Ведьмин вяз Френч Тана

Шон уселся на стул для посетителей, а Дек – осторожно, стараясь не задеть трубки капельницы, – на край кровати.

– Клевая прическа, – заметил Дек. Я уже брился и принимал душ (хотя и то и другое отнимало кучу времени, порой накатывала дурнота, и я опускался на пол в ванной) и не выглядел как бомж из фильма про зомби, но волосы пока не стриг, так и ходил обритый на полголовы. – Тебя в таком виде пустят в любой крутой клуб.

– Ты еще одну бровь сбрей, – добавил Шон. – Заведи новую моду среди хипстеров.

– Хочу сделать… – слово нашлось вовремя, – ирокез. Как думаете, Мелиссе понравится?

– Я думаю, сейчас ей понравится что угодно. Так что смело делай ирокез.

Дек рассматривал меня, рассеянно дергая край одеяла.

– Похоже, ты и правда идешь на поправку, чувак, – заметил он. – Ну то есть еще не поправился окончательно, на соревнования по триатлону тебе пока рановато. Но мы боялись, что ты совсем плох.

– Чуткий ты, ничего не скажешь, – ухмыльнулся Шон.

– Да ладно тебе, он же понял, что я имел в виду. Мы не знали, в каком ты состоянии. Мелисса уверяла, что все отлично (а она молодец, подумал я), но ты же знаешь Мелиссу, она всегда на позитиве. И это хорошо, не пойми меня неправильно, но… мы волновались. И очень рады, что ты оклемался.

– Оклемался, да, – сказал я. В ту минуту так и было, ну или почти так: я тщательно рассчитал, когда нужно нажать на кнопку Павлова и получить дозу обезболивающих, продержался больше часа после того, как кончилась предыдущая, хотя голова болела зверски, аж стреляло в позвоночник, и все это, только чтобы к прибытию парней быть в наилучшей форме. – Правда, зуб придется чинить, ну а в остальном – лежать, поправляться.

– Вот твари, – скривился Дек, рассматривая мой зуб.

– Их поймали? – спросил Шон.

– Не-а. Копы считают, что этих мудаков интересовала в основном машина, так что будут следить, не появится ли где. Но я не надеюсь, что они ее найдут.

– Чтоб они на ней рухнули с моста, – произнес Дек.

– Да и хер с ним, – сказал Шон. – Новую купишь. Не бери в голову, главное, выздоравливай. Кстати, – он протянул мне набитый бумажный пакет, – это тебе.

Внутри оказалась стопка журналов – “Эмпайр”, “Нью Сайентист”, “Коммандо”, – книга Билла Брайсона, сборник судоку, сборник кроссвордов, авиамодель для сборки и полдюжины упаковок чипсов самых невообразимых вкусов.

– Круто, спасибо, мужики. – Я был тронут.

Разгадать судоку или собрать конструктор я сейчас был способен не более чем сесть за штурвал реактивного истребителя, но меня согревала мысль, что друзья считали иначе.

– Не за что, – ответил Шон и озадаченно оглядел стул, стараясь устроиться поудобнее. – Хоть будет чем заняться.

– Мы подумали, что если ты и правда пришел в себя, то уже воешь от скуки, – сказал Дек.

– Да, здесь тоска смертная. Что у вас нового?

– Новости закачаешься. – Шон тут же позабыл о неудобном стуле. – Угадай, что выкинул вот этот, – он ткнул пальцем в Дека, смотревшего одновременно робко, с вызовом и самодовольством.

– Забеременел?

– Ха-ха.

– Хуже, – мрачно произнес Шон.

– Не может быть! – Меня вдруг осенило.

– Еще как может.

– Неужели Дженна?

Дек скрестил руки на груди, вздернул подбородок и премило покраснел.

– Я счастлив. Вы что-то имеете против?

– Чувак, может, тебе тоже по башке дали? – спросил я. – Помнишь, что было в прошлый раз?

Шон воздел ладони к потолку: “Вот именно”. Дек и Дженна встречались меньше года и за это время расходились раз шесть. В последний раз вообще разыгралась целая драма: Дженна четыре дня подряд заявлялась к Деку на работу, рыдала и умоляла вернуться, потом вырезала на футболке, которую он у нее забыл, надпись “ИДИ НА ХУЙ” и с курьером отправила ему эти лохмотья, да вдобавок разослала длиннющие бестолковые злобные телеги всем его фейсбучным друзьям, а заодно и родителям.

– Это было в прошлом году. У нее был трудный период. С тех пор она разобралась с собой.

– В один прекрасный день он проснется с собственным членом во рту, – заметил Шон.

– И это еще в лучшем случае, – добавил я. – Проснется – а у него перед глазами положительный тест на беременность.

– Я что, дурак? Я пользуюсь резинками. И вообще это не ваше…

– Ну так и она не дура. Берешь иголочку, тык – и здравствуй, будущий отец.

Я наслаждался каждой секундой нашей болтовни. Впервые с той ночи я чувствовал себя почти нормальным, настоящим живым человеком. Я и не догадывался, в каком напряжении все мое тело, пока немного не расслабился, и от облегчения мне хотелось засмеяться, заплакать или расцеловать друзей.

– Идите на хер. – Дек показал каждому из нас средний палец. – Оба. Я счастлив. Если все накроется медным тазом, вот тогда и скажете мне, мол, мы же тебя предупреждали…

– Непременно, – хором произнесли мы с Шоном.

– Да на здоровье. А до той поры, если не можете сказать ничего хорошего, так не говорите ничего. А ты, – он ткнул в меня пальцем, – и вовсе скажи мне спасибо. Знаешь за что?

– Не уходи от темы, – сказал Шон.

– Заткнись. Скажи мне, – Дек с ухмылкой подался ко мне, покосившись на дверь, – что ты принимаешь?

– А что? Тоже хочешь? – Я помахал ему пакетиком с капельницы.

– Чума. Дай глотнуть.

Дек притворился, будто тянется к капельнице, я оттолкнул его руку:

– Отвали. Я не собираюсь ни с кем делиться.

– Нет, правда, что у тебя там?

– Обезболивающие. Мощные. А что?

– Видишь? – обратился Шон к Деку. – Я же тебе говорил.

– Ну он же не сказал, какие именно обезболивающие. Может, они…

– Да о чем вы? – удивился я.

Оглянувшись на дверь, Дек выудил из внутреннего кармана пиджака плоскую серебристую фляжку.

– Мы тебе еще один подарочек принесли.

– Не мы, а ты, – поправил его Шон. – Я же сказал, что это идиотизм. Нельзя его мешать с лекарствами, так и умереть можно.

– Да что там? – спросил я у Дека.

– “Макаллан”, вот что. Шестнадцатилетней выдержки. Крепчайший, неразбавленный. Для тебя, сын мой, только самое лучшее.

– Дело говоришь. – Я потянулся к фляжке.

Дек, разумеется, тут же засомневался:

– Ты уверен?

– Блин, чувак, ты же сам его припер. Или ты чисто подразнить?

– Да нет, что ты, но лучше погугли сперва свои препараты, вдруг они…

– Ты прям как моя мама. Дай сюда.

Он нерешительно покосился на капельницу, точно та, как капризная собачонка, вцепится мне в горло, если ее потревожить, но все-таки протянул мне фляжку.

– Он прав, – сказал Шон. – В кои-то веки. Погугли их совместимость с алкоголем.

Я открыл фляжку и глубоко вдохнул. Запах виски окутал меня – насыщенный аромат изюма и мускатного ореха, беззаботных вечеров и неудержимого смеха, тупых выходок и долгих серьезных бессвязных бесед, всего того, что поможет послать куда подальше и это чудовищное место, и всю последнюю чудовищную неделю.

– Дааа, – протянул я. – Дек, дружище, ты гений. – Я запрокинул голову и сделал большой глоток. Виски обжег горло, приятно, обильно, до самой яремной ямки. – Ха! – Я покачал головой.

Парни уставились на меня, словно ждали, что я вот-вот нечаянно взорвусь или рухну замертво.

– Ох блин, – сказал я, – видели бы вы свои рожи. Все хорошо. Держите. – Я протянул им фляжку. – И не бздите.

Как ни странно, мгновение спустя именно Шон рассмеялся и забрал у меня фляжку.

– Ну ладно, – он поднял фляжку, – за рисковых пацанов. Только, чур, больше не рискуй, обещаешь?

– Как скажешь, – ухмыльнулся я, и он отпил виски. Алкоголь подействовал на меня самым лучшим образом, я наконец почувствовал себя прекрасно.

Шон выдохнул, точно вынырнул из воды.

– Ох ты ж ни хрена себе! Красота. Даже если он после этого окочурится, оно того стоило.

– А я вам говорил. – Дек взял фляжку. – Ну, за рисковых пацанов.

Сделал глоток, опустил фляжку и расплылся в очаровательной улыбке:

– Аааах. Сам перед собой снимаю шляпу. Себя не похвалишь, никто не похвалит. – Я протянул руку, но Дек не сразу отдал мне фляжку: – Остальное на потом, договорились? Вдруг тебе понадобится встряхнуться. В этом гадюшнике рехнуться немудрено.

– Ну я ж не рехнулся пока. Валяюсь себе день-деньской, а красотки в костюмах медсестер приносят мне завтрак в кровать. Ты бы с такого рехнулся?

– Вряд ли. Но там осталось-то всего ничего, побереги. Давай положим вот сюда… – и Дек принялся расчищать место среди вещей на тумбочке у кровати.

– Ну не так же! Дай! – Я выхватил у него фляжку, порылся в ящике, чтобы завернуть ее во что-нибудь. – Старшая медсестра, или как там ее, чокнутая на всю башку. Мне принесли вентилятор. Так она отобрала, потому что он якобы распространяет микробы. Если найдет у меня фляжку, даже не знаю, что со мной сделает, – отправит в карцер, наверное.

Тумбочка стояла справа от кровати, и, чтобы легче было до нее дотянуться, я переложил фляжку в левую руку. Фляжка упала, я попытался ее подхватить, но она выскользнула из пальцев, словно они состояли целиком из воды, шлепнулась на одеяло, а оттуда с глухим стуком на пол; я проводил ее беспомощным взглядом. Крышка соскочила, струйка виски плеснула на ковровое покрытие цвета гнилой зелени.

Повисло угрюмое молчание, Шон с Деком недоуменно смотрели на меня, я же не мог выдавить ни звука. Наконец Шон наклонился, подобрал фляжку с пола, закрутил крышку и протянул мне.

– На, – сказал он.

– Спасибо, – ответил я, исхитрился завернуть ее в полиэтиленовый пакет и сунул в тумбочку, повернувшись боком к парням, чтобы они не заметили, как меня трясет.

– Они тебе руку повредили? – как ни в чем не бывало спросил Дек. Шон нашел на столике бумажную салфетку, бросил на пол и ногой вытер лужицу.

– Ага. Ушиб, кажется. – Сердце едва не выскакивало у меня из груди. – Да все нормально. Доктора говорят, повреждены нервы в запястье, но ничего страшного. Пара месяцев терапии – и буду как новенький.

На самом деле доктора ничего такого не говорили. Невропатолог, грузный, обрюзгший старикашка с таким влажным землистым лицом, будто несколько лет просидел взаперти в подвале, надменно и решительно отказался отвечать на мои вопросы, когда я поправлюсь, насколько и поправлюсь ли вообще. Разумеется, это зависит от множества обстоятельств, перечислить которые он даже не удосужился. Вместо этого – перебивая меня всякий раз, когда я запинался или не мог выговорить слово, не задерживая на мне взгляд, будто я и внимания-то не стою, – начертил схему моей головы в разрезе с гематомой и без, пояснив, что остаточные явления (“то есть симптомы, которые пока не прошли”) “очень незначительны” и вообще мне невероятно повезло: велел исправно, как пай-мальчик, заниматься физиотерапией и ушел, я даже не успел подобрать слов, чтобы объяснить ему, что это исключительно мое дело. Так что при одной лишь мысли о невропатологе у меня от злости кружилась голова.

Шон кивнул, скомкал мокрую салфетку и поискал взглядом мусорную корзину.

– Ну хоть не та рука, которой дрочишь, – помолчав, сказал Дек, мы дружно расхохотались и долго не могли успокоиться.

К тому времени, как они собрались уходить, мы доели чипсы и вовсю веселились: мы с Шоном советовали Деку воспользоваться случаем и, раз уж он всё равно в больнице, проверить, не заразила ли его Дженна какой-нибудь ужасной болезнью, а он в ответ грозился, если я не заткнусь, настучать старшей медсестре, что я бухаю; со стороны могло показаться, будто всё прекрасно, просто замечательно, три близких друга болтают о том о сем и оттягиваются, как в старые добрые времена. Но когда я чуть погодя достал фляжку – вдруг отчего-то захотелось напиться, ну а если виски не ляжет на обезболивающее, то и фиг бы с ним, – она показалась мне нелепой, ее дерзкие серебристые изгибы совершенно не вязались с бескомпромиссной утилитарностью и унылостью больничной палаты. Фляжка словно глумилась надо мной, смеялась мне в лицо, дескать, ты правда думал, жалкий глупец, что пара глотков, и опа! – все вдруг стало нормальным? От кислого запаха виски меня замутило, и я спрятал фляжку.

Через несколько дней меня выписали. Сняли скобы, оставив длинный красный шрам в окружении точек, отсоединили капельницу с обезболивающими; сперва я испугался, но таблетки, которые мне дали, действовали отлично, вдобавок ребра и копчик болели гораздо меньше, да и голова уже не так раскалывалась. Меня навестил физиотерапевт, велел делать упражнения, о которых я благополучно забыл, и выдал карточку клиники, куда мне следовало съездить на прием (разумеется, карточку я тут же посеял). Потом ко мне пришла сотрудница социальной службы, или консультант по каким-то вопросам, или еще что-то в этом роде, слащаво улыбавшаяся худышка в огромных очках, она выдала пухлую стопку брошюр на тему “Черепно-мозговая травма и вы” (исключительно простая контрастная черно-белая обложка со схематичными фигурками – человечек убирает что-то в Картотеку Памяти, а потом достает, – внутри же объяснения, почему мне следует есть больше разноцветных овощей. “Сначала мне не хотелось устраивать послеобеденный отдых, но так действительно легче. Я по-прежнему устаю, но мне уже гораздо лучше”, – Джеймс из Корка, и куча полезных списков: “Важные дела на сегодня”, “Что у меня сегодня получилось”) и посоветовала, если я вдруг разозлюсь, повесить на бельевую веревку полотенце и отлупить его палкой.

Еще ко мне повторно наведался козлина-невропатолог, и это было весело. Все мои вопросы (Когда я смогу вернуться на работу? Выпить пива? Заняться сексом? Сходить в спортзал?) он либо проигнорировал, либо ответил на них бесцеремонным, доводящим до белого каления “Когда будете готовы”, хотя я именно об этом и спрашивал: когда я буду готов? Исключение он сделал лишь для вопроса “Когда я смогу сесть за руль?”, который мне даже в голову не пришел, – невропатолог подобрал складки пастозного подбородка, грозно вскинул брови, только что пальцем не погрозил, и сообщил, что за руль мне нельзя ни в коем случае из-за опасности судорог. А вот через полгода, если судороги так и не появятся, пожалуйте на прием и вежливо попросите вернуть вам права. Я изо всех сил старался не думать о судорогах, но в ту минуту все мои мысли были заняты тем, как же отчаянно хочется врезать ему по яйцам, поэтому мне удалось дотерпеть до конца разговора и не поддаться панике (подумать только, “Что у меня сегодня получилось”!).

Через час за мной должна была заехать мать, я бесцельно слонялся по палате, соображая, что делать с хламом, загромоздившим все свободные поверхности. Мне он был не нужен (откуда вообще взялся этот синий плюшевый кролик?), но, может, дома что-то из этой еды вызовет у меня аппетит, особенно если лень будет идти в магазин, да и почитать явно захочется, а вазы, в которых стоят цветы, мамины, возможно, они ей нужны… Две недели назад я бы радостно выбросил все это в мусорное ведро, а маме наврал бы, что понятия не имею, куда подевались вазы, и купил бы ей новые.

Я беспомощно смотрел на синего кролика (неужели Мелисса и правда притащила мне его? И теперь рассчитывает, что я его сохраню?), как вдруг в дверь постучали и в палату заглянул детектив Мартин.

– Ну, как дела? Я Джерри Мартин, помните?

– Да, конечно, – ответил я с облегчением, ухватившись за возможность не думать о синем кролике. – Вы их нашли?

– Экий вы прыткий! Не все сразу. Такие вещи за день не делаются. – Он оглядел столик на колесах. – Ничего себе, сколько у вас чипсов.

– Ага. Это мама…

– Ох уж эти мамы, – снисходительно произнес Мартин. – С ними спорить бесполезно. Можно я возьму пачку? У вас тут на целый полк.

– Ради бога, угощайтесь.

Он открыл чипсы со вкусом ростбифа.

– Вкуснятина. Как же жрать хочется. – И продолжил с набитым ртом: – Мы слышали, вас выписывают, и решили подвезти. Бэннон ждет внизу, в машине.

– Но, – помолчав, удивленно начал я, – за мной мать заедет.

– Разумеется, мы ей звякнем. Объясним, мол, планы изменились. Сколько вам нужно, чтобы собраться? Пяти минут хватит?

– Но, – повторил я, пытаясь сообразить, как повежливее спросить “Но почему?”.

Мартин догадался без слов:

– Мы же говорили, нам нужно, чтобы вы проверили, не пропало ли чего из квартиры, не появилось ли что-то такое, чего у вас не было. Помните?

– А, ну да. – Конечно, я прекрасно это помнил, но думал, что они заедут ко мне через день-другой после того, как я вернусь домой. – Что, прямо сейчас?

– Ага. Сейчас вы сразу заметите, если что-то не так. Тем более что вам наверняка захочется навести порядок, но сперва нужно осмотреться.

“Навести порядок” – а мне ведь и в голову не приходило, в каком состоянии моя квартира. Перевернутая мебель, ковер в брызгах засохшей крови, тучи мух…

– Лучше сразу с этим разобраться, чтобы жизнь побыстрее вошла в колею. Так будет проще во всех отношениях. – Он отправил в рот несколько чипсин.

– Точно, – согласился я. Не очень-то мне улыбалось очутиться дома в сопровождении Мартина и Аляповатого Костюма, зорко следящих за каждым моим шагом, но с мамой было бы еще хуже: будет смотреть на меня с жалостью, то и дело сжимать мою руку, да еще, чего доброго, в машине примется уговаривать на время перебраться к ним. – Вы правы.

– Вот и отлично. Держите, – он взял сумку, которую принесла мама, и бросил на кровать, – наверняка вы захотите забрать книги, да и вазы, похоже, недешевые. А остальное вполне можно выкинуть.

Возвращение домой далось мне труднее, чем я ожидал. Вопреки опасениям, я не застал там сцену из триллера: мебель в гостиной аккуратно расставили, ковры и диван отчистили (хоть я и заметил разводы от пятен и брызг крови, причем, к моему потрясению, практически всюду), нигде ни пылинки, ящики комода аккуратно сложили в углу возле ровных стопок бумаг, компакт-дисков и куч проводов, которые прежде лежали в комоде, на столе даже стояла большая ваза с кудрявыми пурпурно-белыми цветами, отбрасывавшими на стену тень.

А вот воздух был чужой. Сам того не сознавая, я ожидал встретить привычный слабый запах дома – тосты, кофе, лосьон после бритья, подаренный мамой базилик в горшке, свежий хлопковый аромат свечей, которые порой зажигала Мелисса. Теперь это исчезло, испарилось, только сильно пахло цветами и бытовой химией, от которой першило в горле, и мне казалось, что я уловил потный молочный душок избившего меня урода. В общем, пахло так, словно квартира не простояла какое-то время пустой – напротив, в ней жили, но не я, и другой жилец мне не обрадовался. Как будто хочешь погладить своего пса, а он ощетинился и пятится от тебя.

– Не торопитесь, – раздался сбоку голос Мартина. – Мы понимаем, что вам нелегко. Не хотите присесть?

– Нет, спасибо. Не нужно. – Я изо всех сил напряг левую ногу; если эта дрянь сейчас меня подведет, я ее оторву нахрен.

– Похоже, ваша мать сделала уборку, – сказал Аляповатый Костюм. – Мы-то оставили беспорядок. Повсюду порошок для снятия отпечатков.

– Они были в перчатках, – машинально возразил я и только тут заметил, что половина ящиков сломана, торчат осколки дерева, болтаются боковины.

– Но тогда-то мы этого не знали, – сказал Мартин. – К тому же грабители вполне могли их снять, пока вы были в отключке. Всегда лучше перестраховаться. – Он стоял у стены возле двери гостиной, засунув руки в карманы. – Осмотритесь и скажите, чего не хватает. Не торопитесь.

– Телевизора. – Детективы предупреждали, что телик украли, но огромное пустое пространство на стене сразу бросалось в глаза и казалось, что стоит зажмуриться – как все вернется на место. – “Иксбокса”. Ноутбука, если, конечно, его никуда не убрали, он был на журнальном столике…

– Ноутбука мы не обнаружили, – перебил Мартин. – Там была какая-то ценная информация, которая могла кому-нибудь понадобиться?

– Нет. То есть наверняка были записаны номера моих кредиток, но можно же было просто взять мой… – На буфете было пусто. – Черт. Бумажник. Он должен лежать тут, обычно я кладу его сюда…

– Украли. – Аляповатый Костюм снова достал блокнот и занес ручку над страницей. – Увы. Карты мы заблокировали, если ими попытаются воспользоваться, нам тут же сообщат, но пока глухо.

– Спасибо.

– Что-нибудь еще пропало? – уточнил Мартин.

Разводы от крови на ковре притягивали взгляд. Воспоминание обожгло меня, точно электрический разряд: мое сопение, боль, зеленые занавески, рука в перчатке тянется вниз…

– Подсвечник, – сказал я, радуясь, что голос звучит нормально, даже непринужденно. – У меня был подсвечник. Черный, металлический, примерно вот такой длины, в завитках, как кованые ограды, с таким типа бутоном наверху… – Признаться детективам, что я вооружился им, чтобы выбить дурь из негодяев, оказалось выше моих сил. – Он валялся тут, на полу.

– Мы его забрали, – пояснил Мартин. – На экспертизу. Мы полагаем, что вас ударили именно им, – он коснулся своего виска. – Мы вернем его вам, как только криминалисты проведут необходимые исследования.

У меня вдруг жутко зачесался шрам на голове.

– Хорошо, – сказал я. – Спасибо.

– Что-то еще? Может, появилось нечто такое, чего прежде не было?

Я огляделся. Книги на полке стояли в неправильном порядке, но не хотелось уточнять, чьих это рук дело – то ли шарились грабители, то ли детективы что-то искали.

– Да вроде нет. По крайней мере, ничего такого я не заметил.

– Они все ящики перерыли, – сообщил Мартин. – Разбросали бумаги по всему полу.

Снова вспыхнуло воспоминание: я ползу по замусоренному полу, подо мною что-то шуршит и скользит…

– Как вы думаете, что они могли искать?

В верхнем правом ящике я хранил траву и остатки кокса. Видимо, грабители догадались их забрать, или же Мартин блефует, проверяет, буду ли я врать, – вежливо и невозмутимо наблюдает за мной, по лицу ничего не поймешь…

– Не знаю, – ответил я, убирая за ухо то, что осталось от волос. – Точнее, не помню. Обычно в ящиках я храню то, что некуда девать. Документы, диски для восстановления ноутбука, даже не знаю, что еще там было…

– А вы посмотрите, – предложил, чуть ли не приказал Мартин. – Может, что увидите и вспомните.

Не вспомнил. Рыбий корм, завалявшийся с тех пор, когда у меня был аквариум, футболка, которую я давно собирался вернуть в магазин, да как-то забывал, диск Radiohead, господи, а это-то откуда, наверное, кто-нибудь дал послушать и теперь злится, что я так и не возвратил? Вроде бы в ящиках должен был лежать старенький фотоаппарат, но наверное я этого не помнил и не сумел ответить на вопрос Мартина, какие на нем были снимки, – может, с Миконоса, где мы с парнями отдыхали перед первым курсом, с каких-то давних вечеринок, семейных рождественских ужинов? Солнце раскалило комнату, как террариум, от химического запаха гудела голова, но я не решался открыть дверь на балкон, ведь детективы не жаловались ни на жару, ни на духоту, к тому же в двери был врезан блестящий новенький замок, под которым в белесых щепках виднелось гнездо от выломанного старого, а ключа у меня не было. И с чего я решил, будто в обществе детективов мне будет легче, чем с матерью? Ее хоть можно попросить уйти.

Они заставили меня осмотреть всю квартиру, безжалостно, методично, комнату за комнатой, ящик за ящиком. Одежда моя тоже оказалась не в том порядке, в котором я ее оставил. Дедовы часы исчезли; я описал их детективам, те обещали проверить ломбарды, антикварные лавки и прочие места, где дают наличные за золото. Презервативы тоже пропали, но их, понятное дело, теперь хрен отыщешь, – впрочем, я и не возражал, пусть грабители пользуются, лишь бы не размножались, мы с детективами даже посмеялись. Голова болела адски.

– Ладно, – наконец произнес Мартин, посмотрел на Аляповатого Костюма, и тот захлопнул блокнот. – Мы пойдем, а вы обживайтесь. Спасибо, Тоби. Вы нам очень помогли.

– Как вы думаете… – начал я. Мы были в ванной: ослепительная чистота, бутылочки расставлены аккуратными рядами, но втроем там оказалось тесновато. – Как вы думаете, кто бы это мог быть?

Мартин почесал за ухом и скривился.

– Пока не знаем. Если честно, мне даже неудобно перед вами. Обычно за это время мы уже понимаем, кого искать: этот всегда проникает в квартиру одним и тем же способом, тот вываливает на пол содержимое холодильника и срет на кровать, а у этого татуировки подходят под показания свидетелей… Я не говорю, что нам всегда удается отправить их за решетку, но мы по крайней мере знаем, кто преступник. А тут… – он пожал плечами, – вообще не представляю.

– Возможно, действовали новички, – извиняющимся тоном произнес Аляповатый Костюм и спрятал ручку в карман. – Тогда понятно, почему они слетели с катушек. Опыта не было.

– Вполне вероятно, – согласился Мартин. – Может, и вы, Тоби, кого-нибудь вспомнили?

К тому моменту я уже соображал достаточно ясно и не подозревал Гопника в краже со взломом, а вот насчет Тирнана у меня появились сомнения. Мне не раз доводилось выслушивать его нытье (галеристы – стадо баранов, у них кишка тонка взять начинающего художника, они дожидаются, пока другие его заметят, хитрые бабы-художницы выставляют свои работы в музеях и добиваются славы благодаря сиськам, тогда как гораздо более талантливые авторы-мужчины прозябают в безвестности, безмозглые критики, привыкшие плыть по течению, не сообразят, что перед ними новаторское произведение искусства, даже если оно лично к ним подойдет и представится), и я знал: такие, как он, винят других в своих бедах, вечно всем недовольны и думают только о себе, к тому же, разыскивая работы для выставки, он наверняка перезнакомился с кучей всякого сброда, не брезговавшего в том числе и грабежами. Разумеется, я не собирался пересказывать копам всю эту сагу, учитывая, что доказательств-то у меня не было, одни лишь смутные подозрения, однако жалел, что не пригляделся повнимательнее к тирнановским юнцам, когда те захаживали к нам в галерею.

– Нет, – ответил я с деланой беспечностью, – я не раз об этом думал, но так ни к чему и не пришел.

Мартин благожелательно меня разглядывал, раскачивая пальцем кольцо для полотенец.

– Нет?

Уж не знаю, зачем он переспросил, то ли надеялся, что теперь-то я вспомню, то ли намекал, дескать, ты недоговариваешь и мы это понимаем. Я оказался зажат в тесной ванной, и мне было никак не пробраться мимо неожиданно огромных детективов.

– Нет, – ответил я. – Ничего.

Помедлив, Мартин кивнул.

– Ну что ж, – сказал он. – Наши визитки у вас есть. Да?

– Кажется… – Я смутно припомнил, что они вроде бы оставили мне визитки, когда в первый раз навестили меня в больнице, и обвел взглядом ванную, словно карточки могли телепортироваться в раковину.

– Держите. – Мартин выудил из кармана белую карточку с крупным четким шрифтом и элегантной эмблемой Гарды. – Если вдруг что-то вспомните, обязательно сообщите. Договор[6]ились?

– Да. Непременно.

– Вот и отлично. Будем на связи. А пока отдыхайте. Поешьте, выпейте пива, а вещи еще успеете разобрать. – Потом Аляповатому Костюму: – Ну что, поехали?

Едва детективы ушли, как приехала мама – разумеется, с полными пакетами продуктов (хлеб, молоко и прочее нужное вперемешку со всякой ерундой типа бежевого узловатого корня – оказалось, это имбирь, “на всякий случай”). Надолго она не задержалась и, к счастью, не лезла с предложениями типа “давай я тебе помогу найти плотника починить комод”. Она потихоньку, постепенно привыкала жить на минном поле, на котором я вдруг очутился, и я не знал, то ли радоваться, то ли злиться на нее за то, что она думала, будто это теперь навсегда. Она удержалась от вопроса, справлюсь ли я тут один, и когда обняла меня на прощанье у двери, я постарался не вздрогнуть.

После работы заглянула Мелисса с огромным пахучим пакетом еды из тайского кафе. Она так неудержимо и трогательно ликовала, что я наконец дома, – кружила по гостиной, раскладывая столовые приборы, точно вот-вот взлетит от счастья, поймала какую-то радиостанцию с развеселыми девичьими группами шестидесятых годов, то и дело слала мне воздушные поцелуйчики, – что я тоже приободрился. С той самой ночи у меня пропал аппетит, однако острая жареная говядина с лапшой оказалась вкусной, а Мелисса подробно рассказала мне, как всю прошлую неделю уговаривала мою маму не дарить мне собаку (мои родители обожают Мелиссу, и хоть они, к счастью, не из тех, кто недвусмысленно намекает, когда же свадьба и внуки, но я понимал, что они об этом задумываются).

– Она прямо загорелась, Тоби, дескать, в детстве у тебя не было собаки, потому что у отца аллергия, а теперь самое время, будет тебе защитник и друг, твой отец ей твердил: “Ничего не выйдет, Лили, управляющая компания…” – но она и слушать не желала: “Да плевать на них, Эдмунд, как-нибудь уговорю!” Ты не поверишь, Тоби, – тут Мелисса не выдержала и хихикнула, – единственное, что ее остановило, – ты не захочешь пылесосить и вся квартира будет в собачьей шерсти. А все остальное ее ничуть не смутило! Так вот она, – Мелисса рассмеялась, я тоже, хоть ребра и болели, – решила купить тебе большого такого пуделя, потому что они не линяют, и оставить в квартире. Представляешь, ты вернешься, а тут сюрприз…

Я представил. Входим мы с детективами в квартиру и сталкиваемся нос к носу с пуделем во всем его стриженом великолепии, и от такой картины затрясся в приступе хохота, а вслед за мной и Мелисса. До чего же долгий выдался день.

Однако с течением вечера меня понемногу охватывало раздражение. Мелисса сбросила туфли, забралась с ногами на диван, сонно привалилась ко мне, – в общем, явно не сомневалась, что ночует у меня. Я же и мысли об этом не допускал. Даже думать не хотелось, что случилось бы, если бы в ту ночь она была со мной и я не сумел ее защитить. Я принялся потягиваться, зевать, даже обронил, что наверняка с непривычки не засну, все-таки столько дома не был, а тебе завтра на работу… Мелисса намек поняла и ничуть не обиделась – да, ее тоже в сон клонит, поедет сейчас, а то заснет прямо здесь.

– Тогда до скорого. – Я провел пальцем по ее шее, когда Мелисса наклонилась надеть туфлю.

– Ага, – она обернулась и крепко меня поцеловала, – до скорого.

Я вызвал ей такси со своего телефона, чтобы следить, как иконка автомобиля движется к ее дому, и всякий раз, как та останавливалась или делала странный поворот, у меня перехватывало дыхание. Наконец-то я остался один в квартире, которую считал своей и по какой-то непонятной причине ощущал чужой, у двери валялась сумка с моими вещами, словно я только что вернулся из долгого путешествия и понятия не имел, чем занять вечер, ночь, завтрашний и остальные дни.

Следующие два месяца мне пришлось нелегко. Не могу сказать, что это было худшее время в моей жизни, учитывая все, что стряслось потом, но в тот момент, безусловно, именно так я и думал. Я не находил себе места, меня колбасило, как наркомана в ломке, при этом днем не хотелось выходить из дома: я по-прежнему выглядел задрыгой, по-прежнему хромал, и хотя волосы отросли, так что я наконец постригся ровно, франкенштейновский шрам все равно просвечивал. Я подумывал было выбираться на долгие ночные прогулки, бродить во мраке Болсбриджа на манер призрака Оперы, но и это у меня не получилось. Подростком я возвращался домой пешком в любой час ночи и никогда ничего не боялся; нет, я, безусловно, настораживался, заметив клянчившего мелочь наркомана или подвыпивших парней, которые были явно не прочь затеять драку, но прежде меня не окутывал такой густой миазм беспричинного страха, заставлявшего всюду видеть угрозу, подозревать, что в каждой тени мог прятаться злоумышленник, каждый прохожий мог в любой момент наброситься на меня, каждый водитель – сбить насмерть и переехать мое тело, как это понять и что делать? Так что не успел я отойти и тридцати метров от подъезда, как адреналин ударил меня, точно током, я начал задыхаться, развернулся и припустил домой, насколько позволяла хромота; едва ли квартиру можно было считать безопасным местом, но, по крайней мере, у нее были ощутимые границы, за которыми можно было следить. Больше я не пытался. Часами расхаживал по гостиной, вжав голову в плечи и сунув руки в карманы. До сих пор помню тот жуткий ритм: одной ногой шагнул, другую подтянул, одной ногой шагнул, другую подтянул, с каждым движением в голове вспыхивали воспоминания о той ночи, но остановиться я не мог, мне почему-то казалось, что пока я двигаюсь, никто ко мне не вломится, меня не скрутит судорога, – в общем, по крайней мере, не станет хуже.

Порой я слонялся по комнате, пока из-за краев занавесок не просачивался серенький свет и не просыпались птицы.

Наконец заставлял себя лечь в постель, но, как и следовало ожидать, заснуть не получалось. Пока я валялся в больнице, родители предусмотрительно установили систему сигнализации с мониторингом и тревожной кнопкой (представляю, как мама оглядывает разгромленную квартиру, прижимает ко рту кулачок и мечтает вернуться в прошлое, чтобы меня спасти); я знал, зачем они это сделали, понимал, что это разумно, и тем не менее в глубине души хотел бы, чтобы этого не было. Тревожная кнопка, квадратная штука размером со спичечный коробок, ярко-красная, как медицинский крест, располагалась возле моей кровати, но слишком низко, не дотянуться. Я часами лежал неподвижно и, затаив дыхание, прислушивался, не последует ли за случайным щелчком или скрежетом чего-то еще – услышал? показалось? вдруг сейчас кто-то закричит хрипло, поднимет шум? не нагнуться ли, не нажать ли кнопку, рискуя, что тревога окажется ложной и в случае настоящей опасности меня не примут всерьез, как того мальчика, кричавшего “Волки, волки!”, или же подождать еще десять нестерпимых секунд, и еще десять, и еще десять, но что, если потом окажется слишком поздно и я под градом ударов буду отчаянно тянуться к кнопке, силясь одолеть эти бесконечные дюймы? Кнопка зажила своей жизнью, распухла от символичности, единственный шанс на спасение, пульсировавший красным светом в углу, нажмешь ее слишком рано или слишком поздно – и тебе крышка. Я привык спать на самом краю кровати, рискуя упасть, свесив руку на пол, чтобы пальцы были как можно ближе к кнопке. Раз-другой все же сверзился и проснулся на полу, крича и размахивая руками и ногами.

Сообщения от друзей, кузенов, коллег. “Привет, ну ты как, в ту субботу устраиваем барбекю, придешь?”; “Привет, не хочу тебя доставать, но, пожалуйста, бери трубку, когда звонит моя мама, а то если ты не отвечаешь, она говорит твоим родителям, что ты, наверное, валяешься без сознания на полу”, после чего закативший глаза смайлик, это от Сюзанны. Мемы, гифки, всякая хрень из интернета – от Леона: видимо, предполагалось, что это должно меня развеселить. “Тоби, привет, это Ирина, узнала о случившемся, надеюсь, тебе лучше и мы скоро тебя увидим…” Обычно я ничего не отвечал, сообщения стали приходить реже, и я отчего-то обиделся и принялся жалеть себя. Звонил Ричард, я не взял трубку, и он оставил сообщение – неловкое, деликатное, однако с искренней теплотой: мол, все в порядке, выставка пользуется успехом, крупный коллекционер купил ассамбляж с диваном Шантель, так что ни о чем не волнуйся, главное – поправляйся, а на работу вернешься, когда будешь в состоянии. Сообщения от Шона, от Дека – можно тебя навестить? а завтра? а на выходных? Но я не горел желанием их видеть. Мне нечего было им сказать и не хотелось, чтобы они ушли, окутанные невысказанной жалостью, и, удалившись на достаточное расстояние от моей двери, пробормотали: “Ох нифига ж себе. Он же…” – “Да уж. Бедняга”.

Физически я чувствовал себя лучше – не во всем, но хотя бы кое в чем. Лицо пришло в норму (не считая отколотого зуба, но им я еще займусь), ребра и копчик уже не болели, хотя порой и ныли. Судороги так и не начались, по крайней мере, я ничего такого не заметил, и это было хорошо, хотя невропатолог предупредил злорадно, что они могут прийти и через полгода, и через год, и даже через два года после травмы. Порой мне удавалось продержаться четыре-пять часов без головной боли, но потом приходилось принимать обезболивающие, и с ними было куда спокойнее, они размывали контуры, жизнь сразу же казалась выносимой, однако я экономил их на случай (о котором даже думать не хотелось), если доктора вдруг откажутся выписать новый рецепт, когда мой запас таблеток подойдет к концу.

А вот с умственной сферой дела обстояли гораздо хуже. У меня обнаружились почти все симптомы из полезной брошюрки сотрудницы социальной службы: в моей Картотеке Памяти был жуткий хаос (мне не раз случалось затупить в ванной, пытаясь сообразить, вымыл я голову или еще нет, или осечься посреди разговора с Мелиссой, припоминая слово “мгновенный”), я постоянно ощущал упадок сил, как тот Джеймс из Корка, а расхлябанность достигла такого уровня, при котором приготовление завтрака превращалось в настоящий подвиг. Не то чтобы я сильно переживал по этому поводу, учитывая, что ничего сложного (работать или тусоваться) делать и не пытался, и все равно меня это задевало.

В целом же дома было хуже, чем в больнице. По крайней мере, в том косом и кривом лимбе симптомы мои выглядели обычным делом, здесь же, в реальном мире, они были вызывающе, отталкивающе неуместны, казались чем-то неприличным, чего и быть-то не должно: взрослый человек стоит посреди кухни, разинув рот, и думает: “Ох, как пожарить яичницу?” – звонит в компанию по поводу кредитной карты и никак не может вспомнить дату своего рождения, слюнявый идиот, дебил, урод из паноптикума, мерзость; и снова проваливается в ту же ненасытную воронку, которая стала глубже, шире, теперь это не только страх, но и кипящая ярость, ненависть, причем раньше мне и в голову не могло прийти, что глубина и ширина утраты окажутся так велики. А ведь всего лишь несколько недель назад я был обычным парнем, простым парнем, который по утрам натягивает пиджак и, вцепившись зубами в кусок хлеба, мурлычет себе под нос какую-нибудь мелодию The Coronas, обдумывая, в какой ресторан пригласить свою девушку на ужин, но с каждой секундой неумолимая волна уносила меня все дальше и дальше от того парня, которым я был когда-то и который уже не вернется, поскольку навсегда остался по ту сторону небьющегося стекла. В больнице я внушал себе – дома сразу же станет лучше, но оказалось, что это не так, и я уже не верил, что мне когда-нибудь полегчает.

Разумеется, злился я не только на себя. Мой мозг штамповал грандиозные вычурные фантазии о том, как я разыскал грабителей (узнал голос на улице, взгляд в пабе и хладнокровно, с завидным самообладанием проследил за ними до самого их мерзкого притона) и расправился с уродами на манер героев Тарантино; сегодня даже вспоминать об этом неловко. Я снова и снова прокручивал в голове эти сценарии, дополняя и совершенствуя, так что в конце концов помнил каждый их шаг и поворот сюжета куда лучше, чем подробности той ночи. Правда, даже тогда я отдавал себе отчет в том, до чего все это жалко и нелепо (так прыщавый астматик, запершись в своей комнате, разглядывает висящие на стене постеры с полуголыми красотками из аниме и отчаянно мечтает, что уж на следующей-то неделе наваляет школьным обидчикам, как Брюс Ли), и в конце концов обрушивал всю злость на себя самого, беспомощного калеку, физически и умственно неспособного даже съездить в магазин за продуктами, так куда уж тебе мстить, шут гороховый, герой выискался.

Звонила мама; Мелиссе удалось ее уговорить, что мне не нужен пудель, и теперь мать вынимала из меня душу, убеждая, что мне пока лучше пожить у них. “Смена обстановки творит чудеса, вот увидишь, мы обещаем, что не будем тебе мешать, ты нас даже не заметишь, – а когда я объяснил, что ни за что на свете не перееду к ним с папой, добавила: – Придумала! Может, поживешь в Доме с плющом? Дядя Хьюго очень тебе обрадуется, там так спокойно, приезжай хотя бы на выходные, не понравится, вернешься домой”, но я ее оборвал, причем куда грубее, чем следовало. О том, чтобы приехать в Дом с плющом в таком виде, не могло быть и речи. Дом с плющом, прятки в сумерках среди мотыльков и серебристых берез, земляничные пикники и пряничные сочельники, бесконечные подростковые вечеринки, когда все валяются на траве и смотрят на звезды, – это ныне недостижимо, та ночь, точно пламенный меч, закрыла туда путь. И со своего дальнего берега больнее всего мне было смотреть на Дом с плющом.

Непонятные готовые блюда застывали на журнальном столике комковатым клеем, книжные полки покрывались пылью, на кухонном столе копились крошки: я написал уборщице, что больше не нуждаюсь в ее услугах, отчасти потому, что от звона посуды и гудения пылесоса у меня наверняка разболелась бы голова, но в основном потому, что мне не хотелось видеть у себя дома никого, кроме Мелиссы. Я подскакивал, заметив, что по полу гостиной скользнула птичья тень.

Но и Мелисса меня тяготила, порой даже очень сильно. Я радовался ее визитам, она была единственной, с кем я общался с удовольствием, но все же при мысли о том, что она останется ночевать, во мне шипящим фейерверком вспыхивала паника, скрыть которую не всегда удавалось. Безусловно, я мог поехать к ней, и даже однажды так и поступил, но там над душой висела ее мерзкая соседка Меган, которая, поджав тонкие губы, дождалась, пока Мелисса выйдет из комнаты, и принялась распинаться о том, как ее один раз ограбили на улице, чем нанесли ей жуткую моральную травму, она ведь очень чувствительная, в отличие от некоторых, но даже она пришла в себя за какие-то две недели, потому что сделала над собой усилие, и уж конечно, такая замечательная девушка, как Мелисса, заслуживает того, чтобы ради нее постараться. Тут я почувствовал, что сейчас не выдержу и врежу Меган, извинился (отговорившись головной болью) и ушел. А ведь раньше за мной раздражительности не водилось, напротив, я всегда был очень спокойным, теперь же из-за каких-то нелепых пустяков на меня накатывала такая ярость, что дыхание перехватывало. Как-то раз я не сумел засунуть сковородку обратно в кухонный шкафчик, потому что внутри был беспорядок, и принялся методично и сосредоточенно дубасить ею по столу, пока не погнул край и не отломил ручку, та отлетела в одну сторону, сковородка – в другую. Еще был случай, когда у меня из левой руки в третий раз выпала зубная щетка, я замолотил дурацким беспомощным кулаком по стене, мне хотелось расхерачить его в мясо, чтобы потом врачи вообще отрезали его к чертям собачьим, но – по иронии судьбы – не смог даже как следует стиснуть кулак, чтобы причинить себе сколь-нибудь серьезный вред, и в конце концов лишь набил огромный фиолетовый синяк, отчего рука стала еще бесполезнее, да вдобавок в следующие несколько дней пришлось прятать ее от Мелиссы.

Конечно, я понимал, что эта сучка Меган была права. О Мелиссе с ее привычной естественной добротой и терпением – никогда ни слова жалобы, только искренние объятия и крепкие поцелуи – в такой ситуации можно только мечтать, и уж точно это гораздо больше, чем я заслуживаю. Догадывался я и о том, что даже ее оптимизм небезграничен, рано или поздно она осознает, что я не проснусь в одно прекрасное утро прежним жизнерадостным Тоби, словно по волшебству. И что тогда? Я понимал, что достойнее всего порвать сейчас, чтобы она не тратила попусту время, силы и надежды, избавить нас обоих от того ужасного момента, когда до нее наконец дойдет и все разлетится на осколки, отпустить ее без тяжкого груза вины за то, что она якобы меня бросила, хотя, разумеется, это неправда: я сам ее бросил. Но я не мог этого сделать. Она была единственной, кто, ни секунды не сомневаясь, верил в то, что я тот же прежний Тоби, да, побитый, в синяках, да, со мной пока что надо носиться, чаще обнимать, рассказывать смешные истории, приносить чашку кофе на диван, но в целом я ничуть не изменился. И хотя я понимал, что это чушь, но не находил в себе силы отказаться от нее.

Я сознавал, что ничем хорошим это не кончится, но и выхода пока что не видел. В мрачной пучине ужаса таилось осознание неизбежности. Невыносимо было не то, что меня избили и ограбили, это я мог пережить, мог не думать, не вспоминать, выстроить защиты, а вот от себя не убежишь – того, каким я стал.

Так что когда я говорю, что мне невероятно повезло очутиться в Доме с плющом, это не какие-нибудь там отвлеченные рассуждения – типа, какое счастье, что в моей жизни было такое дивное место! – нет, Дом с плющом действительно меня спас, причем в прямом смысле слова. Не вернись я туда тем летом, до сих пор по ночам мерил бы шагами квартиру, месяц от месяца тощал, бледнел, стервенел, вел сам с собою долгие тихие разговоры и не отвечал на звонки, а то и вовсе окочурился бы (чего мне, положа руку на сердце, хотелось чем дальше, тем больше).

Сюзанна позвонила вечером в середине августа, день тянулся, никак не кончаясь, и даже сквозь закрытые окна в квартиру проникали запах барбекю и веселые детские вопли. Оставленное ею голосовое сообщение – “Перезвони. Срочно” – возбудило во мне такое любопытство, что я действительно позвонил – в конце концов, в последнее время Сюзанна меня почти не донимала, и можно было не опасаться, что она примется уговаривать меня перебраться к родителям или расспрашивать, как я питаюсь.

– Как дела? – спросила она.

– Хорошо, – ответил я, чуть отведя телефон в сторону, чтобы ей не было слышно, как заплетается язык. – Болит иногда, но в целом ничего.

– Твоя мама сказала мне то же самое. Я не поверила, сам знаешь, она любит приукрасить. Но не хотелось тебя доставать.

Меня вдруг охватила благодарность маме: подумать только, она выполнила мою просьбу, не стала никому рассказывать, как мне на самом деле плохо, избавила меня от родственного кудахтанья и пересудов.

– Нет, все так и есть. Было хреново, но могло быть хуже. Мне еще повезло.

– Что ж, замечательно, – сказала Сюзанна. – Надеюсь, этих уродов найдут.

– Хотелось бы верить.

– Слушай, – она резко сменила тон, – у меня плохие новости. Хьюго умирает.

– Что? – Я на миг лишился дара речи. – В смысле, прямо сейчас?

– Нет, не прямо сейчас. Но, вероятно, в этом году. Тебе не хотели говорить, чтобы не расстроить. Что… – неразборчивый смешок, – в общем, я решила тебе сказать.

– Погоди, – произнес я, силясь встать с дивана. От злости на родственников меня затрясло, но об этом я подумаю после. – Постой. Что с ним?

– Опухоль мозга. Недавно ему стало трудно ходить, пошел к врачу, ему сделали анализы и нашли рак.

– Господи. – Я развернулся на месте, запустил руку в волосы. Услышанное не укладывалось в голове: может, я что-то не так понял? – Его лечат? Операция уже была?

– Нет, и не будет. Опухоль слишком глубоко проникла в мозг, все опутала своими щупальцами. – Спокойный и четкий голос Сюзанны. Ее и в детстве в трудную минуту было не понять. Я представил, как она стоит, прислонясь к старой кирпичной стене Дома с плющом, бледное лицо с правильными чертами на ярком солнце кажется прозрачным, листья касаются золотисто-рыжих волос. Пахнет жасмином, гудят пчелы. – Химиотерапия уже не поможет, зачем портить ему последние месяцы жизни. Ему проведут курс радиотерапии. Так он протянет на месяц-другой дольше. А может, и нет. В общем, я хочу проконсультироваться с другими врачами, но пока так.

– Где он? В какой больнице? – Моя комната, запах грязи, жалюзи слабо постукивают на невидимом сквозняке…

– Дома. Его не хотели отпускать “из-за возможных непредвиденных осложнений”, но ты же его знаешь.

Я рассмеялся – ошеломленно, мучительно. Живо представил, как Хьюго насупил косматые брови и ответил кротко, но с несгибаемой уверенностью: Я так понимаю, основное непредвиденное осложнение, которое вас беспокоит, что я вдруг отброшу копыта, а это мне удобнее будет сделать дома. В противном случае обещаю не таскать вас по судам.