, холодно ответил ему голос откуда-то с уровня желудка, где болталось нерастаявшее эскимо, а кроме тебя никто не знает, где действительно находится Дина.
До Дининого офиса они вчера тоже не дозвонились. Валера Антонович, директор бюро, – классный мужик, он же не просто начальник, он почти друг, он мог бы знать, куда Дина пропала после рабочего дня?
Колька полистал записную книжку, но он и не ждал, что отыщет номер Валеры Антоновича. Ну да, тот здорово помог Кольке с медью прошлой осенью, когда они с папой не могли продолжить эксперименты с гальванопластикой. И он приезжал в гости с Диной, они тогда отлично провели время. Колька поморщился. Но личного номера Дининого начальника у него не было: они разговаривали всего пару раз и только по телефону бюро.
Колька с досадой двинул кулаком по подушке. В воздух взвились пылинки и нервно заплясали в солнечном луче.
Из дневника Кольки
25 августа 2011 года
Хорошее происходит и плохое.
Скоро в школу. Так не хочется! Мама говорит, что надо потерпеть до весны и поступать в пятый класс в лицей в Одессе. Там можно будет по-настоящему учить химию, как мне интересно. Там много разных учителей, и они ужасно умные. И я надеюсь, что они не будут орать. Но сейчас мне грустно, потому что лето кончилось.
Йося вернулся! Он привез калейдоскоп! Я никогда раньше такого не видел. Он большой, и когда крутишь и смотришь, там куча вариантов узоров. Они всех цветов вообще. И никогда не повторяются. Я смотрю на них и думаю про осколки изначального мира, о которых говорил оДм.
Мы сидели на карьере долго-долго и по очереди разглядывали узоры в калейдоскопе, и мне было хорошо, что я снова не один и Йося привез такой классный подарок. Он рассказывал всякое про Израиль, но больше о том, как ему было жарко, и всё время надо было ездить на экскурсии.
Но самое главное! Я ездил в Одессу.
Папа меня привез к бабушке в четверг, сам уехал в Киев, я побыл с бабушкой и дедушкой, а потом меня забрала Дина. Мы зашли к ней на работу, она вспомнила, что нужно кое-что доделать с документами. Я первый раз был у нее на работе!
Дина не всегда сидит в офисе – она часто ездит в командировки и в Одессе на объекты. Это так называются стройки зданий, объекты. Дина важная в своей компании, она не обязана проверять, как работают другие люди, например просто рабочие, но она любит приезжать на стройку и смотреть лично и общаться с ними. И ей вообще нравится, как растет новый дом. Я ее понимаю. Это как мне нравится смотреть, как из маленького семечка вырастает огурец, когда сначала проклевывается тоненький росток, а потом крепнет, отращивает усы и начинает ползти и виться. И Дина, когда говорит про стройку, у нее глаза светлеют, так она любит, как копают яму, закладывают фундамент, потом постепенно начинают расти этажи, и ей нравится трогать внутри кирпичи или блоки руками. Она говорит: представляешь, если я потрогаю кирпич внутри кладки во время строительства, его больше потом никто никогда не увидит и не потрогает, но он там будет, внутри! Я представляю!
В общем, Дина много ездит по всяким местам, но в офисе тоже сидит. Ей надо делать кучу бумаг, и вообще, она головой работает много, ей надо много придумывать. И она привела меня в офис, где у нее свой кабинет. У них там помещение, где сидят секретарши. А из помещения – три или четыре двери, и за одной из них сидит Дина. Но у нее скучно, стол, шкафчик и стул. Я думал, у нее будет, как было в комнате у бабушки, – всё в бумагах и интересных рисунках. Но она говорит, что все чертежи в шкафу, а на столе только самые нужные бумаги.
Вот в большой комнате у них интереснее – там много столов, и за каждым сидят архитекторы, и у них столы завалены бумагами и чертежами, как я и думал.
Я ждал Дину в холле, где секретарши. Одна мне не понравилась. Она не улыбалась, но это ладно, иногда взрослые не умеют улыбаться. Но она какая-то была сонная, растягивала слова как будто у нее не буквы, а длинная жвачка. Вторая зато улыбалась. Но она была очень занята.
А потом я познакомился с главным начальником! Тем, который был на фотке с Диной в газете. Дина разбирала бумаги у себя, а из другого кабинета вышел дядька, и он мне сразу понравился! Он такой был важный, в костюме. В жару я помираю, а он в костюме, так положено, он же начальник. И костюм очень красивый, синий, но не темный, а почти голубой.
На полке стоял макет какого-то здания, и на нем были часы, и у них крутились стрелки. Я как раз встал и смотрел, но не трогал. А дядька этот вышел, посмотрел на меня, улыбнулся и сразу снял макет, дал его мне в руки. Сказал, можно посмотреть. И не боялся, что я сломаю! И даже показал, как там механизм устроен, что часы работают и окошки в здании настоящие, со стеклами. Отпад.
А потом он сел на диван, и я тоже с ним сел. Дина вышла из кабинета и удивилась, что мы сидим вместе. Он спросил, как меня зовут, и сказал, что его зовут Валера Антонович.
Мне немного странно, что не Валерий, потому что у нас физрук Валера, но мы его называем Валерий Федорович, и я думал, все взрослые друг друга называют полными именами. Это же у Дины оно такое короткое, она даже по-взрослому Дина Юрьевна. А я Николай Игоревич по-взрослому. А он почему-то Валера. Ну, он сам так сказал, и я его называл, как он хочет.
А на двери у него табличка «Шиманский В. А., руководитель бюро». Мне нравится. Бюро – это серьезно, а он самый главный руководитель. И фамилия у него очень красивая.
Мне папа говорил, что у нас фамилия Левандовские, значит, что у нас предки были поляки. Может быть, они даже были графы или князья, у которых были свои замки. И у ВА похожая фамилия, мне тоже кажется, что он сам князь или вроде того. Он очень красивый, высокий, и у него очки, и они тоже красивые. Вообще у него все вещи красивые. Я не видел, чтобы у человека было всё такое, ну, как будто оно супердорогое. Я думал, так выглядит президент, президента я вблизи не видел, только у бабушки в телевизоре, но он не такой красивый, как ВА.
Только у него немного странная спина, как горбатая. Но потом смотришь, он не горбатится, а просто так сжимается плечами, как будто стесняется или боится чего-то. И в такие моменты костюм на нем морщится, как будто не по размеру. А потом он выпрямляет плечи, и сразу снова нормально.
ВА сидел со мной и разговаривал! Мне показалось, что Дина очень удивилась, и она мне потом сказала, что офигела, потому что обычно ВА жутко занят. Он вышел из кабинета, и его ждала машина, чтобы ехать на самолет, и он спешил, но почему-то сел со мной общаться. Вот это да.
А он успел меня спросить, что я люблю и чем интересуюсь, и я ему рассказал про гальванопластику, и что папа мне помог собрать аппарат и что мне нравится еще всякое, что растет и цветет. И он снял очки, чтобы посмотреть на меня без очков, и я увидел, что глаза у него тоже красивые, серые как море в дождь, а ресницы пушистые. Я никогда ни у кого не видел таких красивых глаз. Я даже подумал на секунду, что такими глазами, наверно, мир видно иначе. Не зря же он суперархитектор. Я бы пошел за такой красотой куда угодно. Я бы тоже хотел смотреть на мир такими глазами. Что-то было странное, как будто он странно на меня смотрел, но, наверное, это потому что он не ожидал увидеть мальчика у себя на работе. Дина же меня раньше не брала туда. Потом он протянул мне руку, и я ее пожал, и он так серьезно сказал, что мы еще увидимся и что он хотел бы посмотреть на мою мастерскую в Вейске. И уехал, а мы с Диной пошли потом к ней домой и гулять.
И Дина всю дорогу удивлялась, как хорошо ВА со мной пообщался. Что обычно у него нет времени ни на кого. Я спросил, есть ли у него свои дети, и Дина говорит, что нет, он совсем один, и он только работой занимается круглосуточно, как будто не спит и не делает других дел.
Я думаю, что человеку нужен другой человек. Если этот руководитель такой одинокий и ничего не делает, кроме работы, наверное, ему просто тоже нужна семья.
Мы потом ночевали у Дины. У нее теперь отдельная квартира, рядом с работой. Бабушка говорит, что на это нужна куча денег, но Дина смеется, что не такая уж и куча, потому что она платит постепенно, а не всё сразу. А еще Дина говорит, что она хорошо зарабатывает, и ей не придется платить долго.
У нее пока совсем пусто, и я спал вместе с ней на матрасе на полу. Но мне нравится, когда пусто, это лучше, чем склад вещей, как у бабушки с дедушкой. А еще у Дины нет штор, и ночью прямо в окне огромная луна. Дина живет на одиннадцатом этаже! Это новый дом, он выше нашего и выше бабушкиного, он у парка. Мне только не нравится, что из окна видно колесо обозрения. Но если лежать на полу, то колеса не видно, а видно луну.
Дина сказала, что, когда я поступлю в лицей, я могу жить у нее, а не у бабушки. Потому что у нее тихо, и она мне сделает свой уголок со столом, а у бабушки с дедушкой тихо не будет. Здесь до лицея далеко, и я не разбираюсь пока, как дойти, но Дина покажет.
Утром мы завтракали мороженым в кафе, ха-ха, потому что у Дины совсем ничего нет дома из еды, и она просила не говорить маме, что мы ели на завтрак мороженое.
Дина сказала, что директор ВА улетел на выставку в Париж! Это столица Франции. Я ел мороженое и думал, что он там тоже сейчас завтракает в кафе, наверное, один. Интересно, что ВА ест на завтрак в Париже?
Потом мы ходили вниз к морю на пляж Ланжерон, там море не как у нас в поселке, а с красивой набережной. Но там много людей. А еще мы катались на карусели и машинках в парке, а потом снова ели мороженое, и это уже был обед.
Какие классные выходные!
Одесса, август 2011 года
Петр Абрамкин, бывший участковый инспектор, за период службы в органах дослужился до начальника штаба районного ОВД Одессы. Каждому посетителю он небрежно кивал на набросок в рамке, стоящий на почетном месте.
– Сама Стоянова рисовала, Дина. Не слыхал? Та, что с архитектором Шиманским строит. Жилой комплекс «Парус» в Аркадии видал? То-то же. – Тут подполковник Абрамкин обычно протирал глаза огромным вышитым платком и шумно сморкался. – А какая оторва в детстве была! Сколько ейных царапин я зеленкой самолично заливал, вот на этом самом месте, на этом самом!
Тут Петр Абрамкин, конечно, слегка лукавил: за минувшие одиннадцать лет он сменил не только выправку и должность, но и кресло с кабинетом.
Дина попала на стажировку в архитектурное бюро «Зигзаг» еще во время обучения в магистратуре Одесской архитектурной академии.
– Академия, шмакадемия, – ворчал обычно Юрий Викторович, который никак не мог привыкнуть к новомодным переименованиям школ в гимназии, а институтов в университеты и академии; новому названию ОГАСА было уже лет пятнадцать, а он по старинке и с немалой гордостью сообщал всем в округе, что дочь с отличием закончила Одесский инженерно-строительный институт. И не просто закончила: после защиты дипломной работы она хотела уехать в Киев, как когда-то сделала ее старшая сестра, но преподаватели буквально взмолились, чтобы она поступила в магистрат. Упирали на то, что академия все равно занимает первое место в рейтинге архитектурных учебных заведений Украины и после полноценного завершения учебы перед Диной распахнутся двери лучших строительных бюро страны, а то и всего мира.
Они просчитались только в одном: двери лучших архитектурных бюро распахнулись перед Диной не после завершения учебы, а еще за год до защиты магистерской диссертации. Дина выиграла несколько студенческих конкурсов, в том числе организованных далеко за пределами Одессы. Ее знали в Киеве и Праге, предложения о работе сыпались отовсюду. И тогда она снова удивила всех: пошла на стажировку в одесское бюро «Зигзаг» и там же осталась работать после окончания учебы.
На самом деле, удивляться было нечему: Валера Шиманский, основатель и глава бюро, на тот момент был одним из самых многообещающих архитекторов страны. Он, как и Дина, в свое время закончил Одесский инженерно-строительный, потом поработал в архитектурной мастерской Т. Знаменского в Киеве и затем переехал в Вену, где работал в венском бюро «Portal Design + Architektur ZT», стал руководящим партнером бюро, участвовал в застройке Вены и Граца, а затем вернулся в Украину и открыл в Одессе собственное архитектурное объединение «Зигзаг».
– Не женат, – подмигнула Дине однокурсница Светка, с которой они вместе попали на стажировку в бюро.
Дина только холодно смерила напарницу взглядом и сразу выбросила информацию о социальном статусе босса из головы. Ей было до лампочки, женат Шиманский или нет; сама она в ближайшие годы планировала связать себя узами исключительно с архитектурными проектами.
Легкомысленная Светка после стажировки получила магистерские корочки и куда-то упорхнула, а Дина осталась в бюро. Через полгода подтянулась до ведущего архитектора, а уже через два с половиной года стала главным архитектором проектов и правой рукой Шиманского.
Дина любила город, как любят живое существо.
Она выросла в центре старой Одессы и с детства знала живое нутро города. Она бегала по нему босыми ногами, трогала руками, разбивала коленки о мостовые, сердцем чувствовала ритм города. Она много ездила за границу, и родные были уверены в том, что ей светит блестящая карьера за пределами Одессы, но ее, как и Алису, тянуло домой. Но если Алисе хотелось жить рядом с морем и подбирать нити и ткани по цвету воды, Дине было важно находиться среди городского шума. Она слушала, как трамвай выворачивает по Нежинской улице к кирхе, и отзывалась на звон изнутри, словно сама была булыжником мостовой, весело вибрирующим по соседству со стальными рельсами. Она прикасалась руками к щербатой штукатурке старого дома и чувствовала там, внутри, живую пульсацию кирпича и цемента, их диалог, похожий на чувственные ссоры Нахамкисов. Дина пронзала взглядом завесы из дикого винограда, деревянные нагромождения лесенок балконов, все несуразные пристройки и надстройки, впихнутые в одесские дворы, и видела строгость и красоту архитектурных решений. Кариатиды с отвалившимися носами, каменное кружево капителей колонн – всё это жило в ее голове и соседствовало там с фантастическими формами архитектуры будущего – со стеклом и бетоном, с резными узорами по белому камню, с плавными линиями, с уходящими вверх спиральными лестницами.
Дина смотрела как бы двойным зрением на Одессу прошлого, которую ей хотелось бережно баюкать в ладонях, и Одессу будущего, которую предстояло вырастить здесь же, на этих самых грядках, не потревожив старых посадок.
Прав, тысячу раз прав был Колька, говоря, что Дина смотрит на стройку здания, как сам он наблюдает за живым ростком. Дина – от первого прикосновения карандаша к листу бумаги до последнего штукатурного штриха – видела и чувствовала, как растет новый дом. Она морщилась, если электрик неправильно прокладывал кабель, и где-то что-то искрило и давало сбой: она чувствовала, словно ток крови по ее сосудам замедлился, где-то сгустился тромб, полетел не в то русло.
– Ну чисто рентгентовский взгляд, – говорил электрик Михайло товарищам на стройке после визитов Дины. – И ведь не обязана приезжать и смотреть, на то прораб есть, и он потом ей и выше документы отвезет и доложит, но нет, сама приехала и пальчиком мне в стену – тыц, а вот тут, говорит, поправь. – И довольно кивал, словно Динино «рентгентовское» зрение было его самоличной заслугой: – Вроде и пигалица, а далеко пойдет.
Офис архитектурного бюро «Зигзаг» располагался в старом здании на углу Маразлиевской улицы и небольшого переулка.
Дина раньше думала, что офисы передовых современных архитекторов непременно располагаются внутри зданий, спроектированных ими же. Когда она читала биографию Шиманского, ей представлялось, что его рабочее место должно быть в кабинете на тридцать пятом этаже стеклянного небоскреба, и плевать, что в Одессе таких небоскребов сроду не строили. Когда же она пришла на практику, то обнаружила, что окно кабинета ее босса выходит в знакомый переулок у парка Шевченко, и кружево акации, отбрасывающее на рабочем столе живые тени, и запахи старой штукатурки, и лепнина под потолком, и визг тормозов за окнами – всё это не мешает полету мысли гения, создающего архитектуру будущего.
Дина быстро стала в «Зигзаге» своей. Спустя три года от начала работы в бюро Валера Шиманский уже записывал ее во всё проекты вторым автором и публично признавал, что без ее энергии и таланта эти здания никогда бы не были построены такими, какими он их задумал.
Словом, всё шло хорошо, просто идеально, пока не начались странности со строительством нового объекта, секретаршей и печатной машинкой.
Глава 9
Вейск, 12 мая 2012 года
Колька бежал, не чувствуя под собой ног.
Он так и выскочил из дома босиком: заниматься ремешком сандалии или искать старые кроссовки было некогда. Повторить путь, который он впервые осилил в полтора года и с тех пор мог проделать с закрытыми глазами, было делом пяти минут. Обогнул глинистую лужу на дороге, врезался в сочное и мохнатое тельце – видимо, шмеля – повернул в Ореховый переулок и помчался вверх; на бегу прикрыл глаза: свет-тень-свет-тень, упасть не боялся, босые ноги мягко пружинили в прохладной пыли обочины. Где-то гулко ухнул пес.
Колька почуял неладное, едва добежав до калитки церковной ограды.
Отец Дмитрий всегда оставлял калитку нараспашку, а сейчас она была закрыта на щеколду. Колька остановился, перевел дух и просунул руку между деревянными рейками калитки. Ржавая щеколда подалась не сразу. Мальчик зашел, закрыл за собой калитку и в нерешительности остановился. Ему уже доводилось заходить в приходской дом и в гараж крестного, когда тот отлучался по надобности в магазин или навещал кого-то из прихожан, но сейчас и входная дверь была заперта, и задернутые наглухо занавески намекали на то, что хозяин покинул дом не на пару часов. Дело серьезное.
Церковь Святого Николая Чудотворца стояла на этой земле с незапамятных времен: для большинства жителей села любое время раньше середины прошлого века было незапамятным, но отец Дмитрий говорил, что кирпичные руины, из которых его усилиями была заново возведена церковь, датировались веком шестнадцатым.
Святой Николай, думал Колька, чудотворец и покровитель моряков и путешественников, йошкин кот, дорогой святой, ты прости, я в сердцах, но как же мне сейчас нужна твоя помощь!
Он побежал к любимому изображению в нише на стене церкви.
Еще до Колькиного рождения в Вейск приезжали по приглашению отца Дмитрия столичные реставраторы. Они-то и восстановили эти смешные, почти мультяшные в своей трогательности барельефы. Один из них изображал чудотворца: «С В М И К О Л А», – поясняли архаичные церковнославянские буквы. Святой Николай виделся скульптору круглолицым румяным дедушкой с поднятыми вверх бровками. Дедушка держал небольшой парусник, на палубе которого с воздетыми вверх руками суетились крошечные человечки. Правая рука святого с двумя вытянутыми пальцами – перстами, вспомнил Колька, по-церковному это называется двоеперстие, – покровительственно накрывала кораблик.
Кольке захотелось быть на той палубе: пусть кругом гром и молнии, пусть шторм и скрип непрочной древесины, но как хорошо знать, что тебя держит в руках такой вот дедуля и что ничего не случится ни с тобой, ни с теми, кого ты любишь.
Колька без особой надежды подергал ручку церковной двери: заперто.
Осталось проверить приходской дом, гараж и огород, хотя и без того понятно, что отец Дмитрий куда-то запропастился.
Колька потоптался на крыльце приходского дома.
Уходить не хотелось. Солнце поднялось уже высоко в небе – время к десяти, – в траве застрекотали кузнечики, от соседского дома повеяло дымком. У Кольки засосало под ложечкой, и он впервые за утро с вожделением подумал о лежащих дома бутербродах. Если бы отец Дмитрий оказался на месте, сейчас можно было бы отломить кусок хлеба и забраться с ногами на сундук у окошка и выговориться. Пока он говорил, уже прибежали бы мама с папой с известием о том, что Дина приехала… Колька потряс головой и с досадой двинул себя в скулу кулаком. Несильно, но чувствительно: надо прекратить телячье фуфло. Это Дина так говорила, она терпеть не могла разговоры о том, что Бог-де нам поможет, надо только полагаться на него. Она фыркала: телячье, мол, фуфло эти ваши молитвы и это ваше смирение, ну, допустим, Бог есть, ему что, приятно смотреть, как ты размазней валяешься и ничего не собираешься делать сам?
Нет никакого кораблика в руках у святого, нет никакого хлебушка вприкуску с разговорами, ничего нет, и тупо пускать слюни и сопли у церковного порога.
Колька внезапно для самого себя присел на корточки и пошарил рукой под ковриком.
И тут же выпрямился и вытянулся, словно ожегся о предмет, которого коснулись пальцы. Быстро-быстро огляделся по сторонам, не видел ли кто? Вроде тихо. Почувствовал, как к ушам прилил жар: они стали, должно быть, неприятно-помидорного оттенка, как бывает, когда ему очень стыдно.
Колька видел однажды, как отец Дмитрий, собираясь поехать в соседний поселок, запер дом и оставил ключ под ковриком. Ключ лежал там и сейчас.
– Ну и зачем тебе вламываться в чужой дом? – спросил себя Колька, и тут же быстро ответил:
– А вдруг он там внутри, вдруг болен? – и нервно засмеялся.
– Ага, и дверь снаружи запер, и церкву, и калитку.
– Ну вдруг, – упрямился внутренний голос, – и вообще вдруг он оставил ну письмо какое или записку или, может, станет понятно, надолго он уехал или так, выбежал до субботнего базара. Я так, одним глазком, и сразу обратно, и вообще, он мне книжку обещался дать, которая мне поможет в разговорах и в школьных ответах.
Этот аргумент сработал. Отец Дмитрий на днях действительно пообещал дать Кольке книгу с упражнениями по развитию речи и уверенности в себе: что-то про риторику и ораторское мастерство. Колька не верил, что книга поможет, но сейчас надо было найти убедительную причину проникнуть внутрь, и причина нашлась.
Он осторожно открыл дверь – ключ повернулся почти беззвучно – и вошел. Здесь было темно и прохладно: толстые стены мазанки не пропускали тепло даже в летнюю жару, что и говорить про такую холодную весну, как нынешняя.
В домике было две комнаты: «зала», как важно говорил отец Дмитрий (она же кухня – с печкой и длинным деревянным столом), и спальня, она же библиотека. Отец Дмитрий, бывало, шутил, что книжки рано или поздно выселят его из собственной кровати. В спальне действительно помещалась только кровать, а все три стены вокруг – не считая уголка с лампадой и иконами – закрывали книжные полки, даже в кровати лежали стопки книг.
В зале царил не то чтобы беспорядок… но Кольке показалось, что тот, кто здесь живет, покинул дом в спешке. Нож, всегда стоявший на подставке, лежал на разделочной доске – им резали хлеб и не убрали на место. Немытая кружка стояла в раковине.
Колька на цыпочках пересек залу и толкнул приоткрытую дверь спальни. Он бы никогда не полез рыться в чужих книгах и документах, но толстая тетрадка лежала, распахнутая, прямо на кровати – кстати, заправленной тоже весьма небрежно, так что из-под покрывала торчала подушка в красную крапинку и почти половина одеяла.
Колька присел на край кровати и взял в руки тетрадку. Он узнал почерк отца Дмитрия: у них дома хранилось составленное по всем правилам свидетельство о его, Колькином крещении. Почерк у священника был на диво аккуратный, с мелкими, почти квадратными буковками, узнаваемым наклоном влево и залихватскими росчерками каждой заглавной буквы.
Читать бесплатно другие книги:
