Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение Холланд Том

Эбби-Роуд, 1967 г.

Воскресным вечером 25 июня прихожане церквей зажиточного лондонского района Сент-Джонс-Вуд спешили на вечерню. А у участников самой известной музыкальной группы в мире были другие планы. «Битлз» собирались принять участие в самом масштабном концерте. Впервые в истории прямые включения из разных стран должны были транслироваться одновременно на весь мир. Корпорация Би-би-си решила посвятить свой сегмент выступлению Джона Леннона, Пола Маккартни, Джорджа Харрисона и Ринго Старра. Трансляция велась из студии «Эбби-Роуд», расположенной на одноимённой улице Лондона. Именно здесь последние пять лет записывались композиции «Битлз», которые навсегда изменили популярную музыку, а самих музыкантов сделали кумирами всей планеты. И вот 350 миллионов слушателей одновременно услышали их новый сингл. Это была радостная, легко запоминающаяся песня, похожая на гимн. Напеть её припев способен был каждый. А её посыл перевели на множество языков и записали на картонных табличках – для всей «глобальной деревни». Цветы, серпантин, воздушные шары создавали атмосферу праздника. Прерываясь, чтобы пожевать жвачку, Джон Леннон пел, предлагая миру средство решения проблем, которое не вызвало бы нареканий ни у Аквината, ни у Августина, ни у святого Павла. All you need is love. «Всё, что тебе нужно, – это любовь».

В конце концов, Бог есть любовь. Так сказано в Библии [959]. Две тысячи лет люди задумывались над этим откровением. «Люби – и делай, что хочешь» [960]. За долгие века многие христиане не раз пытались следовать этому наставлению Августина. Ведь если люди будут поступать так, то, выражаясь словами одного гуситского проповедника, «рай откроется нам, милосердие умножится, и не будет недостатка в совершенной любви» [961]. Но что, если вокруг волки? Что делать овцам? Сами участники «Битлз» выросли в мире, травмированном войной. Значительную часть их родного города Ливерпуля сровняли с землёй немецкие бомбардировщики. Опыта они набирались в Гамбурге, в клубах, где работали бывшие нацисты, лишившиеся конечностей. Даже теперь, когда они пели о мире, над миром нависала тень конфликта. За три недели до трансляции из «Эбби-Роуд» на Святой земле началась война. Там, где шагали библейские патриархи, лежали теперь почерневшие обломки египетских и сирийских самолётов. Израиль – «национальный очаг», обещанный еврейскому народу британцами ещё в 1917 г., но созданный только в 1948 г., – всего за шесть дней одержал невероятную победу над соседями, поклявшимися его уничтожить. Иерусалим, град Давида, впервые со времён цезарей перешёл под власть евреев. Но отчаяние и страдания тех, кто был изгнан с земли, когда-то называвшейся Палестиной, от этого лишь усугубились. Казалось, по всему миру разгорается вышедшая из-под контроля ненависть – словно напалм в джунглях Вьетнама. Самым грозным был конфликт между двумя мировыми сверхдержавами, СССР и США. Одержав победу над Гитлером, советские солдаты не ушли из Центральной Европы. В старинных христианских столицах – Варшаве, Будапеште, Праге – были созданы коммунистические правительства. Железный занавес разделил континент на две части. Обе стороны обладали ядерным оружием, способным уничтожить всё живое на Земле. Риски выросли до масштабов поистине апокалиптических. Человечество в своей гордыне посягнуло на право, которое во все времена считалось божественной прерогативой: право устроить конец света.

В таких условиях – разве любви было достаточно? Призыв «Битлз» тут же подвергся насмешкам, но в своей вере в любовь музыканты были не одиноки. Десятью годами ранее на юге США баптистский пастор по имени Мартин Лютер Кинг размышлял о том, что имел в виду Христос, когда призывал своих последователей любить даже врагов. «Эта заповедь – вовсе не благочестивое требование мечтателя-утописта. Она абсолютно необходима для выживания нашей цивилизации. Да, именно любовь спасёт наш мир и нашу цивилизацию – любовь даже к врагам» [962]. Кинг, в отличие от «Битлз», не говорил, что любить легко. Он сам был чернокожим и обращался к чернокожей пастве, живущей в обществе, в котором угнетение встроено в саму его основу. Гражданская война положила конец рабству, но расизм и сегрегация никуда не исчезли. Об этом позаботились юристы и не гнушались напоминать линчевавшие чернокожих толпы. Тысячи человек состояли в Ку-клукс-клане – военизированной организации, члены которой пели религиозные гимны, поджигали огромные кресты и нападали на афроамериканцев. Белые пасторы в лучшем случае закрывали на это глаза, а в худшем – активно участвовали в деятельности клана. Пробудить совесть в этих клириках и в тех, кто слушал их проповеди, и стремился Кинг. Он был гениальным оратором, прекрасно знал Библию и сам мог говорить почти библейским языком. Обладал он и ещё одним редким талантом: он умел организовывать мирные демонстрации. Забастовки, бойкоты, марши – раз за разом Кинг использовал эти инструменты, чтобы вынудить власти отменить дискриминационные законы. Ему удалось добиться успехов, которые сделали его фигурой национального масштаба – и во многих разожгли ненависть. В его дом бросили зажигательную бомбу; самого его неоднократно сажали за решётку. Но Кинг никого никогда не ненавидел в ответ. Он понимал, что может выпасть на долю человека, решившегося свидетельствовать о Слове Божьем. Весной 1963 г., сидя в тюрьме, он написал письмо, в котором рассуждал о том, как святой Павел проповедовал Евангелие свободы там, где в нём особенно нуждались, невзирая на любые риски. Призывая белых священников прервать молчание и выступить против несправедливости, от которой страдают чёрные, Кинг ссылался как на авторитет Аквината, так и на авторитет своего тёзки, Мартина Лютера. Отвечая на обвинения в экстремизме, он напоминал о примере Самого Спасителя. Кинг заявил, что законы, санкционировавшие ненависть и преследование представителей одной расы представителями другой, нарушил бы Сам Христос. «Разве Иисус не был экстремистом в любви?» [963]

Кампания по борьбе за гражданские права вернула христианству центральную роль в американской политике, которую оно утратило ещё до гражданской войны. Разбудив сонную совесть белых христиан, Кинг заставил свою страну вступить на новый путь – путь преображения. Слова о любви, подобные словам Павла, для которого она была важнее пророчеств, знания, даже веры, вновь стали революционными. Кинг мечтал о том, что будет явлена Слава Господа – и её узрит всякая плоть. Его мечта нашла отклик всюду в Америке – в кофейнях Западного побережья и в церквях Алабамы, в кампусах университетов и в бастующих цехах, среди адвокатов и среди мусорщиков, – побудив американцев устремиться к бурной реке справедливости и к непрерывному потоку добродетели. Он предложил им тот же образ прогресса, который в XVIII в. вдохновлял квакеров и евангельских христиан на борьбу за отмену рабства, – только теперь, в 1960-х гг., искрой, от которой это пламя разгорелось ярче прежнего, стала вера самих афроамериканцев. Голосом протеста стал голос церквей, в которых молились чернокожие. Речь не только о величественном пастырском баритоне самого Кинга, но и о музыке, раздававшейся из радиоприёмников и стереосистем по всей Америке. Во время пикетов и маршей 1950-х чернокожие протестующие пели песни, унаследованные от мрачных времён неволи: о Моисее, спасающем свой народ от рабства, об Иисусе Навине, сокрушающем стены Иерихона. В 1960-х начало казаться, что хоровое пение песен в жанре госпел действительно способно преобразить мир: что «перемены придут» [964]. Джеймс Браун, выросший в нищете, но ставший самым изобретательным и дерзким из всех чернокожих певцов-суперзвёзд, положил начало жанру фанк, вдохновившись музыкой, звучавшей в одной особенно колоритной церкви евангельских христиан. Браун был человеком предприимчивым – то пел дифирамбы капитализму, то объявлял во всеуслышание, что гордится тем, что родился чёрным, – но он никогда не забыл, сколь многим обязан Объединённому дому молитвы за всех людей Церкви на холме веры апостольской. «В людях, достигших святости, больше огня» [965].

Словно ароматом благовоний, идеалами и лозунгами движения за гражданские права чернокожих дышали даже те, кто никогда не бывал внутри «чёрной» церкви. То, что участники «Битлз» верили в важность любви не меньше, чем Кинг, и принципиально отказывались выступать в местах, где существовала сегрегация, разумеется, не делало их – как сказал бы Джеймс Браун – святыми. Правда, Леннон и Маккартни впервые встретились на церковном празднике, но с тех пор и они, и остальные участники четвёрки потеряли свою детскую христианскую веру. Маккартни называл её «штукой для святош» [966]: одиноким женщинам, пользующимся пудрой, которую они хранят в банке у двери [967], оно, может, и подходит, но не группе, покорившей весь мир. Церкви – это что-то старомодное и скучное, а «Битлз» – совсем наоборот. В Англии даже нашёлся епископ, который стал утверждать, что традиционное христианское понимание Бога устарело и что нет правил, кроме любви. Когда в 1966 г. в интервью газете Леннон заявил, что «Битлз» уже «популярнее Иисуса» [968], это мало кого удивило. Лишь четыре месяца спустя, когда его высказывание было перепечатано в американском журнале, последовала грозная реакция. В США пасторы давно уже относились к «Битлз» с подозрением – особенно на юге, в так называемом Библейском поясе. Там проповедники – неосознанно вторя Леннону – объявляли битломанию формой идолопоклонства. Некоторые даже опасались того, что за ней стоят коммунисты. Многим евангельским христианам – пристыжённым призывами Кинга к покаянию, сбитым с толку моральным пылом, зародившимся за пределами их церквей, напуганным тем, что их дочери визжали и чуть ли не писались при виде четырёх странноватых англичан, – этот повод выбросить пластинки «Битлз» на помойку принёс благословенное облегчение. А расисты, не внявшие призывам борцов за права чернокожих, восприняли его как вызов на бой. Члены Ку-клукс-клана воспользовались случаем, чтобы выставить себя защитниками протестантских ценностей. Уничтожив в огне пластинки, они принялись сжигать парики. Узнаваемая лохматая причёска участников «Битлз» сама по себе казалась клановцам кощунством. «По ним даже непонятно, – огрызался один, – белые они или чёрные» [969].

Но всё это никак не изменило взглядов Леннона на христианство. Для участников «Битлз», в отличие от Мартина Лютера Кинга, понимание любви как силы, наполняющей мир жизнью, не было связано с внимательным чтением Священного Писания. Им оно представлялось чем-то само собой разумеющимся. Лишившись якоря богословия, христианское понимание любви, способствовавшее активизации движения за права чернокожих, пустилось в плавание по волнам ещё более психоделическим. К лету 1967 г. «повеселели» [970] не только «Битлы». Дорожки и таблетки распространились повсеместно. Странные люди, украшавшие свои длинные волосы цветами, приводили евангельских христиан в ужас. Какие ещё нужны доказательства, чтобы все поняли, что перемены происходят по воле Сатаны? А блаженные разговорчики о мире и любви – лишь прикрытие для наркотиков и секса. Две тысячи лет предпринимались попытки сдержать напор страстей – теперь, казалось, началось движение в обратном направлении. Доля истины в этих упрёках была, но христианские моралисты всё равно смотрелись чудовищно старомодно. В глазах любителей марихуаны проповедники были узколобыми фанатиками. Что могут знать о любви эти коротко стриженные мужчины, умеющие только краснеть да тыкать в других пальцами? «Лету любви» сопутствовало ощущение напряжённости, непреодолимого разрыва, борьбы противоположностей и культурной войны.

А в апреле следующего года застрелили Мартина Лютера Кинга. Казалось, что вместе с ним погибла целая эпоха: время, когда либералы и консерваторы, чёрные приверженцы прогресса и белые евангельские христиане ощущали – пусть и недостаточно сильно, – что их может объединить общая цель. Новость об убийстве Кинга молниеносно распространилась по всей Америке, и в больших городах – Чикаго, Вашингтоне, Балтиморе – разгорелся пожар. Воинственно настроенные чернокожие активисты, которым ещё при жизни Кинга казалось, что его пацифизма и слов любви явно недостаточно, вступили в жёсткое вооружённое противостояние с белой элитой. Многие из них открыто высмеивали христианство как религию рабов. А другие активисты после кампании Кинга стали требовать отмены тех ограничений, которые им казались не менее греховными. Если дискриминация в отношении чернокожих – зло, то чем хуже женщины? А гомосексуалы? Но те, кто задавал эти вопросы, не пытались, в отличие от Кинга, пробудить совесть евангельских христиан и напомнить им о ценностях, приверженность которым те и ранее декларировали, а посягали на фундаментальные принципы их веры. Пасторы в ответ заявляли, что место женщины у очага, что гомосексуализм – мерзость, что это – непреложные истины, навеки утверждённые самой Библией. Многие американцы, сбитые с толку тем, что творила бурная новая эра с моралью, начали смотреть на евангельскую веру как на надёжное убежище. Впрочем, некоторым это убежище стало казаться настоящей осаждённой крепостью. Значительная часть евангельских христиан восприняла феминизм и движение за права геев как атаку на христианство. А для многих феминисток и гей-активистов христианство стало символом всего, против чего они боролись: несправедливости, фанатизма, гонений. Ведь им говорили: «Бог ненавидит педиков!» [971]

Но угодна ли Богу такая ненависть? Консерваторы, обвинявшие своих оппонентов в нарушении библейских заповедей, опирались на двухтысячелетнюю христианскую традицию. Но не чужды ей были и либералы, выступавшие за гендерное равенство и права геев. Не случайно ведь образцом для подражания и источником вдохновения для них стал баптистский пастор. «Нет никакой дифференцированной шкалы, в соответствии с которой разным людям присуща разная ценность, – писал Кинг за год до гибели. – Личность каждого человека несёт в себе нестираемый отпечаток Создателя. Каждый человек достоин уважения, потому что Бог любит его» [972]. И её, могли бы добавить феминистки. Конечно, в словах Кинга чувствуется инстинктивная патриархальность христианского проповедника, но в них содержится и ответ на вопрос о том, почему в западном мире это в какой-то момент стало считаться проблемой. То, что все люди рождаются равными в своём достоинстве, – вовсе не самоочевидная истина. У древнего римлянина она могла бы вызвать смех. Чтобы бороться против расовой или гендерной дискриминации, нужна поддержка больших масс людей, объединённых верой в неотъемлемую ценность каждого человеческого существа. А источник этого принципа, как отмечал презиравший его Ницше, не Французская революция, не Декларация независимости, не Просвещение, а Библия. Противоречия, буквально взорвавшие западное общество в 1970-х гг., всегда явно присутствовали в посланиях Павла. В Послании к коринфянам апостол сказал, что жене глава – муж [973], а в Послании к галатам радостно объявил, что нет больше ни мужеского пола, ни женского [974]. Он сурово осуждал однополые отношения, но в то же время восторженно писал о любви. Он был воспитан как фарисей, прекрасно знал Закон Моисея, но провозгласил верховенство совести. Знание о том, как должно быть устроено справедливое общество, записано не на бумаге, а на скрижалях человеческого сердца. А это, как демонстрирует вся история христианства, – революционная формула.

«Дух дышит, где хочет…» [975] Сам Христос учил о том, что «времена-то меняются» [976]. Раз за разом христиане ощущали прикосновение Духа Божьего; раз за разом он приводил их к свету. Теперь же Дух принял новую форму. Он стал вибрацией, энергетикой – уже не христианской. А те, кто отказывался признать это, застревали на неправильной стороне истории. Концепция прогресса, освободившаяся от породившего её богословия, устремилась вперёд. Христианство за ней не поспевало. Перед церквями встал мучительно сложный выбор – сидеть в пыли, потрясая кулаками в бессильном гневе, или бежать со всех ног, отчаянно пытаясь догнать её. Следует ли разрешить женщинам становиться священниками? Следует ли по-прежнему обличать гомосексуальное поведение, называя его содомией, или можно и его восхвалять как любовь? Следует ли и дальше сдерживать сексуальные аппетиты христиан, или можно пойти на послабления? Лёгких ответов на эти вопросы не было. Те, кто относился к ним серьёзно, неизбежно ввязывались в бесконечные и болезненные споры. Те, кто смотрел на происходящее иначе, видел в них лишь очередное доказательство того, что христианство обречено, что Джон Леннон прав: «Оно испарится, усохнет. Я не собираюсь спорить на эту тему; я знаю, что я прав, и время покажет, что я был прав» [977].

Но атеисты и сами сталкивались с новыми вызовами. Не только христиане мучительно пытались примирить требования традиции и прогресса. Когда распался авторский дуэт Маккартни и Леннона, последний отпраздновал своё освобождение, написав песню, в которой в числе идолов, веру в которых он утратил, упоминались и Иисус, и «Битлз». А в октябре 1971 г. он выпустил новый сингл: Imagine («Представь»). В этой песне Леннон предлагал свой рецепт мира во всём мире. «Представь, что рая не существует, – пел он, – что под нами нет никакого ада». Но текст песни получился целиком и полностью религиозным. Мечтать о лучшем мире и о братстве людей в тех краях, где жил Леннон, принято было с древности. В годы расцвета «Битлз» он жил в Сент-Джорджес Хилл – на холме Святого Георгия, где за триста лет до него трудились диггеры. Впрочем, Леннон вовсе не стремился подражать Уинстенли: он поселился в элитном коттеджном посёлке, у него были в собственности «Роллс-Ройс» и бассейн. «Интересно знать, что они делают со своими деньжищами?» [978] Ещё в 1966 г. этим вопросом задавался один из пасторов. Ответом стал видеоклип к Imagine, в котором Леннон обходит свои громадные владения в Беркшире. Лицемерие атеиста Леннона, как и его мечты о мире во всём мире, было христианским до мозга костей. Но хорошему проповеднику всегда удаётся повести за собой свою паству. Поклонники Леннона, увидев, как он в своём огромном поместье поёт о воображаемом мире без собственности, не отвернулись от своего кумира. Ницше, должно быть, переворачивался в гробу: песня Imagine стала гимном атеистов. Леннону оставалось жить меньше десяти лет; когда его застрелил обезумевший фанат, его оплакивали не просто как половину величайшего авторского дуэта, а как настоящего мученика.

Не все, конечно, признали за ним этот статус. «С тех пор как он умер, он превратился в Мартина Лютера Леннона» [979]. Пол Маккартни слишком хорошо знал Леннона, чтобы уверовать в его святость. Однако, пошутив таким образом, он отдал дань уважения Кингу – человеку, влетевшему в свет тёмной чёрной ночи [980]. Как бы ни открещивался Маккартни от «штук для святош», он хорошо понимал, сколь привлекателен подобный образ. Когда в 1985 г. ему предложили помочь голодающим Эфиопии, приняв участие в самом масштабном концерте в истории, он сразу же согласился. Фестиваль Live Aid проходил одновременно на двух площадках – в Лондоне и в Филадельфии, Городе братской любви. Прямую трансляцию посмотрели почти два миллиарда человек. Музыканты, которые обычно занимались тем, что затаскивали в постель поклонниц и нюхали кокаин, выступали, чтобы накормить голодных. Когда на Лондон опустилась ночь, концерт на стадионе Уэмбли достиг кульминации. Прожекторы осветили Маккартни, сидящего за роялем. Он исполнил композицию Let it Be – последний сингл, выпущенный «Битлз», когда они ещё были вместе. «Когда я попадаю в беду, Мать Мэри приходит ко мне». О какой Мэри поётся в песне? Возможно, Маккартни не лукавил, утверждая, что имел в виду свою мать, но, может быть, – как подозревал Леннон и считали многие католики – речь здесь идёт о Деве Марии. Так или иначе той ночью пения его никто не слышал. У него сломался микрофон.

Это выступление замечательно иллюстрировало парадоксы эпохи.

Долгая дорога к свободе

За семь месяцев до концерта Live Aid его организаторы предложили многим выдающимся музыкантам Великобритании и Ирландии присоединиться к супергруппе, которую назвали Band Aid. Собравшись вместе и записав песню Do They Know It’s Christmas? («Знают ли они, что наступило Рождество?»), участники Band Aid собрали очень большие средства для помощи голодающим: благотворительный хит стал самым продаваемым синглом в истории британских чартов [981]. Несмотря на крашеные волосы, на переодевания, на пронесённые на студию пакетики с кокаином, это был проект, уходящий корнями в христианское прошлое. Рассказывая о масштабах голода и страданиях жителей Эфиопии, корреспондент BBC назвал сцены, которые ему довелось видеть своими глазами, «библейскими». Откликнувшись на этот зов, создатели Band Aid предприняли меры, вдохновлённые в конечном счёте примерами Павла и Василия. Убеждённость в том, что все нуждающиеся достойны помощи, что чужаки из далёкой страны – такие же братья и сёстры, как и ближайшие соседи, всегда была важнейшим элементом христианского учения. Жителей земель, которые уже давно перестали быть христианским миром, по-прежнему сильно волновали судьбы жертв обрушивающихся на далёкие страны трагедий: голода, землетрясений, потопов… Повышенное внимание международных организаций, занимающихся оказанием помощи, к Африке также не было случайным. Музыканты из Band Aid не были первыми, кто задался вопросом, знают ли африканцы, что наступило Рождество. В XIX в. это очень заботило евангельских христиан. Миссионеры продирались сквозь джунгли, добирались до земель, не нанесённых на карты, боролись с работорговлей и прилагали все усилия, чтобы принести на Чёрный континент свет Христа. «Филантропия, проникающая всюду, – это и есть христианство. Оно должно постоянно распространяться – это свидетельство его подлинности» [982]. Так писал о своей миссии самый известный исследователь той эпохи Давид Ливингстон. Хоть участники Band Aid и красили волосы, стремление творить добрые дела делало их его наследниками.

Впрочем, едва ли кому-то пришло бы в голову использовать это сходство в целях рекламы сингла. К 1980-м гг. вспоминать о том, как белые люди пытались учить африканцев жизни, стало стыдно. Даже память о таких миссионерах, как Ливингстон, чей крестовый поход против работорговцев-арабов нельзя назвать иначе как героическим, была омрачена. Составляя карту континента, он надеялся принести пользу местным жителям, а в результате проложил дорогу в африканские дебри завоевателям и эксплуататорам. Не прошло и десяти лет с тех пор, как в 1873 г. он умер от малярии, а британские авантюристы уже начали проникать в сердце Африки. Другие державы не пожелали отставать. Франция аннексировала значительную часть Северной Африки, Бельгия – Конго, Германия – Намибию. К началу Первой мировой войны почти весь континент оказался под властью иноземцев. Лишь эфиопам удалось отстоять свою независимость. Миссионеры по-прежнему стремились обращать местных в христианство, но вскоре обнаружили, что суровые реалии европейского владычества сводят их старания на нет. Могли ли африканцы поверить словам о Боге, встающем на сторону угнетённых и бедных, в то время как белые почитатели этого Бога захватывали и разграбляли их земли, заботясь лишь об алмазах, слоновой кости и каучуке? Существование колониальной иерархии, в которой чернокожим было отведено самое незавидное место, разительно противоречило проповедям миссионеров о том, что Христос умер на кресте ради всего человечества. К 1950-м гг., когда волна империализма в Африке начала отступать так же быстро, как она когда-то нахлынула, могло показаться, что такое же отступление суждено и христианству: церкви сожрут термиты, а из священных книг сделают целлюлозу. Вышло, однако, совсем наоборот.

Знали ли африканцы в конце 1984 г., когда Band Aid штурмовала британские чарты, о том, что приближается Рождество? Были, наверное, и те, кто не знал: многие оставались язычниками, многие исповедовали ислам. И всё же христиан среди африканцев к этому времени было уже около 250 миллионов; в начале века и десяти миллионов не набралось бы. После окончания эры колониализма распространение христианства не только не прекратилось: число его приверженцев стало расти невиданными темпами. Это был настоящий взрыв; ничего подобного не происходило со времён расширения христианского мира на заре Средневековья. Как тогда, так и теперь, после крушения имперского порядка христианство ожидал поразительный успех. Ещё в начале XX в., когда европейские державы казались непобедимыми, Библия стала для африканцев источником надежды на освобождение от иноземного господства. Как когда-то ирландские отшельники и англосаксонские миссионеры, ссылаясь на священный авторитет, смело укоряли королей, так и в Африке местные проповедники противостояли колониальным чиновникам. Некоторые даже возглавляли вооружённые восстания – и были за это казнены; некоторые, исполняя волю ангелов, ходили по деревням, где сразу же загорались языческие идолы; другие лечили больных и даже воскрешали мёртвых, за что их заковывали в кандалы раздражительные полицейские. Многим белым миссионерам эти пророки и их безумные речи о Святом Духе и силах тьмы казались воплощением дикости. Истеричные болтуны не стеснялись загрязнять чистый родник христианства своими примитивными суевериями! Но эти укоры свидетельствовали лишь о нервозности европейцев, которые прежде не могли и вообразить, что их вера когда-нибудь облачится в одеяния, отличающиеся от их собственных. Христиане из африканцев вовсе не шли на компромисс с язычеством своих предков, а, напротив, страшились его сильнее, чем любой иностранный миссионер: ведь они, как некогда Бонифаций, относились к древним культам, как к служению демонам. Даже через много лет после окончания колониального владычества африканцы переживали о том, что Европа смотрит на них свысока. «Мы благодарим её за то, что она для нас сделала, – заявил в 1977 г. Эммануэль Милинго, католический архиепископ Лусаки, – но мы относимся к ней, как к бабушке, и считаем, что ей следует переживать не о нас, а о собственной старости» [983].

Милинго верил в то, что злые духи реальны, и в то, что – с Божьей помощью – их можно изгнать из тех, кем они завладели. В 1970-х гг. он проводил в Замбии впечатляющие обряды экзорцизма. В Ватикане к его деятельности отнеслись с недоверием; в 1982 г. он был вызван в Рим, но и в Италии не без успеха занимался целительством. Если церковные лидеры Европы перестали верить в реальность демонических сил, это была их проблема, а не его. Разве грешно избавлять больного от бесов? Милинго не видел причин оправдываться: ведь он делал то же, что когда-то, если верить Евангелиям, делал Христос. Европейских епископов африканец упрекал в том, что их вера совсем ослабла: иначе они бы не сомневались в реальности библейских чудес и ужасов. Африканское происхождение – не помеха для того, кто желает постигнуть смысл христианства; скорее, наоборот – преимущество. «Я пока не вижу причин полагать, что Бог ошибся, сделав меня африканцем» [984]. В этом вызове скрыт намёк на внутреннюю убеждённость в том, что Африка вовсе не обязана откровением белым миссионерам. Ведь здесь всегда существовал очаг учения Христова. Если кто-то всерьёз полагал, что эфиопы не знают о Рождестве, он не просто заблуждался – он был максимально далёк от истины. Ещё псалмопевец предрекал, что Эфиопия «прострет руки свои к Богу» [985] – разумеется, так и вышло. Христианство стало здесь государственной религией ещё во времена Константина. Эфиопия уже 1700 лет оставалась христианской страной. Могли ли европейские королевства похвастаться чем-то подобным?

Конечно, эфиопы знали о Рождестве. Их пример с давних пор вдохновлял христиан всей Африки. Ярче всего об этом свидетельствовало то, что произошло на другом конце континента. В 1892 г. чернокожий южноафриканский священник, сытый по горло патерналистскими замашками белых единоверцев, основал церковь, которую он назвал Эфиопской (Ibandla laseTiyopiya). Спустя девяносто лет Южная Африка стала территорией святости. Местные церкви сравнивали её уже не только с Эфиопией. По всей стране были разбросаны Новые Иерусалимы. К северу от Трансвааля появилась новая гора Мориа. Ощутить присутствие Святого Духа можно было всюду – от Кейптауна до Зулуленда. Даже в церквях, появившихся в Южной Африке благодаря европейцам, чернокожие христиане взаимодействовали с божественным в манере, которая, по их глубокому убеждению, была свойственна африканцам во все времена. «Это помогло изобличить лживость надменной – пусть и молчаливой – уверенности в том, что история и религиозная жизнь в Африке начались лишь с приходом белого человека» [986].

Впрочем, автор этих слов Десмонд Туту всегда считал себя частью глобального Англиканского сообщества. Будучи членом церкви, созданной английским королём, правившим в XVI в., он любил зрелища и с удовольствием соединял традиции Кентербери с традициями Соуэто. В 1986 г. он стал первым чернокожим епископом Кейптауна, получив возможность на собственном примере продемонстрировать всему миру, что во Христе Иисусе нет ни чёрного, ни белого. Это было не просто богословское заявление: вопрос о Божьем замысле в Южной Африке давно уже стал политическим – и крайне взрывоопасным. Не только чернокожие считали свою страну новым Израилем. Многие белые придерживались того же мнения. Кальвинисты из Нидерландов, ещё в XVII в. поселившиеся у мыса Доброй Надежды – здесь они стали зваться африканерами, – считали себя не колонистами, а избранным народом, завоевавшим Землю обетованную. Как когда-то сыны Израилевы боролись с язычниками, жившими в Ханаане, так и африканеры противостояли ярости «грубых голых чёрных орд» [987]. Даже став частью Британской империи, они продолжали считать себя народом, заключившим с Богом собственный завет. В 1948 г. к власти пришло правительство во главе с консервативными африканерами, и это убеждение превратилось в целую политическую программу. Юридическое оформление получила политика апартеида – «разделённости». Расовая сегрегация легла в основу жизни целого государства. Правительство стремилось контролировать все её аспекты: кто где покупал себе дом, кто в кого влюблялся, кто где получал образование, кто на какой скамейке сидел. Считалось, что господство белых в Южной Африке освящено Божьим замыслом. Южноафриканские священники, ошибочно приписавшие Кальвину учение о том, что одни народы имеют больше шансов на спасение, чем другие, дали африканерам основание считать апартеид чем-то глубоко христианским. Сторонники этой системы полагали, будто она основана не на расизме, а на любви: якобы она позволяла разным расам «развиваться по отдельности» – так, чтобы в конце концов все они пришли к Богу. В конечном счёте, не тюрьмы, не оружие, не вертолёты и не полицейские собаки обеспечивали существование апартеида. Апартеид держался на богословии.

«Совершенно нехристианская зловредная ересь» [988]. В таких выражениях политику апартеида осудил Туту. Англиканская церковь его поддержала, однако сторонникам правительства это не мешало относиться к подобным заявлениям как к нервному вздору. Но на самом деле это был трубный глас наподобие того, который разрушил стены Иерихона. Апартеид был создан как богословский конструкт; значит, и разгромить его нужно было в категориях богословия. Несправедливый режим был осуждён перед Престолом Божьим. «Это не легитимный суверенитет, а узурпация» [989]. Это уже слова самого Кальвина. Когда клирикам, среди которых были как белые, так и чернокожие, удалось продемонстрировать, что в трудах любимого богослова африканеров не содержится никаких оснований для расовой сегрегации, а затем осудить эту практику с помощью цитат из его же произведений, по апартеиду был нанесён удар, вполне сопоставимый с вооружённым восстанием.

Это хорошо понимал Нельсон Мандела, самый выдающийся и самый известный из всех южноафриканских революционеров. В 1964 г. его обвинили в саботаже – и с тех пор держали за семью замками. В неволе ему пришлось спать на голом бетонном полу и трудиться в известняковом карьере; от сияния известняка он чуть не ослеп. Но за долгие годы тюремного заключения он осознал, что самая конструктивная, эффективная и сокрушительная тактика – это прощение. Мандела был протестантом-методистом, человеком сдержанной, но твёрдой веры. В тюрьме у него было достаточно времени, чтобы прочитать Библию и поразмышлять об учении Христа. «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного…» [990] В 1989 г. уверенность африканеров в том, что режим апартеида угоден Богу, уже была поколеблена, новый президент Фредерик Виллем де Клерк мучительно пытался постичь истинный Божий замысел, а Мандела после долгих лет раздумий был готов действовать. Одиннадцатого февраля 1990 г. он был освобождён из тюрьмы, уже сделав выбор в пользу свободы от ненависти и обид. Встречаясь с теми, кто двадцать семь лет продержал его в тюрьме и гораздо дольше угнетал его народ, он не терял веры в искупительную силу прощения.

С апартеидом было покончено. Мандела в 1994 г. был избран первым чернокожим президентом ЮАР. Завершилась одна из великих драм христианской истории – драма, полная сознательных отсылок к Евангелиям. Если бы её участники не были давно знакомы со сценарием, вряд ли она имела бы такой успех. «После исповеди ставшие жертвой несправедливости должны сказать исповедовавшемуся: „Мы прощаем тебя“…» [991] Если бы де Клерк не знал, что Туту именно это и скажет, возможно, он никогда не решился бы поставить судьбу своего народа в зависимость от готовности чёрных южноафриканцев простить ему его грехи. Та же вера, которая навела африканеров на мысль о том, что они – избранный народ, в итоге положила конец их превосходству. Подобное происходило не впервые. Разрушая Теночтитлан, заселяя Массачусетс, покоряя просторы Трансвааля, европейцы верили в собственное превосходство над местными жителями – и эту веру вселяло в них христианство. Но именно христианство стало самой надёжной опорой тех, кто стремился призвать их к ответу за их гордыню, – борцов с колониализмом, угнетённых и порабощённых. В этом заключался глубочайший парадокс. Другие завоеватели тоже создавали огромные империи, но они не называли себя слугами человека, который был замучен до смерти колониальным чиновником. Другие завоеватели тоже презирали чужих богов, но они не заменяли их идолы символом могущества столь двусмысленным, что под сомнение ставилась сама идея могущества. Другие завоеватели тоже распространяли свои представления о божественном, но никому из них не удавалось убедить народы по всему земному шару в универсальности этих идей. За месяц до инаугурации Мандела отправился в Трансвааль, чтобы отпраздновать Пасху в священном городе Мориа. Здесь он говорил о Христе как о Спасителе всего мира. «Пасха – это праздник солидарности людей, ведь она посвящена исполнению Благой вести! Благой вести, которую принёс наш воскресший Мессия, избравший не одну-единственную расу, не одну-единственную страну, не один-единственный язык, не одно-единственное племя, а весь род человеческий!» [992]

По иронии судьбы, в то время как Мандела в Южной Африке прославлял Пасху как праздник для всего человечества, элиты в древних оплотах христианского мира всё насторожённее относились к подобной риторике. Они вовсе не перестали верить в то, что их ценности носят универсальный характер. Напротив, за последние годы их убеждённость в этом лишь окрепла. Крах режима апартеида был лишь последним толчком гораздо более мощного землетрясения. В 1989 г., когда де Клерк выпустил Манделу из тюрьмы, советская империя рухнула. Польша, Чехословакия, Венгрия вновь стали свободными. Восточная Германия – государство, созданное после Второй мировой войны на территории, подконтрольной СССР, – была поглощена ФРГ. Вновь объединённая Германия стала страной безоговорочно капиталистической. Вскоре и Советский Союз перестал существовать. Коммунизм был взвешен на весах истории и найден легковесным. С точки зрения набожного кальвиниста де Клерка, всё это свидетельствовало о Божьем провидении. Но руководители стран Европы и США смотрели на произошедшее совсем иначе. То, что обещанный Марксом рай на земле оказался больше похож на ад, лишь подчёркивало, на их взгляд, правильность другого пути к прогрессу. После падения коммунизма многим на победившем Западе начало казаться, что в области государственного и общественного устройства их государства достигли совершенства. Секуляризм, либеральная демократия, права человека – эти ценности подходят всей планете. Запад продвигал их не потому, что они западные, а потому, что они носят универсальный характер. Наследие Просвещения принадлежит всем людям. Весь мир может насладиться его плодами. Христианского в нём не больше, чем индуистского, конфуцианского или мусульманского. Нет ни азиата, ни европейца. Единое человечество вступило на путь, общий для всех.

И наступил конец истории.

Сдерживая дикость

«Почему они нас ненавидят?»

Выступая перед обеими палатами конгресса, президент США знал, что задаёт этот вопрос от имени всех жителей Америки. Девять дней назад, 11 сентября, исламистская группировка под названием «Аль-Каида» [993] осуществила серию разрушительных атак по целям в Нью-Йорке и Вашингтоне. Захватив самолёты, террористы направили их в здания Всемирного торгового центра и Пентагона. Погибли тысячи человек. Отвечая на свой же вопрос, Джордж Уокер Буш не сомневался, что знает, какими мотивами руководствовались террористы. Ими, по мнению Буша, двигала ненависть к свободам, существующим в Америке: свободе вероисповедания, свободе слова. Но эти свободы – не что-то исключительно американское. Они носят универсальный характер, они – часть общего наследия христиан и мусульман, американцев и афганцев. Рассуждая так, Буш делал вывод, что ненависть, которую к нему и к его стране питает значительная часть жителей исламского мира, основана на недопонимании. «Как и большинство американцев, я просто не могу в это поверить, ведь я знаю, как мы хороши» [994]. Если американские ценности универсальны и разделяются жителями всей планеты, логично предположить, что их разделяют и мусульмане. Осудив террористов, атаковавших его страну, Буш обвинил их в том, что они незаконно присвоили себе не только самолёты, но и ислам. «Мы уважаем веру и чтим её традиции. А наши враги – нет» [995]. Поэтому, приказав американской военной машине сделать всё, чтобы «Аль-Каиду» настигло страшное возмездие, Буш в то же время решил принести в исламский мир свободы, которые он искренне считал не менее мусульманскими, чем западными. Кровавые тиранические режимы были свергнуты – сначала в Афганистане, затем в Ираке. Вступая в Багдад в апреле 2003 г., американские войска сбрасывали статуи свергнутого диктатора. Они ожидали, что благодарные местные жители встретят их цветами и конфетами, и собирались даровать Ираку те самые обещанные свободы, о которых годом ранее Буш говорил, что все они применимы ко всему исламскому миру. «В том, что касается общих прав и потребностей людей, нет никакого столкновения цивилизаций» [996].

Однако ни конфет, ни цветов от жителей Ирака американцы так и не дождались. Их встречали миномётными очередями и взрывами заминированных автомобилей и самодельных бомб. Страна начала скатываться в анархию. В Европе, где многие резко критиковали вторжение в Ирак, сообщения об атаках инсургентов воспринимали с плохо скрываемым удовлетворением. Ещё до теракта 11 сентября многим казалось, что «Соединённые Штаты сами напросились» [997]. К тому моменту, как американские войска оккупировали целых две мусульманские страны, всё настойчивее звучали утверждения о том, что Афганистан и Ирак стали жертвами банального империализма. Разве благостные речи президента о свободе не были всего-навсего прикрытием для его истинных целей? О том, в чём именно заключались эти цели, выдвигались разные догадки: одни говорили о нефти, другие – о геополитике, третьи – об интересах Израиля. Однако Буш, хоть он и прошёл суровую школу бизнеса, не был начисто лишён моральных принципов. Он никогда не скрывал, что служило ему главным источником вдохновения. Ещё в ходе предвыборной кампании на вопрос о том, кто его любимый мыслитель, он не задумываясь ответил: «Христос, поскольку Он преобразил моё сердце» [998]. Это слова типичного евангельского христианина. Буш абсолютно искренне полагал, что концепция прав человека носит универсальный характер. Как и те евангельские христиане, которые некогда боролись с работорговлей, он не сомневался, что его собственные ценности, одобренные, по его внутреннему ощущению, Святым Духом, подходят всему миру. Обращать Ирак в христианство он, конечно, не собирался – так же, как и министры иностранных дел Великобритании в годы кампании Королевского флота против работорговцев не стремились навязать свою религию Османской империи. Буш хотел, чтобы мусульмане присмотрелись к собственной вере и разглядели все те ценности, которые объединяют их с американцами. «Ислам, практикуемый большинством мусульман, – мирная религия, религия, уважающая других» [999]. Если бы Буша попросили описать собственные религиозные убеждения, он наверняка сказал бы практически то же самое. Большего комплимента мусульманам из его уст нельзя было и представить.

Но иракцы почему-то отказывались замечать сходство ислама с американскими ценностями. В стране по-прежнему царил хаос. Критикам Буша его слова о войне со злом казались чудовищно неуместными: если уж кто и творил зло, то он сам, лидер самой могущественной державы мира, использовавший её неисчерпаемые ресурсы, чтобы нести смерть и разрушение беспомощным людям. Только за один 2004 г. американские солдаты в Ираке успели сбросить бомбы на мирных жителей, праздновавших свадьбу, сровнять с землёй целый город и попасть под прицел фотокамеры, пытая пленных. Многим казалось, что насилие всегда было глубинной сущностью Запада. «Своим благосостоянием и прогрессом Европа обязана изнурительному труду и трупам негров, арабов, индийцев, азиатов» [1000]. Так писал Франц Фанон, психиатр из Французской Вест-Индии, который в 1954 г. присоединился к алжирским революционерам, поднявшим восстание против Франции. Всю оставшуюся жизнь он занимался тем, что призывал жителей колоний бороться против колонизаторов. Фанон настаивал, что по-настоящему освободиться от цепей можно лишь при помощи оружия; повстанцы, которым надоели разговоры о мире и согласии, отнеслись к его словам, как к антидоту против пацифизма в духе Мартина Лютера Кинга. Но призыв Фанона услышали не только жители колоний. На самом Западе многие из тех, кто причислял себя к передовым отрядам прогресса, провозгласили его пророком. «Колониализм есть просто воплощение насилия, и он уступает, только сталкиваясь с ещё большим насилием» [1001]. Самым радикальным из критиков Буша взгляд Фанона на империализм казался незамутнённым. С их точки зрения, оккупация Ирака стала очередной кровавой главой в истории преступлений Запада, а взрывы и похищения были формой борьбы за свободу. Если голодные и рабы не возьмут в руки оружие, разве смогут они освободиться от оков империализма? Те, кто соглашались с этим, признавали – подобно созданной в октябре 2004 г. британской некоммерческой организации «Останови войну» (Stop the War Coalition) – «легитимность борьбы иракцев, какие бы средства ни казались им необходимыми для достижения её целей» [1002].

Но знакомая уже ирония бросала тень на эту риторику. На каком основании те, кто пользовались ею, считали, что империи – зло? Где-где, а в Ираке свидетельства вечности империализма можно было найти повсюду. Персы, римляне, арабы, турки – никто из них не ставил под сомнение своё право управлять этой территорией. В основе готовности западных активистов осудить западные колониальные авантюры лежало наследие колонизаторов, а не колонизированных земель. Чтобы понять это, достаточно изучить биографию самого Фанона. Родился и вырос он на Мартинике, но получил безупречное французское образование. Его взгляд на террор как на средство очищения мира от угнетения, инструмент восставших бедняков, низвергающих богачей, показался бы знакомым Робеспьеру. Впрочем, Фанон был человеком не только проницательным, но и честным, и не скрывал, что послужило истоком этой революционной традиции. Религию он презирал, как мог презирать её только человек, в детстве целыми днями сидевший в школьной библиотеке и штудировавший Вольтера; но он был воспитан в католической вере – и Библию тоже читал. Объясняя, что он имеет в виду под «деколонизацией», он обратился к словам Иисуса. «Если мы хотим дать ей точное определение, его можно свести к известным словам: „последние станут первыми“…» [1003]

Таким образом, активисты, которые видели в иракских инсургентах борцов с колониализмом в определении Фанона, смотрели на мир почти столь же по-христиански, как и сам Буш. Сами же инсургенты, атаковавшие американцев, ничего не имели против империй как таковых – к исламским империям претензий у них не возникало. Мусульмане, как и христиане, тоже с древности размышляли о грядущем апокалипсисе. Кровавая бойня иракской войны некоторых из них навела на подобные мысли – но не о социальной революции, а о завоевании мира. Они сравнивали борьбу против американцев с древними войнами против римлян и крестоносцев. За две недели до того, как члены организации «Останови войну» выступили в поддержку таких людей, один из них, Абу Мусаб аз-Заркауи [1004], предрекал, что войска «крестоносцев» будут уничтожены под городом Дабик [1005]. Дабик – это сирийский городок, рядом с которым, согласно одному из хадисов, суждено потерпеть последнее поражение армиям христиан. Те из мусульман, кто верил в это, полагали, что в результате решающей победы создадут мировую империю, приблизят наступление последних времён и исполнят волю Всевышнего.

Аз-Заркауи уверял, будто видел во сне, как Небеса даруют ему меч. В реальности всё было гораздо грязнее. Этот головорез и насильник устраивал такие зверства, что даже «Аль-Каида» в конце концов отреклась от него. Но убийствами и взрывами он занялся не просто так: будучи практически безграмотным, он в своё время выучился у одного из наиболее влиятельных исламских радикалов. В 1994 г. в Иордании аз-Заркауи был арестован за подготовку терактов. В 2003 г., выйдя из тюрьмы, он начал свою кампанию в Ираке с удара по беззащитной, но глубоко символической цели. Девятнадцатого августа автомобильная бомба уничтожила иракское представительство ООН. В результате теракта погибли спецпредставитель этой организации и ещё двадцать два человека, более сотни человек были покалечены или получили ранения. Вскоре после этой атаки ООН покинула Ирак.

«Наша война – не война с религией, не война с мусульманской верой» [1006]. В этом незадолго до вторжения в Ирак его жителей заверил Буш; но аз-Заркауи ему не верил. Идеологи вроде аль-Макдиси понимали под исламом не то, что большинство жителей Запада.

Появление салафитов, пытающихся очистить ислам от всего, что появилось вследствие влияния извне, само, таким образом, стало свидетельством этого влияния. «Современный ислам, – отмечает исламовед Кесия Али, – это глубоко протестантская традиция» [1007]. Тысячелетиями мусульмане воспринимали как должное то, что принципы их учения определяются консенсусом исламских учёных по вопросам трактовки Корана и Сунны. Салафиты стремились покончить с этим. Жестокость аз-Заркауи, вооружённого бомбами и кинжалами, была, разумеется, исключительной даже для этого движения. Сами иракцы прозвали его «Шейхом мясников», мусульмане всего мира резко осуждали его действия. И всё-таки у него нашлись поклонники. В 2006 г. в результате удара американского истребителя-бомбардировщика аз-Заркауи был убит, но расправиться с этой гидрой оказалось не так-то просто. К 2011 г. казалось, что на большей части территории Ирака наконец воцарился мир, но террористы затаились и ждали своего часа.

Шанс представился им в том же году: в соседней Сирии власть давно господствовавшего над ней режима начала ослабевать – и страна буквально взорвалась. Приспешники аз-Заркауи воспользовались этим обстоятельством. К 2014 г. им удалось создать огромную империю, включавшую в себя значительную часть Сирии и земли на севере Ирака. На захваченных территориях они пытались полностью искоренить всё то, что считали результатом иностранного влияния и следами чуждого законодательства. Свой режим они называли «Исламским государством» [1008]. Значение для них имел только авторитет «салаф». Уничтожая статуи языческих богов, они ссылались на Мухаммеда, фантазируя о мировой империи – на воинов, разгромивших Ираклия, обезглавливая противников, восстанавливая «джизью», порабощая женщин побеждённых врагов – на первых мусульман. Террористы полагали, что путь в «очищенное» будущее начинается с возвращения к «чистому» прошлому. Они стремились стереть все следы евангельских христиан, ворвавшихся в исламский мир на военных судах и говоривших о преступлениях против человечности. Ничего, кроме священных текстов, не представляло для них ценности. Но именно ужасный буквализм, с которым «Исламское государство» пыталось реанимировать испарившуюся славу арабской империи, и делал его попытки максимально далёкими от аутентичности. От красоты, тонкости, сложности, которыми во все времена славилась исламская цивилизация, в террористическом «Исламском государстве» не осталось и следа. Они поклонялись не Богу мусульманских философов и поэтов – «Аллаху милостивому, милосердному» [1009], – а какому-то божеству-мяснику. Чтобы оправдать свою дикость, они отказались от ценнейшего наследия исламских учёных и обратились к извращённому фундаментализму, который, по сути, был вообще не исламским, а протестантским. Как бы «Исламское государство» себя ни называло, оно наследовало и мюнстерским анабаптистам. Его появление было, возможно, самой омерзительной иронией в истории протестантизма.

Как и Ницше, террористы «Исламского государства» видели в святынях западной цивилизации – в заботе о слабых, в речах о правах человека – источник могущественной, но уязвимой власти. Как и маркиз де Сад, они понимали, что самым мощным ударом по этим святыням станет демонстрация безграничной и беззастенчивой жестокости. Они захотели лишить распятие христианского смысла. В Коране – как, впрочем, и в античной литературе – оно символизирует заслуженное наказание. «Действительно, воздаяние тех, которые воюют с Аллахом и Его посланником и стараются на земле вызвать нечестие, в том, что они будут убиты или распяты…» [1010] Где бы ни появлялись террористы «Исламского государства», всюду они воздвигали кресты. К ним они прибивали тех, кого называли преступниками и язычниками. Жертв пороли. На перекладины крестов садились птицы. Тела убитых гнили на жаре. А некоторых из пленников террористы приговорили к ещё более публичному наказанию. Девятнадцатого августа 2014 г. в Интернете появилось видео, на котором американский журналист Джеймс Фоли стоял на коленях перед человеком в маске, одетым во всё чёрное. В руке у этого человека был нож. Террорист, говоривший с английским акцентом, обвинил Америку в различных преступлениях, а затем обезглавил Фоли (сам момент убийства снят не был). В последующие недели в Интернете публиковались новые видеозаписи расправ. В следующем году личность палача была установлена: им оказался лондонец по имени Мухаммед Эмвази. Тем, кому не повезло оказаться в плену у террористов, он был известен под прозвищем Джон. Вместе с ним пленников охраняли ещё три боевика, также носивших маски и говоривших с английским акцентом. Этих троих называли Пол, Джордж и Ринго, а всех четырёх сразу – разумеется, «Битлз».

Спустя всего несколько дней после смерти Фоли о его убийце Эмвази уже писали газеты всего мира. Настоящее имя террориста тогда ещё не было известно, и в заголовках он упоминался под кличкой Джихадист Джон. Рассказывая о Фоли, журналисты почти не упоминали то, что убитый был верующим католиком, что, оказавшись в плену в первый раз, он молился – и благодаря молитвам ощущал связь со своей матерью «благодаря какой-то космической силе Вселенной» [1011]. Мать Мэри приходит ко мне… В том, что произошло с Фоли, внешний мир увидел кощунство, но не в отношении Господа, который, как верили христиане, претерпел унизительную публичную казнь, а в отношении чего-то гораздо более расплывчатого: убеждения, что любовь – всё, что нужно любому человеку, веры в то, что миру нужно дать шанс. «Это бред! То, что они делают, противоречит всему, за что выступали The Beatles» [1012]. Так протестовал возмущённый Ринго Старр. Впрочем, его «тёзка» был с ним вполне согласен. Когда террорист Ринго был схвачен, у него спросили, как он относится к тому, что его называли именем участника «Битлз». Тот монотонно пробубнил, что не слушает музыку и не хочет говорить о рок-группе. Но потом, после долгого молчания, боевик вдруг выгнул брови дугой и бросил быстрый, вороватый взгляд на микрофон. «Джону Леннону это бы не особо понравилось» [1013].

Но те, кто дал ему это прозвище, разумеется, прекрасно знали, что делают.

Росток, 2015 г.

«Заниматься политикой порой тяжело». Ангела Меркель, выступая перед подростками в школьном спортзале, знала, о чём говорит. Она выросла в стране, находившейся под властью коммунистов, а стала канцлером единой Германии – крупнейшей и важнейшей экономики Европы. Десять лет на столь высоком посту убедили её в том, что за решения почти всегда приходится платить. И вот теперь – во время прямой трансляции – ей пришлось столкнуться с тем, какую роль её политика сыграла в жизни одной четырнадцатилетней девочки. Рим Сахвиль, палестинка, рождённая в лагере беженцев, приехала в Германию лечиться от детского церебрального паралича. К своим четырнадцати годам она свободно говорила по-немецки и стала лучшей ученицей в классе. Сахвиль была образцовой иммигранткой. Так почему же ей и её семье грозила депортация? Меркель, явно чувствуя себя некомфортно, попыталась ответить на вопрос девочки. «Ты же знаешь, что в лагерях палестинских беженцев в Ливане тысячи человек, и если бы мы разрешили им всем приехать, и из Африки тоже разрешили бы всем приехать – мы бы просто не справились». Повернувшись к модератору дискуссии, Меркель хотела развить эту мысль – но остановилась на полуслове. Сахвиль расплакалась. Меркель подошла к девочке, неуклюже дотронулась до неё и принялась гладить её по голове. Сахвиль, часто моргая, натянуто улыбнулась: «Я знаю, что вам это тяжело». Меркель, положив руку девочке на плечо, утешала её как могла. «Ты очень хорошо описала ситуацию, с которой сталкиваются многие» [1014].

Канцлер Германии понимала: лучший способ сохранить власть для политика – идти по пути наименьшего сопротивления. Люди всегда враждебно относились к мигрантам. Со времён зарождения цивилизации правители возводили стены. Чуть больше двадцати лет назад в самом Ростоке два дня гремели беспорядки, причиной которых послужила неприязнь к беженцам. Тогда, в 1992 г., людям было непривычно видеть на улицах города приезжих из других стран. Европейская цивилизация на протяжении очень долгого времени отличалась исключительной культурной гомогенностью. Веками все её жители, за исключением отдельных общин иудеев, исповедовали христианство. Победа Оттона Великого над венграми стала поворотным моментом в истории многочисленных попыток проникнуть в сердце христианского мира извне. Во всей Евразии лишь ему удалось выдержать натиск конных лучников, которые в Средние века обычно располагали преимуществом на поле боя. Из всех иноземцев, придерживавшихся другой веры, серьёзную угрозу для христианской Европы представляли лишь мусульмане-османы, дважды доходившие до стен Вены, но и они в конце концов вынуждены были отступить. С тех пор европейцы, чьи корабли бороздили далёкие океаны, чьи флаги развевались над далёкими колониями, чьи сограждане расселялись по всему миру, стали относиться к непроницаемости границ своего континента как к чему-то само собой разумеющемуся. Это они массово мигрировали за пределы Европы, а не наоборот.

После окончания Второй мировой войны всё изменилось. Иммигранты из неевропейских стран, привлечённые более высоким уровнем жизни, начали селиться в Западной Европе. Десятилетиями темпы и масштабы иммиграции в Германию тщательно контролировались; теперь, однако, казалось, что этот процесс выходит из-под контроля. Меркель, пытаясь донести факты до рыдающей девочки, хорошо понимала, что, пока она говорила со школьниками, за границами Германии назревал тяжёлый кризис. Всё лето тысячи и тысячи мигрантов и беженцев из мусульманских стран пересекали Балканы. Это зрелище пробудило древние, напоминавшие атавизм страхи. В Венгрии даже заговорили о новом османском вторжении. Даже в Западной Европе, в землях, которые никогда не находились под властью мусульман, многие испытывали волнение. Европейцы с давних пор страшились того, что однажды на них двинется весь Восток. «Равнина была черна от марширующих отрядов, и повсюду, как поганые грибы, вырастали чёрные и багровые шатры» [1015]. Так в 1946 г. Толкин описал осаду Минас Тирита, бастиона свободных земель Запада, армиями Саурона. Кульминация «Властелина Колец» сильно напоминала судьбоносные события 955 г. – наступление на Аугсбург и битву на реке Лех. Закалённый в боях мудрец, связанный со сверхъестественной силой, встал на пути армии, прорвавшей оборону города, и помешал врагам двинуться дальше. Всадники, закованные в кольчуги, прибыли на поле боя, когда казалось, что захватчики вот-вот одержат победу. Король, потрясая священным оружием, предъявил права на пустующий трон. В 2003 г. из экранизации «Властелина Колец» о победе Арагорна над алчными ордами Мордора узнали миллионы людей, никогда не слышавших о битве на реке Лех. Отшлифованная и переупакованная для XXI в. история о том, как Оттон Великий защитил христианский мир, по-прежнему зачаровывала.

Но летом 2014 г. вспоминать о ней раз за разом приходилось с иронией. Желание примерить мантию Оттона посетило не канцлера Германии, а премьер-министра Венгрии. Виктор Орбан до недавнего времени называл себя атеистом, но это не помешало ему, словно новому Оттону, усомниться, могут ли некрещёные мигранты по-настоящему интегрироваться в европейское общество. «Это важный вопрос, поскольку у Европы и европейской культуры – христианские корни». В сентябре, приказав полиции снимать беженцев с поездов и построить заграждения вдоль южной границы Венгрии, он предупредил, что на кону стоит душа Европы. Меркель, наблюдая за развитием миграционного кризиса, пришла к аналогичному выводу, но её реакция на происходящее была прямо противоположной. Она отказалась закрыть границы Германии, хотя к этому её пытались принудить министры, входившие в её собственную правящую коалицию. Толпы сирийцев, афганцев и иракцев заполонили Баварию. Вскоре в день уже прибывало больше десяти тысяч человек. На вокзалах их приветствовали толпы местных жителей; футбольные фанаты на стадионах демонстрировали им свою поддержку во время матчей. Подобные сцены, объявила госпожа канцлер, «позволяют нам гордиться своей страной» [1016].

Над Меркель, как и над Орбаном, нависала тень истории её народа. Она знала, к чему может привести страх перед чужаками. Прежние поколения были невиннее. Толкин, используя эпизоды раннесредневековой истории при работе над сюжетом своего «Властелина Колец», и не думал приравнивать венгров или сарацин к чудовищному злу, воплощённому в образе Мордора. Он считал, что эпоха переселения народов давно миновала, и не видел смысла беспокоиться о том, что читатели истолкуют его роман в этом ключе. «Я большой противник такого рода вещей» [1017]. Хоть армии Саурона и явились с Востока, на самом деле они символизировали способность людей совершать страшные вещи, которые Толкин своими глазами видел на Западном фронте. Тень ада не уважала государственных границ. Она нависала над всем человечеством. Но уже в те годы, когда Толкин писал об осаде Минас-Тирита, век Дьявола как её воплощения подходил к концу. У зла появилось новое лицо. В 1946 г. в Нюрнберге начался трибунал над оставшимися в живых представителями нацистского руководства. Через год после освобождения Освенцима отчёты о заседаниях этого трибунала поведали всему миру о подлинных масштабах преступлений нацистов. Словно зараза, перекинувшаяся с настоящего на прошлое, эта чудовищная страница бросила тень на всю историю Германии. Гиммлер, которому ненависть к христианству не мешала восхищаться военными достижениями христианских императоров, провозгласил отца Оттона образцовым примером германского героизма. Говорили даже, будто он считал самого себя реинкарнацией саксонского короля. Гитлер – хотя в частных беседах он презрительно отзывался о мистических склонностях Гиммлера – и сам был одержим историей Святого Копья. Так реликвия, связанная с Распятием Христа, превратилась в эмблему нацизма. С тех пор как Гитлер совершил самоубийство, прошло семьдесят лет, и все эти годы Германия каялась за грехи. Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы Ангела Меркель готовилась к новой битве на реке Лех. Из сложившейся ситуации существовал лишь один по-настоящему христианский выход: если на Европу обрушился поток несчастных, она должна была оставить в прошлом древнее представление о себе как о христианском мире и открыть свои границы для всех обездоленных.

Со времён возникновения Церкви всегда ощущалось определённое противоречие между заповедью, которую Христос дал Своим ученикам – «идите, научите все народы» [1018], – и Его притчей о добром самаритянине. Меркель оба этих евангельских эпизода были прекрасно знакомы. Она родилась в семье пастора, её мать тоже была весьма набожной. Дом, где она выросла, служил пристанищем для людей с ограниченными возможностями – таких, как Рим Сахвиль. «Каждый день проходил под девизом: люби ближнего своего, как самого себя. Не только немецкий народ. Бог любит всех» [1019]. Предоставив убежище жертвам войны на Ближнем Востоке, Меркель делала то же, что за шестнадцать веков до неё делал Григорий Нисский. Он призывал свою паству заниматься благотворительностью, утверждая, что беженцы, вынужденные жить как животные, служат живым упрёком каждому христианину. «Дом их – воздух под открытым небом; гостиницы – портики, улицы и пустыри на площадях. Подобно ночным воронам и совам, они скрываются в трущобах» [1020]. Однако Меркель, обосновывая своё решение открыть границы – поступок, казавшийся нехарактерным и оттого ещё более драматичным, – подчёркнуто избегала слов о христианском милосердии. Всего шесть недель прошло с тех пор, как она объясняла плачущей девочке, что Германия никогда не сможет играть роль доброго самаритянина для всего мира, а теперь она утверждала, что поступает так, как на её месте поступил бы любой. Её личная вера не имеет значения – ведь существует мораль, которая превыше всех культурных и религиозных различий. Такой аргумент Меркель противопоставила заявлениям Орбана о том, что приток мусульман навсегда лишит континент христианского характера. Ислам, утверждала канцлер, по существу мало чем отличается от христианства. Обе религии могут существовать в рамках либерального секулярного государства. Она настаивала: ислам не чужд Германии.

Однако эта позиция на самом деле не была полной противоположностью позиции Орбана. За страхом премьер-министра Венгрии перед «новой, смешанной, исламизированной Европой» скрывалась его уверенность в том, что мусульмане смогли бы стать частью европейского христианского порядка, если бы они всего лишь пожелали принять крещение. В конце концов, именно об этом свидетельствовала история его собственного народа. Менее чем через век после битвы на реке Лех папа послал королю Венгрии копию Святого Копья. Трудно представить себе более респектабельный вид на жительство. Меркель, однако, отталкивало всё, что попахивало святыми копьями. Ещё живы были те, кто помнил, как немцы уничтожили шесть миллионов евреев; лидеру Германии по понятным причинам не хотелось, чтобы кому-нибудь показалось, будто она навязывает другим то или иное представление о европейской идентичности. Историю, однако, нельзя обратить вспять. В том, что касается представлений об общественном устройстве, Германия осталась глубоко христианской страной. Чтобы интегрироваться в немецкое общество, мусульманам нужно было сделать то же, на что в XIX в. пошли иудеи, чтобы получить прусское гражданство: согласиться с христианской концепцией религии. Слово «ислам» исторически означало просто «покорность»; его значение неминуемо должно было кардинально измениться, сузиться. Этот процесс, разумеется, начался не в 2015 г. Больше полутора веков, со времён расцвета европейского колониализма, он набирал обороты. В результате всё больше мусульман признавали, что в некоторых случаях законы, созданные людьми, могут иметь приоритет над божественными заповедями; что миссия Мухаммеда была не политической, а религиозной; что вера для верующего – это прежде всего нечто личное и частное. Меркель утверждала, что ислам подходит для Германии не хуже, чем христианство, но она не была полностью беспристрастна. Главным критерием для неё была совместимость той или иной религии с секулярным обществом; а сам этот критерий нельзя назвать нейтральным. Секуляризм является продуктом христианской истории – таким же, как и заграждения с колючей проволокой, которые избрал Орбан.

Разумеется, признать это она не могла: в противном случае её план точно не сработал бы. За время своей глобальной гегемонии Запад научился переупаковывать христианские концепции для далёкой от христианства аудитории. Едва ли доктрина прав человека стала бы общепринятой, если бы открыто декларировалось то, что её источником послужили работы средневековых папских юристов. Структуры ООН не могли не настаивать на «древности и широкой распространённости концепции прав человека» [1021], иначе их юрисдикция ограничивалась бы Западом. Секуляризму, чтобы стать нейтральным посредником между людьми разных вероисповеданий – иудеями, мусульманами, индуистами, – тоже приходилось тщательно заметать следы: ведь понятие секулярного приобретало смысл только в христианском контексте. В Европе секуляризация началась так давно, что европейцам нетрудно было забыть о её истоках, но для других принять этот взгляд на мир означало стать чуточку ближе к христианству. Меркель готова была оказать мусульманам тёплый приём в Германии, но континент, частью которого она приглашала их стать, вовсе не был нейтральным в том, что касается понимания религии. Здесь Христианская церковь давно была отделена от государства, и подразумевалось, что абсолютно такое же разграничение будет применено к исламу.

Сторонникам секуляризма, закалённым в боях с мифами христианства, – которые, с точки зрения французского сатирического журнала «Шарли Эбдо», сводятся к «мифу о Боге как архитекторе вселенной, мифе о девственности Марии и мифу о воскресении Христа» [1022], – нетрудно было забыть о том, что и сам секуляризм основан на мифе. Во Франции – пожалуй, как нигде в Европе – о его истоках в разные периоды истории рассказывали разное. Самые горячие сторонники секуляризма (lacit) смотрели на эту концепцию не столько как на отделение церкви от государства, сколько как на ограждение от религии тех, кто иначе мог бы легко попасть под влияние её глупостей. «Шарли Эбдо» гордо называл себя изданием «светским (lac), весёлым и атеистическим» [1023]. Публикуя скабрёзные насмешки над папами и священниками, он представал примером своеобразного, чисто французского варианта антиклерикализма. Но это явление возникло гораздо раньше Французской революции; карикатуры на Христа, Деву Марию и святых, зачастую откровенно непристойные, весьма немногим были обязаны Вольтеру. На самом деле карикатуристы «Шарли Эбдо» были наследниками куда более неугомонных бунтарей. В первые годы Реформации её сторонники с наслаждением занимались осквернением идолов: они топили статуи Девы Марии как ведьм, прикалывали ослиные уши к изображениям святого Франциска, носили распятие по публичным домам, купальням и трактирам. Они верили, что борются с суевериями во имя света. А просвещённым мог быть, разумеется, только тот, кто заявлял, что он – человек светский, то есть мирской, то есть мирянин (laicus) – представитель народа Божьего. Журнал «Шарли Эбдо» был, таким образом, вдвойне светским (lac): он принадлежал к традиции сатиры, кощунства, осквернения, которая является не отрицанием, а неотъемлемой частью христианской истории. Пятьсот лет эта традиция проверяла на прочность веру католиков. Но теперь она избрала в качестве мишени мусульман. В 2011 г. на обложке «Шарли Эбдо» появилась карикатура на Мухаммеда. В следующем году его изобразили в непристойной позе. Редактор журнала грозил, что насмешки не прекратятся, покуда «ислам не станет восприниматься как нечто столь же банальное, как католицизм» [1024]. С его точки зрения, в секулярном обществе это и означало относиться к мусульманам как к равным.

Но на самом деле к ним вовсе не отнеслись как к равным. В это могли поверить лишь те, кто искренне верил в миф о появлении секуляризма, – в то, что он возник в результате непорочного зачатия, то есть ничем не обязан христианству, а поэтому нейтрально относится ко всем религиям. После того как в январе 2015 г. два человека с оружием прорвались в здание редакции «Шарли Эбдо» и застрелили двенадцать работников журнала, растерянная и напуганная толпа взвесила религиозные чувства мусульман на своих весах и нашла их легковесными. Европейцы не могли понять, почему реакция на публикацию каких-то карикатуроказалась столь жёсткой. Почему католики раз за разом проглатывали кощунственные выпады в адрес их веры, а мусульмане так делать не собирались? Может быть, ислам ещё не созрел для того, чтобы стать частью современного мира? Но задаваться этими вопросами мог лишь тот, кто согласился с самонадеянной предпосылкой секуляризма: с тем, что все религии, в сущности, одинаковы, с тем, что они, словно бабочки, обязаны пройти через одинаковые стадии жизненного цикла: реформацию, просвещение, упадок. Задававшие эти вопросы игнорировали то, что секулярная традиция «Шарли Эбдо» была не освобождением от христианства, а – в значительной мере – производной от него, неразрывно с ним связанной. Через три дня после нападения на редакцию мировые лидеры вместе с миллионами демонстрантов прошлись по центру Парижа. С помощью плакатов они выражали солидарность с убитыми журналистами: Je suis Charlie. Это зрелище стало мощной демонстрацией новой версии западной ортодоксии, эволюционирующей на протяжении тысячелетий. Во времена Оттона вождям язычников, чтобы заслужить место в христианском мире, требовалось принять крещение. Во времена «Шарли Эбдо» в Европе воцарились иные ожидания, иные идентичности, иные идеалы. Но ничего нейтрального в них не было: они тоже были плодами христианской истории. А если кто-то думал иначе, считая, что секулярные ценности и в самом деле вечны, то это, по иронии судьбы, и свидетельствовало ярче всего об их глубоко христианском характере.

Благословен плод

В отеле «Пенинсула» в Беверли-Хиллз к постояльцам относились, как к богам. В стенах, увитых виноградными лозами, в шаговой доступности от роскошных магазинов улицы Родео-Драйв, среди плавательных и гидромассажных бассейнов селились самые дорогие гости: певцы, работающие над новыми альбомами, звёзды, которые восстанавливаются после пластических операций, и воротилы киноиндустрии. Харви Вайнштейн, десятилетиями считавшийся одним из самых успешных независимых продюсеров в мире, останавливался здесь каждый раз, когда приезжал в Лос-Анджелес. Расположившись в особенно помпезном номере на четвёртом этаже, он регулярно принимал посетительниц. Актрисы, которых он звал наверх, предлагая обсудить готовящиеся проекты, оказывались среди ведёрок со льдом и шампанским и тарелок с лобстерами. Отель шёл на всё, чтобы удовлетворить запросы Вайнштейна. Особых трудов стоило отыскать для него купальный халат подходящего размера. Специфические предпочтения у него были даже по части туалетной бумаги. Для его ассистентов изготавливались персональные канцелярские принадлежности. Ничего не было жалко для столь важного постояльца, как Харви Вайнштейн.

Всё в «Пенинсуле» должно было быть идеальным. Для этого, разумеется, необходима была целая армия сотрудников. Каждое утро горничные переодевались в униформу и готовились целый день заправлять постели и отмывать туалеты. В США горничная в среднем получает в час 9 долларов 51 цент. За ночь в «Пенинсуле» можно было отдать больше двух тысяч долларов. Между киномагнатом в сшитом специально для него купальном халате и женщиной, подбирающей его мокрые полотенца, существовал головокружительный дисбаланс сил. Стоит ли удивляться, что некоторые постояльцы, привыкшие, что сотрудницы исполняют любой их каприз, относились к этим женщинам, как к вещам? «Они относятся к персоналу, как к собственности!» [1025] Так жаловалась в 2016 г. горничная, которой дважды предложили деньги в обмен на массаж. Другую сотрудницу примерно тогда же постоялец прижал к стенке и домогался. Третья работница подверглась нападению коллеги. Инциденты, о которых стало известно прессе, были, разумеется, только вершиной айсберга. По данным опроса, проведённого в том же 2016 г., с домогательствами на рабочем месте сталкивалась каждая четвёртая женщина в стране. В отелях цифры были существенно выше. Для каждой женщины, но особенно – для женщин, выполняющих тяжёлую низкооплачиваемую работу, зачастую не говорящих по-английски, а порой даже не имеющих нужных бумаг, находиться наедине с незнакомыми мужчинами было опасно. Правительственная комиссия заключила, что горничные «особенно уязвимы для домогательств и насилия» [1026].

Так было всегда. Ещё в Средние века Бернард Клервоский – современник Абеляра, аббат, прославившийся такой святостью, что его провозгласили не просто святым, а Учителем Церкви, – сожалел о том, что мужчин обуревают неуёмные половые потребности. «Быть всё время с женщиной и не иметь с ней близости сложнее, чем воскрешать мёртвых» [1027]. Монахи вроде Бернарда потому и давали обет целомудрия, что хранить его было нелегко. Обет обязывал их обуздывать свои желания, чтобы подавать другим пример самоконтроля. Конечно, не каждый мужчина обладал достаточной стойкостью, чтобы жить жизнью монаха. Но даже от тех, кто не представлял себе жизни без половых отношений, ожидалось в ту пору, что они вступят в брак и поклянутся в вечной верности супруге. Идеологи Реформации монашеское целомудрие презирали, считая его суеверием, но к браку в результате их реформ стали относиться с ещё большим пиететом. Отношения жены и мужа сравнивались с отношениями Церкви и Христа. Человек, обращавшийся с женой жестоко, принуждавший её к интимной близости, не обращавший внимания на её чувства, относившийся к ней, словно к проститутке, тем самым оскорблял Бога. Главным для брака считалось взаимоуважение. А секс между супругами должен был быть «священным способом порадовать и утешить друг друга» [1028].

В Беверли-Хиллз, однако, пуритане наведывались нечасто. Голливуд был Вавилоном. Деньги здесь делали, торгуя не ханжеством, а крутостью. В 1994 г. вышел фильм, ставший для Вайнштейна продюсерским прорывом, – «Криминальное чтиво», – рассказывающий о преступном мире Лос-Анджелеса. Этой зажигательно аморальной картине удалось из смеси секса и насилия сделать миллионы долларов. Намёки на ценности, которых придерживались святой Бернард и отцы-пилигримы, используются в ней с той же целью, что и кокаин, который время от времени нюхает жена местного криминального босса Мия Уоллес: чтобы оживить обстановку. «По-средневековому» в «Криминальном чтиве» поступают гангстеры с человеческими задницами, а Ветхий Завет перевирают громилы, начиняя свои жертвы свинцом. Один киллер, правда, начинает верить, что сам Бог спас его от смерти, но все остальные персонажи относятся к его духовному пробуждению с недоумением. Грабителя-англичанина киллер, направив ему в голову пистолет, спрашивает: «Ринго, ты читаешь Библию?» [1029] В ответ звучат слова, которые могли бы сказать про себя большинство из тех, в чьих руках находится американская индустрия развлечений: «Нечасто, нет».

Наркотики, жестокость, деньги – «Криминальное чтиво» превратило человеческую страсть к этим вещам в развлечение, вызывающее всплеск адреналина. Стремление к удовольствиям ограничивается лишь страхом перед насилием, лишь оно вынуждает героев умерить свои аппетиты. Именно это и возбуждало зрителей. Крутость «Криминального чтива» заключалась прежде всего в нарушении табу. Америку сформировала традиция, двести лет стремившаяся поставить вожделение под контроль. На потребности пола христиане во все времена смотрели с особым подозрением и тревогой. Со времён Павла предпринимались грандиозные попытки направить их потоки в единое русло. Но в воздвигнутых на их пути дамбах и плотинах со временем возникало всё больше и больше протечек. Некоторые секции обрушились целиком, другие поглотила поднявшаяся вода. Самоограничение стали считать подавлением, а призывы к воздержанию – лицемерием. Положение осложнялось тем, что церковные лидеры оказались в центре внимания безжалостных СМИ, регулярно уличавших пастырей в тех самых грехах, от которых они предостерегали верующих. Десятилетиями католических священников обвиняли в том, что они совращают малолетних, а католических иерархов – в том, что они покрывают таких преступников; по авторитету Католической церкви в США был нанесён страшный удар. А протестантскому проповеднику достаточно было выступить по телевидению с критикой половой распущенности, чтобы его тут же застукали с любовницей или арестовали прямо в общественной уборной. Но, конечно, в неспособности священников и пасторов жить в соответствии с собственными наставлениями ничего нового не было. «Ведь все мы по природе склонны к лицемерию» [1030]. Это признавал ещё Кальвин. Плоть всегда была слаба. Перемены, происходившие с поразительной быстротой, состояли в том, что люди переставали относиться к строгим христианским идеалам даже как к идеалам.

В том, что желания плоти естественны, значит – хороши, а приход христианства стал дуновением серости на мир [1031], с давних пор были убеждены разнообразные свободомыслящие аристократы. Как сказал маркиз де Сад: «Наши повседневные привычки, наши религиозные воззрения, манеры и обычаи могут и должны обманывать нас, а голос Природы никогда не собьёт нас с пути истинного» [1032]. В 1960-е гг. это стало манифестом миллионов. «Лето любви» было праздником не только духа, но и тела. Хиппи призывали: «Занимайтесь любовью, а не войной!» Многим казалось, что, вплетая в волосы цветы, они отрекаются от двух тысяч лет невроза и ненависти людей к себе самим. Желания, естественные для всех мужчин и женщин, наконец-то вышли из-под внешнего контроля, вырвались на свободу. Движения фаллоса в светлом чреве земли вновь принялись восхвалять как нечто крайне ценное, как «победу „да“ и любви» [1033]. Музыкальный журналист из Сан-Франциско в 1967 г. назвал Америку стоячим болотом, неожиданно оживлённым мерцанием божества. Ральф Глисон, основатель «Роллинг стоун» – самого успешного из журналов, вдохновлённых контркультурой шестидесятых, сравнивал воцарившийся в Америке дух сексуальной свободы с тем, что господствовал в античной Греции. Он объявил, что общество «сильно взбудоражено дионисийскими потоками» [1034]. Древние боги вернулись.

Однако в древности право совокупляться с кем хочется принадлежало отнюдь не всем. Чаще всего оно было привилегией весьма узкой прослойки общества: могущественных мужчин. Что Зевс, что Аполлон, что Дионис считались серийными насильниками. Да и в Риме, где Павел проповедовал половое воздержание, таких было немало среди глав богатых семейств. Потребовались титанические усилия христианских моралистов, чтобы за тысячелетие это искоренить. Лишь благодаря им утвердилось представление о браке как о единственном законном средстве удовлетворения половых потребностей. Павел спрашивал коринфян: «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога?..» [1035] Через две тысячи лет об этом всё ещё твердили американские проповедники. Они предупреждали, что вожделение, играющее заметную роль в столкновении добра и зла во Вселенной, – вещь слишком хищная, слишком безудержная, чтобы предоставить ей полную свободу. Но к призывам проповедников люди, наживавшиеся на индустрии развлечений, знавшие, что «продаёт» фильм, чаще всего относились если не с презрением, то с недоумением. Подавление половых инстинктов – вещь скучная, а скучное всегда проваливается в прокате.

Было ли это достаточным основанием для того, чтобы киномагнат начал вести себя, как олимпийский бог? Пятого октября 2017 г. в «Нью-Йорк таймс» появились обвинения в адрес Харви Вайнштейна, связанные с тем, чем он занимался в своём номере на четвёртом этаже «Пенинсулы». Продюсер, пригласивший актрису на деловой завтрак, предстал перед ней в одном вышеупомянутом халате и предложил ей сделать ему массаж или понаблюдать за тем, как он моется в душе. Две ассистентки, также встречавшиеся с Вайнштейном у него в номере, поведали похожие истории. В последующие недели и месяцы против Вайнштейна выдвигались новые и новые обвинения: в домогательствах, в попытках изнасилования, в изнасилованиях… С публичными обвинениями выступили более восьмидесяти женщин, в том числе Ума Турман, актриса, сыгравшая в «Криминальном чтиве» Мию Уоллес и красовавшаяся на постерах к фильму. Но по пути, проложенному знаменитостями, пошли множество женщин. Активистки призывали их сообщать о случаях домогательств и сексуального насилия, сопровождая публикации хештегом #MeeToo. Целая кампания была нацелена на то, чтобы дать слово самым беззащитным: уборщицам, сезонным работницам, горничным в гостиницах. В тот год в воздухе витали призывы к грандиозному моральному пробуждению; мужчин мира призывали подумать о своём поведении и покаяться в грехах. А 21 января миллион женщин отправились маршем на Вашингтон. Схожие протестные акции организовывались повсюду. Днём ранее в столице США Дональд Трамп вступил в должность президента страны. Тем, кто организовывал женские марши, он казался живым воплощением токсичной маскулинности: высокомерный магнат, который неоднократно обвинялся в домогательствах, который когда-то бахвалился тем, что хватал женщин за «киски», и который уже в ходе предвыборной кампании заплатил порнозвезде большую сумму денег за молчание. И всё же марш был посвящён не личности Трампа, а чему-то более возвышенному: противодействию несправедливости, дискриминации и угнетению во всём мире. «Да, речь о феминизме. Но не только. Речь о базовом равенстве всех людей» [1036].

Эти слова заставляли вспомнить, разумеется, речи Мартина Лютера Кинга. На акциях, прокатившихся по Америке в первый год президентства Трампа, протестующие против мизогинии не раз вспоминали имя и пример великого баптистского проповедника. Однако христианство, бывшее для Кинга источником всех тех ценностей, за которые он боролся, в 2017 г. многим казалось частью проблемы. Значительная часть евангельских христиан поддержала Трампа. Их раздражали феномены, которые представлялись им не просто чуждыми Библии, но прямо противоречащими Божьему замыслу – аборты, гомосексуальные браки, права трансгендерных людей, – и они пошли за человеком, который, несмотря на все истории с «кисками» и порнозвёздами, без зазрения совести объявил себя защитником христианских ценностей. Неудивительно, что к обвинениям в фанатизме, и прежде звучавшим в адрес евангельских христиан со стороны борцов за прогресс, добавились обвинения в лицемерии. Многие феминистки сочли, что Америка может превратиться в мизогинную теократию. Через три месяца после марша женщин этот страх нашёл отражение в новом сериале. Действие «Рассказа служанки» происходит в стране, превратившейся в гротескное подобие Новой Англии XVII столетия. Телепроект, основанный на антиутопии канадской писательницы Маргарет Этвуд, стал для противников Трампа источником нового и эффектного визуального языка протеста. Белые чепчики и красные балахоны в сериале являются униформой «служанок» – женщин, способных производить потомство и из-за этого ставших в обществе массового бесплодия жертвами легализованного сексуального насилия. Персонажи, поддерживающие эту практику, ссылаются на эпизод из Библии. Получилась жестокая и мрачная пародия на евангельских христиан. «Рассказ служанки» вышел не столько пророческим, сколько сатирическим. Он изображает Америку времён Трампа как общество, расколовшееся надвое: на консерваторов и либералов, на реакционеров и сторонников прогресса, на бездушных проповедников и благородных врагов патриархата.

Но разделение, доведённое в «Рассказе служанки» до сатирической крайности, в действительности является крайне древним. Его породила не специфика политической жизни США XXI в., а христианская традиция. «Благословен плод» [1037]. Христиане всегда ощущали противоречие между требованиями традиции и претензиями прогресса, между почтением к авторитету и стремлением к реформации, между буквой и духом закона. И в этом смысле в XXI в. никакого радикального разрыва с прошлым не произошло. Мысль о том, что великие битвы американской «культурной войны» ведутся между христианами и теми, кто освободился от христианства, была мифом, в распространении которого были заинтересованы обе стороны. Но менее мифической она от этого не становилась. В реальности и евангельские христиане, и борцы за прогресс были порождением одной и той же системы идей. Противники абортов были наследниками Макрины, которая спасала младенцев, оказавшихся на мусорных свалках Каппадокии, а сторонники исходили из глубоко христианского представления о том, что тело каждой женщины принадлежит ей самой, и каждому мужчине надлежит это уважать. На активистов, выступавших за то, чтобы гомосексуалам было позволено заключать законные браки, повлияла в конечном счёте церковная проповедь единобрачия и супружеской верности, а на их горячих оппонентов – библейские стихи, прямо осуждающие мужчин, спящих с мужчинами. Неудивительно, что появление отдельных туалетов для трансгендерных людей многими было воспринято как оскорбление Господа Бога, который «мужчину и женщину сотворил» [1038], но отказ от доброжелательного отношения к гонимым был бы оскорблением основ учения Христа. В такой стране, как США, где христианские идеи пустили глубокие корни, избежать их влияния не могли даже те, кому казалось, что у них это уже получилось. Американские культурные войны были не столько войнами против христианства, сколько гражданской войной между двумя христианскими сторонами.

В 1963 г., когда Мартин Лютер Кинг выступил перед сотнями тысяч протестующих, собравшихся в Вашингтоне, он обращался ко всей стране, к Америке, не стеснявшейся того, что она – христианская нация. К 2017 г. многое изменилось. Из четырёх руководительниц «Марша женщин» одна была мусульманкой. Вместе с ними по Вашингтону маршировали приверженцы сикхизма, буддизма, иудаизма; многие из протестующих не придерживались никакого вероисповедания. Даже христианки не пытались подражать пророческому голосу Мартина Лютера Кинга. И всё же их манифест, как и манифест движения за гражданские права чернокожих, опирался на богословские предпосылки. Хештег #MeeToo содержит тот же призыв к половому воздержанию, который неоднократно звучал со стороны Церкви. Протестующие в красных балахонах «служанок» призывали мужчин обуздать свою похоть – так же, как в своё время пуритане. «Дионисийские» аппетиты, прославлявшиеся борцами за сексуальное освобождение, вновь были объявлены жестокими и хищными, потому что человеческое тело – не вещь, которой богатые и могущественные могут пользоваться, как им вздумается. За две тысячи лет господства христианской морали как женщины, так и мужчины стали воспринимать это как нечто само собой разумеющееся. Если бы не эта традиция, движение #MeeToo оказалось бы совершенно бессильно.

Ницше жаловался, что следы христианского богословия можно обнаружить всюду. В начале XXI в. – как и в прежние времена – они вели людей в различных, зачастую перекрещивающихся направлениях. Они вели и в телестудии, из которых телеевангелисты вещали о том, что «жене глава – муж», и в университеты, где специалисты по гендерным исследованиям обвиняли христианство в «гетеронормативной маргинализации ЛГБТКИА+». Ницше всё это предрекал: Бог, может, и умер, но его тень, огромная и грозная, точно никуда не исчезла. Её пленниками, её адептами оставались как пламенные проповедники, так и учёные-феминистки. Оказалось, что невозможно сбежать от Бога, просто перестав верить в его существование. Христианство обвиняли в патриархальности и репрессивности, но в основе этих обвинений лежала система ценностей, глубоко христианская по своей сути. «Сострадание к низшим и страждущим как масштаб величия души» [1039]. Именно за этот эпохальный урок, извлечённый из смерти Иисуса на кресте, Ницше больше всего презирал христианство. Открытие первых учеников Христа, состоявшее в том, что роль жертвы может быть источником силы, даже через две тысячи лет способно было вывести на улицы миллионы людей. В Америке времён Трампа человека возвышали не только богатство и высокая должность, но и их полные противоположности. Приапическим башням, оснащённым золотыми лифтами, те, кто организовал «Марш женщин», пытались противопоставить авторитет униженных. Последние должны стать первыми, а первые – последними. Но как определить, кто сейчас первый, а кто – последний? Всевозможные проявления власти, всевозможные измерения социальной стратификации во все времена маргинализировали одних сильнее, чем других. Многим женщинам, требовавшим равенства с мужчинами – богатым, образованным, белым, – приходилось помнить о том, что многие из их соратниц сталкиваются с гораздо более суровым угнетением: «Чёрные женщины, женщины из коренных народов, бедные женщины, иммигрантки, женщины с ограниченными возможностями, мусульманки, лесбиянки, квир– и трансженщины» [1040]. Угнетённые тоже могли похвастаться собственной иерархией.

Христиане, верившие в то, что правители будут свергнуты со своих тронов, а униженные будут возвышены, тоже во все времена начинали страшиться собственных привилегий. Именно поэтому Павлин раздал своё имущество бедным, Франциск разделся догола перед епископом Ассизи, а Елизавета Венгерская целыми днями ухаживала за больными и трудилась на кухне. Страх вечной погибели, стремление стать частью избранников Божьих, жажда очищения от первородного греха, переполнявшие пилигримов, когда они отправлялись в далёкий путь, стали самой твёрдой, самой плодородной почвой, на которой выросли главные идеалы американского народа. Веками проповедники стремились пробудить в людях чувство вины, чтобы предложить им спасение от неё. Призывы к подобному пробуждению (woke) зазвучали и в XXI в. Когда в октябре 2017 г. предводительницы «Марша женщин» организовали в Детройте конференцию, заявок на участие в одной из панельных дискуссий было так много, что часть пришлось отклонить. Дискуссия называлась «Столкновение с белыми женщинами»: белым феминисткам предоставили возможность признать собственные привилегии, исповедовать грехи и получить отпущение. Белым и образованным предлагали открыть глаза, взглянуть в лицо несправедливым реалиям, по-настоящему пробудиться. Прощение всегда было связано с покаянием. Участницы конференции обращались не только к собравшимся соратницам. Их взгляд, как и взгляд прежних американских проповедников, был обращён ко всему миру. Они адресовали свои призывы всем грешникам. Они хотели быть градом на холме.

Казалось, что для того, чтобы процветали христианские идеи, не нужны даже настоящие христиане. Была ли это иллюзия – или представление о власти жертвы над теми, кто её мучил, переживёт породивший его миф? Лишь время покажет. Так или иначе можно предположить, что упадок христианской веры не обязательно влечёт за собой упадок христианских ценностей. Напротив, даже в Европе, на континенте, где прихожан в церквях осталось гораздо меньше, чем в США, элементы христианства по-прежнему пронизывают мораль и мировоззрение людей. Влияние их столь сильно, что многие его даже не замечают. Эти элементы, словно пылинки – столь крохотные, что различить их невооружённым глазом невозможно, – вдыхают все: верующие, атеисты и те, кто никогда не находил времени на размышления о религии.

Если бы было иначе, никто никогда бы не «пробудился».

Немощное мира

Во время работы над этой книгой я часто думал о своей крёстной. Дебора Джиллингем умерла в 2009 г., но я очень сильно её любил и провёл с ней всё детство, поэтому мои воспоминания о ней ничуть не поблёкли. Может показаться, что эгоистично заканчивать словами об этом книгу, посвящённую событиям нескольких тысячелетий, но рассказанная в ней история – история о том, как христианство изменило мир, – никогда не произошла бы, если бы не такие люди, как моя тётя Деб. Она была глубоко верующей англиканкой и к обязанностям крёстной матери относилась крайне серьёзно. В день моего крещения она поклялась, что вырастит меня в христианской вере и жизни, и сделала всё возможное, чтобы исполнить эту клятву. Она не давала мне забыть, что Пасха – это нечто гораздо большее, чем кролики и шоколадные яйца, которыми она каждый год щедро меня одаривала. Она купила мне мою первую детскую Библию, в которой меня привлекли яркие иллюстрации, изображавшие фараонов и центурионов. Она знала меня достаточно хорошо, чтобы понять, что такие картинки – лучший способ меня увлечь. Но важнее всего было то, что своей неизменной добротой она демонстрировала мне, в чём заключается для искренних христиан повседневное исповедание веры. В те годы, конечно, я не рассуждал о ней в таких терминах. Она была просто моей тётей Деб. Но с годами, всё больше и больше узнавая о грандиозной истории христианства, о Крестовых походах, об инквизиции, о религиозных войнах, о римских папах с жирными пальцами, украшенными драгоценными кольцами, и о пуританах с суровыми и хмурыми лицами, обо всех потрясениях, которые принесло в мир христианство, я всё чаще думал о том, что и она – часть этой истории. А следовательно, и я – её часть.

Работая над этой книгой, я старался писать настолько объективно, насколько это возможно. Но когда речь идёт о такой теме, как христианство, быть объективным – не значит быть нейтральным. Конечно, я претендую на то, чтобы дать справедливую оценку как достижениям, так и преступлениям христианской цивилизации, но, поставив себе такую цель, я не вышел за пределы христианской морали, а – как непременно заметил бы Ницше – признал, что я сам придерживаюсь её. В его знаменитой притче под людьми, продолжающими поклоняться тени Бога, имеются в виду не только прихожане церквей. В их число входят все, кто находится под влиянием христианской морали, – даже те, кто с гордостью причисляют себя к убийцам Бога. Рассуждая о влиянии христианства на мир, приходится говорить о создании и падении империй, о епископах и королях, о богословских спорах, о революциях и о воздвижении крестов по всему свету. Особенно много приходится говорить о деяниях мужчин. Но это, разумеется, только часть великой истории. Я немало писал о церквях, о монастырях, об университетах; но вовсе не в них формировалась большая часть христиан. Революционное учение, две тысячи лет воспринимавшееся как нечто само собой разумеющееся – до такой степени, что некоторые путали его с человеческой природой, – дети чаще всего впитывали у себя дома, в кругу семьи. Христианская революция творилась прежде всего на коленях у женщин.

А значит, успех самого влиятельного мировоззрения во все времена зависел от таких людей, как моя крёстная: от людей, для которых смена поколений была чем-то большим, нежели естественный ход вещей. Своих детей у неё не было, но она работала учителем и стала директором образцовой школы, заслужив официальные почести. Всю свою жизнь она руководствовалась чувством долга перед теми, кто её переживёт. Как христианка, она, конечно, верила и в нечто большее. Для римлян слово saeculum обозначало время на памяти ныне живущих – краткий, мимолётный временной промежуток. Правнук или правнучка может, пожалуй, застать своих прадеда или прабабушку, но в конце концов прах неминуемо в прах возвратится [1041]. В отсутствие небесного измерения все вещи преходящи. Моя крёстная знала это, но она не верила, что все вещи преходящи. Она жила надеждой на вечную жизнь. Веру в это ей передала её мать, а её матери – родители её матери, а родителям её матери – их родители. Она передавалась из поколения в поколение, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. Лишь иудеи могут похвастаться чем-то подобным: живой непрерывной традицией, уходящей корнями во времена давно исчезнувшей римской цивилизации. И эту традицию моя крёстная передала мне.

Но она передала мне не только это. В детстве у меня была лишь одна настоящая страсть – и речь вовсе не о библейских историях. Моя крёстная, добрая и любящая женщина, всю жизнь учившая маленьких мальчиков и прекрасно знавшая, что приводит их в восторг, вовсе не расстраивалась оттого, что в детстве меня по-настоящему заботили лишь доисторические животные. Она жила на окраине небольшого городка на юге Англии, рядом с утёсами, где в 1811 г. обнаружили первый целиком сохранившийся череп ихтиозавра. Сидя на заднем сиденье маминой машины, я пожирал взглядом эту местность и фантазировал о мезозойской эре. До меня так делали многие. На стене местной лавки окаменелостей над аммонитами, криноидеями и зубами ихтиозавров висела репродукция первого в истории живописи доисторического пейзажа. В 1830 г. художник попытался представить, как окрестности этого городка выглядели во времена юрского периода. Пальмы возвышались над голым камнем. Странные создания, наполовину драконы, наполовину летучие мыши, парили над морем, кишевшим другими тварями. Ихтиозавр, напав на длинношеее чудовище, обнажил его внутренности. Всё это выглядело очень зловеще – и захватывающе.

Бог, обращаясь к Иову, спрашивал его, может ли он «удою вытащить левиафана и верёвкою схватить за язык его» [1042]. Но в моей голове эти слова никак не вязались с тем, что я знал об ихтиозаврах. Медленно – словно кто-то постепенно выключал в помещении свет – моя вера в Бога угасала. Мне начинало казаться, что пространство и время – слишком холодные, слишком громадные категории, чтобы смерть одного человека, жившего две тысячи лет назад, могла иметь вселенское значение, которое приписывало ей христианство. Чем Homo sapiens заслужил статус, в котором было отказано аммонитам? Почему Бог, если Он существует, позволил стольким видам эволюционировать, процветать, а затем – полностью исчезнуть? Почему, если Он милостивый и всеблагой, Он позволил, чтобы в нашу планету врезался астероид, чтобы динозавры погибли в пламени, чтобы закипели мезозойские моря, чтобы землю окутала тьма? Я не так уж часто задумывался об этих вопросах, но порой они посещали меня среди ночи. Я ощущал, что надежда, предложенная христианством, – надежда на то, что человеческое существование не бесцельно и не беспорядочно, – навсегда ускользнула из моих рук. Как сказал знаменитый физик Стивен Вайнберг: «Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной» [1043].

Когда весной 2009 г. мне сообщили, что мою крёстную положили в больницу, я пошёл туда навестить её. Было ясно, что она умирает. После инсульта она не могла говорить так бегло, как раньше; но ей хватило сил, чтобы сообщить мне о своей уверенности в том, что всё будет хорошо – всё, что только может быть. Наконец, я попрощался с ней, встал и направился к выходу, но у самой двери обернулся и посмотрел на неё. Она лежала лицом к стене, сгорбленная, словно раненое животное. Я не думал, что увижу её когда-нибудь ещё. В отличие от неё я не верил, что мы ещё встретимся на Небесах. Останутся лишь атомы да энергия, из которых состояло живое тело, – то, что образовалось в глубинах Вселенной. Да, каждая из частиц, из которых состояла моя любимая крёстная, сохранится, как и все частицы всех организмов, когда-либо где-либо существовавших: людей, динозавров, микробов… Наверное, в этом следовало искать утешение. Но всё это не очень-то утешало. Когда я ехал прочь из больницы, мне казалось, что всё это – не более чем паллиативная помощь. История, придуманная видом, который, как мне известно на собственном опыте, не переносит большие дозы реальности.

«В человеке нет ничего особенного, он – лишь часть этого мира» [1044]. Так считал Генрих Гиммлер. И сегодня на Западе немало тех, кто полагает, что никаких оснований требовать для себя особого статуса, превозносить себя над всеми остальными созданиями у человечества нет. Homo sapiens – всего лишь один из биологических видов, а утверждать нечто иное – значит хвататься за осколки религиозной веры. Но слишком многих смущают выводы из этого взгляда на жизнь, который нацистские преступники, как известно, положили в основу устроенного ими геноцида. Поэтому даже свободомыслящие люди, для которых давно мертва сама идея бога, которые насмешливо называют его воображаемым другом или небесной феей, по-прежнему набожно оберегают основы морали и главные табу, порождённые христианством. В 2002 г. в Амстердаме Всемирный конгресс гуманистов провозгласил «ценность и достоинство индивида и право каждого человека на максимальную свободу, совместимую с правами других» [1045]. Но это утверждение – хоть гуманисты и объявили, что предлагают «альтернативу догматической религии» [1046], – не что иное, как символ веры. Так или иначе, люди вроде Гиммлера давно учуяли, какие перспективы открылись перед ними в результате отхода общества от христианства. Представление гуманистов о том, что атеизм и либерализм идут рука об руку, – не более чем представление. Тем, для кого библейская история о Боге, сотворившем человека по образу и подобию своему, ничего не значит, благоговение гуманистов перед представителями собственного биологического вида легко может показаться слащавым и мелочным. На чём – кроме банальной сентиментальности – основан современный гуманизм? Может быть, как сказано в манифесте самих гуманистов, «на применении научных методов» [1047]. Но едва ли в этом утверждении меньше мифического, чем в Книге Бытия. Со времён Дарвина и Гексли и до сего дня стремление агностиков перевести ценности на язык «фактов, которые можно понимать научно» [1048] остаётся фантазией. В его основе – не доказательства жизнеспособности подобного проекта, а средневековое богословие. Наука предложила всевозможным моралистам не истину, а зеркало. Расисты обнаружили в ней доводы в пользу своих расистских взглядов, либералы – доводы в пользу либеральных ценностей. Увы, главная догма гуманистов, заключающаяся в том, что «мораль – неотъемлемая часть человеческой природы, основанная на понимании других и заботе о них» [1049] столь же далека от научных фактов, как и догма нацистов, в соответствии с которой они истребляли всех, кого объявляли «непригодными для жизни». Источник гуманистических ценностей – не разум, не мышление, основанное на фактах, а история.

В детстве меня сильнее всего расстраивало то, что динозавров больше не существует. Стоило мне увидеть корову, я тут же жалел, что она – не трицератопс. Но недавно, будучи уже зрелым человеком, я узнал, что динозавры существуют до сих пор. Догадка Гексли о том, что птицы развились из существ, подобных маленьким хищным динозаврам, получила блестящее подтверждение. Больше ста лет палеонтологи относились к этому предположению презрительно – и вот были найдены солидные доказательства. Сейчас ясно, что перья возникли ещё во времена динозавров, если не раньше. У тираннозавров были вилочковые кости, они откладывали яйца и были покрыты пухом. Совсем недавно был сделан ошеломительный прорыв: из окаменелых останков тираннозавра извлекли коллаген, и последовательность аминокислот в нём демонстрирует явное сходство с характерной для куриц. Чем дольше исследуются останки динозавров, тем сложнее становится провести границу между ними и птицами. То же самое – mutatis mutandis [1050] – можно сказать и о границе между агностиками и христианами. Шестнадцатого июля 2018 г. Ричард Докинз – один из известнейших учёных мира, человек, прославившийся критикой религии и работами по эволюционной биологии, – услышал звон колоколов английского собора и написал в своём твиттере: «Звучит гораздо милее, чем агрессивное „Аллаху Акбар“. Или всё дело в моём воспитании?» [1051] Неудивительно, что почитатель Дарвина задался этим вопросом. Раз люди – как и все остальные живые организмы – возникли в результате эволюции, следы эволюции должны обнаруживаться и в их взглядах, верованиях, культурах. Не чудо же виновно в том, что Докинз предпочитает колокольный звон словам мусульман, прославляющих Бога? Докинз – агностик и секулярный гуманист – наделён инстинктами представителя христианской цивилизации.

Ныне волна западного могущества и влияния отступает – и либералы Европы и Америки с их иллюзиями рискуют оказаться на мели. Многое из того, что они объявляли универсальным, на поверку вовсе не оказывается таковым. Агностицизм – как признавал ещё Гексли, автор этого термина, – представляет собой «убеждённость в превосходстве частного суждения (по сути, в невозможности избежать его), лежащую в основе протестантской Реформации» [1052]. Секуляризм возник благодаря средневековому папству. Гуманизм в конечном счёте вытекает из библейских утверждений – о том, что люди созданы по образу и подобию Бога, о том, что Его Сын умер ради всего человечества, о том, что нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины. Христианство подобно грандиозному землетрясению, отзвуки которого ощущаются по всему миру. Всё началось с первой революции – революции, которую провозгласил святой Павел. Затем последовали новые толчки: революция XI в., в результате которой латинское христианство вступило на свой, особый путь; революция, известная как Реформация; революция, которая убила бога. Все их объединяет стремление вместить в себя все возможные взгляды на мир, претензия на универсализм, свидетельствующая при этом о культурных особенностях. Права человека, равенство людей, обязанность предоставлять им пропитание, убежище, защиту от гонений, – эти истины никогда не были самоочевидными.

Именно поэтому нацисты, эти идеи отрицавшие, воспринимаются сегодня как самое страшное зло. Возможно, диктаторы-коммунисты убили не меньше людей, чем диктаторы-фашисты. Но в основе коммунистической идеологии лежит внимание к угнетённым народным массам – и поэтому коммунисты так не демонизируются. Массовые убийства, совершённые расистами, ужасают нас гораздо больше, чем массовые убийства, совершённые теми, кто стремился создать бесклассовый рай на земле, – и это свидетельствует о том, насколько христианским осталось наше общество. Либералы не верят в ад, но в зло они по-прежнему верят. Тень этого зла не меньше, чем та, которая лежала на временах Григория Великого. Он жил, страшась Сатаны, а мы боимся наследия Гитлера. Мы с готовностью используем слово «фашист» как ругательство, поскольку представляем себе, какой ужас нас ждёт, если в какой-то момент оно перестанет быть ругательным. Но если источник секулярного гуманизма – не разум и не наука, если он появился в результате своеобразной эволюции христианства и если в Европе и в Америке всё больше становится тех, кто считает, что Бог в ходе этой эволюции умер, неужели гуманистические ценности – всего лишь тень трупа? Неужели в основании морали лежит миф?

Но миф – это не ложь. В мифах – как не раз признавал Толкин, этот набожный католик, – может скрываться глубокая истина. Быть христианином – значит верить, что Бог стал человеком и что Он умер самой страшной смертью, которая когда-либо выпадала на долю смертного. Именно поэтому крест, древнее орудие казни, по-прежнему остаётся символом христианской революции – символом, который ей, безусловно, подходит. Дерзость этого символа, дерзость тех, кто обнаружил в изуродованном, униженном теле славу создателя Вселенной, лучше, чем что-либо иное, объясняет поразительную странность христианства и цивилизации, которую оно породило. И сила этой странности по-прежнему жива. О ней свидетельствует волна крещений, прокатившаяся за минувший век по Африке и Азии; вера многих миллионов людей в то, что Святой Дух, словно живой огонь, по-прежнему сияет над миром; и убеждения миллионов жителей Европы и Северной Америки, которые никогда бы не подумали причислять себя к христианам. Все они – наследники одной и той же революции: революции, расплавленное сердце которой – образ Бога, умершего на кресте.

Сам я, безусловно, должен был осознать это гораздо раньше. Вышло так, что до меня это по-настоящему дошло уже после того, как я начал работать над этой книгой. Дело было в Ираке, куда я приехал, чтобы участвовать в съёмках фильма. Город Синджар находился тогда в непосредственной близости от территории, занятой «Исламским государством». Его удалось вырвать из рук террористов всего за несколько недель до моего приезда. В 2014 г., когда боевики захватили и оккупировали Синджар, в нём проживало множество езидов – представителей религиозного меньшинства, которых «Исламское государство» объявило адептами дьявола. Езидов постигла точно такая же страшная судьба, как и тех, кто когда-то противостоял римлянам. Мужчин террористы распяли, а женщин поработили. Стоя на руинах Синджара, зная, что всего три километра открытого пространства отделяют меня от людей, которые совершили такое зверство, я понял, почему в древности завоеватели метили захваченную территорию зловонием трупов, гниющих на жаре. Распятие было не просто наказанием, оно было символом господства – господства, страх перед которым угнетённые ощущали нутром. Мерилом силы был ужас, который она внушала. Так было всегда. Так будет всегда. Таков мир.

Но христиане вот уже две тысячи лет спорят с этим утверждением. Многие из них за это время сами стали внушать людям ужас. Они омрачали жизнь слабых, они заставляли других страдать, они преследовали и порабощали. И всё же мера, которой мы это меряем, при помощи которой мы судим и осуждаем их, – это христианская мера; и даже если церкви на Западе будут и дальше пустеть, этот стандарт в ближайшее время не поменяется. «Немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное» [1053]. Это – миф, за который мы на Западе упорно продолжаем цепляться. В этом смысле христианский мир остаётся христианским и по сей день.