Ведьмин вяз Френч Тана
– И что теперь? – произнес я, стараясь подавить испуганную дрожь в голосе. – В смысле, как быть с рукой. И с ногой. Они когда-нибудь… Когда они…
– Об этом пока говорить рано, – отрезал доктор, отводя взгляд, и снова принялся делать пометки в карте, отчего моя паника усилилась. – Вас осмотрит невропатолог…
– Я просто хочу знать… – Тут я снова сбился, не сумев подобрать слова, и испугался, что вот сейчас-то он и осадит меня, как малыша, мол, сколько можно спрашивать, веди себя как следует.
– Мы понимаем, что вы не можете дать гарантий, – негромко, но твердо проговорил отец. – Но хотелось бы в общих чертах представлять, чего ожидать.
Помедлив, доктор кивнул и сложил руки поверх моей карты.
– Подобные травмы чреваты последствиями. В вашем случае они незначительны, хотя на основе беглого осмотра я не могу сказать ничего определенного. Нередки осложнения в виде судорог, так что будьте бдительны, однако со временем они проходят сами собой. Мы направим вас к физиотерапевту разрабатывать левую сторону тела, если же у вас возникнут трудности с концентрацией внимания, поможет эрготерапия.
Врач говорил об этом так буднично и убедительно, что я даже кивал, словно все перечисленное – судороги, эрготерапия и прочая мелодраматическая чепуха из медицинских сериалов, не имеющих ни малейшего отношения к моей жизни, – было абсолютно нормально. Пока что лишь крохотная периферийная часть меня осознавала с головокружительной тошнотой, что теперь это и есть моя настоящая жизнь.
– Будем ожидать, что в течение полугода наступит значительное улучшение, но в целом процесс может занять и два года. Невропатолог непременно…
Он говорил и говорил, на меня же вдруг нахлынула усталость. Лицо доктора раздвоилось, расплылось перед глазами, голос превратился в далекое бессмысленное бормотание. Я хотел сказать, что мне нужно обезболивающее, и чем скорее, тем лучше, но не было сил произнести ни слова, и скоро боль утянула меня в мутный зыбкий сон.
Прошло почти две недели с того дня, как я очутился в больнице. Не так уж плохо, учитывая все обстоятельства. К счастью, после беседы с врачом меня (машинально пробормотав извинения – мол, больница переполнена) вечером перевели в отдельную палату, а то истеричка на соседней койке достала своими бесконечными рыданиями, мне ее вой уже сниться начал. Новая палата оказалась просторной, светлой и тихой, и я мысленно похлопал себя по плечу за то, что позаботился купить хорошую страховку, – правда, я думал, что она мне пригодится еще очень не скоро. Я много спал, а когда просыпался, рядом всегда кто-нибудь сидел; формально часы посещения были ограничены дневным временем да коротким отрезком вечером, но, похоже, медсестры закрывали глаза на внеурочных посетителей в отдельных палатах. Днем это обычно была мать, едва узнав о случившемся, она забросила работу и спихнула свою нагрузку на коллег с кафедры (мама преподает в Тринити-колледже историю XVIII века). Она постоянно что-нибудь мне приносила – то вентилятор, потому что в палате стояла адская жара, то воду в бутылках, то сок, то энергетики, чтобы у меня не было обезвоживания, открытки, букеты тюльпанов, кукурузные чипсы с сыром, которые я любил в детстве (и от которых теперь нестерпимо воняло блевотиной), записки от тетушек и дядюшек, горы самых разных книг, игральные карты и хипстерский кубик Рубика из “Лего”. Почти ни к чему из этого я не прикасался, за считаные дни палата обросла хламом, приняв неухоженный вид, – казалось, будто все эти разрозненные предметы в ней самозарождаются и в один прекрасный день медсестра обнаружит меня погребенным под кучей кексов, наверху которой торчит аккордеон.
С мамой мы всегда ладили. Она умная, резкая, с юмором, остро чувствует прекрасное, умеет быть счастливой и заражает своим жизнелюбием остальных, – словом, даже не будь мы родственниками, я все равно любил бы ее. Даже когда подростком на меня нападало желание побунтовать – нечасто, но такое все же случалось, – я, как правило, ругался с отцом (обычная фигня, типа, почему мне нельзя вернуться домой попозже и чего вы ко мне прицепились с этой домашкой), а с мамой почти никогда. Начав жить самостоятельно, я звонил ей пару раз в неделю, раз в месяц-два приглашал на обед в кафе, причем с искренней охотой и удовольствием, а не из чувства долга, покупал ей милые подарочки, делился забавными Ричардовыми ляпами – я знал, что она оценит. Даже вид ее согревал мне душу, то, как уверенно она вышагивает на длинных ногах, вокруг которых разлетаются полы пальто, изящные изгибы ее широких бровей, то взмывавших вверх, то хмурившихся согласно, когда я что-нибудь ей рассказывал. И то, что ее визиты в больницу так меня раздражали, неприятно удивило нас обоих.
Признаться, меня бесило, что она беспрестанно меня трогает – то погладит по голове, то по ноге, то пожмет лежащую на одеяле руку. Не то чтобы мне было больно, но совершенно не хотелось, чтобы ко мне прикасались, – не хотелось до такой степени, что порой я просто дергался. И еще ее постоянно тянуло поговорить о той ночи: как я себя чувствую? (Отлично.) Не хочу ли я об этом поговорить? (Нет.) Не догадываюсь ли я, кто те парни, не выследили ли они меня, может, заметили в баре, что у меня пальто дорогое, и… Я же тогда был почти уверен, что ко мне вломился Гопник с каким-нибудь криминальным дружком, решив отомстить за то, что я выкинул его картины из экспозиции, но поскольку сам еще толком в этом не разобрался, то и матери при всем желании не мог ничего объяснить. Я отделывался ворчанием, которое становилось с каждым разом резче и резче, в конце концов мать оставляла меня в покое, но через час, не в силах с собой совладать, принималась за старое: хорошо ли я спал? не снятся ли мне кошмары? помню ли я что-нибудь?
Беда в том, что случившееся ужасно ее перепугало. Мама изо всех сил старалась это скрыть, но я с детства помнил ее наигранную, чересчур спокойную жизнерадостность в трудную минуту (Так, сынок, давай смоем кровь и посмотрим, везти ли тебя к доктору Марейд заклеивать рану! Может, у нее даже остались те наклейки!), и эта манера набила мне оскомину. Порой маска сползала и за ней проглядывал жуткий животный страх, приводивший меня в ярость: безусловно, пару дней ей пришлось поволноваться, но теперь мне ничто не угрожает, ей не о чем беспокоиться, у нее обе руки здоровы, зрение не подводит, в глазах не двоится, никто не распинается перед ней об эрготерапии, так какого черта, спрашивается?
Стоило ей войти в палату, и меня тут же подмывало устроить скандал. И последствия травмы головы ничуть этому не мешали, даже напротив: обычно я не мог связать и двух слов, во время ссоры же меня было не заткнуть, гадости так и лились. Один-единственный мамин промах, фраза, взгляд, вызвавший раздражение, – я бы под дулом пистолета не сумел объяснить, почему именно эти вещи так меня задели, – и начиналось.
– Я персики принесла. Хочешь персик? Давай помою…
– Нет. Спасибо. Я не голоден.
– А еще, – настроясь на жизнерадостную волну, мама наклонилась и принялась рыться в стоявшем возле ее стула битком набитом пластиковом пакете, – я купила претцели. Будешь? Те маленькие, которые ты любил…
– Я же сказал. Я не голоден.
– Ладно. Хорошо. Я их оставлю тут, потом съешь.
Меня тошнило от сквозившего в ее взгляде смирения великомученицы.
– Что смотришь? Можно не смотреть на меня так?
– Как – так? – с каменным лицом уточнила мама. (Бедный Тоби не в себе, нужно проявить к нему снисхождение, бедняжка сам не знает, что говорит…) – Ты получил серьезную травму. Я читала, что в таком состоянии совершенно естественно…
– Я отдаю себе отчет в том, что говорю. Я же не овощ. Я не пускаю слюни в сливовое пюре. А ты, значит, оповестила всех, что я не в себе? Поэтому ко мне никто не заходит? Сюзанна с Леоном даже не позвонили…
Мама часто заморгала, уставясь поверх моего уха в окно, из которого лился свет. Я вдруг с отвращением понял, что она с трудом сдерживает слезы, и с не меньшим отвращением подумал: посмеет разреветься – выгоню нахрен из палаты.
– Я им сказала только, что ты пока неважно себя чувствуешь. Мне показалось, тебе не хочется ни с кем общаться.
– То есть ты даже не удосужилась поинтересоваться, что я об этом думаю? Просто взяла и решила, что я совершенно не в себе и неспособен самостоятельно принять столь серьезное решение?
На самом же деле я обрадовался, что можно обвинить маму. Общаться с кузенами мне не хотелось, но мы выросли вместе, и хотя давно уже не были неразлучны – с Сюзанной мы виделись несколько раз в год, на Рождество и дни рождения, с Леоном и вовсе один раз в год, когда он приезжал из Амстердама, Барселоны или другого временного места обитания, – все равно их равнодушие меня задело.
– Если ты кого-то хочешь видеть, я могу…
– Если я захочу их видеть, то сам им об этом сообщу. Или ты полагаешь, что я превратился в полного идиота и даже такого не осилю? И мамочке нужно звонить моим друзьям, чтобы зашли ко мне поиграть, как в детском саду?
– Хорошо, – с приводящим меня в исступление спокойствием и заботой ответила мама, сцепив руки, лежавшие на коленях, – тогда что прикажешь им отвечать, если спросят о тебе? Они все гуглят травмы мозга, поиск выдает огромное количество последствий, они не знают, что…
– Ничего им не говори. Ничего. – Я представил, как родственнички, точно муравьи, облепили и жрут мой труп – тетя Луиза корчит умильные гримасы сочувствия, тетя Мириам рассуждает о том, что у меня заблокированы чакры, дядя Оливер пересказывает чушь из Википедии, а дядя Фил глубокомысленно кивает, – и от такого зрелища захотелось кому-нибудь врезать. – Или вот что, скажи им, что я совершенно здоров и пусть не лезут не в свое дело. Ладно?
– Они беспокоятся о тебе. И всего лишь…
– Ах ты черт, прости, пожалуйста, то есть ты хочешь сказать, что это жестоко по отношению к ним? Они страдают?
И так далее и тому подобное. Я никогда никого не мучил, даже в школе, где ходил в любимчиках и где мне наверняка сошло бы с рук что угодно, я никогда ни над кем не издевался. Теперь же поймал себя на том, что, сознавая собственную низость, задыхаюсь от лютого восторга, вызванного тем, что я заполучил новое оружие, хотя пока и не понял, как именно оно мне поможет (разве что, когда в следующий раз ко мне ворвутся грабители, сражу их наповал сарказмом), и если прежде мне нравилось быть добрым человеком, теперь это ощущение испарилось и я никак не мог его отыскать, словно оно было погребено под черными дымящимися развалинами, так что к маминому уходу мы оба успевали измучиться.
Вечерами меня навещал отец. Он солиситор, вечно, сколько я его помню, в делах, консультирует барристеров по всяким запутанным финансовым вопросам; отец приходил прямо с работы, внося с собой невозмутимую, понятную лишь посвященным атмосферу дорогих костюмов и полусекретной информации, шлейф которой в моем детстве каждый вечер тянулся за ним через порог нашего дома. В отличие от мамы, он сразу замечал, что я не в настроении и не хочу разговаривать, меня же совершенно не тянуло затевать с ним ссоры, в которых не бывает победителей, – не то что с мамой. Обычно он задавал мне несколько вежливых вопросов – как себя чувствуешь, не нужно ли чего, – доставал из кармана пальто свернутую в трубочку потрепанную книгу в бумажной обложке (Вудхауса или Томаса Кенилли), усаживался в кресло для посетителей и молча читал несколько часов подряд. Если в той ситуации мне и удавалось отыскать что-то спокойное, умиротворяющее, то, пожалуй, это папины визиты: мерный шелест страниц, изредка тихий смешок, четкий абрис его профиля на фоне темнеющего окна. При нем я частенько засыпал и спал крепко, тогда как в другие дни спал беспокойно и чутко, а сон мой омрачали дурные воспоминания и страх не проснуться.
Мелисса наведывалась ко мне всякий раз, когда ей удавалось днем оставить на кого-нибудь магазин, пусть даже на часок, и обязательно приходила по вечерам. Если честно, первого ее визита я ждал с ужасом. От меня воняло потом, какой-то химией, на мне по-прежнему была больничная рубаха, – в общем, я и сам понимал, что выгляжу хреново. Дотащившись до ванной и взглянув на себя в зеркало, я вздрогнул от изумления. Я привык считать себя симпатичным и нравиться с первого взгляда практически всем – густые прямые светлые волосы, ярко-голубые глаза, открытое, чуть детское лицо сразу же вызывали симпатию как у девушек, так и у парней. Другое дело – этот чувак в засиженном мухами зеркале. Слева грязно-бурые свалявшиеся патлы, по обритой справа голове тянется уродливый красный шрам в толстых хирургических скобках. Одно веко набрякло, как у торчка, распухшая челюсть в синяках, от верхнего переднего зуба откололся большой кусок эмали, губа заплыла. Я даже похудел, при том что и так-то не был толстым, теперь же у меня запали щеки и я стал смахивать на какого-то жуткого заморыша, которого срочно требуется подкормить. Лицо с недельной щетиной казалось грязным, глаза покраснели, взгляд рассеянный, в пустоту, – не то дебил, не то психопат. В общем, выглядел я как бомж из фильмов о зомби, которого прикончат в первые же полчаса.
И тут входит Мелисса в воздушных золотистых кудрях и летящем цветастом платье, волшебное создание из горнего мира бабочек и росных трав. Я понимал: стоит ей только увидеть эту казенную палату и меня – кого методично, целенаправленно лишили всего мало-мальски ценного, кто сохранил лишь простейшие функции, жидкости и телесный смрад, бесстыдно выставленные напоказ, – и она никогда уже не посмотрит на меня прежними глазами. Я не боялся, что Мелисса развернется и убежит, – несмотря на всю свою нежность, она стойкая, надежная, верная, и не в ее правилах бросать парня с черепно-мозговой травмой, когда тот лежит под капельницей, – однако же я приготовился к гримасе ужаса на ее лице, к тому, что она, стиснув зубы, примется решительно выполнять свой долг.
Вместо этого Мелисса порхнула ко мне с порога, вытянув руки: Тоби, милый, и замерла у кровати, боясь причинить мне боль, не решаясь прикоснуться, бледная, с круглыми от изумления глазами, словно только что узнала о случившемся, Твое бедное лицо, Тоби…
Я облегченно расхохотался.
– Иди ко мне, – позвал я, стараясь, чтобы язык не заплетался, – я не рассыплюсь.
Я обнял Мелиссу (ребра пронзила адская боль, но мне было всё равно), прижал к себе. Ее слезы обжигали мне шею, она рассмеялась, всхлипывая:
– Глупость какая, на самом деле я так рада…
– Тш-ш. – Я погладил ее по мягким волосам, по спине. Почувствовал исходивший от нее запах жимолости, ее нежную шею под моей ладонью и едва не задохнулся от любви к Мелиссе, от того, что она пришла и расплакалась вот так, а я утешаю ее, как сильный. – Не плачь, родная. Все в порядке. Все будет хорошо.
Мы лежали вместе, свежий весенний ветерок шевелил жалюзи, сквозь бесчисленные бутылки с водой сочились овалы дрожащего солнечного света, копчик ломило, но я не обращал на это внимания, а потом Мелисса ушла: пора было открывать магазин.
Так проходили почти все ее визиты, лучшие из них; мы молча лежали на узкой койке, не шевелясь, только грудь мерно поднималась и опускалась в ритм дыханию да моя рука скользила по Мелиссиным волосам. Впрочем, иногда бывало и по-другому. Порой одна лишь мысль о том, что ко мне кто-нибудь прикоснется, вызывала содрогание, Мелиссе я, разумеется, в этом не признавался (говорил, мол, все тело болит, причем, если честно, так оно и было), но видел, как ее задевает, что я отстраняюсь после краткого объятия, поцелуя: Ну что, как дела, удалось сегодня что-нибудь продать? Она, конечно, старалась не подавать виду, пододвигала кресло, рассказывала о забавных случаях на работе, об очередных личных драмах соседки (высокомерная зануда Меган управляла модным кафе органической кухни – блюда из сырой капусты, вот это все – и вечно недоумевала, почему ей попадаются одни мудаки; ужиться с ней сколь-нибудь долго могла разве что Мелисса) – донесения из внешнего мира, чтобы я знал, что он никуда не делся и ждет меня. Я был благодарен Мелиссе за все, что она для меня делает, старался слушать и смеяться в правильных местах, но надолго меня не хватало, внимание рассеивалось, от беспрестанной болтовни раскалывалась голова, к тому же – я корил себя за неблагодарность и раздражительность, но ничего не мог с собой поделать – эти ее истории казались мне ничтожными, мелочными, лишенными всякого смысла по сравнению с огромной темной массой, наполнявшей мое тело, мозг и воздух вокруг меня. В конце концов я отвлекался, разглядывал узоры из складок на одеяле, лихорадочно рылся в памяти, пытаясь отыскать новые картины той ночи, или попросту засыпал. Чуть погодя Мелисса осекалась, бормотала, что ей пора на работу или домой, наклонялась, нежно целовала меня в распухшие губы и тихонько уходила.
В отсутствие посетителей я ничего не делал. В палате был телевизор, но уследить за сюжетом я мог не дольше нескольких минут, да и от сколько-нибудь нормальной громкости раскалывалась голова. От чтения у меня тоже болела голова, как и от интернета в смартфоне. Раньше я бы маялся от такого безделья и спрашивал у каждого, кто оказался в пределах слышимости, когда можно будет уехать домой или хотя бы выйти на прогулку, чем-то заняться, чем угодно, теперь же мне хотелось просто лежать, смотреть на лениво ворочавшиеся лопасти вентилятора, на то, как медленно перемещаются по полу блики света, пробивающегося сквозь жалюзи, да время от времени елозить, если копчик уж слишком разноется; признаться, такая апатия меня пугала. Телефон вибрировал снова и снова: сообщения от друзей (“Привет, чувак, только что узнал, вот же жопа, надеюсь, ты скоро поправишься, а этих уродов до конца жизни упекут в тюрьму”), от мамы – спрашивает, не принести ли мне пазл, от Сюзанны (“Привет, как ты, надеюсь, все хорошо, дай знать, если что-то понадобится или если заскучаешь”), от Шона или Дека с вопросом, можно ли меня навестить, от Мелиссы (“Я тебя люблю”). Порой я прочитывал их лишь через несколько часов. Время утратило структуру, в этой сухой душной палате, заполненной призрачными электронными звуками и запахами разложения, оно растекалось лужей, раскатывалось шариками ртути. И лишь неумолимый цикл обезболивающих, то действовавших, то иссякавших, хоть как-то скреплял его нить. За считаные дни я выучил все признаки в мельчайших подробностях: над ухом постепенно нарастает зловещая пульсация, тает туман благодушия, удерживающий мир на терпимом расстоянии, и я с точностью до минуты мог угадать, когда мой инфузионный насос издаст самодовольный пронзительный писк – сигнал, что можно нажать на кнопку и получить дозу.
Сильнее всего меня мучила даже не боль, нет. Сильнее всего изводил страх. Тело по десять раз на дню вытворяло что-нибудь такое, чего по-хорошему не должно бы делать. В глазах двоилось и плыло, так что приходилось хорошенько поморгать, чтобы вернуть зрению резкость; попытавшись машинально левой рукой взять с тумбочки стакан, я наблюдал, как он выскальзывает из моих пальцев и катится по полу, расплескивая воду. Язык у меня по-прежнему заплетался, точно у деревенского идиота, хотя опухоль спала; направившись как-то в туалет, я заметил, что подволакиваю левую ногу по липкому зеленоватому полу – хромаю, как Квазимодо. И всякий раз меня охватывала паника: вдруг я никогда уже не буду нормально видеть, ходить, говорить? Что, если это начинаются судороги, о которых упоминал доктор? А если не сейчас, так потом, позже? Что, если я никогда не поправлюсь окончательно и не стану прежним?
Перед накатывавшим страхом я оказывался бессилен. Никогда бы не подумал, что так бывает: всепожирающий, ненасытный черный водоворот засасывал меня так безжалостно и мощно, что казалось, будто меня едят заживо, раскалывают кости, высасывают из них мозг. Вечность спустя (лежу в постели, сердце бьется, точно отбойный молоток, адреналин обжигает, как луч света из стробоскопа, последние нити, скрепляющие рассудок, трещат от натуги, того и гляди лопнут) что-нибудь происходило – заглядывала медсестра, и приходилось машинально отвечать на ее жизнерадостную болтовню, или я нечаянно забывался сном, – и водоворот ослаблял захват, я выплывал на поверхность, дрожа от слабости, точно чудом спасшееся животное. Но даже если страх отступал на время, он всегда маячил поблизости – темный, безобразный, когтистый, нависал надо мной, подкарауливал сзади, выжидая минуту, чтобы прыгнуть мне на спину и вонзить клыки.
Где-то через неделю ко мне пришли два детектива. Я смотрел телик с выключенным звуком – машинки в мультике утешали автомобильчик в розовой ковбойской шляпе, который плакал крупными слезами, – как вдруг в дверь постучали и в палату заглянул аккуратно подстриженный седой мужик.
– Тоби?
По его улыбке я сразу догадался, что это не доктор, улыбки врачей я уже изучил, спокойные, отстраненные, выверенные настолько, что сразу ясно, сколько минут остается до завершения разговора. Этот же улыбался с искренним дружелюбием.
– Детективы. Уделите нам несколько минут?
Я ойкнул от удивления – хотя, казалось бы, мог и догадаться, что рано или поздно ко мне обязательно явятся детективы, но на тот момент голова у меня была занята другими вещами.
– Да, конечно, входите. – Я нащупал кнопку вызова, и кровать с жужжанием приподнялась.
– Отлично. – Детектив вошел в палату и придвинул стул к моей койке. На вид ему было лет пятьдесят или чуть за пятьдесят, высокий, минимум шести футов, в удобном темно-синем костюме и такой несокрушимо-крепкий, точно его высекли из скалы. За ним шел второй – моложе, худее, рыжий, в аляповатом бежевом костюме в стиле ретро.
– Я Джерри Мартин, а это Колм Бэннон.
Рыжий кивнул мне и оперся задницей о подоконник.
– Мы расследуем ваше дело. Как вы себя чувствуете?
– Нормально. Лучше.
Мартин кивнул и, склонив голову набок, принялся рассматривать мою челюсть и висок. Мне понравилось, что он открыто меня разглядывает, деловито, словно тренер по боксу, не притворяется, будто ничего не заметил, и не смотрит на меня украдкой, когда я отвернусь.
– И правда выглядите получше. Крепко же вам досталось. Вы что-нибудь помните из той ночи?
– Нет, – замявшись на мгновение, ответил я, меня смутило, что детективы видели, в каком состоянии я был в ту ночь. – Вы там были?
– Очень недолго. Заехали на минутку переговорить с врачом, узнать, как вы. Доктора опасались, что могут вас потерять. Рад, что вы оказались крепче, чем они полагали.
У него был голос здоровяка, неспешный дублинский выговор с глухим раскатистым рычанием. Мартин опять улыбнулся, и я хоть в глубине души и понимал, что стыдно испытывать благодарность за то, что с тобой обращаются как с нормальным человеком, а не с пациентом, жертвой или малым ребенком, все ж улыбнулся в ответ.
– Да, я тоже этому рад.
– Мы прикладываем все усилия, чтобы выяснить, кто это сделал. И надеемся, что вы нам поможете. Мы не хотим вас напрягать (Аляповатый Костюм на заднем плане покачал головой), подробнее поговорим обо всем, когда вас выпишут из больницы и вы будете готовы дать детальные показания. Пока же нужно с чего-то начать. Ну что, попробуем?
– Да, – ответил я. Язык у меня заплетался, не хотелось, чтобы они сочли меня инвалидом, но и отказать я едва ли мог. – Конечно. Только вряд ли от меня много проку. Я толком ничего не помню.
– Об этом не беспокойтесь, – сказал Мартин. Аляповатый Костюм достал блокнот и ручку. – Расскажите как есть. Никогда не знаешь, что подтолкнет тебя в правильном направлении. Налить вам, пока мы не начали?
Он указал на стакан на тумбочке.
– Да, спасибо, – откликнулся я.
Мартин взял кувшин с заваленного всякой всячиной стола-тележки и налил воды.
– Ну вот. – Он поставил кувшин на столик, поудобнее поддернул штанины, облокотился на колени, сцепил пальцы, готовый к беседе. – Как вы думаете, почему вас избили? Мог ли у кого-то быть мотив для этого?
К счастью, я сообразил, что выкладывать копам мои догадки по поводу Гопника нельзя ни в коем случае; правда, я уже и не помнил, к какому выводу пришел.
– Не знаю, – ответил я. – Вряд ли у кого-то был мотив.
– У вас нет врагов?
– Нет.
Мартин пристально уставился на меня; глаза у него были небольшие, голубые, оживленные. Я не отвел взгляд – под действием успокоительных я при всем желании не сумел бы занервничать.
– Может, у вас были разборки с соседями? Из-за места на парковке или чересчур громкой музыки?
– Да вроде не припомню. Я и соседей-то почти не вижу.
– Вообще мечта. Видите этого парня? – Он посмотрел на Аляповатый Костюм: – Расскажи ему про того типа с газонокосилкой.
– Иисусе, – Костюм возвел глаза к потолку, – это про моего старого соседа, что ли? Я обычно стригу газон по субботам, где-то в полдень, то есть не рано. Да вот беда, сосед любит поспать подольше. Он мне высказал по этому поводу, я посоветовал ему купить беруши. Так он записал звук газонокосилки, прислонил колонку к стене моей спальни и включил на всю ночь.
– Ничего себе, – проговорил я, поскольку он явно ждал реакции. – И что вы сделали?
– Показал ему удостоверение, провел беседу об антисоциальном поведении. – Детективы рассмеялись. – Мигом угомонился. Жаль, не у всех есть такое удостоверение. Тогда уж ничего не поделать.
– Мне еще повезло, – сказал я. – Да и эта штука… – я хотел сказать “звукоизоляция”, – в общем, стены у нас хорошие.
– Таких соседей беречь надо, – посоветовал Мартин. – Беспроблемные соседи дорогого стоят. Вы никому не задолжали?
Я не сразу понял, что он имеет в виду.
– Что?.. Да вроде нет. Ну то есть когда мы с друзьями идем в бар, порой случается стрельнуть двадцатку. Но по-крупному – нет, никому.
– Мудро, – сухо улыбнулся Мартин. – Вы не поверите, но это редкость. Да у нас минимум половина краж со взломом… половина?
– Больше, – вставил Аляповатый Костюм.
– Или даже больше. А все из-за чего? Кто-то кому-то не вернул долг. И даже если это никак не связано с преступлением, все равно приходится уговаривать потерпевшего рассказать нам обо всем, – люди же боятся, думают, мы их развести хотим, но если ты нюхаешь и задолжал дилеру, нас это не касается, нам бы дело закрыть. Как только чувак нам обо всем рассказывает, нужно найти того, кто дал ему денег, и выяснить, виновен тот или нет. В общем, куча ненужной мороки, а ведь за это время мы могли бы поймать настоящих преступников. Так что я всегда радуюсь, если удается отвертеться от этой нудятины. Как я понимаю, в вашем случае ничего такого нет?
– Нет. Честно.
Аляповатый Костюм записал это.
– А с личным как? – поинтересовался Мартин.
– С личным хорошо. У меня есть девушка, мы вместе уже три года… – Я вдруг понял, что они об этом знают и без меня, и Мартин подтвердил мою догадку:
– Мы разговаривали с Мелиссой. Чудесная девушка. Вы с ней не ссорились?
А ведь Мелисса словом не обмолвилась о детективах.
– Нет, – ответил я. – Конечно, нет. Мы очень счастливы.
– Ревнивые бывшие, у вас или у нее? Может, вы стали встречаться и это разбило кому-то сердце?
– Нет. С бывшим она рассталась, потому что он был, он… – я хотел сказать “эмигрировал”, – уехал в Австралию, кажется. И расстались они без скандалов, ничего такого. А с Мелиссой мы познакомились только через несколько месяцев. Я с бывшими не вижусь, но тоже со всеми расставался мирно.
Эти расспросы действовали мне на нервы. Я привык считать, что в целом мир – безопасное место, если, конечно, не выкинешь какую-нибудь сумасбродную глупость, ну типа сядешь на героин или переедешь в Багдад. Судя же по тому, что говорили эти парни, все это время я весело скакал по минному полю: стоит порвать с девушкой или подстричь газон в неурочный час – и бабах!
– А после того, как вы начали встречаться? Может, кто-то на вас глаз положил? Или кому-то пришлось отказать?
– Да вроде нет. – Правда, несколько месяцев назад я познакомился с одной хипповатой художницей из Голуэя, которая упорно отыскивала причины обсудить пиар-кампанию ее выставки исключительно при личной встрече; ее внимание мне, разумеется, льстило, но как только эта красавица стала слишком часто касаться моей руки, я свел общение к переписке по электронной почте, и художница поняла намек. – Иногда со мной кто-нибудь заигрывает. Ничего серьезного.
– И кто именно заигрывает?
Я не собирался натравливать детективов на художницу, она тут явно ни при чем, и незачем ставить ее в чертовски неудобное положение.
– Случайные девушки. На вечеринках. В магазинах. Никто конкретно.
Мартин молчал, я осушил стакан и посмотрел на детектива. Перед глазами по-прежнему все плыло, время от времени исчезала Мартинова голова или он вдруг двоился, так что приходилось сильно зажмуриться, чтобы сфокусироваться. Меня вдруг охватила нелепая благодарность к этим парням за то, что отвлекают мое внимание, отгоняют страх, не давая ему укорениться.
– Ясно, – произнес наконец Мартин. – Ни разу не довели дело до конца?
– Что?
– Никогда не изменяли Мелиссе? – И, не успел я рта раскрыть: – Послушайте, мы здесь не для того, чтобы читать вам мораль. Все, о чем вы нам расскажете, останется между нами – разумеется, если это не относится к делу. Мы лишь хотим выяснить, не было ли у вас конфликтов с кем-либо.
– Понятно, – ответил я. – Но я не изменял ей. Никогда.
– Молодец. – Мартин кивнул. – Такие, как она, на дороге не валяются. Она от вас без ума.
– И я от нее.
– О-о-о, – протянул Аляповатый Костюм, почесал голову ручкой и улыбнулся мне. – Молодая любовь.
– Может, от нее еще кто-нибудь без ума? – спросил Мартин. – Крутился возле нее, а вам это не понравилось?
Я хотел было машинально ответить “нет”, как на все предыдущие вопросы, но вдруг вспомнил.
– Вообще-то было. Кажется, перед Рождеством. К ней в магазин повадился ходить один мужик. Придет, болтает с ней часами, не выгонишь. Без конца звал ее куда-нибудь в бар. Даже после того, как она отказалась. Мелиссу это… – разумеется, она не радовалась или еще что, – не нравилось ей это. Кажется, его звали Ниалл, фамилию не помню, финансист из…
Мартин кивнул:
– Да, Мелисса нам уже про него рассказала. Проверим, не сомневайтесь. Может, припугнуть его, а? – Он подмигнул мне. – Поделом ему, даже если окажется, что это не тот, кого мы ищем. У вас с ним были разборки? Вы на него наехали?
– Да не то чтобы разборки. Но после нескольких его визитов я попросил Мелиссу написать мне сообщение, когда он в следующий раз припрется. Ну я и прибежал с работы, сказал ему валить.
– Как он отреагировал?
– Не обрадовался, конечно. Но ничего такого не было, мы не орали друг на друга, не толкались и не… но он рассердился на нас обоих. Правда, ушел. И больше не возвращался.
Мне было не стыдно за то, что я натравил полицию на Ниалла Как-его-там. Этот нелепый мордастый жлоб заявил мне, что если бы Мелисса действительно хотела, чтобы он ушел, так сама бы его выгнала, а раз он здесь, значит, ей это нравится. Меня бы это посмешило – он явно не представлял никакой опасности, обычный придурок, – если бы не бледное напряженное лицо Мелиссы, испуг в ее голосе, когда она рассказывала мне о Ниалле. И плевать, даже если она сгустила краски, уж очень я беспокоился за нее и даже немного расстроился, что обошлось без драки с этим мудаком.
– Похоже, вы с ним разобрались. Молодчина. – Мартин устроился поудобнее, положил щиколотку одной ноги на колено другой. – Вы сказали, что прибежали с работы, чтобы его прогнать. Вы ведь, если не ошибаюсь, работаете в художественной галерее?
– Да. Занимаюсь пиаром. – От упоминания о галерее у меня оборвалось сердце. Раз они поговорили с Мелиссой, то могли и с Ричардом, – не рассказать ли им обо всем, пока они не обвинили меня в чем-нибудь? Но вряд ли Ричард меня сдал, к тому же я с трудом соображал, что именно сделал, то есть я помнил, что мы с Тирнаном облажались и Гопника исключили из числа участников выставки, но…
– Вы когда-нибудь приносили домой какие-то произведения из галереи?
– Нет. Никогда.
– Может, вы дали кому-то повод думать, будто принесли? Выносят ли вообще картины из галереи? Например, чтобы показать покупателю?
– Нет, у нас так не делается. Если человек, желающий купить картину, настаивает на… м-м-м… закрытом показе, это, как правило, происходит в офисе. Страховщики не разрешают выносить работы за пределы галереи.
– Ах, страховщики, – протянул Мартин. – Тогда конечно. Эти в каждой бочке затычка. Я как-то не подумал. Может, вы не поладили с кем-то из коллег?
– Нет, у нас такого не бывает. Все отлично ладят. – По крайней мере, до недавнего времени.
– А дома? Были у вас ценные вещи, на которые грабители могли польститься?
– Э-э-э… – Я несколько растерялся под градом вопросов, Мартин перескакивал с темы на тему, и мне стоило больших усилий не потерять нить разговора. – Разве что часы, золотые антикварные часы, дедушкины, он их собирал. То есть мне достались не самые дорогие, у меня есть двоюродный брат, Леон, он старше меня, хотя по виду не скажешь, но на самом деле… – Я окончательно сбился и мучительно долго вспоминал, к чему это я. Детективы смотрели на меня с вежливым интересом. – А, да. Точно. В общем, мои стоят примерно тысячу фунтов.
– Старинные часы красивые, – заметил Мартин. – Современные не люблю, все эти “ролексы” – полная фигня, никакого качества. Вы свои часы носите? Мог кто-нибудь увидеть их на вас?
– Да, ношу. Не всегда, обычно обхожусь телефоном. Но если у меня встреча или открытие выставки… тогда да.
– А в тот вечер они были на вас?
– Нет. То есть… – надел на встречу с Ричардом, для солидности, – да, кажется, на мне. Но потом, когда лег спать, они должны были лежать на тумбочке у кровати, их тоже украли?
Мартин покачал головой:
– Точно не могу сказать. Если честно, не припомню, чтобы мне на глаза попадались золотые часы, но это не значит, что их там не было. – При мысли о том, что эти ребята шарились по моей квартире, у меня свело живот и пробил холодный пот: у меня ведь припрятана травка, черт, да и кокс оставался после той вечеринки на День святого Патрика. Хотя если бы они собирались предъявить мне по этому поводу претензии, то уже давно упомянули бы об этом.
– Какая у вас машина? – спросил Мартин.
– Черт, – я только сейчас вспомнил, что у меня есть машина. – Точно. “БМВ”-купе, ей несколько лет, но наверняка она до сих пор стoит… Они ее угнали?
– Угнали, да, – ответил Мартин. – Увы. Мы ее ищем, но пока порадовать вас нечем.
– Ничего, страховка это покроет, – успокоил меня Аляповатый Костюм. – Мы выдадим вам копию протокола.
– Где были ключи? – уточнил Мартин.
– В гостиной. На этом, как его… – слово опять ускользнуло, – на буфете.
Детектив негромко фыркнул:
– Возле окна, у всех на виду! Вы ведь не задергиваете шторы?
– Обычно нет.
– В следующий раз будьте осторожнее, – скривился Мартин. – В пятницу ночью вы не зашторивали окно?
– Я не… – вернулся домой, лег спать, а в промежутке пустота, громадная черная дыра, к которой страшно подступиться, – я не помню.
– В тот день вы ездили на машине?
– Нет, оставил возле дома, – помедлив, ответил я. Помню, подумал: чем бы ни кончилась встреча с Ричардом, мне наверняка захочется пропустить пинту-другую пива.
– На парковке перед домом.
– Да.
– Часто вы на ней ездите?
– Не особо. Обычно хожу на работу пешком, если погода хорошая, ну и чтобы не нервничать по поводу парковки. Но в дождь или если опаздываю, еду на машине. Ну и по выходным. В общем, пару раз в неделю. Может, три.
– Когда вы в последний раз ею пользовались?
– Кажется… – Я знал, что несколько дней просидел дома, но сколько именно, не помнил. – Кажется, в начале той недели. В понедельник, что ли.
– Вы в этом твердо уверены? – Мартин вскинул бровь. – В понедельник?
– Вроде да. Не помню. Или на выходных. – Было ясно, куда он клонит. Парковка неогороженная, возле дороги. Мартин наверняка решил, что кто-нибудь приметил мою машину, видел, как я сажусь в нее, отыскал окна моей квартиры и явился за ключами. Жуть берет, конечно, как представлю, что валяюсь на диване, ем чипсы, смотрю телик, а из темноты за мной кто-то наблюдает в щелку меж занавесок, но в целом эта версия понравилась мне куда больше, чем моя с Гопником. Личных мотивов у угонщиков нет, так что они вряд ли вернутся.
– Что еще ценного было в доме?
– Ноутбук. “Иксбокс”. Вроде всё. Они их тоже…
– Да, – перебил Аляповатый Костюм. – И телевизор. Обычное дело: берут то, что легко сбыть с рук. Мы приобщим к делу серийные номера, если они у вас есть, но…
– Сейчас мы пытаемся понять, – вмешался Мартин, – почему именно вы.
Детективы склонили головы набок и уставились на меня с выжидательными полуулыбками.
– Не знаю, – ответил я. – Наверное, потому, что живу на первом этаже. И забыл включить сигнализацию.
– Возможно, – согласился Мартин. – Преступники могли действовать наудачу. Так бывает, правда. Но в городе полным-полно других квартир на первом этаже. И полным-полно других людей, забывающих включить сигнализацию. Вот мы и задаемся вопросом, не было ли конкретной причины, по которой они выбрали именно вас?
– По крайней мере, мне ничего такого в голову не приходит. – Детективы не сводили с меня глаз. – Я ничего не сделал. Я не замешан ни в каких преступлениях и ни в чем таком.
– Точно? Потому что в противном случае вам лучше рассказать об этом сейчас. Пока мы сами не выяснили.
– Точно. – Их вопросы начинали меня раздражать – что они обо мне думают, в конце-то концов? Что я наркотиками торгую? Продаю в даркнете порнуху для педофилов? – Спросите кого угодно. Проверяйте меня как хотите. Я ничего не сделал.
– Как скажете, – охотно согласился Мартин, отодвинулся и перекинул руку через спинку стула. – Должны же мы были спросить.
– Понимаю.
– Это наша работа. Ничего личного.
– Догадываюсь. Я же не… ну, ничего такого.
– Отлично. Это-то мы и хотели выяснить.
Аляповатый Костюм перевернул страницу. Мартин выгнул спину (дрянной пластиковый стул скрипнул под его тяжестью) и большими пальцами поправил ремень.
– Госсподи… – протянул он. – Пора завязывать с жареным беконом, жена мне все время твердит об этом. Итак, Тоби, расскажите нам про вечер пятницы. Начиная, допустим, с того момента, как вы ушли с работы.
– Я помню лишь какие-то обрывки, – неуверенно проговорил я.
И это еще слабо сказано, воспоминания я восстанавливал урывками в течение нескольких месяцев, тогда же мне порой казалось – в зависимости от того, давно ли я принимал обезболивающие, – будто я по-прежнему в колледже, перебрал на вечеринке в честь окончания учебного года в Тринити, свалился с памятника Эдмунду Бёрку у главного входа и ударился головой.
– Расскажите, что помните. Чем больше, тем лучше. Даже если вам покажется, что это не относится к делу. Налить вам еще воды? Или соку?
Я рассказал им, что помнил на тот момент: как сидел в пабе, как потом возвращался домой, как увидел в гостиной двух парней и как валялся на полу, – все это, разумеется, обрывками. Мартин слушал, сложив руки на животе, кивал, время от времени перебивал вопросом. Могу ли я описать кого-то из посетителей паба? Прохожих, которых встретил по пути домой? Не было ли у меня ощущения, будто кто-то идет за мной? Не околачивался ли кто поблизости, когда я открывал дверь подъезда? Телевизор за его спиной непрестанно плевался яркими, судорожно дергавшимися изображениями, мультяшные дети, вскидывавшие руки в танце, разухабистые ведущие с широко растянутыми глазами и ртами, девчушки с заученными ослепительными улыбками, как у кукол, которых они держали в руках. Аляповатый Костюм встряхнул ручку, почеркал с нажимом по бумаге и снова принялся писать.
Когда мы добрались до главного, вопросы стали настойчивее и детальнее. Могу ли я описать того чувака, который тянулся к телевизору? Рост, телосложение, цвет кожи, как был одет? Татуировки, шрамы? А тот, который взял мой ноутбук? Говорили ли они что-нибудь? Называли какие-то имена? Клички? Какой у них был акцент? Может, мне что-то запомнилось в их выговоре – шепелявили, заикались? Голоса у них были высокие или низкие?
Я рассказал, что помнил. Тип у телика был примерно одного роста со мной, то есть, получается, пять футов одиннадцать дюймов. Худой, с бледной кожей, в прыщах, на вид лет двадцати, во всяком случае, мне так показалось; в темном спортивном костюме, бейсболке, татуировок и шрамов я не заметил. Тот, что с ноутбуком, был чуть пониже и, кажется, поплотнее, тоже белый, судя по его осанке, чуть старше, лет двадцати пяти, в темном спортивном костюме и бейсболке; шрамов и татуировок я не увидел. Нет, цвет волос не разглядел из-за бейсболок. Нет, бород и усов тоже не видел, они натянули воротники до носа. Нет, вроде бы никаких имен не называли. Выговор у обоих был дублинский, особенностей дикции никаких не помню. Нет, на сто процентов не поручусь (каждый вопрос Мартин задавал по два-три раза, чуть меняя формулировку, так что в конце концов я запутался, что помню, а что присочинил для ответа), но процентов на пятьдесят уверен… или на восемьдесят? на семьдесят?
Я понемногу терял нить разговора. Обсуждать ту ночь оказалось для меня непросто не столько психологически, сколько физически: бесконечно и гадко сводило живот, горло сдавливало все сильнее, ладонь и колено дергались, как от тика. Действие обезболивающих заканчивалось. Краски в телевизоре становились резче, голоса детективов и мой собственный царапали изнутри череп. Слабость и тошнота нарастали с каждой секундой, и я мечтал лишь об одном: чтобы это поскорее закончилось.
Мартин, должно быть, заметил мое состояние.
– Ладно. – Он выпрямился на стуле и оглянулся на своего напарника. – На сегодня достаточно. Для начала хватит. Отлично, Тоби.
– Ну вот, а вы боялись, что мало помните. – Второй детектив закрыл блокнот и сунул в карман пиджака. – Куча народу и того рассказать не может, хотя их никто по башке не бил. А вы молодец.
– Точно, – ответил я. Сознание мерцало; единственное, чего мне хотелось, – продержаться до их ухода. – Это хорошо.
Мартин встал, снова выгнул спину, схватился за поясницу.
– Господи боже мой, до чего ж неудобный стул. Еще чуть-чуть – и лежать бы мне в соседней палате. Доктор говорил, вас выпишут на той неделе, так? (Я впервые об этом слышал.) Осмотрите квартиру, если что-то пропало или, наоборот, появилось что-то, чего быть не должно, дайте нам знать, договорились?
– Ага. Хорошо.
– Вот и замечательно. Если до той поры что-то прояснится, мы вам сообщим. – Он протянул мне руку: – Спасибо, Тоби. Мы понимаем, что вам было непросто с нами общаться.
– Ничего страшного. – Моя рука утонула в огромной его ладони, и хотя он не давил на нее, меня прострелила такая боль, что отдалось в плечо. Но я продолжал улыбаться и кивать как идиот, стараясь, чтобы улыбка казалась вежливой и дружелюбной, однако сам чувствовал, что это все больше и больше смахивает на мрачную гримасу ужаса или ехидный оскал безумца, и вдруг понял, что детективы ушли.
Шон и Дек время от времени писали, спрашивали, можно ли меня навестить, но мне не хотелось их видеть, а точнее, не хотелось, чтобы они увидели меня. Однако после визита копов все изменилось: версия с угонщиками убрала как минимум один слой страха, беспричинного ужаса при мысли, что преступники до сих пор, не мигая, наблюдают за мной из какого-нибудь туманного мрака, жадно ждут, когда я выйду из больницы и они смогут попытаться еще раз. Если Мартин и Аляповатый Костюм правы – а они как-никак детективы, профессионалы со стажем, судя по виду Мартина, наверняка он расследовал преступления, когда меня еще на свете не было, кому и знать, как не им? – значит, нужно лишь купить сраный “хёндэ”, не открывать шторы, и все обойдется. В целом ситуация прояснилась, пусть на чуточку, но это была крепкая такая чуточка; я понял, что справлюсь, и даже поверил, что, вполне возможно, симптомы со временем пройдут. Так что на следующее утро я написал Шону с Деком и разрешил прийти.
Они заявились прямо с работы, в костюмах и галстуках, и я чертовски обрадовался, что заставил медсестру немного прибраться, снял жуткую больничную рубаху и, запершись в ванной, кипя от бессильной злости, до крови закусывая губу, когда левая нога отказывалась слушаться, с трудом, но натянул принесенные мамой спортивные штаны и футболку. Парни тихонько постучали в дверь и едва ли не на цыпочках вошли в палату, готовые сохранять спокойствие и хорошую мину, что бы ни случилось.
– Ну офигеть, – ехидно усмехнулся я, – вы же не на похоронах. Заходите уже.
И они расслабились.
– Рад тебя видеть, чувак, – улыбнулся Дек, стремительно шагнул к койке и двумя руками сжал мою ладонь. – Очень рад.
– И я тебя, – откликнулся я, подражая его улыбке и пожатию. Я и правда обрадовался, хотя и не мог избавиться от странного ощущения, будто мы не виделись давным-давно и впору спрашивать у них, как они жили и что делали.
– Да, рад тебя видеть. – Шон тоже пожал мне руку и очень аккуратно похлопал по плечу. – Как ты себя чувствуешь?
– Неплохо. Несколько дней было хреновато. – Я поморщился, услышав, как нетвердо произношу слова, но лицо у меня до сих пор было опухшее и в синяках, парни наверняка подумают, что потому и каша во рту. – Но вроде отпускает потихоньку. Садитесь.