Ведьмин вяз Френч Тана

3

Дорога в Дом с плющом в то воскресенье больше смахивала на кислотный трип. Несколько месяцев я не ездил на машине и почти не выбирался из дома, и внезапный поток мелькающих образов и красок оказался мне не по силам. Отовсюду выскакивали неистовые пульсирующие узоры, пунктирные линии набрасывались на меня с асфальта, мимо проносились мигающие, точно стробоскопы, ряды ограждений, в вышине маниакально множились оконные ячейки многоэтажек; казалось, кислотные цвета гудели, точно электричество, так что у меня разболелась голова, машины мчались слишком быстро, я вздрагивал всякий раз, как мимо кто-то проносился с таким жутким свистом, что поток воздуха ударял нам в крыло. Мы ехали на такси – Мелисса одолжила кому-то свой автомобиль или отдала в ремонт, не помню, она объясняла, но запутанное объяснение тут же вылетело у меня из головы, – у водителя орало радио, героиня ток-шоу билась в истерике из-за того, что ей с тремя детьми приходится жить в гостиничном номере, ведущий выжимал из нее слезу, таксист выкрикивал гневные комментарии.

– Ты как, нормально? – вполголоса спросила Мелисса и сжала мою руку.

– Да, – я тоже стиснул ее ладонь, надеясь, что Мелисса не заметит, что меня прошиб холодный пот. – Нормально.

Отчасти так и было, по крайней мере, до некоторой степени. Когда схлынул первый порыв безрассудства, я задался вопросом, во что же ввязался, но, к счастью, записался на прием к своему терапевту, попросил его выписать мне обезболивающие и рецепт на солидный запас ксанакса, что он и выполнил без лишних вопросов, пролистав больничную карту и выслушав мой красочный душещипательный рассказ о том, как плохо я сплю. Дома я успокоительное принимать не собирался и первую таблетку проглотил перед тем, как сесть в такси, чтобы приехать в Дом с плющом уже в добродушном настроении и под кайфом. Лекарство подействовало: если раньше у меня сердце сжималось при мысли о том, что я покажусь родным в таком состоянии, то теперь, к своему облегчению, я подумал – а, плевать.

– Постойте-ка, – Мелисса вдруг подалась вперед, – вон же поворот, разве нет?

– Черт, – я резко выпрямился, – да, там налево…

Мы проехали поворот; таксист развернулся, ворча.

– Вот же ерунда, – буркнул он и, пригнув голову, всмотрелся вперед, – знать не знал, что тут поворот есть. – В голосе его сквозило раздражение, словно дорога оскорбила его как профессионала.

– До самого конца, – сказал я.

Дорога к дому Хьюго действительно выглядела так, словно являлась тут два раза в месяц по четвергам, и только тем, у кого в кармане был волшебный талисман, в остальное же время была невидима, а уехавший тут же ее забывал. Наверное, виноваты пропорции: дорога казалась слишком узкой из-за вытянувшихся вдоль нее сплошной линией высоких георгианских домов из серого кирпича да двойных рядов раскидистых дубов и каштанов; снаружи ее заметить было трудно, внутри же сложился собственный микроклимат – полумрак, прохлада и глубокая несокрушимая тишина, столь поразительная после бурного городского гвалта. Мне с детства казалось, что здесь обитают сплошь пожилые пары и дамы за пятьдесят с кудлатыми собачонками, пусть с демографической точки зрения это было маловероятно, но я и правда ни разу не видел тут ни одного ребенка, кроме своих кузенов, а впоследствии – детей Сюзанны, и подростковые вечеринки тоже устраивали только мы.

– Здесь, – сказал я, и такси остановилось у Дома с плющом. Я поспешил расплатиться, чтобы Мелисса не доставала сама чемоданы из багажника, кое-как вытащил их (один повесил на левую руку, второй волок в правой), такси с трудом, в несколько приемов, развернулось и уехало, мы же с чемоданами остались стоять на дороге, точно заблудившиеся туристы или путешественники, вернувшиеся домой.

Официально дом числился под семнадцатым номером, но кто-то из нас, кажется Сюзанна, в детстве окрестил его Домом с плющом из-за густых зарослей плюща, практически закрывавших все четыре этажа, и прозвище прижилось. Прадед с прабабкой (из зажиточных англо-ирландских семейств, сплошь юристы да доктора) купили его в двадцатые годы двадцатого века, но на моей памяти он уже принадлежал бабке с дедом. Здесь выросли четверо их сыновей, трое младших разъехались кто куда, переженились, родили детей, но дом оставался семейной гаванью: тут собирались на еженедельные воскресные обеды, дни рождения, Рождество, на вечеринки, если все гости не помещались в наши загородные дома или сады; когда же нам с Леоном и Сюзанной было лет по семь-восемь, родители отправляли нас в Дом с плющом едва ли не на все каникулы, и наша троица при добродушном потворстве Хьюго и дедушки с бабушкой жила вольницей, пока родители колесили на трейлере по Венгрии или ходили на яхте по Средиземному морю.

То были чудесные, идиллические времена. Мы просыпались когда хотели, самостоятельно завтракали хлебом с вареньем и день-деньской были предоставлены сами себе, от рассвета до заката, приходили, только если нас звали к столу, и снова убегали. В пустой комнате на верхнем этаже мы соорудили форт, началось все с выброшенных кусков фанеры и за несколько месяцев разрослось в многоярусную постройку, которая дни напролет выдерживала наши штурмы, переходя из рук в руки, и в которой мы проделали лазейки и глазки, сверху же водрузили ведро с мусором – ловушку для врагов. (Разумеется, был у нас и пароль, вот только какой? Инкунабула, ризница, гомункул, что-то вроде того, какое-нибудь эзотерическое слово, которое Сюзанна где-то вычитала и выбрала за таинственность и исходивший от него душок плесени и ладана, поскольку едва ли представляла, что оно значит. То, что я его позабыл, тревожит меня сильнее, чем следует. Порой в бессонницу я прокручиваю онлайн-словари страницу за страницей, надеясь, что глаз наткнется на знакомое слово. Конечно, можно было бы позвонить Сюзанне и спросить, но не хочу казаться полоумным больше необходимого.) Мы раскинули в саду паутину проводов, чтобы по ним переправлять разные разности с дерева на окно, выкопали яму, наполнили водой и плескались, как в бассейне, даже когда она превратилась в болото, так что после купания нам приходилось поливать друг друга из шланга, прежде чем войти в дом. Чуть повзрослев, – мы тогда были подростками, а дедушка с бабушкой уже умерли – после ужина валялись на траве, втихаря попивали пиво, болтали, смеялись, в темнеющем небе ухали совы, за освещенными окнами ходил Хьюго. У нас частенько бывали гости, я не соврал Мелиссе, – к нам то и дело наведывались Шон с Деком и прочие мои друзья, приятели кузенов, оставались на вечер, на день, а порой и на неделю. Тогда я воспринимал это как должное, как неотъемлемую часть счастливой жизни, то, что положено всем, жаль, друзья мои этого лишены, ну да ничего, я с ними поделюсь. И лишь сейчас, с огромным опозданием, задаюсь вопросом, так ли все просто.

По-летнему пышный блестящий плющ совсем не изменился, а вот дом обветшал, при бабушке с дедом такого не было, – правда, ничего серьезного, однако же на железных перилах кое-где облупилась черная краска, под ней проклюнулись пятна ржавчины, окошко-веер над дверью затянула паутина, а кустики лаванды в палисаднике не мешало бы постричь.

– Пошли. – Я подхватил чемоданы.

В открытых дверях кто-то стоял. Сперва я даже не понял, человек ли это: бесплотный из-за сочившегося сквозь листву яркого солнца, в просторной белой футболке, с размытым вихрем золотистых кудрей, написанным крупными мазками белым лицом и густыми черными кляксами глаз, он казался миражом, который мозг мой соткал из пятен света и тени и который в любое мгновение рассеется, исчезнет. В нос мне ударил призрачно-сильный запах лаванды.

Я подошел ближе и увидел, что это Сюзанна с лейкой в руках смотрит на меня, не шелохнувшись. Я замедлил шаг – недавно я обнаружил, что если идти медленно, то незаметно, как я подволакиваю ногу, и кажется, будто я просто вальяжно переваливаюсь. Я почувствовал на себе ее взгляд и невольно стиснул зубы, несмотря на ксанакс. Еле удержался, чтобы не пригладить волосы над шрамом.

– Ну и ну, – сказала Сюзанна, когда мы подошли к крыльцу. – Ты все-таки приехал.

– Я же обещал.

– В общем, да. – Она загадочно улыбнулась краешком широкого рта. – Как самочувствие?

– Нормально. Не жалуюсь.

– А похудел-то как! Мама испекла лимонный кекс с маком и пичкает им кого ни попадя, так что берегись. (Я застонал.) Да ладно, расслабься, я скажу ей, что у тебя аллергия. – И Мелиссе: – Рада тебя видеть.

– И я тебя, – ответила та. – Скажи, я правда не помешаю? Тоби уверяет, что все хорошо, но…

– Он прав, все хорошо. И даже лучше. Спасибо, что приехала. – Сюзанна перевернула лейку на ближайший лавандовый кустик и направилась в дом. – Заходите.

Скрипя зубами, я дотащил наши чемоданы до крыльца, оставил у двери и опомниться не успел, как очутился в Доме с плющом. Мы с Мелиссой прошли за Сюзанной по знакомым стертым плиткам пола в прихожей – по дому блуждали сквозняки, должно быть, окна нараспашку – и спустились по лестнице на кухню.

Нас встретили голоса: выразительная декламация дяди Оливера, возмущенные детские вопли, гортанный хохот тети Мириам.

– Вот черт, – сказал я. Совсем забыл. – Черт. Воскресный обед.

Шедшая впереди Сюзанна не расслышала или не обратила внимания на мои слова, Мелисса же повернулась ко мне:

– Что?

– По воскресеньям вся семья съезжается на обед. Я не подумал, я же сто лет тут не был, Хьюго болен, и мне в голову не пришло… Черт. Прости.

Мелисса бегло сжала мою руку:

– Да ладно. У тебя замечательные родственники.

Я понимал, что она, как и я, не рассчитывала угодить на семейный обед, но ответить не успел: мы вышли в просторную кухню, пол которой был выложен каменными плитами, и меня словно окатили из пожарного шланга. Гул голосов, сквозь распахнутые стеклянные двери с размаху бьет солнце, от запаха мясной запеканки першит в горле – то ли есть хочется, то ли тошнит, – все двигаются; я понимал, что здесь от силы дюжина человек, не считая меня и Мелиссы, но после долгого одиночества чувствовал себя как в толпе на футбольном матче или на рейве, сколько же тут народу, и о чем я только думал? Папа, дядя Оливер и дядя Фил говорили одновременно, устремляя друг к другу бокалы, Леон облокотился на кухонный стол и играл в тяпки-ляпки с кем-то из детей Сюзанны, тетя Луиза уносила тарелки… После моего заросшего грязью и пылью бардака кухня казалась неестественно чистой и яркой, точно новенькая декорация, которую возвели специально к этой минуте. Я хотел было схватить Мелиссу за руку и пуститься наутек, пока нас не заметили…

“Тоби!” – окликнули меня, от массы тел отделилась радостная мама, взяла нас с Мелиссой за руки, затараторила оживленно – я ни слова не разобрал, – и все, попались, не убежишь. Мне сунули в руку бокал, я сделал большой глоток – просекко с апельсиновым соком, мне бы не помешало что-нибудь покрепче, но с ксанаксом точно не стоило, а и ладно, какой-никакой алкоголь, – Мириам обняла меня, окутала запахом эфирных масел и крашенных хной волос, поздравила с выставкой (“Мы с Оливером собирались пойти, тем более Леон приехал, сходим все вместе, семейная экскурсия, – кстати, что случилось с тем парнем, о котором ты столько писал в фейсбуке, как его бишь, Гнойник?”) и с тем, что я выжил, что, по всей видимости, служило показателем исключительной моей устойчивости перед отрицательной энергией. Том, муж Сюзанны, потряс мою руку, точно мы на каком-нибудь молитвенном собрании, одарил меня широкой искренней улыбкой, полной сочувствия, поддержки и всяческого позитива, и я подумал – вот бы оказалось, что Сюзанна спит с его лучшим другом. Дядя Оливер хлопнул меня по спине, так что у меня в глазах задвоилось:

– А, раненый воин! Наверняка ты дал им сдачи, так ведь? Наверняка грабители пожалели, что занялись этим ремеслом… – и так далее и тому подобное, то и дело фыркая от смеха и тряся животом; в конце концов Фил, должно быть, заметил, что у меня стекленеют глаза, вмешался и спросил, что я думаю о жилищном кризисе, о котором, признаться, я ничего не думал даже и до того, как меня ударили по башке, но это хотя бы отвлекло дядю Оливера.

Мама угостила нас сагой о междоусобном раздоре на кафедре византинистики, который окончился тем, что один профессор-медиевист догнал другого в коридоре и оглоушил стопкой документов (“При студентах! Через десять минут это выложили на ютьюб!”), – рассказывает она славно, но мысли мои обгоняют друг друга, подрезают, их заносит на поворотах (к холодильнику прилеплен детский рисунок, и я не могу понять, что на нем изображено – динозавр? дракон? был ли у Леона в нашу прошлую встречу этот чубчик с платиновой прядью, это же просто смешно, он похож на пони из мультика “Дружба – это чудо”, а может, я просто забыл? как я потащу наверх наши с Мелиссой чемоданы?), – в общем, когда мама договорила, я уже забыл, с чего там все у нее началось. Я смеялся, когда смеялась Мелисса, и старался помалкивать: язык заплетался меньше, если я аккуратно выговаривал каждое слово, в противном же случае речь моя звучала как у умственно отсталого. Несмотря на ксанакс, мне не терпелось поскорее свалить из кухни куда угодно, лишь бы мама поминутно не останавливала на мне взгляд и Леон, жестикулируя, не пихал меня локтем в спину, однако из-за таблеток никак не удавалось придумать подходящий повод смыться.

– Я очень рад, что ты приехал, – вдруг произнес за моим плечом отец. Рукава у него были закатаны, волосы торчком в разные стороны, и вообще казалось, будто он здесь уже давно. – Хьюго ждал тебя с нетерпением.

– А, – ответил я, – точно. – Мне стоило таких трудов уследить за разговором, что я позабыл, зачем приехал. – Как он себя чувствует?

– Нормально. В среду ему провели первый сеанс радиотерапии, так что он сейчас немного вялый, но в целом ничуть не изменился, – с деланым спокойствием произнес отец, однако в голосе его сквозила боль, и я пристально посмотрел на него. Он как-то похудел и одновременно опух, под глазами набрякли мешки, щеки чуть обвисли, раньше такого не было; на дряблых предплечьях проступили кости. Меня вдруг охватило зловещее предчувствие, а ведь прежде как-то в голову не приходило, что отец когда-нибудь состарится, мать тоже, и однажды я буду торчать у них на кухне, дожидаясь, пока один из них испустит дух. – Иди поздоровайся с ним.

– Да. – Я залпом допил просекко; Мелиссу перехватила Мириам. – Надо бы.

Я пробрался сквозь напиравшие тела, вздрагивая при каждом прикосновении, и направился к Хьюго.

Если честно, я жутко дрейфил перед встречей с ним, и не из-за брезгливости, а потому что понятия не имел, как отреагирует моя голова, я боялся, что не вынесу новых неожиданностей. Хьюго был самым высоким из четырех братьев, шести футов с лишним, поджарый, широкоплечий, как фермер, с большой кудлатой головой и крупными смазанными чертами лица, словно скульптор вылепил их вчерне, а доработать решил потом. Я с ужасом представлял, как он горбится в кресле, исхудалый, со стеклянным взглядом, судорожно перебирает пальцами плед, которым укрыты его ноги, – но Хьюго стоял у старой плиты и помешивал варево в щербатой синей эмалированной кастрюльке, сосредоточенно нахмурив брови и выпятив губы. Он выглядел совершенно как прежде, и я устыдился собственных страхов.

– Хьюго, – сказал я.

– Тоби! – Он с улыбкой обернулся ко мне. – Вот сюрприз.

Я приготовился к тому, что сейчас он хлопнет меня по плечу, но отчего-то его прикосновение не вызвало во мне дикого отвращения, накатывавшего всякий раз, когда до меня дотрагивался кто-нибудь, кроме Мелиссы. Теплая тяжелая рука коснулась меня естественно и непринужденно, точно грелка или собачья лапа.

– Рад тебя видеть, – проговорил я.

– Ну, я устроил эту круговерть не для того, чтобы заманить вас всех в гости, но не буду скрывать, побочный эффект приятный. Как думаешь, готово?

Я заглянул в кастрюльку. Янтарно-сливочный водоворот, ванильно-карамельный запах из детства – фирменный бабушкин соус к мороженому.

– Я бы подержал еще пару минут.

– Пожалуй. – Хьюго помешал соус. – Луиза мне все твердила, что не надо, не хлопочи, но дети его любят… А ты как? Давай рассказывай о своих приключениях. – Наклонив голову, Хьюго оглядел мой шрам, почувствовал, как я напрягся, и тут же отвернулся к плите. – У нас похожие боевые шрамы, – сказал он. – Но ты свой, к счастью, заработал при иных обстоятельствах. Болит?

– Уже почти нет, – ответил я, только сейчас заметив на виске у Хьюго, среди слишком длинных волос с проседью, выбритый клочок с выпуклым красным рубцом.

– Вот и славно. Ты молод, у тебя быстро заживет. Ты уже оправился? – От проницательных серых глаз Хьюго не укрывалось ничто. На воскресном обеде он, мельком глянув на моих двоюродных брата и сестру, впивался взглядом в шестнадцатилетнего меня, старательно скрывающего похмелье, хмыкал, а после с улыбкой говорил мне на ухо: “В следующий раз, Тоби, лучше выпей на одну меньше”.

– Вполне, – сказал я. – Как ты себя чувствуешь?

– Никак в себя не приду, – признался Хьюго. – Остальное-то еще куда ни шло. Глупо, конечно, мне шестьдесят семь лет, и я прекрасно понимаю, что в любой момент могло приключиться что-нибудь в этом роде. Но вот привыкнуть, принять это как свершившийся неотменимый факт почему-то никак не получается. Странно, и всё тут. – Он вынул из кастрюльки ложку, уставился на стекавшую с нее длинную нить карамели. – Больничный психолог, – бедная женщина, ну и работа у нее – много со мной говорила об отрицании, но мне кажется, тут дело в другом. Я прекрасно отдаю себе отчет, что умираю, просто все изменилось, причем кардинально, – и завтракаю я как-то иначе, не так, как раньше, и дом уже не тот. Вот это сбивает меня с толку.

– Сюзанна сказала, тебе назначили радиотерапию, – сказал я. – Вдруг поможет?

– Только вместе с операцией, да и то вряд ли, а за операцию никто не возьмется – смысла нет. Сюзанна прочесывает интернет в поисках лучших специалистов для дополнительной консультации, но едва ли стоит надеяться, что из этого выйдет толк. – Он указал на бутылочку с ванилью, стоявшую на столе возле меня: – Дай-ка мне вот это, добавлю еще чуток.

Я протянул ему бутылку. Рядом стояла старая дедушкина трость с серебристым набалдашником – на всякий случай, чтобы была под рукой.

– А, ну да, – произнес Хьюго, заметив, куда я смотрю. – Я без нее не могу подняться по лестнице, да и хромота порой нападает. Теперь уж никаких походов в горы. Странно, казалось бы, в моем положении беспокоиться из-за такой ерунды, но почему-то пустяки расстраивают больше всего.

– Мне очень жаль. Правда.

– Понимаю. Спасибо. Будь добр, убери это в шкаф.

Мы замолчали, наблюдая за тем, как ложка описывает мерные круги в кастрюльке. Сквозь открытые двери ветерок принес запах земли и травы; за нашей спиной Леон повысил голос, завершая рассказ, и все расхохотались его шутке. Морщины на лице Хьюго складывались в дюжину знакомых выражений одновременно, и оттого было не разобрать, что у него на душе.

Мне вдруг захотелось задать ему невероятно важный вопрос, выведать тайну, которая все изменит, прольет новый непостижимый свет на последние ужасные месяцы, а предстоящие окажутся не просто терпимыми, но совершенно безвредными, мне бы только сообразить, как спросить. На пугающее головокружительное мгновение, испарившееся сразу же, едва я его осознал, мне показалось, что я сейчас расплачусь.

– Ну вот, – Хьюго убрал кастрюльку с огня, – готово. Надо бы, конечно, подождать, пока остынет, но… – И в комнату: – Кто будет мороженое?

День складывался престранно. Меня не оставляло непонятное ощущение праздника – может быть, наложилось воспоминание о всех проведенных здесь торжествах, а может, причина в том, что мы с родными не виделись несколько месяцев, если не лет. Повсюду стояли вазы с распустившимися махристыми желтыми розами, к столу подали специальные серебряные приборы с монограммой какого-то забытого пращура на истертых рукоятках, в ушах у тети Луизы блестели и покачивались парадные бабушкины серьги с крупными изумрудами, то и дело слышался смех, звон бокалов, “твое здоровье! – твое здоровье!”.

Однако в этой привычной картине было что-то не то. Все вели себя не как обычно, и эти серьги в тети-луизиных ушах, и то, что Том вместо Хьюго ставил на стол креманки с мороженым, сам же Хьюго, вдруг посеревший от усталости, сидел за кухонным столом и кивал в ответ на болтовню Тома; белокурые дети – не мы – бегали среди взрослых, гудели самолетиками, отбирали друг у друга всякую всячину, и Сюзанна утихомиривала их строгим взглядом, совсем как тетя Луиза нас когда-то, я же стоял с очередным бокалом “мимозы” и кивал дяде Филу, распинавшемуся об этичности корпоративных налоговых льгот. Я словно очутился в фильме ужасов, где непонятные сущности завладевают телами второстепенных персонажей, но не до конца, и главный герой, заметив неладное, догадывается о том, что происходит у него под носом… Сперва это просто нервировало, но день тянулся не кончаясь (мороженое с карамельным соусом, кофе, ликеры, ничего из этого я не хотел, а меня пичкали и пичкали), и постепенно меня охватило неприятное чувство. Луиза подступает ко мне с гаргантюанским куском лимонного кекса с маком, вперив в меня требовательный взгляд, Сюзанна мягко ее останавливает, вскрикнув удивленно: “Ну мам, у Тоби же аллергия”, Мелисса вежливо уверяет, что обожает лимонный кекс, Оливер иерихонски трубит носом в обширный платок и мрачно косится на розы… все собравшиеся казались сущими инопланетянами, все эти якобы мои ближайшие и дражайшие, скоплением дергающихся рук и ног, красок, гримас, не складывавшимся в единую картину и уж конечно не имевшим ко мне никакого отношения. От каждого прикосновения к моему локтю или замеченного краем глаза движения я вздрагивал, точно испуганный конь; беспрестанные резкие скачки и обвалы адреналина совершенно меня измочалили. Я чувствовал, как в мозгу образуется воронка, как в позвоночнике грозовым фронтом нарастает напряжение. И понятия не имел, как продержаться до вечера.

Каким-то образом с тарелок смахнули объедки, ополоснули, загрузили в посудомойку, но расходиться, похоже, никто не собирался; вместо этого мы переместились в гостиную, и кто-то приготовил еще “мимозы”. Все немного перебрали коктейля. Леон уморительно показывал в лицах, как в берлинском клубе панк столкнулся с трансвеститом (он клялся и божился, что видел эту сцену собственными глазами), моя мама и Том с Луизой выли от хохота: “Не может быть, Леон! Боже, хватит, я живот надорву…” Я заметил, как отец устало трет глаза кулаками, но тут к нему обратилась Мириам, он с деланым оживлением улыбнулся и сказал ей что-то такое, от чего она рассмеялась и шлепнула его по руке. Фил, наклонившись к Сюзанне, без устали тараторил, яростно жестикулируя и по инерции даже покачиваясь вперед-назад. Голоса под высоким потолком сливались в неразборчивый гул, в воздухе витали неопределенность и тревога, точно на разухабистой вечеринке в бомбоубежище в разгар блицкрига, веселье хрупкое, как лед, того и гляди сорвет в неуправляемый занос, так держать, быстрее, выше, быстрее, как вдруг ба-бах! – и конец!

Я больше не мог это выносить. Поискал взглядом Мелиссу, но они с Хьюго устроились на диване и о чем-то оживленно беседовали, так что обоим нам никак не удалось бы ускользнуть незамеченными. Я вышел на кухню, налил стакан холодной воды и удалился с ним на террасу.

После гомона болтовни и ярких красок гостиной сад поражал благоговейной тишиной. Я каждый раз забывал и каждый раз заново изумлялся свету в саду Дома с плющом. Такого я больше не видел нигде: свет был зернистый, точно на выцветшей пленке в старых любительских фильмах о лете, и казалось, исходил от самого кадра, а не от какого-то внешнего источника. Передо мной тянулась лужайка, поросшая амброзией, пылавшая маками и васильками; под деревьями, точно дыры в земле, чернели чистые глубокие тени. И над всем этим мерцало знойное марево.

Внезапно послышались голоса, звонкие, как у малиновок, и я вздрогнул. В дальнем конце сада играли дети: один выделывал замысловатые пируэты на тарзанке, метался меж бытием и небытием, описывая дугу из тени в свет и обратно, второй выпрыгивал из высокой травы, широко расставив руки, словно хотел кого-то напугать. Тонкие загорелые ножки не останавливаются ни на миг, белокурые волосы сияют. И хотя я знал, что это дети Сюзанны, на ускользающую секунду мне показалось, что эти двое – мы: то ли Сюзанна с Леоном, то ли я с Сюзанной. Один из детей что-то крикнул пронзительно и властно, но я не понял, ко мне ли он обращается. Я прижал стакан к виску и отвернулся.

Сад выглядел диковатым, как и палисадник перед домом; впрочем, это уже не новость. Для городского сада он был огромен, сто с лишним футов в длину. Дубы, березы и горные вязы обрамляли боковые стены; в переулок позади сада выходила тыльная сторона здания, в котором прежде располагалась школа, или завод, или еще что-то такое, в период Кельтского Тигра его переделали в модное жилье этажей на пять или шесть, и из-за близости этого высокого дома сад казался укромным и глубоким, как колодец. Хозяйничала здесь Ба, она ухаживала за садом[7] настолько бережно и искусно, что он походил на сказочный и медленно, одно за другим, открывал тебе свои чудеса: смотри-ка, там, за деревом, крокусы! А вон там, под кустом розмарина, прячется земляника, вся для тебя! Бабушка умерла, когда мне было тринадцать, пережив деда менее чем на год, и Хьюго с тех пор значительно ослабил вожжи (“Дело не в том, что мне лень, – пояснил он мне как-то, глядя с улыбкой из кухонного окна на сад в летнем беспорядке, – я люблю, когда сад чуть зарастает. Я не про одуванчики, эти-то хулиганы везде пролезут, просто мне нравятся естественные краски”). Постепенно растения переплелись, расползлись по всему саду, длинные усики плюща и жасмина протянулись со стен дома, на нестриженых деревьях вспенилась зеленая листва, в высокой траве показались семенные шапки, и сад утратил сказочное очарование, теперь он казался сухим и старым, точно археологическая редкость. Я полагал, что раньше сад нравился мне больше, однако в тот день был благодарен за новый его облик: любоваться сказочным пейзажем не было настроения.

Меня заметила стоявшая в зарослях дикой моркови девочка помладше. Уставилась на меня, захватив в горсть стебли и покачивая их туда-сюда с задумчивым упрямством, потом медленно подошла.

– Привет, – сказал я.

Девочка (я не сразу вспомнил имя: Салли) таращила на меня тусклые глаза, голубые, как у котенка. Я забыл, сколько ей лет, – кажется, года четыре?

– У меня пупсики в кроссовках, – сообщила она.

– Ух ты, – откликнулся я, не имея ни малейшего понятия, о чем она говорит. – Класс.

– Смотри. – Салли оперлась на вазон с геранью и показала мне сперва одну подошву, потом другую. С обеих подошв на меня изумленно воззрились куколки с ноготок, заключенные в прозрачный пузырь из толстой пластмассы.

– Ух ты, круто, – сказал я.

– Я не знаю, как их достать, – продолжала Салли, и я на мгновение испугался, что она попросит меня это сделать, но тут к нам подошел ее брат – кажется, Зак – и встал рядом с ней. Он был на голову выше сестры, в остальном же дети были очень похожи: те же спутанные белокурые кудряшки, тонкая загорелая кожа и немигающие голубые глаза. Ни дать ни взять парочка из ужастика.

– Ты здесь будешь жить? – спросил Зак.

– Да, пару недель.

– Почему?

Я понятия не имел, что Сюзанна рассказала им про Хьюго. Я боялся, что ляпну что-то не то и дети, получив моральную травму, зайдутся пронзительным ревом.

– Потому, – ответил я, но дети по-прежнему смотрели на меня вопросительно, так что я добавил: – Погощу у Хьюго.

Зак с противным тонким свистом хлестал воздух тонким прутиком.

– Взрослые не живут у дяди. Они живут у себя.

– А я у него и не живу. Я приехал его навестить. – Я и раньше знал, что Зак гаденыш. Как-то на рождественском обеде Сюзанне пришлось вывести его из-за стола, потому что он плюнул сестре в индейку: ему показалось, что Салли достался лучший кусок.

– Мама говорила, тебя по голове ударили. Ты теперь инвалид?

– Нет, – ответил я. – А ты?

Он бросил на меня долгий взгляд, который мог означать что угодно, но вряд ли хорошее.

– Пошли, – бросил он Салли, хлестнул ее прутиком по ноге и побрел прочь; сестра последовала за ним.

У меня подкашивались ноги: слишком долго стоял. Я опустился на ступеньку. Вон полоса травы с ромашками, на которой мы с Леоном и Сюзанной однажды летом поставили палатку и прожили в ней неделю, смеялись, ели печенье, ночи напролет пугали друг друга страшными историями, потом весь день ходили сонные, раздраженные, пропахшие ромашкой. А вон там дерево, возле которого в головокружительной темноте на четырнадцатый день рождения Леона я впервые в жизни поцеловался с девчонкой, хрупкой милой блондинкой по имени Шарлотта, язык ее отдавал выпитым тайком сидром, мягкая грудь прижималась к моей груди, где-то ухали и кричали парни – “Давай, Тоби, ну ты герой”, – и ветер неумолчно свистел в листве над нашими головами. На этой террасе мы валялись, впервые накурившись травки, в небе плясали звезды, складывались в затягивающие шифрованные узоры, в воздухе манящей мелодией сладко пахло жасмином, я на полном серьезе убеждал Леона, будто бы Сюзанна превратилась в крошечного эльфа и я поймал ее в горсть, он пытался заглянуть в мои ладони, “Эй, детка, поговори со мной, ты там в порядке?”, при том что Сюзанна лежала тут же, рядом с нами, и еще кто-то – Дек, Шон? – трясся от смеха в темноте, касаясь моего плеча, но кто? Дыры в памяти, слепые пятна тошнотворно мерцают, будто мигренозная аура. Кажется, все эти вехи так близко, что можно коснуться рукой, на самом же деле не дотянуться. И вот я вырос, взрослый чувак, но ни за что не отважился бы переночевать в палатке, для меня это как разбежаться и полететь.

– Господи боже мой, – за моей спиной Леон с силой захлопнул дверь террасы, – какой кошмар.

– Что? – спросил я.

От стука я подпрыгнул, точно перепуганная кошка, но Леон, похоже, не заметил, выудил красную пачку “Мальборо” из кармана джинсов, черных, с дырами в самых неожиданных местах и таких обтягивающих, что он с трудом достал сигареты. На нем была футболка с Патти Смит и “мартинсы” размером с его голову.

– Да всё. Словно мы на славном семейном сборище и вот-вот затеем общую игру – дружно разбредемся по дому в поисках спрятанных предметов. Абсурд. Ну да в этом весь Хьюго – без паники, жизнь продолжается… – Леон наклонился к зажигалке. – Понимаю, уважаю, волевой чувак и всякое такое, но блин. – Выпрямился, откинул чубчик со лба. – Это водка?

– Вода.

– Черт. Я оставил стакан на подоконнике, а теперь там мама, и если я вернусь в дом, примется расспрашивать меня о каком-нибудь проходившем в Берлине интересном культурном мероприятии, о котором она вычитала в газете, был ли я там и что об этом думаю. Честное слово, я этого не вынесу. – Он глубоко вздохнул, словно его мучила жажда.

Последние несколько дней я ни о ком не думал так часто, как о Леоне с Сюзанной. В детстве дядюшки и тетушки – не Хьюго, он был другой, а Оливер, Мириам и Фил с Луизой – представлялись мне аморфным облаком из взрослых, которые время от времени нас кормили и которых мы, как правило, избегали, чтобы они не помешали нашим занятиям, и даже когда я вырос, толком не заморачивался навести на резкость и хорошенько их рассмотреть. Леон же с Сюзанной, по сути, мои брат с сестрой, и мы знали друг друга так же буднично и досконально, как собственные ладони. И в глубине моей души, вопреки всем доводам рассудка, теплилась надежда, что одно их присутствие соберет воедино рассыпавшиеся в труху обломки личности, ведь рядом с ними я не могу быть никем иным, только самим собой. Но одновременно я со страхом ждал этой встречи, нутро переворачивалось от ужаса при мысли, что они с первого же взгляда в мельчайших деталях разглядят за моими жалкими потугами истинный масштаб разрушений.

– Дай и мне, что ли. – Я протянул руку. Меня еще потряхивало от адреналина.

Леон покосился на меня, вскинул бровь:

– Ты разве куришь?

– Балуюсь иногда, – пожал я плечами.

Хотя к сигаретам прежде я не прикасался, покуривать начал месяц-другой назад, но признаваться в этом не собирался, чтобы Леон не счел мою просьбу доказательством трагической тяги к саморазрушению, дело-то было совершенно в другом. Из-за травмы мозга у меня странным образом изменилось обоняние, я чуял какие-то невероятные запахи (от макарон из микроволновки воняло хлоркой, от штор, когда я задергивал их на ночь, вдруг потянуло отцовским одеколоном), а поскольку нас вечно предупреждают о вреде табака и пугают, что, в частности, курение притупляет обоняние, я и решил: попробую. Мелиссе я пока не говорил, что курю, но на террасе мне ничего не угрожало – вряд ли она оставит Хьюго и отправится меня искать.

Леон протянул мне сигарету и зажигалку. Из нас троих он переменился сильнее всего. В детстве он был озорным, веселым, непоседливым, но к средней школе от этого не осталось и следа. Мы учились в разных классах, но я знал, что дети над ним издеваются, и этого следовало ожидать: Леон был хилый, малорослый, тихий, с подозрительно тонкими чертами лица; я помогал ему, чем мог, но всякий раз, как мы сталкивались в коридорах, он спешил прочь, вжав голову в плечи, и явно думал о чем-то своем. Он и сейчас на пару дюймов ниже меня ростом, по-прежнему хрупкий, как эльф, и темная челка все так же небрежно спадает ему на глаз – хотя теперь на эту небрежность явно уходит битый час и тонна воска для укладки, – но мне никак не удавалось совместить собственные воспоминания с этим худощавым парнем, который, прислонясь к стене, покачивал ногой и в целом выглядел так круто, что в его присутствии поневоле казалось, будто ты сам всю жизнь старательно упражнялся в том, чтобы пустить все псу под хвост.

– Спасибо. – Я вернул ему зажигалку.

Леон расслабился и наконец спокойно смотрел на меня, я сделал усилие, чтобы не отвернуться.

– Извини, что я редко звонил, – бросил он. – Когда ты лежал в больнице.

– Да нормально. Ты же писал.

– Твоя мама сказала, что тебе нужна тишина и покой, просила тебя не доставать, ну и… – Он дернул плечом. – В общем, меня это не оправдывает, конечно. Надо было чаще звонить. Или навестить тебя.

– Ой, нет. Только не это. – Я не мог понять, то ли мой голос звучит непринужденно, то ли я переигрываю. – Мне хотелось целыми днями валяться в пижаме и отдыхать. Смотреть всякую хрень по телику. Понимаешь? Какие уж тут гости.

– Все равно извини.

– Ну вот и увиделись, – ответил я и переменил тему: – Ты останешься ночевать?

– Только этого не хватало. Нет, я к родителям. Увы. – Он сунул зажигалку в карман. – Я бы, конечно, лучше пожил у Хьюго, но меня ведь тут же запрягут за ним ухаживать, и в качестве официальной сиделки я вообще не смогу никуда отлучиться, потому что если Хьюго, пока меня нет, почувствует себя хуже и умрет, виноват во всем буду только я и никто другой, нет уж, спасибо. Я его люблю, мне нравится с ним общаться, пока есть такая возможность, я не прочь пожить у него пару недель, если ему потребуется помощь, но брать на себя серьезные долгосрочные обязательства не готов. У меня работа, – Леон работал на безумно модном инди-лейбле, – у меня отношения, у меня жизнь, наконец. И я не могу от всего этого отказаться.

Его слова неприятно меня резанули – я тоже не метил в официальные сиделки, – но Леон всегда был склонен драматизировать, к тому же, судя по всему, его основательно допекли.

– Достали? – спросил я.

Он закатил глаза.

– Даже говорить не хочу. Наседают на меня каждый божий день, как два копа на допросе. Сперва звонит мама, распинается, что бедный Хьюго доживает последние дни в одиночестве. Потом вступают скрипки: звонит папа и разражается пафосной речью, дескать, Хьюго всегда был к тебе добр, почему бы не отплатить ему тем же, после чего очередь мамы: сынок, мы в тебя верим, ты справишься, это же ненадолго, ну а дальше я даже не знаю, до чего бы они договорились, потому что перестал брать трубку. Надеюсь, хоть теперь отвяжутся, раз уж я приехал, а может, наоборот, решат поднажать, рассчитывая довести меня до белого каления, а тогда я перееду как миленький, лишь бы от них избавиться. А вот хрен.

Леон был чуть пьян, но не настолько, чтобы кто-то это заметил.

– Я у него поживу, – сказал я.

Он высоко вскинул брови.

– Ты? – спросил он с таким недоверием, точно я был шимпанзе, которому доверили запустить ракету. Меня это взбесило.

– Да, я. А что?

Леон откинул голову на стену и расхохотался.

– Боже мой, – выдавил он. – Какая прелесть. С удовольствием на это погляжу.

– Что смешного-то?

– Наш Тоби, ангел милосердия, жертвует собой ради тех, кто нуждается в помощи…

– Всего пару недель. В сиделки я тоже не нанимался. – Смех осекся, Леон хмыкнул сухо, и я спросил: – Что?

– Вот сюрприз так сюрприз.

– Да чего ты ко мне привязался? Сам же сказал, ты не переедешь к Хьюго ни за что на свете…

– Потому что для меня в этом случае обратного пути не будет. А вот ты спокойно свалишь, как только тебе надоест…

Меня мутило от сигареты, выпитых коктейлей и всего этого окрашенного лихорадкой дня, ругаться с Леоном совершенно не хотелось.

– Я же не виноват, что тебе не хватает… не хватает… – я пытался вспомнить слово cojones[8], – яиц возразить предкам…

– Мы все прекрасно понимаем, что долго ты не протянешь. Неделю от силы. Максимум дней десять.

В голосе его сквозила издевка, точно я какой-нибудь принц на горошине, в жизни не страдавший ничем сильнее похмелья, – да если бы он только знал, этот Мистер Крутой с выпендрежно-многозначительными кожаными браслетами и беззаботной клубной жизнью, если бы он только знал…

– Что ты несешь? По-твоему, я не справлюсь?

Я нарывался на ссору – отчасти специально. Леон всегда быстро шел на попятный, и мой вызывающий тон непременно его разозлит, тем более что он и так уже на взводе. Я вовсе не собирался затевать полноценную драку на террасе, чтобы бездыханное тело проигравшего потом уволокли прочь, – хотя, признаться, это не самый худший вариант досуга, а то в доме как раз кто-то запел, – но мне отчаянно, со злостью самобичевания хотелось, чтобы Леон, потеряв терпение, высказал мне в лицо все, что думает о новой моей личности.

Он поднес сигарету к губам и жадно затянулся.

– Ты сейчас не в лучшей форме, – ответил Леон и выдохнул вбок струйку дыма. – Правда же?

Меня охватило такое бешенство, что я даже обрадовался.

– Что? Я здоров.

Взгляд из-под полуприкрытых век.

– Как скажешь.

– Что ты имеешь в виду?