Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение Холланд Том

Пессинунт, 362 г.

Проезжая через Галатию, новый император обнаруживал в каждом посещённом им храме следы упадка. Со статуй осыпалась старая краска; на алтарях не было видно свежих пятен крови. Нескольких десятилетий хватило, чтобы горделивое великолепие древних богов превратилось в ничтожную немощь. Пожалуй, заметнее всего это было в Пессинунте. Этот город с незапамятных времён считался обителью Кибелы. Когда-то им правили её оскоплённые жрецы. Именно отсюда в 204 г. до н. э. в Рим привезли первую статую Матери богов; и спустя половину тысячелетия сюда по-прежнему прибывали паломники. Но их было с каждым годом всё меньше. Даже Пессинунт ускользал из-под власти Кибелы; и громада её храма, веками господствовавшая над городом, свидетельствовала уже не о могуществе богини, а об угасании её культа.

Флавий Клавдий Юлиан был поражён этим зрелищем до глубины души. Он был племянником Константина и воспитывался как христианин; утверждать его в вере поручено было евнухам. Но ещё в юности Юлиан отрёкся от христианства. Став в 361 г. императором, он поставил перед собой цель переубедить людей, которые «отвернувшись от вечных богов, обратились к еврейскому трупу» [318]. Юлиан был талантливым учёным и смелым военачальником; при этом своей вере он был предан так же, как те, кого он презрительно именовал галилеянами, – своей. Особенно усердно почитал он Кибелу. Юлиан верил, будто именно она вывела его из мрака заблуждений, навязанных ему в детстве. Неудивительно, что, отправляясь на восток, чтобы подготовиться к войне с Персией, император отклонился от привычного маршрута и нанёс визит в Пессинунт. Увиденное там его возмутило. Он смог совершить жертвоприношение и почтить тех, кто остался верен городским богам, но небрежное отношение к культу Кибелы приводило его то в ярость, то в уныние. Жители Пессинунта были попросту недостойны её покровительства. Покидая землю галатов, Юлиан поступил так же, как за три века до него Павел: составил для них послание.

Точнее, послание было адресовано их верховному жрецу. Рассуждая о том, почему культ Кибелы пришёл в упадок, император возложил вину не только на невежд и глупцов. Настоящими виновниками произошедшего, по убеждению Юлиана, были сами жрецы. Вместо того чтобы посвятить свою жизнь страждущим, они вели себя раскрепощённо и необузданно. Долго это продолжаться не могло. В мире, полном страданий, имели ли право жрецы предаваться в тавернах пьянству? В это время – сурово напомнил Юлиан – им бы следовало оказывать помощь нуждающимся. С этой целью император был готов каждый год за свой счёт закупать провизию для отправки в Галатию: «Пятая часть будет расходоваться на бедняков, прислуживающих жрецам, а остальное должно раздаваться странникам и нищим» [319]. Организовывая такие раздачи, Юлиан не сомневался, что исполняет тем самым волю Кибелы. Император был убеждён, что заботу о слабых и несчастных боги во все времена считали делом первостепенной важности. Он надеялся, что галаты, осознав это, восстановят старинный обычай почитания богов: «Приучай эллинов к подобной благотворительности, объясняя им, что она издревле была у нас» [320].

Самих жрецов Кибелы утверждение о существовании у них подобного обычая наверняка удивило. Фантазии Юлиана, наполненные духом аскетизма и бескорыстия, столкнулись с реальностью, которая, впрочем, тоже не отличалась трезвостью. Жрецам Кибелы был свойственен немалый энтузиазм, но он издревле был направлен отнюдь не на благотворительность, а на танцы, переодевания и, конечно, на оскопление. Богам не было никакого дела до бедняков, а рассуждения на подобную тему были лишь «пустословием» [321]. Цитируя в том же послании строки Гомера, посвящённые законам гостеприимства, которые якобы распространялись даже на нищих, Юлиан демонстрировал лишь глубину собственных заблуждений. Герои «Илиады», любимцы богов, блистательные и алчные, презирали слабых и угнетённых. Того же мнения придерживались и глубоко почитаемые Юлианом философы. Голодающие не заслуживают сочувствия. Побирающихся нищих следует поскорее отловить и изгнать. Жалость вредит мудрецу: она может лишить его самообладания. Право на поддержку имеют разве что свободные граждане, оказавшиеся в трудной жизненной ситуации не по своей вине, а лишь по воле случая. Так или иначе в представлениях о богах, которых Юлиан так ревностно почитал, или в трудах философов, которыми он так восхищался, император едва ли мог найти серьёзные основания для того, чтобы утверждать, что бедные имеют право на поддержку уже в силу самой своей бедности. Юный император, искренне ненавидевший учение галилеян и опечаленный пагубным воздействием, которое оно оказывало на всё, что ему было дорого, предложил план борьбы с ним, но не замечал убийственной иронии: сам этот план по сути был безнадёжно христианским.

«Ведь это позор, если никто из иудеев не просит милостыни, если нечестивые галилеяне кормят не только своих, но и наших, а наши лишены нашей же помощи» [322]. Как бы ни было Юлиану неприятно признавать это, отрицать этого он не мог: благотворительность была глубоко укоренена в христианстве. Апостолы, верные иудейской традиции и учению своего Господа, завещали основанным ими церквям, чтобы верующие всегда «помнили нищих» [323]. Поколение за поколением христиане исправно исполняли эту торжественную обязанность. Каждое воскресенье в церквях по всей Римской империи собирали средства для помощи сиротам и вдовам, заключённым, потерпевшим кораблекрушение и больным. Со временем общины увеличивались, всё больше богатых людей принимали крещение, и свободных средств для помощи беднякам становилось всё больше. Возникали целые системы социальной защиты. Они были устроены достаточно сложно, но функционировали весьма эффективно и постепенно становились неотъемлемой частью жизни крупных городов Средиземноморья. Константин привлёк на свою сторону епископов, а вместе с ними и благотворительные организации, которым они покровительствовали. И Юлиан, ненавидевший галилеян, прекрасно это осознавал. С древнейших времён влиятельным лицом в Риме считался человек, за которым следовали толпы находившихся под его покровительством клиентов, – и с этой точки зрения епископы были людьми весьма влиятельными. Амбициозные богачи, которые прежде украшали города новыми театрами, языческими храмами и банями, теперь всё чаще и чаще обращали взоры на Церковь. Император безуспешно пытался сделать языческие культы не менее привлекательными, поэтому и ввёл в Галатии должность верховного жреца, поручив его подчинённым заботиться о бедных. Христиане вызывали у Юлиана не только презрение, но и зависть.

Его противники прозвали его Отступником, предателем веры; но Юлиан и сам чувствовал себя преданным. Покинув Галатию, он продолжил путь на восток и вскоре оказался в Каппадокии, местности со сложным ландшафтом, славившейся местной породой лошадей и салатом-латуком. Императору эта страна была хорошо знакома. Именно здесь он провёл детство – фактически под домашним арестом, по воле подозрительного Констанция – и завёл знакомства с выдающимися людьми. С одним из них у Юлиана было особенно много общего. Василий, как и Юлиан, был знатоком греческой литературы и философии, славился красноречием и тоже одно время учился в Афинах. Именно таких людей император в первую очередь стремился привлечь на свою сторону, однако Василий избрал принципиально иной путь. Он не только не отрёкся от христианства, в котором был воспитан, но даже решил отказаться от карьеры юриста, чтобы отдать все свои силы и средства Христу. Так же поступил и его младший брат, талантливый богослов Григорий; вскоре братья прославились на весь римский мир. Проезжая через Каппадокию, Юлиан не встретился с Василием, но многим казалось, что два самых знаменитых человека своей эпохи просто обязаны были пообщаться, а некоторые даже готовы были им в этом помочь [324]. Покинув Малую Азию, Юлиан всего через год погиб, сражаясь в Месопотамии с персами; один из солдат, участвовавших в этом походе, позднее писал, что Василию было видение Христа, посылавшего одного из святых, чтобы тот поразил отступника копьём. Как бы то ни было, после смерти Юлиана не нашлось никого, кто бы продолжил начатую им контрреволюцию; а позиции Василия и Григория с каждым годом лишь укреплялись. В 370 г. старший брат был избран епископом Кесарии – столицы Каппадокии; через два года младший возглавил новое епископство, учреждённое недалеко от Галатии, в городе Нисса. Обоих чтили за помощь, которую они оказывали бедным; в результате влияние обоих чувствовалось далеко за пределами их родной земли. В этом Юлиан не ошибся: благотворительность в самом деле могла стать источником власти.

И всё-таки стратегия императора была с самого начала обречена на провал. Забота об угнетённых не могла возникнуть на пустом месте – она должна была на чём-то основываться; а Василия и Григория, двух богатых и образованных людей, посвятить жизнь бедным побудили идеи, лежавшие в основе их веры. «Не презирай лежащих, как ничего не стоящих. Подумай, кто они, и найдёшь их цену. Они носят на себе образ Спасителя нашего. Ибо Человеколюбец дал им собственный образ…» [325] – наставлял Григорий. Именно он довёл рассуждения богословов о том, почему Христос жил и умер на земле как человек бедный, до логического завершения. Право на достоинство, в котором прежние философы отказывали зловонной и потной черни, принадлежит всем людям без исключения. Нет человека настолько жалкого, столь презираемого и слабого, что в нём нельзя увидеть образ Божий. А если Бог любит изгоев и отщепенцев, значит, и смертным полагается их любить.

Это убеждение побудило Василия в 369 г. организовать на окраине Кесарии, охваченной чудовищным голодом, строительство невиданного прежде сооружения. Главы христианских общин и прежде организовывали дома для бедных, которые по-гречески именовались словом ptocheia, но проект Василия поражал масштабом. Этот комплекс, названный позднее Василиадой, один поражённый его размахом посетитель описал как целый город, включавший в себя, помимо приюта для бедных, первую в истории большую больницу. Василий, изучавший в Афинах и медицину, сам принимал участие в лечении больных. Прокажённых, чьи увечья внушали особое отвращение, он приветствовал поцелуем и предоставлял им жилище и заботу. Чем несчастнее казались приходившие к Василию люди, тем скорее готов был епископ увидеть в них Христа. Увидев однажды мальчика, которого его собственные голодающие родители продали в рабство, чтобы как-то прокормить оставшихся детей, Василий произнёс горячую обличительную речь против богачей. «Алчущему принадлежит хлеб, который ты у себя удерживаешь; обнажённому – одежда, которую хранишь в своих кладовых; необутому – обувь, которая гниёт у тебя; нуждающемуся – серебро, которое закрыто у тебя» [326]. Времена, когда для того, чтобы именоваться благодетелем общества, богатому человеку достаточно было на свои средства построить архитектурное сооружение, которое его же и прославляло, действительно ушли в прошлое.

Брат Василия пошёл ещё дальше. Видя ужасы рабства, он не просто порицал излишества, которыми владели богачи на фоне исключительной бедности, но объявил само рабовладение преступлением против Бога. Бог, проповедовал Григорий, сотворил естество человеческое свободным. Поэтому оно было в буквальном смысле бесценным: «…и целый мир – недостойный выкуп за душу человеческую» [327]. Подобные представления его соратникам казались чересчур радикальными, слишком мятежными, чтобы отнестись к ним со всей серьёзностью: даже Василий считал, что люди недостаточно умные и способные могут выжить, лишь оставаясь рабами других. Неудивительно, что аболиционистские настроения Григория не встретили серьёзной поддержки. Большинству христиан, включая Василия, рабство по-прежнему казалось необходимостью, пусть и заслуживающей осуждения. Конец ему придёт не раньше, чем Небо соединится с землёю. Пылкие слова Григория о том, что всякий, владеющий рабами, «владычество своё поставил выше Божия» и тем самым попирает достоинство, по праву принадлежащее каждому человеку, кажутся зерном, упавшим в терние.

Зато другое зерно упало на добрую землю. Самыми беззащитными из детей Божьих были вовсе не прокажённые и рабы. На обочинах дорог, на мусорных свалках всюду в римском мире можно было услышать плач детей, брошенных своими родителями. Многих сразу сбрасывали в сточные канавы, отправляя на верную смерть. За исключением нескольких эксцентричных философов, мало кто выступал с критикой этой практики. В некоторых городах она даже считалась добродетелью: некоторым древним законодателям казалось, что убийство уродливых детей для государства – благо. Самым ярким примером были нравы греческой Спарты, которые, между прочим, хвалил сам Аристотель. Чаще всего жертвами таких обычаев становились девочки. Некоторых от смерти спасали, но их в этом случае ждала участь рабынь. Среди проституток было так много женщин, которых в младенчестве бросили родители, что в произведениях древних писателей связанные с этим сюжетные ходы давно превратились в клише. Среди народов считаные единицы – далёкие германские племена и, конечно, евреи – не избавлялись подобным образом от нежеланных детей. Для остальных это было нормой – вплоть до возникновения христианства.

О том, что дало христианство детям, которых прежде вышвыривали из родного дома, как мусор, ярче всего свидетельствует жизнь сестры Василия и Григория – Макрины. Она была старшей из девяти детей и во многом оказалась самой влиятельной. Ведь именно она побудила одного из братьев оставить юриспруденцию и всецело посвятить жизнь Христу; именно она стала для другого, Григория, главным учителем. Её отличали эрудиция, харизма и особо строгий аскетизм; она отвергала мирские удовольствия столь решительно, что поражались даже её современники. И всё же она не забыла о мире совсем. Когда Каппадокию поразил голод, когда плоть, по выражению Василия, прилегала к костям бедных, «как паутина» [328], Макрина направилась в места, предназначенные для отбросов. Спасённых ею девочек она взяла к себе домой и вырастила как своих дочерей. Возможно, Макрина первой пришла к этому убеждению, а Григорий у неё научился, или, наоборот, первым был Григорий, а Макрина с ним согласилась, но оба верили: даже в самом беззащитном новорождённом ребёнке можно узреть отсвет божественного. Возможно, неслучайно именно в Каппадокии, в области, где обычай бросать детей на произвол судьбы принимал исключительные даже для тех времён формы, людям, если верить свидетельствам, впервые стала являться в видениях Богородица (по-гречески – Theotokos). Она на себе испытала, что значит – родить ребёнка, будучи бедной, бездомной, напуганной; об этом говорится в Евангелиях от Матфея и от Луки. Перепись, устроенная римлянами, вынудила её отправиться из родной Галилеи в Вифлеем. Христос родился в хлеву и был положен в кормушку для скота. Макрина брала на руки крохотного голодающего ребёнка и знала: она делает Божье дело.

И всё же Григорий, после смерти сестры написавший похвальное слово о её жизни, сравнивал её не с Марией. Рождённая в богатой семье, она каждую ночь спала на досках, словно на кресте; и на смертном одре она молилась Богу и просила Его принять её в Царствие Небесное, «потому что и я сраспинаюсь Тебе» [329]. Не брата, прославленного епископа и основателя Василиады, сравнивал Григорий с Христом, а сестру. В мире, где прокажённые могли рассчитывать на достойное обращение, а от богатых можно было требовать полной отмены рабства, казался возможным и этот отказ от традиционного порядка вещей. Иерархии этого мира, прочные, древние, покоящиеся на глубочайших основаниях, нельзя было разрушить так легко, как хотелось бы Григорию; и всё же его речи наполнены искренним предчувствием перемен, которые произойдут в далёком будущем. Вера, воспринятая римскими правящими элитами, делала неизбежным многое из того, что они едва ли могли бы осознать. «Что ты отнял у своего чрева, предложи алчущему» [330]. С призывом Григория, который в прежние времена сочли бы просто безумием, богатым всё чаще приходилось вступать в настоящее противостояние.

Заботиться и делиться

В 397 г. в деревне рядом с рекой Луарой две враждующие группировки встретились рядом с постройкой из голого камня, в которой лежал умирающий старик. После полудня он скончался; и тут же разгорелся жаркий спор о том, кому достанется его тело. Одна группировка прибыла из Пуатье, другая – из Тура; представители обеих доказывали, что именно у их города на него больше прав. Солнце закатилось, а спор не утихал. Люди из Пуатье договорились между собой, что унесут тело к себе, как только рассветёт, и принялись его караулить, но один за другим все заснули. Люди из Тура воспользовались моментом и пробрались внутрь здания. Они подняли тело из праха, в котором оно лежало, вытащили его наружу через окно и повезли прочь вверх по реке. В Туре их встречали ликующие толпы. Старика похоронили перед стенами города. Экспедиция завершилась успехом.

Истории, подобные этой, люди, гордившиеся могуществом покойников, похороненных в их городах, рассказывали с древних времён [331]. В Греции верили, что кости колоссальных размеров – это останки героев, и считали их ценными трофеями. Порой при помощи резца из горных пород извлекались целые скелеты. Популярностью пользовались и древние могилы. Курганы, воздвигнутые некогда над прахом павших исполинов, тысячелетиями привлекали паломников. Юлиан, ещё до того, как он стал императором и открыто объявил о своей приверженности древним верованиям, не упустил возможности посетить древнюю Трою. Показать ему могилы гомеровских героев и воздвигнутые в их честь храмы вызвался местный епископ. Заметив удивление Юлиана, епископ пожал плечами. «Разве нелепо, – отвечал он, – служить благому мужу, своему соотечественнику, так же, как служим мы мученикам?» [332] Чувство гордости за воинственных предков укоренилось в сознании людей исключительно глубоко.

Старик, чьё тело забрали люди из Тура, сам когда-то был воином. Он служил в кавалерии как раз при Юлиане. Но приверженцы Мартина почитали его вовсе не за подвиги на поле боя. Его прославила не знатность рода, не красота, не гордая осанка и не какое-либо другое достоинство из тех, что традиционно приписывались героям. У аристократов Галлии, известных своей надменностью, Мартин вызывал плохо скрываемое отвращение. Они видели в нём лишь человека «жалкого обличья, в ветхой одежде и с нечесаными волосами» [333]. При этом Мартин был человеком столь харизматичным и столь загадочным, что некоторые знатные люди не только не испытывали к нему презрения, но даже оставляли свои поместья, чтобы вести такую же жизнь, как он. Километрах в пяти к востоку от Тура, на травянистой равнине под названием Мармутье, расположилась целая община таких людей. Они обитали в деревянных хижинах или в многочисленных пещерах у подножия утёса. Благодаря им на берегах Луары можно было ощутить дух далёкого Египта. Там, на просторах пустыни, прежде служившей приютом только разбойникам и диким зверям, уже давно начали селиться люди, предпочитавшие соблазнам цивилизованной жизни целомудренность и самоотречение. Поэтому этих людей называли греческим словом «монахи» (monachoi) – «живущие уединённо». Долина Луары, конечно, была совсем не похожа на пустыню. И монахи, поселившиеся здесь, вовсе не собирались отречься от всего, что имели. В их собственности осталась земля; её для них обрабатывали крестьяне. Сами они занимались чтением книг, разговорами, рыбалкой – всем тем, чем они вполне могли заниматься и прежде на собственных виллах. И всё же эта новая жизнь для тех, кого с детства готовили к величию, роскоши и всевозможным мирским свершениям, была, без преувеличения, настоящей жертвой. В определённом смысле в ней было нечто практически героическое.

А раз так, можно сказать, что Мартин стал для Галлии с её аристократическими традициями героем нового, прежде невиданного типа – христианским героем. Таков был его особый магнетизм. Последователи восхищались им не вопреки, а благодаря тому, что он отверг мирские правила жизни, отказавшись принять донатив – денежную награду – из рук Юлиана. «До сих пор, – сказал Мартин цезарю, – я служил тебе, теперь же хочу стать воином Божьим» [334]. Неизвестно, действительно ли Мартин произнёс тогда такие слова, но его последователям нетрудно было в это поверить. Он умер на голом полу, положив голову на камень, – и его смерть свидетельствовала о том, как он прожил свою жизнь. Никакая, даже самая суровая воинская дисциплина не могла сравниться с лишениями, которым он постоянно добровольно себя подвергал. В то время как большинство богатых римлян, одетые в золото и шелка, сверкали, словно павлины, последователи Мартина, облачившись в самые грубые одеяния, собирались в пещерах и взирали на него с восхищением, словно новобранцы на закалённого в боях центуриона. Избрав жизнь нищего, Мартин заслужил славу, которой не удостаивался ни один современный ему галльский христианин. В 371 г. его избрали епископом Тура. Это стало глубочайшим потрясением для чопорной знати города и не меньшим – для самого Мартина. Застигнутый вестниками, сообщившими ему эту весть, он сбежал от них и скрывался в амбаре, пока его не выдали гуси. По крайней мере, ходили такие легенды, но множество легенд, связанных с именем Мартина, – ярчайшее свидетельство его известности. Он был первым монахом, ставшим епископом в Галлии, в высшей степени нетипичным должностным лицом: должность он получил именно потому, что совершенно к ней не стремился.

Уже одно это должно было шокировать всех, кто привык к снобизму римского общества. Мир перевернулся, первые стали последними, но дело было не только в том, что бывший солдат, неопрятный и плохо одетый, странно смотрелся в роли самого влиятельного человека города Тура. Презрение Мартина к атрибутам власти – дворцам, слугам, дорогим одеяниям – было не просто пощёчиной тем, кто привык судить о людях по подобным вещам. Оно наделило его могуществом, которое, с точки зрения его почитателей, было даровано ему вовсе не смертными. Легенды о его способностях полны фантастических подробностей: говорили, что по его воле останавливался огонь и что водоплавающих птиц, которые досаждали ему, пожирая слишком много рыбы, он вынудил улететь в другие края. Последователи Мартина знали, кто даровал ему это могущество. Они верили, что к Мартину прикоснулся Сам Христос.

«Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах…» [335] Так ответил Иисус богатому юноше, спросившему, что ему следует сделать, чтобы иметь жизнь вечную. Юноша был очень опечален – и пошёл на попятную. Мартин был не таков. Даже став епископом, он продолжал неукоснительно следовать совету Спасителя и не переехал во дворец, жить в котором ему полагалось по должности, отказавшись покидать Мармутье и свою небольшую хижину. О том, что он и в самом деле копил для себя сокровище на небесах, свидетельствовали звуки псалмов, наполнявшие воздух на закате, а также чудесные исцеления больных и увечных, которые ему удавалось совершать ещё при жизни. Память о делах его хранили бережно, как драгоценности: о том, как своим прикосновением он ставил на ноги парализованных; как своим поцелуем он исцелял прокажённых; даже о том, как он вернул к жизни повесившегося самоубийцу. Эти истории представляли опасность для богатых, и чем чаще их рассказывали, тем она становилась серьёзнее. Направлять верующих могли не только проповеди, но и подобные легенды. Мартин, в отличие от Григория Нисского, не был великим учёным. Его учеников восхищали не слова его, а дела. Григорий вслед за красноречивым Оригеном провозглашал, что Бог – «помощник умалённых, заступник немощных, покровитель упавших духом, спаситель безнадёжных» [336], а гений Мартина проявлялся в запоминающихся поступках. Его подлинным – и самым значительным – наследием стали легенды, которые люди рассказывали о нём.

Одна из этих легенд особенно примечательна. Дело было в середине зимы, в те дни, когда Мартин был ещё молод и ещё не ушёл из армии. Зима в тот год выдалась особенно суровой. У ворот Амьена, города на севере Галлии, стоял озябший нищий в жалких лохмотьях. Тепло одетые горожане, пробиравшиеся сквозь сугробы, проходили мимо и ничем ему не помогли. А потом пришёл Мартин. На нём была военная экипировка, при нём было оружие, но денег у него не было. Тогда Мартин снял с себя тяжёлый солдатский плащ, собственным мечом разрубил его на две части и протянул одну из них нищему. Ни одна из легенд о Мартине не пользовалась такой любовью и популярностью, как эта. Неудивительно, ведь в ней слышится отзвук притчи, рассказанной Самим Иисусом. Действие притчи, содержащейся в Евангелии от Луки, разворачивается на дороге к востоку от Иерусалима. Один иудей стал жертвой нападения разбойников и лежал на дороге при смерти. Два путника – священник и храмовый служитель – прошли мимо своего соотечественника. А потом появился самаритянин, и он сжалился над несчастным, привёз его в гостиницу и заплатил содержателю, чтобы там о нём позаботились. Иудеев, слушавших Иисуса, эта история поразила до глубины души, потому что самаритян они считали достойными презрения. Но поражены были и жители далёкой Галлии. В городах римской эпохи древняя межплеменная вражда принимала новые формы. Если богачи и считали своим долгом помочь обездоленным, помощь эта распространялась лишь на обездоленных жителей их родного города. Мартин, однако, не был уроженцем Амьена. Он родился у восточного подножия Альп, а вырос в Италии, то есть вообще не был галлом. Ни одно законное предписание и ни одна проповедь не могли иметь силы, сравнимой с силой этого жеста сочувствия по отношению к озябшему чужаку, стоявшему в галльском снегу. Этот жест символизировал принципы, которых Мартин придерживался всю свою жизнь. Он верил, что благотворительность – это обязанность имущих по отношению к неимущим, которая не знает границ. Рассказывали, что следующей ночью Мартин увидел во сне Христа, одетого в половину плаща, которую Мартин отдал нищему. «Воистину ясно помнил Господь то, о чём говорил раньше: „Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне“…» [337]

Слава Мартина была исключительно громкой, а его тело – исключительно ценным сокровищем для Тура, жители которого утащили его прямо со смертного одра. Ведь чудеса, которые Мартин творил при жизни, продолжали происходить и после его смерти. Он являлся во снах больным и убогим, вправляя сломанные конечности и возвращая немым способность говорить. За это Мартина глубоко почитали в народе, что вызывало у знатных семей Тура тревогу. Монахи Мармутье устанавливали памятные знаки на местах, где он обычно молился, сидел, спал; но в самом Туре далеко не все вспоминали о нём с теплотой. Новый епископ построил над могилой Мартина небольшую часовню, но отнюдь не стремился привлечь к ней паломников. Верхушка церковной иерархии, состоявшая преимущественно из представителей городских элит, стыдилась Мартина – его неотёсанности, необразованности, а особенно – его настойчивого стремления уничтожить пропасть между бедными и богатыми. В их среде всё это категорически не приветствовалось. Почитатели Мартина утверждали, что он посрамил остальных епископов, служил им живым упрёком. Епископы, разумеется, придерживались иного мнения. У них сложилось более возвышенное представление о своих обязанностях: они считали себя хранителями естественного порядка вещей. Как они будут осуществлять контроль, если раздадут всё своё имущество бедным? Разве разрушение устоев общества порадует Бога? И откуда, если не будет богатых, возьмутся средства, необходимые для благотворительности?

В мире, где христианство стало верой не только бедных, но и состоятельных людей, эти вопросы возникали снова и снова.

Сокровище на Небесах

Вдали от провинциальных городков вроде Тура, на виллах, наполненных ароматами изысканных благовоний, украшенных разноцветным мрамором и убранством из драгоценных металлов, протекала блестящая жизнь самых богатых людей империи. Богатейшие семьи столетиями владели многочисленными поместьями во всех уголках римского мира. Главы этих семей по праву рождения и благодаря огромному состоянию становились членами закрытого клуба. Сенат существовал в Риме с древнейших времён. Его члены находились на вершине многослойного общества, разделённого множеством жёстких границ. Даже императоров сенаторы нередко презирали и за глаза называли выскочками. Во всей империи не было больших снобов, чем члены сената.

Можно ли было примирить образ жизни плутократов христианского мира с одним из незабываемых предостережений их Спасителя – о том, что легче верблюду пройти сквозь угольное ушко, чем богатому – в Царствие Небесное? В 394 г. на этот вопрос был предложен ответ, который потряс высшие слои римского общества: некоторых привёл в восторг, других – в ужас. Меропий Понтий Павлин был живым воплощением сенаторских привилегий. Он дружил с могущественными людьми, владел множеством имений в Италии, Галлии и Испании, был прекрасно воспитан и образован – и к тому же талантлив. В молодости он блистал и в Курии, здании в сердце столицы, где собирался сенат, и за пределами Рима, исполняя обязанности наместника. Тем не менее его терзали сомнения. Он почитал Мартина, чудесным образом излечившего его от глазной болезни, и пришёл к выводу, что ничто не ослепляет человека так, как блеск земных благ. Поддержанный женой Ферасией, Павлин впервые задумался о том, чтобы показать миру впечатляющий пример самоотречения. Когда долгожданный сын супругов умер спустя всего восемь дней после рождения, они наконец решились «приобрести Небо и Христа ценой бренного имущества» [338]. Павлин объявил, что всё их имущество будет продано, а вырученные деньги раздадут бедным. Кроме этого, он отказался от звания сенатора и от близости с женой. Покинув родную для Ферасии Испанию, они отправились в Италию, поклявшись провести остаток дней в бедности. Так Павлин «разрушил гибельные оковы плоти и крови» [339].

Всю оставшуюся жизнь Павлин прожил в простой хижине в городе Нола, что недалеко от Неаполитанского залива. В юности он исполнял здесь обязанности наместника, а теперь посвящал своё время молитве, бдениям и раздаче милостыни. Золото, прежде тратившееся на шелка или специи, теперь шло на одежду и хлеб для бедняков. Когда поглазеть на Павлина приезжали богатые путешественники «в мерцающих каретах, запряжённых лошадьми с богато украшенной сбруей, и сопровождаемые жёнами в раззолоченных экипажах» [340], он показывался им, порицая их расточительность самим своим видом. Вид его и в самом деле потрясал: он был бледен, потому что питался одними бобами, волосы у него были пострижены грубо, как у раба. Во времена, когда богачи регулярно мылись в банях и злоупотребляли дорогими духами, Павлин считал, что запах людей немытых – это «запах Христа» [341].

И всё же у обладателя огромного состояния, по крайней мере, был выбор, какой моде следовать – благоухать или смердеть. Поклявшись избавиться от всего своего имущества, Павлин не знал, что впереди его ждёт долгая жизнь. Безусловно, он никогда не отрекался от своей клятвы, но на что жил он в последующие десятилетия – нам неясно. Очевидно одно: когда речь шла о важных для него тратах, он не испытывал недостатка в средствах. Средства эти тратились не только на помощь бедным. Слабостью Павлина, роднившей его с римскими аристократами прежних эпох, были масштабные архитектурные проекты. Конечно, он давал деньги на строительство церквей, а не языческих храмов; но убранство в них было не менее впечатляющее и дорогостоящее. Павлин демонстративно отказался от привилегий сенатора, но в душе остался типичным патрицием: аристократом, щедро тратящим унаследованное состояние. Может быть, именно поэтому человек, ставший для многих примером того, как верблюд может пройти через игольное ушко, сам редко цитировал это знаменитое изречение. Ему больше нравился другой отрывок Евангелия. Среди притч Иисуса есть история о богаче, который отказался накормить пришедшего к воротам его дома нищего Лазаря. Позже оба умерли. Богач очутился в пламени и увидел высоко над собой, рядом с самим Авраамом, Лазаря. Тогда богач воззвал к Аврааму: «…пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем. Но Авраам сказал: чадо! вспомни, что ты получил уже доброе твоё в жизни твоей, а Лазарь – злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь…» [342]. Подобная судьба страшила Павлина – и он всеми силами стремился избежать её. За каждое проявление благотворительности, за каждую пожертвованную золотую монету он надеялся получить освежающую каплю воды, чтобы прохладить свой язык. Богатство, потраченное на нуждающихся, могло помочь потушить пламя загробного мира. Вот в чём Павлин находил утешение: «Не богатства, но люди, использующие их тем или иным образом, порицаемы Богом или любезны Ему…» [343]

Этот путь позволял богатым обрести душевный покой, но казалось, что в выигрыше в конечном счёте оказываются все. Бедные пользовались щедростью богатых, а богатые копили себе сокровище на небе, занимаясь благотворительностью. Чем больше придётся человеку отдать, тем большую награду он в итоге получит. Таким образом, несмотря на неудобные рассуждения о верблюдах и игольных ушках, традиционные приличия можно было соблюдать, как и прежде. Даже для христиан, трактующих Евангелия так буквально, как это делал Павлин, положение в обществе всё ещё имело какое-то значение. Впрочем, уверенности это придавало далеко не всем: ведь привычный порядок вещей трещал по швам. Его древние незыблемые устои находились в буквальном смысле на осадном положении. В 410 г., через полтора десятилетия после того, как Павлин отрёкся от своего богатства, мир потрясло зрелище куда большего унижения. Варвары-готы измором подчинили себе Рим, древнюю столицу империи, и увезли с собой украшавшее её золото. Заплатив огромный выкуп, сенаторы оказались обескровлены. Произошедшее шокировало весь средиземноморский мир. И всё же нашлись христиане, которые увидели во взятии Рима не повод для вселенского негодования, а лишь очередное проявление первобытной алчности. «Это вожделение наполняет моря пиратами, дороги – разбойниками, города и сёла – ворами, весь мир – грабителями» [344]. Это верно в отношении готского короля, но и в отношении сенаторов – тоже. Состояния сколачиваются за счёт вдов и сирот. Само существование богатства – результат заговора против бедняков. Сколько ни раздавай милостыню, этого греха не искупишь. Богачей ожидает пламя; перейти на сторону Авраама им никогда не удастся.

Подобные представления о замысле Божьем Павлину показались бы слишком мрачными, но придерживавшиеся их люди вчитывались в Евангелие не менее внимательно, чем он. Они неизменно ссылались на слова Спасителя. «Где же прочитал ты: „Горе вам, злые богатые“? <…> Он сказал: „Горе вам, богатые!“…» [345] Но в смутные времена, последовавшие за разграблением Рима, радикалы не ограничились цитированием Писания. Что учение Христа о богатстве и бедности значит для общества, в котором господствуют богатейшие? Можно ли каким-то образом уничтожить пропасть между богачами и нищими? В поисках ответов на эти вопросы они обратились к самому модному аскету эпохи – дородному и весьма смышлёному уроженцу Британских островов по имени Пелагий. Поселившись в Риме, Пелагий быстро стал любимцем высшего общества, но его учение привлекало и тех, кому путь на собрания знати был закрыт. Пелагий верил, что человек создан свободным. Жить в соответствии с Божьими заповедями или их нарушать – каждый решает для себя сам. Грех – всего лишь привычка, а значит, совершенство вполне достижимо. «Трудность хорошей жизни произошла в нас не от иного чего, как именно от продолжительной привычки к порокам» [346]. Пелагий сформулировал эту максиму, имея в виду жизнь отдельного христианина; но некоторые его последователи распространяли её на всю историю человечества. После изгнания из Эдема человечеством овладела гибельная привычка – алчность. Сильные грабили слабых и сосредоточили в своих руках источники богатств. Землёй, скотом, золотом завладели немногие. Мысль о том, что богатство может быть ниспосланным Богом благословением, не запятнанным угнетением, – нелепый самообман. Каждая монета, брошенная несчастному нищему, имеет преступное происхождение: её не было бы без кнутов, палок и раскалённого железа, которым выжигают клеймо. Но если, по учению Пелагия, отдельные грешники способны очиститься от греха и достичь совершенства, строго соблюдая Божьи заповеди, – значит, на это способно и всё человечество. Что это означает на практике, можно узнать из книги Деяний святых апостолов. Её автор – Лука; именно в ней описано видение, явленное Павлу по дороге в Дамаск; ко времени Пелагия она вошла в состав Нового Завета. И в ней в назидание всем сообщается, что у первого поколения христиан всё было общим. «И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого» [347]. Значит, создание справедливого общества равных было прямо одобрено самим Писанием. Достаточно его создать – и исчезнет необходимость в благотворительности. И не будет различия между такими филантропами, как Павлин, и нищими, стекающимися в построенные им церкви. «Если бы все захотели от своего отказаться…» [348]

На практике, конечно, эта программа была такой же неосуществимой, как и предложение Григория Нисского отказаться от рабства. Напротив, после разграбления Рима западная половина империи стала полем битвы властителей, ещё больше, чем их предшественники, полагавшихся на право сильного. Связи, веками удерживавшие исполинскую державу от распада, начали рваться. Спустя век после великой демонстрации самоотречения, устроенной Павлином, от сложной инфраструктуры, обеспечивавшей богатейшим римлянам привычный им образ жизни, остались одни воспоминания. Вместо единого римского порядка на территории от Сахары до Северной Британии возникло множество враждующих королевств, созданных завоевавшими эти земли варварскими народами: вестготами, вандалами, франками… В этом новом мире те из знатных христиан, кому удалось избежать полного разорения, не склонны были стыдиться своей участи. Бедность, которую добровольно избрали Мартин и Павлин, представлялась им уже не примером для подражания, а, скорее, участью, которой следует любой ценой избегать. От епископов и святых они ожидали отнюдь не напоминаний о том, что любое богатство по природе своей – зло, а, наоборот, заверений в том, что их владения им дарованы Богом. И именно это представители Церкви в многочисленных варварских королевствах Запада могли им обеспечить.

В этом Церковь Запада опиралась на авторитет человека, который был епископом отдалённого африканского портового города ещё в те годы, когда вся империя говорила о Павлине, а весь Рим слушал Пелагия. И всё же его идеи оказались гораздо более влиятельными. Для Августина Гиппонского именно различия тех, кого сумела объединить христианская вера, сотворившая из чуждых друг другу членов общества единый народ, ярче всего свидетельствовали о её славе. «Ибо дивятся, что во имя Распятия собрался и соединился весь род человеческий, от царей до одетых в лохмотья» [349]. Августин по себе знал, что значит прийти ко Христу. Он принял христианство только на четвёртом десятке. Возможно, он так и не стал бы христианином, если бы не услышал однажды, словно в наваждении, доносящийся из соседнего сада детский голос, твердящий: «Возьми, читай» – и не начал читать послания Павла. Августин прожил бурную жизнь. Уроженец глухой провинции, он сделал блестящую карьеру и оказался при дворе императора; переезжал из одного города в другой: из Карфагена – в Рим, из Рима – в Милан; перепробовал всевозможные культы и философские учения; знакомился с женщинами в церквях. Такой человек имел шанс убедиться, насколько непохожими друг на друга могут быть люди. И всё же, вернувшись из Италии в родную Африку и став вскоре епископом Гиппона, Августин мечтал о христианстве воистину кафолическом – то есть вселенском. «Ныне да будет всё в Церкви!» [350] Однако это стремление для Августина, в отличие от наиболее радикальных последователей Пелагия, вовсе не означало, что все различия между представителями разных слоёв общества, богатыми и бедными, необходимо устранить, а всё имущество сделать общим. Как раз наоборот. Епископ Гиппона смотрел на человечество слишком пессимистически для того, чтобы верить, что наступит время, когда необходимость в благотворительности исчезнет. Сказано в Евангелии: «…нищих всегда имеете с собою…» [351]. Сам Христос предупреждал, что и богатству, и бедности суждено существовать на свете до конца времён.

Недоверие Августина к идеям общественного переустройства отчасти основывалось на его личном опыте. В Гиппоне, как и во всей Африке, продолжал существовать церковный раскол, зачастую принимавший самые грубые формы. На дорогах за городскими стенами всегда следовало ожидать нападений; жертву могли даже облить едкой кислотой. Августин понимал, что ему, как епископу кафолической церкви, постоянно угрожает опасность. Но он видел в радикальных донатистах не просто противников своей епископской власти, а врагов порядка как такового. Нападая на богатые виллы, они хватали хозяев, «людей благородных и прекрасно образованных, <…> привязывали к жерновам и ударами кнута принуждали ходить по кругу, словно презренных вьючных животных» [352]. Августина никто бы не убедил, что сердца бедняков чище, чем сердца богачей. Все пали одинаково низко. Различия в общественном положении меркнут на фоне греховности, одинаково свойственной всему роду человеческому. А это значит, что богач, раздавший, подобно Павлину, всё своё состояние, может быть уверен в своём спасении не более, чем нищая вдова, в присутствии Иисуса пожертвовавшая в сокровищницу Храма всё, что имела, – две медные монетки. И ещё это значит, что любая мечта о создании на земле общества, не знающего ни крайнего богатства, ни крайней бедности, – это всего лишь мечта.

В учении Пелагия, утверждавшего, что христиане способны жить без греха, Августин видел не просто пустые фантазии, а губительную ересь. Он полагал, что всем, разделяющим это убеждение, грозят вечные муки: ведь в падшем мире у людей нет никакой возможности достичь совершенства. Иудейские книжники не уделяли должного внимания доктрине, некогда сформулированной мудрецом Иисусом, сыном Сираха: непослушание Евы в Эдеме сделало и всех её потомков причастными первородному греху. Августин возродил эту концепцию. Каждый день требует покаяния: не только молитв о прощении, но и раздачи милостыни. Это и есть путь к искуплению губительных последствий первородного греха, открытый всем, кто в состоянии на него вступить, – от беднейшей вдовы до богатейшего сенатора. Положение в обществе и богатство – не обязательно зло, если использовать их в благих целях. Таким образом, требования радикальных сторонников Пелагия, призывавших сделать всё имущество общим, можно было смело отвергнуть, объявив их обманчивым заблуждением. «Избавься от гордыни – и не повредит тебе богатство» [353]. На протяжении веков после падения римской власти на Западе эти слова Августина находили отклик в сердцах многих слушателей. Представители местной знати и завоеватели-варвары разглядели в них указание на то, как среди руин рухнувшего имперского порядка утвердить свою власть на новых и надёжных основаниях. Дни вилл, украшенных мрамором, навсегда ушли в прошлое, но на смену роскоши пришёл другой показатель могущества, гораздо больше достойный божьего благословения: способность сильных оградить от опасности тех, кто от них зависел, готовность предоставить им не просто материальную помощь, но вооружённую защиту. Могущество, используемое для защиты немощных, могло рассчитывать на благосклонность небес.

Ярчайшим свидетельством произошедших перемен стал город Тур. Прошло больше века со дня смерти Мартина, и паломники стекались уже не к его келье в монастыре Мармутье, а к его могиле. Все возражения против его почитания остались в прошлом. Амбициозные епископы возвели на месте, где он был похоронен, грандиозный комплекс из нескольких церквей и башен. Над самой могилой высился позолоченный купол [354]. Монумент, господствовавший над городскими окраинами, стал грозным символом власти. Мартин, в жизни сторонившийся соблазнов земной власти, после смерти стал образцом могущественного властителя. Как и прежде, он помогал больным, страдающим и нищим, совершая многочисленные чудеса благотворительности: хронисты заботливо сохраняли рассказы об исцелённых детях и спасённых от разорения вдовах. Но как всякий властитель во времена, наступившие после крушения римского порядка, Мартин знал, в какой заботе его подопечные особенно нуждаются. Даже самым алчным королям его могущество внушало невольное уважение. Хлодвиг, вождь франков, на излёте V в. установивший контроль над большей частью Галлии, демонстративно молился Мартину о помощи в предстоящей битве, а когда одержал победу, отплатил святому щедрыми дарами. Наследники Хлодвига – правители государства, которое позднее назовут Франкией, – сторонились Тура: помня о том, каким путём их род пришёл к власти, они предпочитали не бахвалиться своим могуществом в обители покровителя династии. Позднее один из них завладел тем самым плащом, который Мартин некогда разрезал надвое, чтобы укрыть амьенского нищего. Так кусок ткани, именовавшийся по-латински capella, стал символом величия франков. Священников, которым было поручено его хранить, стали называть капелланами; плащ сопровождал короля в военных походах, свидетельствуя о том, что святость превратилась в важнейший источник власти. После смерти Мартина его могущество не только не уменьшилось, но, напротив, укрепилось. Во дни Павла благочестивые люди именовались святыми при жизни; теперь так называли людей, уже ушедших и воссоединившихся со Спасителем. Их любили, умоляли, боялись больше, чем какого бы то ни было цезаря. Во мраке жестоких и скудных времён их слава становилась прибежищем как для королей, так и для невольников, как для честолюбивых, так и для скромных, как для воинов, так и для прокажённых.

Казалось, что даже в павшем мире нет уголка столь мрачного, чтобы его не могло осветить сияние небес.

Монте-Гаргано, 492 г.

Рассказ о том, что произошло на горе, казался невероятным. Говорили, что бык, отбившийся от стада, обнаружил вход в пещеру; что его хозяин, рассерженный своеволием животного, пустил в него отравленную стрелу; и что внезапный порыв ветра изменил направление полёта стрелы, и она «того, кем была пущена, сейчас же, обращённая, поразила». Рассказ крестьян, ставших свидетелями чудесного происшествия, привлёк внимание местного епископа. Стремясь постичь смысл произошедшего, он постился три дня, после чего ему явилась прекрасная фигура, облачённая в доспехи из света. Гость обратился к епископу: «Знай, что произошедшее – знак. Я – хранитель этого места. Я присматриваю за ним» [355].

Гаргано, гористый полуостров на юго-востоке Италии, выступающий в Адриатическое море, с древности славился чудесными явлениями. В прежние времена паломники поднимались на вершину горы, приносили в жертву чёрного барана, а ночь проводили у подножия. Рядом находилась могила прорицателя, который, согласно Гомеру, разъяснял грекам волю Аполлона и научил их, как умилостивить сребролукого бога, когда тот в гневе осыпал их стрелами, насылая чуму. Однако времена изменились. В 391 г. император-христианин запретил жертвоприношения, положив конец присутствию златокудрого Аполлона в Италии. Павлин посвятил изгнанию этого божества восторженные стихи. Храмы Аполлона были закрыты, его статуи свергнуты с пьедесталов, а алтари – уничтожены. К 495 г. он уже перестал являться во снах людям, спавшим на склонах Монте-Гаргано.

Впрочем, культ Аполлона пришёл в упадок задолго до обращения Константина в христианство. Перемены, побуждавшие императоров-гонителей преследовать христиан, оказали разрушительное воздействие и на древние языческие культы. Войны и проблемы с деньгами привели к тому, что храмы в буквальном смысле разваливались на части. Некоторые превратились в руины; другие стали казармами или военными складами. Запустение, свидетелем которого был Юлиан, стало следствием кризиса не столько веры, сколько городских общин, традиционно заботившихся о храмах. Впрочем, некоторые епископы были рады представившейся возможности положить конец агонии древних культов. Кровожадные языческие божества, требовавшие регулярных жертв, и обагрённые алтари по-прежнему ужасали христиан. И перед гневом последних, праведным и воинственным, не устояли даже наиболее почитаемые идолы. В 391 г. ярость александрийской толпы, во все времена склонной к стихийным бунтам, обратилась на Серапеон, и он был стёрт с лица земли; а через четыре десятилетия было запрещено поклонение Афине в Парфеноне. Со временем этот храм был превращён в христианскую церковь. Христианские писатели восторженно восхваляли подобные перемены. И всё же судьбы этих монументов – исключения, подтверждающие правило. Как бы красочно ни описывали авторы житий уничтожение одного языческого храма за другим или превращение древних святилищ в места поклонения Христу, в реальности дела обстояли иначе. Лишившись материальной поддержки, без которой невозможно было сохранять здания в исправном состоянии и совершать ритуалы, большинство храмов оказались попросту заброшены. В конце концов, ниспровергнуть каменные громады не так-то просто. Куда легче оставить их на произвол судьбы, а там сорняки, дикие звери и птичий помёт сделают своё дело [356].

К концу V столетия лишь в глухих деревнях оставались приверженцы «порочных обычаев язычества» [357], по-прежнему зажигавшие свечи у источников и перекрёстков и делавшие подношения ветхим идолам. Епископы, жившие в городах, называли таких людей латинским словом pagani, то есть не просто «сельскими жителями», а «деревенщинами». Впрочем, вскоре это слово приобрело более широкое значение. Со времён Юлиана оно всё чаще использовалось по отношению ко всем людям – включая и крестьян, и сенаторов, – которые не являлись ни христианами, ни иудеями. Это слово сделало из пёстрого множества тех, кто не поклонялся Богу Израиля – от атеистически настроенных философов до поселян, изготавливавших неказистые амулеты, – одну огромную, но безликую массу. Язычество (paganismus) – это, как и иудаизм, изобретение христианских мыслителей, созданное как зеркальное отражение самой Церкви.

Впрочем, не только Церкви. В идолах и ритуалах язычников христиане видели вечную тьму, угрожавшую всему мирозданию. Как некогда Ориген, живший среди дымящихся алтарей Александрии, ужасался кровожадности существ, которые требовали постоянных жертвоприношений, так Августин теперь, когда приносить жертвы было уже запрещено, призывал страшиться древних богов, «тартарского ига этих нечистых властей» [358]. В таких местах, как Гаргано, опасность ощущалась особенно остро. Здесь боги когда-то любили являться людям во снах; здесь была глушь, подходившая на роль их убежища. Конечно, христиане не думали, что достаточно просто закрыть древние храмы. Тёмные силы лукавы и упрямы. Подтверждение тому, что они рыскают в поисках христиан, забывших о своём долге перед Богом, и выискивают любую возможность, чтобы склонить человека ко греху, можно было усмотреть в словах Самого Христа. Ведь Он Сам говорил о Своих деяниях: «се, изгоняю бесов» [359]. И противостояние это разворачивалось не только в мире смертных. Борьба с демонами велась и на земле, и на небесах.

Поэтому епископ Гаргано испытал сильное облегчение, узнав, что посетившая его сияющая фигура – не Аполлон, а главнокомандующий небесных сил Бога. Со времён Авраама ангелы служили вестниками: так буквально переводится с греческого название этих существ. Большинство из них – даже ангел, явившийся Аврааму, когда тот готовился принести в жертву Исаака, даже ангел, принёсший накануне Исхода смерть первенцам Египта, – не имели имён. Теми, кто они есть, их делала служба Богу. В Ветхом Завете неоднократно описываются видения Небес: Серафимов – шестикрылых ангелов, парящих над Престолом Господа и поющих Ему хвалы – и бесчисленных небесных сил по правую и по левую руку от Него. Для христиан, пытавшихся представить себе, как выглядят ангелы, естественно было уподоблять их императорским чиновникам в алых туниках и драгоценных медальонах – так же, как автор Книги Иова изображал Небеса похожими на двор персидского царя. И всё же не все ангелы оставались безымянными. В Новом Завете содержатся имена двух из них: Гавриила, возвестившего Марии, что ей предстоит родить Христа, и Михаила, о котором сказано просто, что он – «Архангел» [360]: величайший из всех Божьих слуг. Наделённый харизмой небесного властелина, он особо почитался представителями разных культур. Для иудеев он был «князь великий» [361], который стережёт мёртвых и оберегает Израиль; даже язычники изображали его на своих амулетах и призывали в своих заклинаниях. В Пессинунте ему какое-то время поклонялись в том же святилище, что и Кибеле. Христиане, которым Павел заповедовал ни в коем случае не поклоняться ангелам, долгое время отказывались открыто почитать Михаила; но на землях, оставшихся под контролем Римской империи, его слава распространялась всё шире и шире. Говорили, что он явился в Галатии; затем – в построенной Константином церкви близ Константинополя, великолепной столицы, основанной этим императором в 330 г. и ставшей вторым Римом. Однако на Западе Михаила не видели ни разу – до того момента, когда он спустился на Монте-Гаргано и объявил себя хранителем этой земли.

Вскоре последовали новые чудеса. За ночь в пещере, обнаруженной отбившимся от стада быком, возникла целая церковь с таинственным отпечатком ноги архангела на мраморе. Жителям Гаргано повезло обрести небесного защитника. В следующем столетии в Италии начали разрушаться устои цивилизованной жизни: полуостров оказался охвачен войной, а затем – чумой. Заболоченные, заросшие сорняками земли опустошали солдаты враждующих армий. Исчезли с лица земли целые деревни, целые города. И даже на склонах Монте-Гаргано, защищённых от разбойничьих набегов плотным чёрным туманом и не тронутых мором, люди понимали: покровительство Михаила имеет свои пределы. Им достаточно было обратить взоры к небесам и узреть «огненные острия, блистающие тою самою кровью рода человеческого, которая после пролита была» [362], чтобы осознать: нет такого места, где можно было бы спрятаться от вселенской борьбы добра со злом. Сколь ни могуществен Михаил, ему и его небесным силам противостоят противники, не знающие пощады. У демонов есть собственный предводитель, противник, достойный архангела. Его отличительными признаками стали зловоние, рога быка [363] и чёрная как ночь кожа, но он не был порождением мрака. Когда-то, в самом начале, когда Бог полагал основания земли, когда все утренние звёзды ликовали, а все ангелы восклицали от радости [364], он, как и Михаил, был князем света.

С тех пор как была написана Книга Иова, прошло много веков. После завоеваний Александра воспоминания о Великом царе и его соглядатаях неизбежно начали блёкнуть. Постепенно многие иудеи стали воспринимать слово «Сатана» не как название должности одного из царедворцев у Престола Божьего, а как имя собственное. И всё же не все следы персидского влияния стёрлись. Характерное для взглядов Дария представление о мире как о поле битвы между добром и злом, светом и тьмой широко распространилось среди иудеев. Образ Сатаны – «Противоречащего», по-гречески «Диавола» – будоражил воображение приверженцев различных иудейских сект. Христиане первого поколения, пытаясь понять, почему же их Спаситель стал человеком и чего же именно он достиг, пострадав на Кресте, пришли к выводу, что ответить на эти вопросы можно, вспомнив о Сатане и его роли. Как объяснял один из них, Христос воспринял плоть и кровь, «дабы смертью лишить силы имеющего державу смерти, то есть диавола» [365]. Неудивительно, что христианские учёные последующих столетий тщательно искали в текстах Писания подробности, позволяющие восстановить историю Сатаны. Традиционная версия была составлена из них Оригеном: он писал, что сначала Диавол был Люцифером, утренней звездой (денницей), сыном зари, но вознамерился занять Престол Божий и был низвергнут с небес, словно молния, «в глубины преисподней» [366]. Христиане наградили зло индивидуальностью, изобразив его ярче, чем удалось персам и иудейским книжникам. Никогда прежде его образ не казался столь поразительным и жутким, столь могущественным и харизматичным.

«О двух различных и несходных обществах ангелов, которые вполне прилично разумеются под именами света и тьмы» [367], писал Августин, прекрасно понимая, что его слова граничат с известной ересью: исконно персидской верой в существование двух равновеликих начал, доброго и злого. В юности он и сам придерживался подобных взглядов, но, приняв христианство, решительно отверг их. Христианин, конечно, мог верить лишь в Единого и Всемогущего Бога. Поэтому Августин утверждал теперь, что зла как такового не существует. Оно – лишь искажение добра: ведь во всём смертном и бренном – без исключения – можно разглядеть проблеск – хотя бы слабейший – вечного и небесного. «…Тот град, в котором нам обещано царствование, так же отличается от этого, как небо от земли, как радость временная от жизни вечной, как прочная слава от пустой похвалы, как общество ангелов от общества смертных, как свет Сотворившего солнце и луну от света луны и солнца…» [368] Демоны, искушавшие смертных образами горделивого величия, военными трубами и знамёнами, которые так нравятся всевозможным царям и императорам, в действительности предлагали им лишь обман, всего лишь дым. Значит, и сами ангелы тьмы были лишь тенями ангелов света.

И всё же в воображении многих христиан Сатана представал чем-то большим, нежели всего лишь отсутствием добра. Чем ярче становился его образ, тем он казался самостоятельнее. А картину возглавляемой им громадной империи греха тяжело было примирить с представлениями о безраздельной власти всемогущего и всеблагого Бога. Если Христос победил смерть, почему по-прежнему столь велико могущество Сатаны? И если силы самих Небес до сих пор противостоят ему, как могут смертные устоять под его страшным натиском? Есть ли надежда на окончательную победу над дьяволом?

Ответы на эти вопросы существовали, но найти их оказалось отнюдь не просто. Впрочем, христиан это не удивляло; они знали, что не могут безучастно смотреть на то, как Сатана пытается присвоить мир себе. Им самим предстояло бороться с дьяволом, ведь на кону стояла судьба мироздания. Подобные представления отбрасывали мрачные тени далеко в будущее.

Война на Небесах

В ноябре 589 г. Тибр вышел из берегов. Амбары затопило; несколько церквей снесло потоком; на берег выбросило множество змей, самая крупная из которых казалась «большим, как бревно, драконом» [369]. А двумя месяцами позже в Рим вернулась чума. Среди первых её жертв оказался папа; его смерть испугала горожан. Хотя номинальным правителем Рима был император, живший в далёком Константинополе, ответственность за защиту города была фактически возложена на епископа. Поэтому горожане, несмотря на губительный мор и регулярные набеги варваров, не замедлили избрать нового папу. В своём выборе они оказались единодушны; в несчастный век всеобщего упадка жители Рима проголосовали за благородство. Весной 590 г. в великолепной базилике, возведённой Константином над могилой святого Петра, папой был провозглашён представитель римской аристократии.

Предки Григория – как отмечают его восторженные почитатели из Франкии – были сенаторами. Это, конечно, преувеличение, но заслуживающее понимания: в новом папе и впрямь было нечто от ушедшей в прошлое эпохи величия Рима. В наследство ему достался дворец на Целийском холме, в центре города, и несколько поместий на Сицилии; он служил городским префектом – эта должность существовала в Риме со времён Ромула – и шесть лет прожил в Константинополе, среди новой имперской знати. Впрочем, Григорий не питал иллюзий относительно Рима и реальных масштабов постигшего город упадка. В городе, который в лучшие годы мог похвастаться миллионным населением, жителей осталось не более двадцати тысяч. Колонны, воздвигнутые Августом, были увиты сорняками, фронтоны возведённых в честь Константина зданий – покрыты чёрной грязью. Огромное пространство, которое должно было служить центром мира и на протяжении веков застраивалось дворцами, триумфальными арками, ипподромами и амфитеатрами, ныне превратилось в безжизненную пустошь, в царство заброшенных руин. Даже сената более не существовало. По завершении таинства новый папа вышел из храма на улицы объятого чумой города, поднял взор к небу и объявил, что видит дождь из стрел, пущенных из незримого лука. Позднее он выражал опасение, что жизнь исчезнет из города вовсе. «Так как сената нет, народ изгиб; и несмотря на то, среди немногих, которые остались, ежедневно умножаются скорби и воздыхания: то Рим горит уже после опустошения» [370].

Григорий, однако, не предавался унынию. Он никогда не сомневался в возможности спасения от чумы через искупление. «Ибо благой и милосердный Бог хочет, чтобы мы своими молитвами добивались у него прощения…» [371] И толпы, внимавшие исходившим из уст папы словам надежды, готовы были внимать. Привязанность римского народа к древним «религиям» (religiones) – обрядам и ритуалам, вокруг которых веками выстраивалась жизнь города, – осталась в прошлом. А ведь всего за сто лет до Григория один из его предшественников с ужасом взирал на юношей в одних набедренных повязках, бегавших по всему Риму и стегавших женщин по груди ремнями из козьих шкур, – это был обряд, совершавшийся в феврале ежегодно со времён Ромула. Ещё пятьюдесятью годами ранее другой папа ужасался тому, что его паства приветствует рассвет, кланяясь солнцу. Но те времена миновали. На смену языческим ритмам жизни города пришли христианские – ежедневные, еженедельные, ежегодные. Само слово «религия» (religio) поменяло значение: теперь так именовался образ жизни монахов. Григорий не просто призывал к покаянию других – он сам превратил свой дворец на Целии в монастырь и жил в нём жизнью монаха, принёс обеты бедности и целомудрия, став живым воплощением этого понимания «религии». Поэтому римский народ внял призывам своего папы. День за днём римляне ходили по улицам, вознося к небесам молитвы и распевая псалмы. Чума не щадила участников этих процессий, некоторые падали замертво – всего восемьдесят человек. Но на третий день небеса вняли мольбам: дождь из стрел наконец прекратился. Смерть отступила. Римский народ был спасён от истребления.

Язычники, выросшие на поэмах Гомера, вполне могли приписать вспышку чумы мстительности оскорблённого Аполлона. Христиане до такого не опускались. Григорий не сомневался, что одна из причин страданий, ставших приметой времён, в которые ему довелось жить, – человеческая греховность. Бог, присутствие которого можно уловить в каждом дуновении ветра, в каждом проплывающем облаке, всегда рядом – и никому не под силу избежать суда Его. Чтобы в очередной раз в этом убедиться, Григорию достаточно было вспомнить о собственных грехах: «…грешу ежедневно…» [372]. Но это не означает, что спасение для грешного человечества недостижимо. Христос умер на Кресте не напрасно. Надежда у людей оставалась. Пытаясь осмыслить бедствия, обрушившиеся на Италию, Григорий обратился прежде всего к Книге Иова. Её герой, ни в чём не повинный, был отдан в руки Сатаны и доведён до вопиющего убожества, но переносил страдания исключительно стойко. Григорий верил, что нашёл в этой Книге ключ к пониманию страшных бедствий своего времени: в мире вновь орудовал Сатана. Как когда-то Иов был низвергнут во прах, так теперь праведники страдали от бед вместе с грешниками. «Города повержены, крепости разорены, церкви разрушены, нет на нашей земле ни единого земледельца. Нас, немногих, пока ещё остающихся здесь, среди несчастий, вызванных постоянными ударами свыше, непрестанно разит меч человеческий» [373]. Перечислив эти кары, Григорий не замедлил добавить, что, по его убеждению, они предвещали. «Значит, видим бедствия мира, о которых давно уже слышали, что они начнутся. <…> Во времена погибели всего…» [374]

Долгое время большая часть человечества не ведала, что земной порядок обречён на гибель, а миру смертных суждено навеки соединиться с божественным. Большинство людей полагали, что время циклично. Даже стоики, учившие, что Вселенная неизбежно погибнет в огне, не сомневались, что из этого огня возникнет новая Вселенная, как происходило прежде и не раз произойдёт в будущем. Философам, впрочем, незачем было надеяться на какие-то перемены. И при Александре и его полководцах, и в годы римского владычества их ценили, одаривали, превозносили. Люди, довольные текущим положением дел, могли невозмутимо ожидать, что так будет продолжаться и дальше. Но не всех устраивало восприятие времени как бесконечного цикла. Персы после завоеваний Александра пришли к выводу, что конец времён неизбежен, что в конце концов Аурамазда раз и навсегда восторжествует над Ложью. В 66 г. жажда практически такой же развязки вдохновила евреев поднять восстание против Рима. А за несколько десятилетий до этого Сам Иисус говорил, что приблизилось Царство Небесное. Ещё первые христиане ожидали Второго пришествия Спасителя, воскресения мёртвых, суда над всем человечеством и установления вечного царства справедливости на земле – как на Небесах. За шесть столетий эти чаяния не ослабли. О скорбях мира и о его неизбежной гибели Григорий рассуждал с ужасом – но и с надеждой.

«Так будет при кончине века: изыдут Ангелы, и отделят злых из среды праведных, и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов» [375]. Это слова Самого Христа. В Евангелиях можно обнаружить множество подобных пророчеств о Судном дне: о том, как всё человечество, включая умерших, будет разделено на две части – как отделяют хорошие плоды от скверных, зёрна от плевел, овец от козлов. Не меньшее впечатление производят и перечисления знамений, которые должны возвестить о приближении рокового часа. Григорию казалось, что именно эти знаки он видит вокруг себя: войны, землетрясения, голод, мор, всевозможные ужасы и чудесные явления в небе. Однако более подробные описания в Евангелиях отсутствуют. Христиане, жаждавшие взглянуть в глаза ужасу последних времён, могли обратиться к другой книге Писания, предлагающей «апокалипсис» – «снятие покрова». В «Откровении Иоанна Богослова» (Иоанна, автора этой книги, ещё Ириней уверенно отождествлял с любимым учеником Христа) грядущий суд показан во всех подробностях. В этой книге, словно в кошмарном сне, нет явного сюжета, но одно за другим описаны навязчивые видения, напоминающие галлюцинации. Она повествует о войне на Небесах, в которой ангелам Михаила будет противостоять «древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную» [376]; о том, как Сатана будет низвергнут и скован на тысячу лет; о тысячелетнем царстве мучеников, которые воскреснут из мёртвых и воссядут на престолах рядом со Христом; о блуднице по имени Вавилон, опьянённой кровью святых и сидящей на звере багряном; о грандиозной битве, полем которой станет место, «называемое по-еврейски Армагеддон» [377]. И о том, как через тысячу лет Сатана будет освобождён, обольстит народы четырёх углов земли, а затем навеки будет сброшен в озеро огненное и серное; как мёртвые, малые и великие, встанут перед престолом Христа и будут судимы каждый по делам своим; и некоторые будут записаны в книге жизни, а тех, чьих имён в ней не окажется, сбросят в озеро огненное. О новом небе и новой земле, о святом городе – Новом Иерусалиме, который сойдёт с небес от Бога. О том, как Небеса соединятся с землёй.

В этом Откровении содержится образ будущего, оказавший на мир огромное влияние – гораздо более впечатляющее, чем любое пророчество древних оракулов. Ни одна из загадок Аполлона не побуждала людей изменить представления о времени. А ведь именно это совершилось во всём римском мире, когда объединились Ветхий и Новый Заветы. Августин писал, что люди, лишённые христианского понимания истории, «блуждая в этих круговращениях, не находят ни входа, ни выхода» [378]. Время подобно полёту стрелы, это прямая линия: от начала Книги Бытия до последних строк Книги Откровения, от Сотворения мира до Страшного суда. Конечно, Григорий был не одинок в своих попытках объяснить происходящие в мире события на основе этого знания о конечности времени. В Галатии епископ по имени Феодор, носивший двадцатикилограммовые металлические вериги и не евший ничего, кроме листьев салата, предвещал неминуемое явление Зверя; в Туре другой Григорий писал, что видит, «как в наше время сбываются предсказания Господа о начале бедствий» [379]. Всюду на Западе и на Востоке чувствовалась одна и та же тревога и одна и та же надежда. Приближались последние времена. Время истекало.

И всё же во всём этом ощущалась некая сдержанность. Епископы прилагали все усилия, чтобы подготовить паству к Судному дню, но всячески воздерживались от попыток рассчитать точную дату его наступления. Они намеренно не искали в перипетиях своего времени прямых соответствий событиям, описанным в Откровении. Догадки о том, кто понимается под Зверем, а кто – под вавилонской блудницей, решительно отвергались. Церковь издавна опасалась последствий влияния, которое апокалиптические видения Иоанна могли оказать на людей, обладавших бурным воображением. Ориген как философ отказывался понимать слова о тысячелетнем царстве святых буквально. Того же мнения придерживался и Августин: «тысячью лет он назвал все остальные годы этого века, так что совершенным числом обозначается полнота времени» [380]. На греческом Востоке проводились соборы, вообще не признававшие Апокалипсис каноничной частью Нового Завета. На латинском Западе, однако, так далеко заходили немногие: здесь Откровение Иоанна слишком прочно вошло в канон. Но и иерархи Западной Церкви содрогались при мысли о том, как люди невежественные и впечатлительные могут интерпретировать содержащиеся в нём пророчества. Покров снят; но вглядываться в открывшееся чересчур пристально слишком опасно. Последний час, как выразился Григорий, «Господь наш благоволил сокрыть от нас» [381].

Это, конечно, не означало, что христиане не должны готовиться к последнему часу. Как раз наоборот; ведь видение конца времён – это в то же время видение того, что ждёт после смерти каждого. Оттого оно не могло не потрясать. «Много званых, а мало избранных» [382]. Об этом предупреждал Сам Христос. Новый Иерусалим и озеро огненное – две стороны одной медали. Первых христиан, составлявших меньшинство в мире, полном враждебных язычников, эта мысль обычно успокаивала. Умерших, восставших из могил, в которых они лежали годами, веками, тысячелетиями, ждёт одно из двух; воскресение плоти предполагает вечное блаженство или вечные мучения. При жизни одним было отказано в правосудии, другие его избежали; но Христос восстановит справедливость. Лишь мученики, принявшие смерть во имя Христа, будут избавлены от этой участи. Лишь их, объятых сиянием славы, сразу после их смерти златокрылые ангелы относят прямо в чертоги Бога. Все остальные, и святые, и грешники, должны дожидаться Судного дня.

На Западе, однако, утвердились несколько иные представления о загробной жизни. Здесь грозный образ последних времён, телесного воскресения и Страшного суда постепенно как бы размылся, причём гораздо сильнее, чем на греческом Востоке. По иронии судьбы, значительную роль в этом процессе сыграли идеи одного из афинских философов. «Когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти» [383]. Это слова Платона, современника Аристофана и учителя Аристотеля. Ни один философ не оказал более глубокого влияния на величайших мыслителей Западной Церкви в годы её становления. Августин, в юности считавший себя платоником, даже через много лет после обращения в христианство высоко отзывался о Платоне, утверждая, что из язычников «никто не приблизился к нам более» [384], чем этот мыслитель. Представления о бессмертной нематериальной душе Августин почерпнул не из Писания, а из трудов величайшего философа Афин. В дальнейшем именно влияние Платона на Западную Церковь оказалось решающим. Критики Августина настаивали, что подлинно нематериален лишь Бог, что даже ангелы сотворены из тонкого эфирного огня, – но их точка зрения была отвергнута. Постепенно ушло в прошлое и раннехристианское учение о мученичестве как о единственной дороге, ведущей прямо на Небеса. Уверенность в том, что даже самые благочестивые святые после смерти, подобно Лазарю, присоединяются к Аврааму и вместе с ним ожидают Судного дня, постепенно исчезла. И они, учил Августин, попадают сразу на Небеса. Но даже святым, перед тем как оказаться рядом с Михаилом в сонме ангелов, надлежало предстать перед судом. Григорий Турский включил в похвальное слово святому покровителю рассказ о том, как к умирающему Мартину явился дьявол, потребовав отчитаться о прожитой жизни. Задержка, конечно, оказалась недолгой: очень скоро Мартин присоединился к другим святым в раю. Этот эпизод лишь приумножил его славу; однако, описывая его, Григорий Турский не смог скрыть собственное беспокойство. Если даже Мартина в момент смерти допрашивал Сатана, то что ожидает грешников? Этот вопрос Григория сам по себе свидетельствовал о начале новой эпохи: отныне не только мученики, не только святые, но все смертные могли ожидать, что предстанут перед судом сразу после того, как умрут.

Так христиане Запада вступили на собственный, особый путь, но путь этот оказался парадоксальным: чем своеобразнее становились их представления о загробном мире, тем сильнее проявлялось в этих представлениях влияние Востока. В очередной раз сочетание иудейского Писания и греческой философии произвело мощный эффект. В бывших римских провинциях, среди заброшенных вилл и разрушающихся базилик, ничто не напоминало о далёком прошлом так сильно, как страх смерти. Что ожидает душу, покинувшую бренную оболочку? Если не ангелы, если не дорога на Небеса, то демоны чёрного цвета, которых персы с древних времён ассоциировали со слугами Лжи; Сатана, вооружившийся счётной книгой, словно сборщик налогов во времена исчезнувшей империи; горящая огнём яма, в которой грешников ожидают муки наподобие тех, что описаны не в Священном Писании, а в стихах языческих поэтов Афин и Рима. Этот образ был составлен из множества древних элементов; но христианам прежних веков он бы не показался знакомым. То, что сулил он мёртвым, было поистине революционным; но революционным оказалось его значение и для живых.

Мощные молитвы

Те, в ком было достаточно любви к Богу, могли узреть ангелов и в местах гораздо более диких, чем Гаргано, но для этого приходилось преодолевать опасности. На краю света, там, где вздымались пустынные волны океана, простиравшегося до горизонта, монахи, ставшие передовым отрядом Христа, несли караул, непрерывно читая молитвы и тем самым противостоя воинству Сатаны. Ходили легенды, что моряки, которым удалось зайти за горизонт, видели там и огненные горы, и горящий снег, сыпавшийся на грешников, и райские поля, полные плодов и драгоценных камней. Истинность этих слухов никто не мог подтвердить; но доподлинно было известно, что группе монахов, рассекавших коварные волны Атлантики, встретилась крутая скала – на местном наречии sceillec – и богомольцы высадились у её подножия и с тех пор обитали в здешних пещерах. Голод и холод, от которых короли защищались, возводя великолепные залы для пиров, обитатели Скеллига ценили, считая, что при помощи этих средств можно ощутить сияющее присутствие Бога. Монахи, часами стоявшие на коленях под проливным дождём и на голодный желудок занимавшиеся трудом, который подошёл бы рабам, надеялись таким образом преодолеть границы павшего мира. Почитателям этих подвижников казалось, что благодаря их усилиям завеса, отделявшая небесное от земного, становилась практически прозрачной: «…могло показаться, что в человеческом облике вели они жизнь ангельскую» [385]. Из святых христианского Запада такая суровость и столь явная святость была свойственна только святым Ирландии.

Обращение жителей этого острова в христианство само по себе было чудом. Ирландия никогда не находилась под властью Рима; в середине V в. весть о Христе принёс сюда беглый раб. Патрик, уроженец Британии, в юности попал в плен к пиратам и был продан в рабство на соседнем острове. Христиане Ирландии почитали его не только как крестителя этой земли, но и как человека, подавшего им пример святости. Когда он пас овец, когда бежал из рабства на корабле, когда вернулся в Ирландию, чтобы проповедовать Слово Божье, он неизменно слышал голоса ангелов и во всём следовал их повелениям; в проповедях же он уверенно возвещал о приближении конца света. И через сто лет после смерти Патрика монахи и монахини Ирландии следовали его примеру. Они не подчинялись никому, кроме Бога – своего Отца, иначе – «аббата». Монастыри, как и круглые каменные форты, рассеянные по острову, гордились своей независимостью. Приблизить человека к небесному могла лишь власть «строгая, священная, постоянная, возвышенная, справедливая и достойная восхищения» [386]. От монаха требовалось в совершенстве овладеть замысловатым книжным латинским языком и ремеслом дровосека, с одинаковым рвением изучать труды прославленных христианских писателей и трудиться в поле. Как и Патрик, монахи Ирландии верили, что грядёт конец времён; как и Патрик, они считали необходимым, покинув семьи и родную землю, полагаться только на Бога. Не все устремлялись к одинокой скале посреди бурных вод Атлантики; некоторые отправлялись за море в Британию и проповедовали Евангелие королям варварских народов, погрязших во мраке язычества и до сих пор поклонявшихся идолам: пиктов, саксов, англов. Другие отправлялись на юг, в земли франков.

Колумбан – по-латински это имя значит «голубок» – оказался во Франкии в 590 г., тогда же, когда Григорий был избран папой римским. Ирландский монах, прибывший с самого края земли, не мог, в отличие от римского аристократа, похвастаться привилегированным положением или благородным происхождением. Но достаточно было одной его харизмы, чтобы латинский Запад вступил на новый и судьбоносный путь. Колумбан, привыкший к суровому образу жизни ирландских монашеских общин, восхищал и даже пугал франков своей исключительной святостью. В отличие от местных монахов он сознательно селился в опустошённых местах: сначала в заброшенном римском укреплении на востоке Франкии, в Вогезских горах, где всё давно заросло деревьями и кустарниками; затем на руинах города, сожжённого варварами за полтора столетия до его прибытия. Здесь он основал монастырь Люксёй, который должен был стать вратами в Небеса. Колумбан и его немногочисленные соратники очистили землю от зарослей, осушили болота, а из обломков каменной кладки возвели стены; франкам казалось, что эти люди наделены сверхъестественной силой духа. Голод они утоляли древесной корой; устав от непрерывного физического труда, принимались за учёные занятия, молитвы и покаяние. Такой образ жизни отнюдь не отпугнул потенциальных последователей: напротив, вскоре к Колумбану устремились целые толпы. Тот, кто поселился в стенах монастыря и подчинился власти Колумбана, знал, что живёт среди ангелов. Дисциплина была нужна не только для того, чтобы избавить новичков от гордыни и уничтожить их самомнение, но и затем, чтобы подарить им, несмотря на все их грехи, надежду на рай. Из Ирландии Колумбан привёз новое учение: если грехи регулярно исповедовать, с их грузом можно справиться. На согрешившего налагалась епитимья, предполагавшая определённый, подобранный для конкретного случая способ покаяния; исполнив предписанное, можно было вновь рассчитывать на благосклонность Бога. Меры, на которые пошёл Колумбан, были карательными, но вместе с тем и целительными. Людям, жившим в страхе Судного дня и счётной книги дьявола, он даровал драгоценное утешение: человеческие слабости могут быть прощены.

«И поскольку в мире мы – странники и пришельцы, да будем всегда помышлять о конце пути, то есть о конце жизни; ибо в конце пути ждёт нас наше отечество» [387]. Кто не странствует, не живёт в мире как изгнанник, тот предпочитает небесным наградам земные. Колумбан проповедовал эти взгляды как человек, в буквальном смысле повернувшийся спиной к семье и родной земле. Восхищавшиеся им франки видели в нём живое воплощение могущества того, что в его время именовалось «религией» (religio) – жизни, целиком посвящённой Богу. Почти во всём, что он делал, ощущалось нечто сверхъестественное. Ходили легенды о его чудесах: как он запрещал медведям воровать фрукты, и те его слушались, а белки садились ему на плечи; как достаточно оказалось его слюны, чтобы излечить жертву страшного несчастного случая; как молитвами он исцелял больных и продлевал жизнь умирающим. Став любимцем королей, распознавших в нём человека, наделённого властью, Колумбан, однако, не собирался играть по правилам. В 610 г. он отказался благословить четырёх принцев, прижитых местным королём от разных наложниц. Вместо этого он их проклял – и в тот миг на небесах раздался страшный удар грома. Даже у солдат не получилось заставить Колумбана пойти на попятную. Они привели его на морской берег и усадили на корабль, отправлявшийся в Ирландию; но по молитвам святого ужасный ветер трижды отбрасывал судно обратно в прибрежный ил. В конце концов стражники освободили его, испугавшись его могущества больше, чем власти своего короля. Перейдя Альпы, Колумбан оказался в Италии; вскоре ему стало известно, что четырёх принцев, как он и предрекал, постигла жалкая участь. И всё же Колумбан не вернулся; продолжая странствовать, он постоянно селился в самых глухих местах, среди волков и язычников, но вдали от мирских искушений – и всюду основывал монастыри. В 615 г. в последнем из них, возведённом в речной теснине Боббио, в восьмидесяти километрах к югу от Милана, пожилой изгнанник скончался.

Впрочем, жизнь грешника, далёкого от Небес, – сама по себе изгнание. И всё же жителей Франкии и Италии поразили странствия Колумбана вдали от дома, казавшиеся им радикальным примером покаяния; для них это было что-то специфическое, ирландское – но оно пробуждало воспоминания о далёком прошлом латинского Запада. Августин, посещая один за другим великие города – Рим, Карфаген, Милан, – рассуждал о граде Божьем, как странник, не отягощённый мирскими заботами. «Вышний град, где победа – истина, где достоинство – святость, где мир – блаженство, где жизнь – вечность…» [388] Именно его надеялись найти просители, которые пробирались сквозь окружавшие Люксёй леса к одному из поселений, основанных Колумбаном. Сами стены монастыря, которые святой возводил собственными руками, стали символом триумфа града Божьего над градом человеческим. Они создавались из того, что осталось от бань и храмов, из обломков колонн, фронтонов и статуй. На службу «религии» были поставлены частицы того, что Августин двумя веками ранее назвал порядком «века». Он использовал многозначное латинское слово saeculum. Изначально оно обозначало продолжительность человеческой жизни – одно поколение или максимальное количество лет, которое мог прожить человек: сто. Постепенно так стали называть время, в пределах которого живы воспоминания. Со времён основания Рима и до времён Константина в честь завершения «века» (saeculum) устраивались так называемые секулярные игры: «зрелище, которое люди никогда до этого не видели и вряд ли ещё когда-либо увидят» [389]. Поэтому именно словом saeculum Августин описал то, что он противопоставил вечности и неизменности Града Божьего. То, что уносится течением земного бытия, удерживается лишь воспоминаниями смертных и изменяется так же быстро, как сменяются поколения, Августин назвал saecularia – «секулярное» [390].

В миссии Колумбана концепция сосуществования этих двух измерений – религиозного и секулярного – нашла живое, наглядное выражение. Предания о его учениках, распространившиеся уже после смерти святого, свидетельствовали: жизнь по его уставу в самом деле открывала врата в небеса. Когда Колумбан ещё был аббатом, умирающий брат-монах сказал ему, что видит ангела, который стоит у смертного одра и умоляет, чтобы святой перестал молиться и тем самым его задерживать. В женском монастыре, основанном ученицей Колумбана, одна из монахинь, тоже находясь при смерти, потребовала потушить свечу в своей келье: «Разве вы не видите, какое сияние приближается? Разве не слышите хоровое пение?» [391] Подобные легенды, возникали всюду, где существовали монастыри, основанные самим Колумбаном или его последователями; и благодаря этим легендам монастыри обретали мощь, могущество, превосходившее даже славу величайших базилик. Их обитатели были живым воплощением «религии» (religio), они сами становились своего рода «религиями» (religiones). Стены монастырей, рвы и палисады, ограждавшие их земли, были границами между мирами; за ними земное оставалось позади, а небесное приближалось.

Неудивительно, что со временем взмахи золотых крыльев самого могущественного ангела услышали и на родине Колумбана. Вероятнее всего, именно ирландские монахи, обучавшиеся в Боббио, привезли на родной остров культ святого Михаила. Слава архангела-воина воссияла всюду на Западе, от Италии до Ирландии. Наконец, он стал покровителем и самой далёкой скалы, до которой монахи могли добраться, не рискуя исчезнуть за горизонтом. Скеллиг отныне именовался Скеллиг-Майкл. Казалось, что даже в уголках земли, бесконечно далёких от центров земной власти, можно ощутить присутствие ангела – возможно, даже услышать его голос.

Время покажет, что призывы переродиться, покаяться и очиститься от греха найдут отклик в сердцах многих слушателей.

Карфаген, 632 г.

Весной 632 г. в великий порт Карфагена зашёл корабль с посланием от цезаря. Такие послания доставлялись сюда морем со времён Августа. С тех пор как распалась западная часть Римской державы, сменилось несколько поколений, но тени древности по-прежнему господствовали над Африкой. Как и Рим, Карфаген находился на периферии огромного государства, контролировавшего провинции Восточного Средиземноморья и управлявшегося из Константинополя – второго Рима. Как Рим, Карфаген несколько десятилетий пребывал под властью завоевателей-варваров, но – опять же, как Рим, – был возвращён в состав империи почти сто лет назад. Однако, в отличие от Италии, где силы империи были истощены, а её владения находились на осадном положении, в Африке римской власти ничто не угрожало. Именно здесь нынешний император Ираклий, уроженец Каппадокии и бывалый воин, поднял восстание, в результате которого взошёл на престол. Он находился у власти уже двадцать два года. Пренебрегать приказами такого правителя было нельзя. Получив послание от императора, префект Африки не замедлил исполнить его волю. Приказ был приведён в исполнение 31 мая. Всех иудеев, «местных и переселившихся в Африку <…> вместе с женами и детьми, и слугами» [392] насильно крестили.

Таким жестоким образом была решена проблема, веками вызывавшая раздражение. Со времён Павла христиан беспокоило упорство, с которым представители народа, некогда избранного Богом, отказывались признать Его Сына Мессией. Ещё сильнее смущало то, что иудеи – по свидетельству Евангелий, которое никто не подвергал сомнению, – сами приняли на себя ответственность за смерть Христа: «Кровь Его на нас и на детях наших» [393]. Отчего же за неприкрытое убийство Бога на них не обрушилась небесная кара? Размышляя об этом, богословы настаивали, что Всевышний на самом деле покарал иудеев: они лишились Храма, а их древняя родина, давно переименованная римлянами из Иудеи в Палестину, стала христианской Святой землёй. Сами иудеи стали изгнанниками, «доказательством собственной несправедливости и нашей правоты» [394]. Свидетельства недовольства Божьего были явными и грозными; а потому имперские власти, всегда готовые послужить орудием воли Всевышнего, по собственной инициативе пошли несколько дальше. На месте, где стоял Храм, теперь была свалка, полная останков свиней и навоза. Иудеям было запрещено находиться в Иерусалиме; исключение делалось раз в год для делегации, поднимавшейся на гору Мориа, чтобы оплакать судьбу своего народа. Ограничения гражданских прав иудеев стали гораздо суровее. Отныне им не позволялось служить в армии, владеть рабами-христианами и строить новые синагоги. Взамен они могли продолжать жить в соответствии с собственными традициями – на посмешище и в назидание христианскому народу. Лишь Ираклий, резко изменив политику по отношению к иудеям, лишил их и этого права.

Следует признать, что многих христиан это возмутило. Одни боялись, что обращённые против воли повредят самой Церкви; другие, как Григорий, считали, что «тех, кто противится христианской религии, следует побуждать к единению в вере кротостью и лаской, увещеваниями и уговорами» [395]. Впрочем, ещё до указа Ираклия многие пришли к выводу, что время подобных методов прошло. Ощущение приближающегося конца времён, не покидавшее Григория, было знакомо и епископам Франкии; некоторых из них оно побудило насильно крестить живших по соседству иудеев. В Испании в 612 г. примеру франков последовал король вестготов. Ираклий с самого начала своего долгого правления сознавал, что мир вокруг него распадается на части. В год восшествия императора на престол Феодор – тот самый галатский отшельник, питавшийся одним салатом-латуком, – предвещал «падение и нестроение царства» [396]. Это предсказание практически сбылось. Римская империя была разорена войной. Волна персидского нашествия докатилась до стен Константинополя. Под натиском персов пали Сирия, Палестина, Египет. Захвачен был и Иерусалим. Лишь возглавив лично один за другим несколько грандиозных походов, Ираклий спас империю, находившуюся на краю пропасти. Возвращая потерянные провинции, проезжая по Сирии, вступая в Иерусалим, император неоднократно слышал рассказы о предательстве иудеев, а порой и о христианах, в отчаянии отрёкшихся от Христа и сделавших себе обрезание. Отныне в иудеях видели не просто проклятый Богом народ, но явную и серьёзную угрозу. Утомлённый долгой борьбой за спасение христиан от верной гибели, Ираклий не был настроен проявлять милосердие. Одолев персов, он сосредоточился на борьбе с внутренними врагами империи. Его целью стало создание государства, напоминавшего неприступную крепость и предназначенного только для христиан.

В Карфагене к исполнению приказаний императора подошли с особой тщательностью. Любому прибывшему в город иудею грозили арест и принудительное крещение. Донести могли на того, кто случайно подвернул лодыжку и выкрикнул что-то по-еврейски, или, например, на посетителя бани, оказавшегося обрезанным. В глубине души большинство иудеев оставались некрещёными, твёрдо придерживаясь своей прежней веры; но были и те, на кого подействовало убеждение или даже видение, так что в конце концов они ощутили себя настоящими христианами [397]. Для таких новообращённых настоящим потрясением стали новости, пришедшие летом 634 г. из Палестины. Оказалось, что там иудеи снова радовались поражению Ираклия. На провинцию напали сарацины, то есть арабы. Они убили высокопоставленного представителя римской власти, а возглавлял их некий «пророк». Некоторые иудеи, конечно, не признавали за ним права так именоваться: «Разве приходят пророки с мечами и на колесницах?» [398] Но гораздо больше было тех, кого эти известия привели в восторг. Этим иудеям, как и христианам, выпавшие на их век потрясения казались свидетельством приближающегося конца времён; однако в их рассуждениях чувствовался проблеск надежды. Может быть, появление сарацинского пророка предвещало освобождение Богом избранного народа, восстановление храма и пришествие Мессии?

Так или иначе произошедшее стало предвестием перемен, подобных которым Ближний Восток не знал со времён Александра. Палестина оказалась первой, но далеко не последней целью новых завоевателей. Изнурительная война сделала провинции Римской и Византийской империй лёгкой добычей для арабских армий. Так мясо после долгой варки размягчается и само соскальзывает с кости. Державу, которой владели Цари Царей, простиравшуюся от Месопотамии до Средней Азии, захватчики проглотили целиком. От империи цезарей остался лишь кровоточащий обрубок. Ираклий, ещё недавно праздновавший триумф, теперь с трудом держал оборону в горах родной Каппадокии. Сирия и Египет, разделив участь Галлии и Испании, попали под власть воинственных варваров.

Презрение, которое представители оседлых народов испытывали к арабам, не означает, однако, что последние были далеки от цивилизации. Аравия давно находилась под влиянием Рима и Персии. Арабы из приграничных племён становились наёмниками на службе враждующих империй; но не только их искушало золото великих держав и влекли чужеземные боги. Кое-что в писаниях иудеев и христиан льстило арабам: из всех варварских народов, обитавших за пределами Римской империи, лишь они удостоились упоминания в этих текстах. Исаак, если верить Книге Бытия, был не единственным сыном Авраама. Египетская рабыня родила древнему патриарху другого сына – Исмаила. Его потомками толкователи традиционно объявляли арабов, а значит, жители Аравии, как и евреи, могли похвастаться происхождением от первого человека, который отверг многобожие. Христианских мыслителей родство арабов и иудеев встревожило. Некогда Павел, предостерегая галатов от обрезания, объявил, что представители всех народов мира могут считаться наследниками Авраама – при условии, что они признают Христа своим Господом. И вот, словно для того, чтобы опровергнуть эти слова, власть над миром захватил народ обрезанных, претендовавший на «страну, которую Бог дал отцу» [399]. О таких претензиях, во всяком случае, сообщает христианский текст, созданный в Армении лет через тридцать после завоевания Палестины сарацинами. Этот источник содержит больше информации о загадочном пророке, чем известия, полученные евреями Карфагена. Здесь упомянуто его имя – Мухаммед – и приводятся слова, с которыми он якобы обратился к своим последователям: «Никто войной не может сопротивляться вам потому, что с вами Бог» [400].

Для христиан, разумеется, в этих словах не было ничего нового. Точно так же ободрял своих солдат Константин; так, сражаясь с персами, говорил своим воинам и Ираклий. Даже на другом конце земли, в монастырях и пещерах дождливой Ирландии, многое из того, что говорили сарацины о своём пророке, никому не показалось бы странным. Например, то, что ему явился ангел. То, что, в отличие от иудеев, он признавал Иисуса Мессией и особенно почитал Марию. То, что он описывал рай, ад и приближающийся Судный день. Мухаммед, как и Колумбан, подчёркивал важность паломничества, молитвы и благотворительности.

«И что даст тебе знать, что такое крутизна?

Отпустит раба

или накормит в день голода

сироту из родственников

или бедняка оскудевшего!

Потом будет он из тех, что уверовали и заповедуют терпение и заповедуют милосердие» [401].

С этими словами наверняка согласился бы Григорий Нисский.

И всё же Мухаммед не был христианином. Нагляднее всего это демонстрировало сооружение, строительство которого началось в 689 г. на горе Мориа, на том месте, где предположительно находилась Святая святых. Впоследствии оно получило название «Купол Скалы», а тогда стало символом очередного крушения надежд иудеев на появление Мессии и восстановление Храма. Ещё суровее был урок, который строители хотели преподать христианам: христианство объявлялось верой испорченной и поэтому заменённой. Многочисленные арки снаружи и внутри сооружения были украшены стихами, оспаривающими учение о Троице. «Ведь Мессия, Иса, сын Марйам, – только посланник Аллаха…» [402] Это было не просто возобновление богословских споров по вопросу, который христиане, как им казалось, разрешили несколькими веками ранее. Это был приговор всему Новому Завету, включая Евангелия: они объявлялись подделкой. Их авторы погрязли в раздорах, и в результате подлинное учение Иисуса было искажено. Учение же это, как и то, что было явлено в откровениях пророкам ещё более древним – Аврааму, Моисею, Давиду, – изначально ничем не отличалось от проповедуемого Мухаммедом. Таков был суровый приговор Купола Скалы. Существует лишь один истинный «дин», одно истинное выражение приверженности Богу: покорность Ему, по-арабски – «ислам» [403].

С этим учением мусульмане – приверженцы ислама – были уже хорошо знакомы. Его положения были зафиксированы не только в надписях на стенах зданий. Источником стихотворных строк, украсивших Купол Скалы, стало собрание откровений. Последователи Мухаммеда верили, что пророк получил их от самого архангела Гавриила. После смерти Мухаммеда из этих откровений составили единое «чтение» – по-арабски «Коран». Отношение мусульман к Корану напоминало отношение христиан к Иисусу: они восприняли его как нечто божественное, проникшее в бренный и унылый подлунный мир. Мухаммед – вовсе не автор этого священного текста: он всего лишь вестник. Единственный создатель Корана, каждого его слова, каждой его буквы – Бог. Значит, сказанное в Коране о христианах было сказано раз и навсегда; и слова эти обладали поистине грозной силой. В отличие от язычников, христиане, как и иудеи, имели право на определённое покровительство как «Люди Писания», то есть почитавшие священные книги. Но из-за наличия ошибок в этих священных книгах Бог, разумеется, не мог не обречь их на подчинённое по отношению к мусульманам положение. К ужасу христиан, ограничения, которые римские власти налагали на иудеев, теперь распространились на них самих. В Коране говорилось, что и к тем и к другим Людям Писания надлежит относиться терпимо, но только если они будут платить подать, которая по-арабски называется «джизья», и смиренно признают превосходство мусульман. Упорствовавших ждало наказание. Как, к примеру, могут христиане настаивать на почитании креста, если в Коране раз и навсегда сказано, что Иисус не был казнён, а распятие людям только представилось? И Павел, и авторы канонических Евангелий, и Ириней, и Ориген, и составители Никейского Символа веры, и Августин – все были неправы; прав был, получается, Василид. Те же, кто не согласен с Кораном, – «нет у них об этом никакого знания, кроме следования за предложением» [404].

Главной угрозой христианским убеждениям было не само по себе отрицание того, что Иисус был распят, а властный, если не сказать пугающий, тон этого заявления. В Ветхом и Новом Заветах с трудом можно отыскать что-то подобное. Христиане относились к Писанию с глубоким почтением, считали, что оно освящено Святым Духом, но не отрицали, что большинство священных текстов, включая Евангелия, созданы смертными. Лишь слова Завета, «написанные перстом Божиим» [405] на каменных скрижалях и полученные Моисеем на вершине горы Синай в огне и дыме, не имели ничего общего с рассуждениями людей. Возможно, неслучайно из всех фигур, упомянутых в Ветхом и Новом Заветах, в Коране чаще всего упоминается именно Моисей: всего 137 раз. Слова, приписывавшиеся этому пророку, неоднократно служили источником вдохновения для последователей Мухаммеда. «О народ мой! Войдите в землю священную, которую Аллах предначертал вам» [406]. В первые десятилетия своих завоеваний арабы осознанно именовали себя мухаджирами – «совершившими исход». Через сто лет после смерти Мухаммеда, когда исламские учёные впервые попытались составить его жизнеописание, они интуитивно взяли за образец жизнь Моисея. Возраст Пророка, когда он впервые получил откровение от Бога; бегство его последователей из страны идолопоклонников; смерть, настигшая его ещё до вступления в Святую землю, – вопреки тому, что сообщали известия, достигшие в 634 г. Карфагена. Все эти эпизоды повторяют этапы жизненного пути иудейского пророка, к которому Бог проявил исключительную благосклонность. Исламские биографы до того преуспели в использовании элементов различных традиций, связанных с Моисеем, что среди них затерялись свидетельства о жизни исторического Мухаммеда. Последнего и самого благословенного из пророков, посланных Богом, чтобы наставить человечество на путь истинный, надлежало сравнивать лишь с одним из его предшественников:

«…пришёл к нему Великий Намус – архангел Гавриил, который приходил к Мусе (Моисею). Он – Пророк этой нации» [407].

За два года до вторжения арабов в Палестину Ираклий приказал насильно крестить евреев, заботясь о безопасности христианской империи. Даже в страшном сне не мог он себе представить грядущие потрясения, которым суждено было лишить Константинополь богатейших провинций. Но военная угроза со стороны сарацин была лишь частью куда более значительной проблемы. Это испытание по сути напоминало то, что веками ранее вынудило Павла составить отчаянное Послание к галатам. Павел отстаивал принцип, впоследствии окончательно и бесповоротно отделивший христианство от иудаизма. Должно быть, крещёным евреям это было легче понять, чем людям, воспитанным в христианстве, большинство из которых не были знакомы с иудеями и ни разу с ними не разговаривали. Принять Христа – значит признать, что Бог может написать заповеди на скрижалях человеческого сердца. Тем из иудеев Карфагена, кто после вынужденного крещения искренне перешёл в новую веру, именно эта мысль, эта перемена в мировоззрении казалась самой потрясающей: «Не законом Моисея спасётся вся живая тварь, но новым, поднимающимся теперь законом» [408]. Смерть Христа на кресте открыла человечеству путь ко всеобщему спасению. Ни евреям, ни кому-либо ещё больше не нужно делать обрезание, отказываться от свинины и исполнять строгие правила жертвоприношения. Значение имеет лишь тот закон, который написан Богом на скрижали человеческой совести. «Люби – и делай, что хочешь» [409].

Это формула Августина. Нигде на латинском Западе о глубинном смысле христианского учения не рассуждали так блестяще, как в Африке. Нигде подобные рассуждения не оказывали настолько сильное влияние на общество. В Карфагене даже среди евреев, обращённых в новую веру насильно, нашлись те, кто искренне принял её важнейшие положения. Пожалуй, это соответствовало духу карфагенского христианства – суровому и пылкому, авторитарному и неспокойному. Церковь Карфагена не сомневалась в своих силах, словно была убеждена, что в самом деле постигла Божьи законы.

Но вот возникло новое понимание божественных законов – и его приверженцы, в отличие от иудеев, управляли могучей, постоянно расширяющейся империей. В 670 г. Карфагена достигли страшные слухи о набеге на Африку, в результате которого тысячи христиан были угнаны в рабство. В последующие десятилетия подобные вторжения происходили всё чаще; крепости, города, целые области и провинции оказывались под властью оккупантов. Наконец, в 695 г. часовые на стенах Карфагена разглядели на горизонте облако пыли. Оно всё увеличивалось; затем заблестело – в лучах солнца сверкало оружие. А затем видны стали люди, кони и осадные машины.

Сарацины были уже здесь.

Исход по-английски

Чтобы окончательно вырвать из рук христиан Карфаген, сарацинам пришлось брать его дважды. Захватив город во второй раз, перерезав одних его обитателей и поработив других, завоеватели сровняли карфагенские здания с землёй. Оставшиеся от построек кирпичи по берегу залива перевезли на холм, на котором стоял городок Тунис. Веками он находился в тени Карфагена; но теперь пришло его время. Строительство новой столицы из того, что осталось от старой, стало символом победы ислама над одним из оплотов западного христианства – городом Киприана, Доната, Августина. Ничто не предвещало такого поворота событий. Веками вера христиан Африки была пламенной, и они всеми силами поддерживали её огонь. Святой Дух руководил ими, как Моисей вёл через пустыню народ Израиля. И вот Африка оказалась во власти народа воинов, которые считали, что сами совершают исход. Впервые за четыреста лет африканцы подчинились правителям, христиан презиравшим. В Тунисе, как и в Иерусалиме, завоеватели не замедлили продемонстрировать, что на смену старому откровению пришло новое, данное Богом и не искажённое людьми. Из обломков стен и колонн Карфагена возводились не церкви, а культовые сооружения, по-арабски именовавшиеся «масджид» – мечети.

В то время как древние центры христианства склонялись под натиском сарацин, новые горизонты оставались открытыми. Бежавшие от мухаджиров стекались в Рим, но не все изгнанники оседали там. Лет за тридцать до падения Карфагена грек из Тарса, родного города Павла, учившийся в Сирии и Константинополе и прославившийся своими познаниями, сел на корабль, который направлялся в Марсель. Кругозором Феодор не уступал эрудитам древности: он мог рассуждать и о нагруженных арбузами верблюдах Месопотамии, и о персидской утвари, и о городах, посещённых некогда Павлом. Чем дальше он продвигался на север Франкии – при себе у него было разрешение от самого короля, – тем чаще в его воспоминания вплетались сюжеты Священного Писания. И всё же Феодор, назначенный римским папой на далёкую и не самую завидную епископскую кафедру, в дороге отнюдь не ощущал себя чужаком. Связи, обеспечивавшие единство Вселенской Церкви, всё ещё были прочны. В Париже он переждал зиму у местного епископа, а с наступлением весны вновь устремился на север. Феодору было за шестьдесят; утомлённый странствиями, он наконец достиг цели путешествия: места, расположенного «далеко за пределами круга земель, на острове в Океане» [410]. Феодор был послан в Британию.

Точнее, в королевство Кент. На первый взгляд Кентербери – комплекс, состоявший из руин римского времени и построенных позднее длинных зданий с соломенными крышами – казался не самой подходящей резиденцией для епископа, претендовавшего на первенство во всей Британии. Однако с точки зрения Рима он был удобно расположен; а именно из Рима в 597 г. в Кент прибыли монахи, посланные Григорием. В Британии, на родине Пелагия и Патрика, христианство пустило глубокие корни; но когда римляне потеряли контроль над островом, корни эти местами засохли, а местами были выкорчеваны и растоптаны. Воинственные германские вожди установили контроль над третью острова – самыми богатыми его областями – и создали здесь собственные королевства. Одни завоеватели звались англами, другие – саксами, третьи – ютами, но все они оставались гордыми приверженцами язычества. В отличие от франков, принявших веру покорённого народа, христианство они откровенно презирали. И всё же они внимательно следили за тем, что происходило вдали от их берегов. Им было известно и о могуществе франкских королей, и о притягательности Рима. Посланника римского папы в Британии приняли сдержанно. Король Кента, обдумав слова Августина [411] о загадочном откровении и взвесив разнообразные возможности, которые открывались перед перешедшим в новую веру правителем, согласился на крещение. В последующие десятилетия так же поступили ещё несколько владык различных территорий на востоке Британии. Конечно, без затруднений не обошлось. За приливами следовали отливы: порой предпочтения королей резко менялись, и епископам приходилось спасаться бегством; порой самих королей их соперники-язычники свергали и приносили в жертву. Тем не менее к моменту прибытия Феодора большинство знатных англов и саксов уже приобщились к христианской вере – и остались довольны. Этим правителям жизнь человеческая казалась скоротечной, подобной воробью, пролетающему через согретый очагом зал, чтобы вырваться наружу и вновь оказаться во власти зимней вьюги. «И неведомо нам, что будет и что было прежде. Если новое учение даст нам знание об этом, то нам следует его принять» [412].

Знания, доступ к которым открывало это решение, касались не только загробной жизни. От нового архиепископа Кентерберийского, учившегося в далёкой Сирии, новообращённые уроженцы Британии узнали об удивительном, завораживающем мире. Вместе с Феодором из Рима прибыл ещё один изгнанник, африканец по имени Адриан; вместе они основали в Кентербери школу, где преподавались и греческий, и латинский языки. «И желания всех были устремлены к радостям Небесного Царства, о котором они лишь недавно услышали; те же, кто искал наставления в священных науках, всегда имели под рукой учителей» [413]. Так вспоминал о своих покойных учителях Беда, юный монах из англов. Сам он, человек исключительных дарований, стал живым воплощением духа безграничных возможностей, воцарившегося в Британии благодаря трудам двух изгнанников. В своих комментариях к Священному Писанию Беда с искренней грустью констатировал, что никогда не увидит Аравии, Индии, Иудеи или Египта, – и тут же радовался, что у него есть возможность читать о них в книгах. Более того: он мог измерять и выверять само время, от самого начала до самого конца. Беда, живший в землях, где сосуществовало множество систем летосчисления, и из-за этого постоянно возникала путаница, яснее, чем все прежние христианские учёные, осознал, что в круговороте эпох был лишь один по-настоящему поворотный момент. Опираясь на таблицы, составленные двумя веками ранее монахом с черноморского побережья, он избрал в качестве точки отсчёта момент Боговоплощения – вхождения божественного начала во чрево Девы Марии. Впервые события стали датировать в зависимости от того, произошли они до Рождества Христова или anno Domini – «в лето Господне…». Это было грандиозное изменение – и оно прижилось. Само время стало поистине христианским.

Как и мусульманский военачальник, разоривший Карфаген, чтобы соорудить из его руин мечети Туниса, Беда верил, что живёт в эпоху преобразований, совершающихся по воле Божьей. Большую часть жизни он провёл в монастыре Ярроу, построенном франкскими зодчими из остатков древних крепостных сооружений там, где когда-то проходила северная граница римской державы. Самому Беде осуществлённое здесь казалось невероятным. С момента основания монастыря рядом с устьем огромной реки, среди песка и ила, прошло всего несколько десятилетий, а чтение псалмов уже заглушало пронзительные крики морских птиц. В стране, жители которой приняли христианство совсем недавно, возникла библиотека, размерами не уступавшая книжным собраниям Рима. Удивительные перемены снова и снова приводили Беду в восторг. Местные короли теперь разбивали серебряные чаши и раздавали драгоценные обломки беднякам; знатные люди тратили огромные суммы, чтобы посетить центры христианской учёности. Основатель Ярроу, Бископ Бадусинг, был в Риме шесть раз и привёз оттуда «большое количество всевозможных книг» [414], а также шёлковые ткани, мощи святых и итальянского регента для хора. В Кентербери Феодор и Адриан отправились вместе с Бископом. Сопровождать нового архиепископа ему было поручено самим папой. Бископ получил и латинское имя – Бенедикт. Уже очень давно никто в Британии не мог похвастаться такой связью с Римом.

И всё же Беда и его монастырь питались не из одного, а из двух источников христианской веры. Благословения были ниспосланы им не только из древних центров христианства, но и из соседней Ирландии. В христианизации Нортумбрии, королевства англов, на землях которого и был возведён Ярроу, ирландские монахи сыграли не менее важную роль, чем средиземноморские епископы. На жителей Нортумбрии оказал воздействие тот же несокрушимый дух самоотречения, который когда-то впечатлил франков. Беда, посвятивший всю жизнь учёным занятиям, любовно и уважительно описывал подвиги монахов, вдохновившихся примером ирландцев и избравших более суровый путь. Они бодрствовали посреди ледяных морских волн, преодолевали страх перед чумой, чтобы утешить и исцелить заболевших, жили в глуши среди воронов, орлов и выдр. В том, что касается календаря и праздников, Церковь Нортумбрии последовала примеру Рима, а не Ирландии; но Беда не сомневался, что на неё оказали влияние обе традиции. Дух Колумбана заслуживал глубочайшего уважения. Встретив епископа, который, проявляя смирение, всегда путешествовал только пешком, Феодор приказал ему преодолевать большие расстояния верхом на лошади. Дав же ему лошадь, архиепископ, словно слуга, помог ему сесть в седло – потому что, по словам Беды, распознал в нём «святого мужа» [415].

Что же это слияние римского и ирландского духа говорило о планах Господа в отношении народа самого Беды? Над этим вопросом великий христианский мыслитель бился в последние годы своей жизни. Монах, с юных лет изучавший Священное Писание, знал, где искать ответ. Как арабские учёные, создавая жизнеописание своего пророка, опирались на рассказы о Моисее, так и Беда, пытаясь осмыслить историю своего народа, обратился к Ветхому Завету. Как и Пятикнижие, великий исторический труд Беды состоит из пяти частей. Британия – остров, славящийся драгоценными металлами, пастбищами и моллюсками, – изображена в нём как Земля обетованная. Рассказывается, как жители Британии, взвешенные Богом на весах и найденные легковесными [416], были лишены своего наследия, а англы, саксы и юты, совершившие исход за море, описаны как орудие Божьего гнева. Короли Нортумбрии, отказавшиеся от идолопоклонства и искупившие свои грехи, побеждают своих врагов-язычников так же, как Моисей одолел воинов фараона – не просто предав их мечу, а похоронив их под водой: «Многие из тех, кто не пал от меча, утонули во время бегства» [417]. Такими словами Беда с удовлетворением завершает рассказ об особенно важной победе христианского войска. Крещение сделало англов членами вселенской Церкви, но оно же, судя по «Истории» Беды, подарило им нечто совсем иное: тень намёка на то, что, возможно, именно они – новый избранный народ.

В отличие от арабов Беда не мог, конечно, претендовать на происхождение от Авраама. В Нортумбрии не было ничего, напоминавшего разнообразие традиций – иудейских, самаритянских, христианских, – с давних пор смешивавшихся в великом плавильном котле Ближнего Востока. Но Беда работал с тем, что было ему доступно. Почему Григорий направил сюда миссию, чтобы спасти его, Беды, народ? Если верить Беде, всё началось с того, что на римском рынке рабов римский папа увидел белокурых мальчиков и, поражённый их красотой, спросил, откуда они родом. Узнав, что рабы происходят из народа, который называется «англы», Григорий произнёс судьбоносный каламбур: «Добро, – сказал он, – ибо у них лица ангелов, и они достойны приобщиться к ангелам на небесах» [418]. Неудивительно, что эта игра слов очень полюбилась жителям Нортумбрии. Они утверждали, что в Судный день Григорий будет защищать их перед Христом. Беда же пошёл ещё дальше. В своей «Истории» он распространил очарование ангельского звания на обитателей всех королевств, основанных в Британии народами, совершившими исход по водам Северного моря: не только на англов, но и на саксов с ютами. Теперь они были не просто новым Израилем; от них уже исходило подобие небесного сияния. Во всяком случае, на это уповал Беда. Многим такие надежды показались бы напрасными. Даже англы, не говоря уже о саксах и ютах, не считали себя единым народом. Несмотря на распространение христианства, их земли остались лоскутным одеялом из множества королевств, во главе которых стояли алчные воинственные вожди. Но слишком ярким был образ, созданный Бедой, чтобы его пленительное сияние просто погасло. Со временем саксы и юты в самом деле осознали единство трёх народов – и даже сами приняли имя англов. После объединения народов их владения по-латински стали называть словом Anglia, а на их собственном языке – Englalonde. Так наследие священных текстов изменило представления людей о самих себе не только на Ближнем Востоке, но и в Британии. Элементы рассказа об Исходе, легко различимые в историях, которые рассказывали о себе мусульмане, на другом конце земли стали основой мифа, благодаря которому появился на свет народ англичан.

Столкновение цивилизаций

Беда ничего не знал об исламе. Слишком далеко от него находилась держава мусульман. Даже византийцев – так именовали себя жители Константинополя, столицы Римской империи, – не очень-то интересовало, во что на самом деле верили их противники. Им казалось, что ислам – всего лишь очередная ересь, а значит, христиане имеют полное право относиться к нему пренебрежительно. Беда, живший в монастыре на берегу Северного моря, даже в этом не был уверен. Из свидетельств Писания и рассказов паломников, посещавших Святую землю, он сделал вывод, что сарацины – по всей видимости, язычники, поклоняющиеся утренней звезде. Его больше беспокоил успех их завоеваний. Беда знал, что разрушением Карфагена они не ограничились. В 725 г. он сделал последнюю запись в хронике, начатой рассказом о Сотворении мира, изложив подробности их последующих походов. Беда пишет о том, как арабы дошли до стен Константинополя и три года осаждали город, прежде чем были отброшены; о том, как сарацинские пираты стали бичом Западного Средиземноморья; о том, как останки Августина перенесли в Италию в отчаянной попытке спасти их от осквернения. Через четыре года в небе появились две огненные кометы, такие яркие, что казалось, будто весь север объял пожар. Беда счёл их страшным знамением неминуемого приближения сарацин. И он не ошибся.

В 731 г. великий монастырь Люксёй, основанный Колумбаном, подвергся нападению арабских всадников. Монахи были убиты, не считая тех, кто смог спастись бегством. Прошло всего два десятилетия с тех пор, как воины ислама впервые ступили на землю Испании. За это время они успели сокрушить королевство вестготов и подчинили себе правителей различных областей Иберийского полуострова. Лишь жители его северных районов, гористых и диких, продолжали оказывать мусульманам сопротивление. Наслышанные о богатствах Франкии, лежавшей по другую сторону Пиренеев, арабы продвигались всё дальше. В ходе одного из набегов была похищена дочь герцога Аквитании, отправленная впоследствии в Сирию. В 732 г. в крупном сражении был разбит сам герцог. Город Бордо предали огню. Но и этого было арабам мало. Совсем близко, на реке Луаре, находился богатейший монастырь Франкии. Захватчики не могли устоять перед искушением. В октябре того же года, хотя время для военных операций было неподходящее, арабы устремились на север. Целью похода стала обитель Святого Мартина в Туре.

Поход окончился неудачей. Одолеть Мартина было не так-то просто. Святотатцы, посягнувшие на его обитель, возмутили всех франков без исключения. Неудивительно, что чуть севернее Пуатье арабы натолкнулись на враждебное войско. Франки стояли неподвижно, «так что их плотные ряды, казалось, обледенели» [419]. Арабы, вместо того чтобы отступить и тем самым признать христианского святого победителем, попытались поколебать эти ряды. Им это не удалось. В битве погиб предводитель арабов; выжившие мусульмане скрылись под покровом ночи. Разграбляя и сжигая всё, что попадалось им на пути, они возвратились в Аль-Андалус – так они именовали Испанию. Грандиозная волна исламского завоевания Запада остановилась. Никогда больше арабские всадники не угрожали гробнице Мартина Турского. Набеги на земли за Пиренеями не прекращались ещё несколько десятилетий, но надежд на покорение Франкии вслед за Аль-Андалусом никто из мусульман уже не питал. Франки, напротив, перешли в наступление. Теперь талантливый военачальник, одержавший победу при Пуатье, опустошал земли своих врагов. В жилах Карла по прозвищу Мартелл – «Молот» – не текла королевская кровь, но ему удалось сосредоточить в своих руках такую власть, что по сравнению с ним наследники Хлодвига казались беспомощными ничтожествами. Его владения к северу от Луары включали в себя земли двух прежде независимых друг от друга франкских королевств: центром одного был Париж, другое располагалось в долине Рейна. После битвы при Пуатье его власть распространилась также на Прованс и Аквитанию. Арабские гарнизоны были изгнаны из могучих крепостей Арля и Авиньона. Из Аль-Андалуса морем отправили подкрепление, но у Нарбонны франки уничтожили и его. Арабы, бежавшие с поля сражения, тщетно пытались вплавь добраться до своих кораблей; в мелководных лагунах их настигли копья победителей. К моменту смерти Карла Мартелла в 741 г. власть франков распространилась на земли от Пиренеев до Дуная.

И всё же прославила Карла, прозванного Молотом, именно победа при Пуатье. Следует, правда, признать, что во Франкии у него были и недоброжелатели. Одних смущала его жажда власти, и они рассказывали, что тело Карла прямо из гробницы утащил в подземное царство дракон. Но верилось в это немногим. Большинство франков видели в свершениях Карла повод для тщеславия, весьма характерного для этой эпохи: убеждённости в том, что именно их Бог сделал новым избранным народом. В 751 г. сын Карла Пипин окончательно отстранил от власти потомков Хлодвига; этот переворот стал возможен благодаря достижениям его отца. «Вознесено имя народа вашего над множеством разнородных племён» [420]. В этом уверял нового короля сам папа римский. Убеждённость в том, что Карл Мартелл был вторым Иисусом Навином, завоевателем Земли обетованной, стала основой франкского самомнения. Для меча Карла сарацины были что солома [421]. С годами появлялись всё более поразительные оценки количества павших при Пуатье. Всего через несколько десятилетий после сражения говорили уже едва ли не о четырёхстах тысячах.

Таким образом, у франков с их злейшими врагами было немало общего. И те и другие верили, что именно им Бог дал право подчинять своей власти иные народы; и те и другие подкрепляли свои воинственные притязания риторикой, унаследованной от иудейского Писания. Язычник, прибывший из-за восточных границ державы франков, датчанин или сакс, наверняка не заметил бы существенных различий между сторонами, столкнувшимися на поле битвы при Пуатье. И христиане, и мусульмане почитали единое всемогущее божество, утверждали, что в бою их оберегают ангелы, верили, что они – наследники Авраама.

В действительности сходство между противниками лишь обостряло различия. От исхода битвы при Пуатье зависело больше, чем могли предположить франки. Далеко от их королевства, в великих городах Ближнего Востока, мусульманские учёные постепенно подготавливали новые основания для ислама и его притязаний на мировое господство. Завоевав земли, на которых тысячелетиями складывались величайшие государственные и правовые традиции, арабы столкнулись с неизбежной проблемой. Как организовать эффективное управление огромной империей? Не на все возникавшие у них вопросы можно было отыскать ответы в Коране. Отсутствовали в нём и указания относительно самых тривиальных аспектов повседневной жизни: например, разрешено ли верующему справлять нужду в кустах, носить одежду из шёлка или завести собаку; и можно ли мужчинам бриться, а женщинам – красить волосы в чёрный цвет; и каким образом предпочтительнее чистить зубы. Если бы арабы просто стали соблюдать законы и обычаи покорённых народов, завоевателям наверняка пришлось бы рано или поздно поделиться с завоёванными властью. Хуже того, религиозные основания этой власти оказались бы безнадёжно скомпрометированы. Поэтому арабы, в отличие от франков или вестготов, отказывались признать, что заимствуют законодательство у тех, кого подчинили своей власти. Вместо этого они ссылались на самый уважаемый, неразрывно связанный с исламом источник: на слова самого Пророка. На Западе решался исход сражения при Пуатье, а на Востоке в это же самое время составлялись сборники изречений, приписывающихся Мухаммеду. Постепенно сформировался целый свод законов, получивший название «Сунна». В её состав могли быть включены всевозможные элементы римского и персидского законодательства, разнообразные сирийские и месопотамские обычаи. Достаточно было убедительно представить эти нормы как оглашённые Пророком – ведь всё, сказанное Мухаммедом, воспринималось как одобренное Богом.

Для христиан появление мусульманского законодательства стало судьбоносным испытанием. Трудно было представить более решительный вызов их вековой вере в то, что истинный закон Божий написан на скрижалях человеческих сердец. Теперь свод священных предписаний, охватывающих все аспекты человеческого бытия и подробно объясняющий, как людям следует поступать, чтобы исполнять волю Бога, был уже не только у иудеев. Иудейские учёные – раввины – приступили к созданию Талмуда, исключительно объёмного сборника правовых норм, задолго до арабских завоеваний, но он никогда не представлял для наследия Павла такой угрозы, как Сунна. Мусульмане, в отличие от иудеев, не были многострадальным меньшинством, вынужденным терпеть нападки христианских императоров и королей. Воины ислама завладели обширными и процветающими территориями и надеялись, что их империя будет только расширяться. Если бы Франкия повторила судьбу Африки и власть над ней надолго перешла бы в руки мусульман, франки, как и африканцы, рано или поздно пришли бы к пониманию Бога и Его Закона, характерному для ислама. А значит, радикально изменились бы и фундаментальные принципы латинского христианства. Вряд ли кто-то из сражавшихся при Пуатье сознавал, что от исхода битвы зависела судьба наследия святого Павла.

«Но вы – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел…» [422] Папа римский, цитируя эти строки Священного Писания в своём послании к Пипину, не просто льстил франкам; это было признание суровой реальности. Постепенно в глазах папства воплощением христианской власти становилась именно империя наследников Карла Мартелла – Каролингов. Папа Павел I, в отличие от своих предшественников, не стал сообщать о своём избрании императору, правившему в Константинополе. Вместо этого он отправил послание Пипину. Византийцы продолжали бороться за выживание, отражая натиск мусульманских армий, но христианам Рима, не говоря уже о Франкии и Нортумбрии, казались чем дальше, тем сильнее народом слишком далёким и чуждым. Ещё более смутными становились представления о землях, веками служивших великими центрами христианской веры: о Сирии и о Палестине, о Египте и об Африке. Дни, когда такой человек, как Феодор, мог свободно добраться из Тарса до Кентербери, остались в прошлом. На Средиземном море господствовали сарацины; христианам было опасно путешествовать по его волнам. Мир был расколот надвое. Эпоха подошла к концу.