Исключительные Вулицер Мег

Сейчас никто не хотел нарушать течение жизни, вступление на новый этап, где у каждого была возможность в чем-то сравняться с Итаном. Нет, не то чтобы сравняться, поправлял Джона. Им никогда это не удастся.

— Я даже не думаю об этом, — говорил он. — Я рос рядом с успешными людьми, известными людьми. Ни то, ни другое меня не привлекает. Мне ничего такого не нужно. Я хочу полюбить свою работу. Все жду, когда это случится, но безрезультатно.

На данном этапе Эш свою работу любила. Премьера «Призраков» Ибсена состоялась в маленьком театре «Оупен Хэнд» осенью 1989-го. Жюль побывала на репетиции, где увидела все, чему Эш научилась в театре «Лесного духа», но только во взрослом воплощении. Постановку Эш срежиссировала с особенной тщательностью и отдачей. Без остроумия, поскольку Эш не была особенно остроумной, но в обыгрывании полов и женских тел она проявила находчивость, аккуратность и мастерство. Люминесцентные груди произвели фурор. «Призраки» ставились не из тщеславия, хотя это было возможно благодаря богатству и успеху Итана. Случается, слышишь, как не особенно способные жены влиятельных мужей пишут детские книжки, проектируют дамские сумочки или, что встречается чаще, становятся фотографами.

Могут даже организовать выставку работ такой жены. В известной, но как бы третьесортной галерее. Все придут и будут выказывать ей слащавое почтение. Размер фотографий знаменитостей, морских пейзажей и стариковских рук чудовищен, будто формат и отличное оборудование могут восполнить недостаток кое-чего другого.

Здесь было не так. На премьере постановки Эш сентябрьским вечером присутствовал второй обозреватель из The New York Times. В короткой, но положительной рецензии постановку похвалили за «точность и силу изображения» и за «глубокий взгляд на нравственность XIX века с непривычным акцентом на образе женщины того времени, которого сам Ибсен, возможно, не подразумевал, но которое сделал за него режиссер». Рецензент написал: «То, что миссис Вулф — жена Итана Фигмена, создателя „Фигляндии“, не имеет решающего значения. Но это напоминает нам, что эта мастерская постановка — с красочной, поражающей воображение демонстрацией анатомических особенностей — что угодно, только не мультфильм». Показ, изначально короткий, был продлен. Маленький театр прежде не мог похвастаться таким зрителем, как обозреватель из The Times, и ни разу их постановки не получали таких положительных отзывов. Опьяневшие от такого внимания, они пристали к Эш с вопросом, что следующее она собирается ставить? Не хочет ли она написать что-нибудь для них? Она может стать их постоянным драматургом и режиссером, женщиной, в отличие от мужчин, которые до сих пор доминировали в театральном искусстве. «Оупен Хенд» стремится изменить это. Эш может сломать стереотипы.

Итан быстро организовал в честь Эш праздничный ужин и пригласил Жюль, Денниса, Джону и Роберта. Они собрались в «Песках», крошечном ресторане в Ист-Виллидж, который не так давно приобрел популярность тоже благодаря положительному отзыву в The Times. Ресторан был оформлен скупо, пол посыпан песком, который скрипел под подошвами и ножками стульев. С песком под ногами и сложным фейерверком вкусов во рту, они ели дорогой, претенциозно сервированный на запотевших тарелках ужин в стиле конца восьмидесятых и говорили о следующих шагах Эш.

— Думаю, ей надо воспользоваться предложением и написать что-нибудь оригинальное, — сказал Итан. — Она может представлять для них двойную угрозу. Эй, — воскликнул он, обернувшись с лукавым лицом к жене, — почему бы не возродить «С обоих концов».

Все рассмеялись, а Роберт заметил, что это похоже на название садомазохистской забавы гомиков. Удивительно, но никому из них это раньше не приходило в голову. Джоне пришлось объяснить Роберту, что «С обоих концов» — это моноспектакль об Эдне Сент-Винсент Миллей, который Эш сочинила в старших классах.

— Кошмарный моноспектакль, — уточнила Эш. — С явно неудачным названием. И этим ребятам пришлось посмотреть его бессчетное множество раз.

Она повернулась к ним и сказала:

— Мне жаль. Если бы я могла возвратить вам эти часы, я бы это сделала.

— Покажи первую сцену, — попросил Роберт Такахаси.

— Не могу. Она ужасна, Роберт, — сказала Эш. — Я все-таки это поняла, хоть и не сразу. Родители превозносили все, что я делала.

— Не упрямься, — сказал Роберт. — Я должен увидеть.

И подбодрил ее обворожительной улыбкой. Они с Джоной так красиво смотрелись и вместе, и по отдельности, что Жюль, когда они вот так собираись по разным поводам, иногда исподтишка смотрела на них.

Эш уступила.

— Ну, хорошо. Значит так, я Эдна Сент-Винсент Миллей. И я выхожу на сцену в ночной рубашке, одна, со свечой в руках. Вокруг кромешная темнота. Я останавливаюсь посередине и говорю: «С обоих концов зажигаю свечу, / На ночь ее не хватит, нет. / Но, друзья и враги, вам поведать хочу — / Она льет восхитительный свет!» Затем я подхожу к краю сцены и вроде как подзываю зрителей.

Я говорю им: «Пока у нас есть свет, поговорим давайте. Будем разговаривать, пока угасает свеча».

Все рассмеялись, и Эш тоже.

— Ты так говорила? — переспросил Роберт. — Правда говорила и не лопнула со смеху? Хотел бы я на это посмотреть.

— Жалко, что ты не видел, — сказал Джона, взяв его руку в свою.

— Я, наверно, и правда напишу что-нибудь новенькое для «Оупен Хенд», — сказала Эш. — Пока не знаю что. Но если начну сочинять прямо сейчас, сразу после «Призраков», пьеса получится по-северному мрачной.

Жюль сразу подумала о встрече Гудмена и Эш в Осло и утешилась, представив их болтающих ночь напролет в гостиничном номере.

— Правильно, — сказал Джона, — не надо браться за нее сейчас. Спешить тебе некуда.

— Здорово, когда можно не спешить, — сказал Деннис, который в отличие от друзей никогда не торопился. — Не обязательно все расписывать по часам. Просто жди, и для всего найдется свое время.

Возможно, это были его последние спокойные слова за весь вечер. Или, скорее, это было воспоминание картины вечера — сцена, в которой муж одной женщины размышляет о том, как приятно не спешить, а в следующий час все рассыпается в прах. Может, он этого вообще не говорил. Впоследствии Жюль уже не была в этом уверена. Они так много пили, и Итан организовал непрерывную подачу разнообразных amuse-bouches[16] перед основными блюдами. Маленькие вкусняшки с завитками цветного желе следовали одна за другой, а в помещении было слишком темно, чтобы хорошо рассмотреть, что именно ешь. Текстурность была всем для хорошего ужина восьмидесятых. Детали часто были не столь важны.

Из-за того, что Деннис принимал ингибиторы МАО, сегодня больше известные как ИМАО[17], он всегда был осторожен с едой. Перед ужином он незаметно сказал официанту о своих пищевых ограничениях. Но в тот вечер над столом витало необычное силовое поле, отчасти из-за присутствия в ресторане Итана Фигмена, которое сильно взволновало хозяина. Он был большим поклонником «Фигляндии» и мог декламировать целые диалоги из шоу, Итана это искренне тронуло, и он согласился быстренько нарисовать прямо на скатерти Уолли Фигмена и Альфу Джаблон и, по особой просьбе, Шарпи. За столом все болтали без умолку, радуясь за Эш и ее первый настоящий успех, беспокоились о своих собственных возможностях, разгадав, что тридцать — знаменательный возраст, и плодотворный, возможно. Могло так случиться, что, когда Деннис разговаривал с официантом, тот мог понять по интонации, что Деннис просто не любит копчения, маринованное и консервированное мясо, выдержанные сыры, печенку и паштет, а не то чтобы вся эта еда могла его убить.

Подали мелкие керамические ложечки с чем-то под названием «томатная вода» и одним-единственным морским гребешком, похожим на большой зуб. Появилась бутылка вина, и наличие на этикетке «Pouilly» не оставило у Жюль сомнений, что вино превосходно. Они ели все, что им подавали.

Было ли что-то копченым, маринованным, консервированным, ядовитым? Сложно сказать. Все было вкусно, и у Жюль не было причин предполагать, что сегодня вечером Деннис, как обычно, беспокоится о своих пищевых ограничениях. Но ближе к концу ужина, когда среди армии бесплатных закусок принесли тарелку с печеньем, которое официант представил как «Эмментальские дукаты с перцем», Деннис наклонился к Жюль и сказал:

— Мне нехорошо.

— Ты ел что-то, что тебе нельзя? — заподозрила она, но он покачал головой. — Хочешь уйти? — продолжала она, и при свете свечей было видно, что он весь покрылся потом, так что вопрос был уже не в том, хочет он уйти или нет. Пот катился градом у него по лицу.

— Деннис, — испугалась Жюль. — Деннис, с тобой и правда что-то не то.

— Я тоже так думаю. — Он оттянул воротничок рубашки и добавил: — Голова раскалывается. Умираю, наверно.

— Ты не умираешь.

Жюль в отчаянии повернулась у друзьям. Они не смотрели на них, ели, смеялись. Роберт из каких-то соображений скармливал Джоне котлету из крабов.

— Итан, — не думая, крикнула она. — Итан, Деннису плохо.

Итан озадаченно поднял голову, увидел лицо Жюль и, мигом проглотив то, что жевал, и вскочив со стула, перегнулся через стол, чудом не уронив свечу.

— Деннис, посмотри на меня, — приказал Итан, а затем вдруг — перелетел, что ли? — оказался рядом, ослабил ему воротник и опустил на пол между их столом и соседним, так что получилось, будто Деннис лежит на песчаном дне. От его тела на песке остался отпечаток, как песчаный ангел, как обведенный мелом силуэт на месте убийства, и предрекал он смерть. Жюль упала на колени рядом с ним, слезы капали ему на шею и обмякшее лицо. Она нащупала у него пульс, он был бешеным — «строчит», как несколько минут спустя скажет врач неотложки. Деннис попытался заговорить, но речь прозвучала неразборчиво. Они все достаточно были наслышаны об инсультах от своих бабушек и дедушек и поняли — как это ни дико, а это он самый и есть.

Склонившись над ним, дожидаясь прибытия помощи, Жюль думала, что у нее на глазах умирает муж, человек с мешком мусора, специалист по УЗИ, который не лидирует в забеге и не блистает на своем поприще, как и на любом другом. Господи, все эти звезды, думала она, и все эти миры, к каким принадлежат эти звезды. И все не-звезды тоже, все, кто борется за место под солнцем, кто озабочен собственной карьерой, своей дорогой, зачем это все, для чего. Слишком сложно, чтобы понять. Так отвратительно и ненужно. Оставь успех, славу, деньги и огромный невидимый купол незаурядной жизни Эш и Итану, которые знают, как распорядиться ими, думала она, пока врачи неотложки спешили по узкому проходу, тяжелыми башмаками хрустя по песку, окружали ее мужа. Оставь все Эш и Итану, думала Жюль. Они достойны этого, они замечательные. Просто не отнимай у меня то, что есть, услышала она, как подумала или, может быть, сказала вслух. Мне больше ничего не надо.

На рассвете Джона Бэй возвращался домой из пункта скорой помощи при больнице «Бет Израэль»; в такси рядом с ним сидел Роберт Такахаси.

— Ты слышал, что она говорила? Там, в ресторане, после случившегося, она вроде как разговаривала с собой, типа молилась? — спросил Джона.

— Ага.

— Жюль не молится, она всегда была атеисткой. Кому она стала бы молиться?

— Понятия не имею, — ответил Роберт.

В окнах такси мелькали улицы, и они ехали в угрюмом молчании, прижавшись друг к другу; водитель ухитрился поймать все светофоры при отсутствии транспорта на дорогах в этот невероятный и тревожный час.

— Ну, похоже, что бы она там ни делала, это сработало для нее, — сказал Джона.

— Да ладно! Это ты мне рассказываешь? Сам ведь знаешь, сколько раз я сидел в приемном покое скорой, дожидаясь вестей о друзьях с пневмонией или цитомегаловирусом? Родственники вечно молились за них, но это ничегошеньки не меняло. Был вот один парень из спортзала, и в скорую пришли все его бабушки-прабабушки из этакой огромной расчудесной черной семьи из Северной Каролины; они встали в круг, взялись за руки и молились: «Просим тебя, Иисус, защити нашего мальчика Уильяма; он так много еще не успел сделать на этой земле». Клянусь, я подумал, что тогда это сработает, но — нет. Не видел я чудес. У всех таких историй один гребаный конец. И от нашего президента помощи не дождешься, — высказался Роберт. Он смотрел в окно, пока такси подпрыгивало на ухабах. — Знаешь, не сегодня-завтра ты сам повезешь меня в скорую.

— Не говори так, — сказал Джона. — Концентрация вируса у тебя в крови низкая. Т-лимфоциты в норме.

— Да, на сегодня так и есть. Но показатели изменятся. Они всегда меняются.

— Ну, я все-таки немного верю в чудесное исцеление, — сказал Джона.

— Да ну? Я-то думал, курс депрограммирования выбил это из тебя начисто.

— Неа, немного все-таки осталось. Только не говори Итану, — попросил Джона.

Они вылезли из такси на Уоттс-стрит прямо у дома Джоны; при любом освещении — будь то восход солнца, сумерки или тревожная синева перед сильным снегопадом — дом выглядел покосившимся и несколько опаленным, но все-таки был годным для обитания. Джону все еще поражало то, что произошло когда-то с ним и его матерью, сделавшей его законным владельцем ее лофта. Но тогда это просто происходило, это была их история.

Сейчас казалось нелепым то, что в 1981 году целых три месяца — уже почти десять лет прошло с тех пор — Джона являлся адептом Церкви объединения Мун Сон Мёнв. В то время муниты были посмешищем, их упомянули в одном из выступлений на ток-шоу «Сегодня вечером»; они вместе с кришнаитами были тогда в тренде. Эти движения имели так мало общего между собой, но оба негодовали по поводу того, что их стригли под одну гребенку, однако именно тогда они достигли пика своей дурной славы, вероятно, потому, что контркультур становилось меньше. Как может общество выжить без контркультур? Джона стал приверженцем церкви так же, как многие другие, — случайно, не подозревая о своей тяге к религии. Церковь как таковая всегда мало интересовала его. В детстве мать иногда водила его в Абиссинскую баптистскую церковь в Гарлеме, чтобы послушать ее подругу — исполнительницу духовных песен. «Просто закрой глаза и позволь себе воспарить», — говорила ему Сюзанна. Музыка Джоне нравилась, но в Иисусе он вовсе не нуждался, и во время проповедей вместо того, чтобы закрыть глаза, он разглядывал свои руки, ботинки или других мальчиков.

В колледже он бездельничал в робототехнической лаборатории и вдыхал запахи электрической проводки, запчастей и особенно недомытых студентов МТИ, у которых, совершенно точно, был неповторимый запах. Ему казалось, что недуховный мир, спроектированный исключительно людьми, копошащимися в своем процветающем академическом муравейнике, абсолютно приемлем. В лаборатории у него появился друг — выдающийся Ави; он был ортодоксальным евреем, и Джона никак не мог понять, что давало ему столь буквальное следование канонам своей веры.

— Ты же ученый, как ты можешь верить в нечто высокое? — как-то спросил Джона.

— Если ты спрашиваешь об этом, значит тебе не понять, — ответил Ави.

Получается, духовная жизнь — это как бы особое облачение? Познания Джоны о высоком были весьма отрывочными: некоторые из песнопений в той церкви Гарлема можно назвать неземными, как и большую часть маминой фолк-музыки. Песня «Ветер нас унесет» была очень трогательна, а голос молодой Сюзанны на той пластинке звучал проникновенно, так что песню можно назвать возвышенной. Было одно детское ощущение, которое казалось Джоне Бэю самым потусторонним: словно над его мозговыми клетками постоянно издевался некий взрослый человек, который вел себя как бог.

Во время непроизвольных наркотических галлюцинаций — сокровенных и не афишируемых — тело Джоны было на взводе, напряженное, как струна, а его мозг бурлил, кипел и работал как заведенный. Возбуждение было таким колоссальным, что его почти невозможно было вынести. То же самое он испытал в восемнадцать лет, учась в МТИ, когда впервые занимался сексом с мужчиной. Он кончил, к своему ужасу, секунд через двенадцать, однако его партнер — биолог с туповатым лицом боксера — сказал, что все нормально, нормально; но это было не так. Джона не смог сказать биологу что-то вроде: «Слушай, я очень быстро перевозбуждаюсь, и потом — хлобысь. Это началось после того, как в одиннадцать лет меня втихомолку накачали „кислотой“. Ага, в одиннадцать, обалдеть, да? И теперь, когда я возбуждаюсь, то боюсь, что вот-вот сойду с ума. Горячий секс до сих пор пугает меня до смерти».

О чем Джона умолчал, о чем не рассказал бы ни единой душе, включая своих друзей из «Лесного духа», так это о том, что сделал с ним Барри Клеймс. Это было бы слишком унизительно. Когда он учился в МТИ, ему легко было признаться в своей нетрадиционной ориентации любому, что он и сделал по прибытии в институт, и получил первый сексуальный опыт. Вообще-то он хотел подождать с этим признанием до первого секса, чтобы убедиться наверняка. Ну и убедился. Когда он позвонил всем и рассказал об этом, никто не удивился — ни Итан, ни Эш, ни Жюль, ни даже его мама. Но говорить о Барри Клеймсе Джона не мог, несмотря на то, что часто вспоминал его — того фолк-певца с бородой как у терьера, фуражкой и банджо с нарисованной радугой. Его — с неиссякаемым запасом ЛСД и мескалина и чего-то там еще, что он давал Джоне на фолк-фестивале в Ньюпорте и других городах. Его — кому не хватало вдохновения, источником которого стал для него Джона. Его — который утратил свою музыкальную дойную корову, когда Джона решил больше не разговаривать с ним. Барри Клеймс, казалось, исчез из жизни Джоны (впрочем, встреча с ним, когда он приехал с матерью в «Лесной дух» в 1974 году, была мучительной), но он явственно ощущал присутствие того фолк-певца, и явственнее всего это ощущалось в юности, когда формируется сексуальность. Джона испытывал чувства к мальчикам задолго до того, как появился Барри Клеймс. Когда Джона начал встречаться с Эш, то понял, что он гей, и очень часто фантазировал о парнях, но фантазии были слишком возбуждающими, и он понятия не имел, что с этим делать, как об этом думать и как это вообще сформулировать самому себе. Эш не возбуждала его, что было огромным облегчением.

Позднее в колледже каждый раз, когда картинки секса с живым, обнаженным, желанным мужчиной виделись ему столь же отчетливо как комплексный обед на столе, Джону стала пугать перспектива забытья и галлюцинаций. От сильного возбуждения он становился взвинченным, его тошнило, и хотелось отвернуться к стене и забыться долгим сном. Такое состояние стало результатом наркотиков, которыми прикармливал его Барри Клеймс, результатом того, как влиятельный и расчетливый мужчина тайно подсовывал ребенку галлюциногены.

Джона познакомился с Робертом Такахаси в 1986 году на вечеринке у Жюль и Денниса. Тогда Роберт — друг Жюль — сразу же заинтересовался Джоной и увлеченно расспрашивал — пожалуй, он не один такой — о пребывании с мунитами, хотя разработки инвалидных колясок, которые Джона делал в робототехнической компании, увлекли его меньше. Роберт рассказал немного и о себе, мимоходом назвав себя «живым примером ВИЧ», что ошарашило Джону, и ему стало жаль Роберта. Впрочем, все остальные, знавшие о его положительном ВИЧ-статусе, не видели в этом ничего особенного. Вышло так, что оба покинули вечеринку примерно в одно время, по крайней мере, Роберт засобирался сразу после того, как Джона сказал, что уходит. Когда они вышли из дома, Роберт отвел его в сторонку и сказал:

— Пытаюсь раскусить тебя.

— Что это значит?

— Не могу понять, флиртуешь ты со мной или нет?

Джона оторопел.

— Вовсе нет.

— Ага, ну ладно. Давай проясним кое-что: ты голубой? — спросил Роберт. И вопрос прозвучал искренне, без неприязни. — Просто мне ничуть не хочется клеить гетеросексуала, который притворяется. То есть ты точно производишь впечатление голубого, но я уже ошибался на этот счет.

В 1986 году слово «голубой» стало широкоупотребляемым; изучение гомосексуальности вошло в список профильных предметов, хотя само слово как-то напрягало Джону, казалось ему весьма агрессивным. И все же, думал Джона, «голубой» — самое лучшее слово; он и правда чувствовал себя «голубым», когда возбуждался.

Вот на улице стоит Роберт Такахаси — подтянутый, стройный, беспардонно голубой юнец, американец японского происхождения, студент юридического факультета Фордемского университета — и спрашивает: «Ты голубой?» А Джона не может решиться на ответ. Он почему-то становится крайне застенчивым. Он мог бы сказать «нет», затем резко «ну, доброй ночи», а после этого просто уйти. Или мог бы сказать «да». Но вместо этого Джона Бэй завис в «режиме по умолчанию» и стал задумчивым, заторможенным и молчаливым.

— Это личное, — выдавил он.

— Что личное?

— Моя голубизна. Или ее отсутствие.

Роберт рассмеялся; его смех трогательно смахивал на икоту.

— Такого ответа я еще никогда не слышал.

— Ты всем подряд задаешь такой вопрос? Перепись проводишь, что ли?

— Обычно спрашивать не приходится, — сказал Роберт. — Но ты сложный случай. Крепкий орешек.

Он ухмыльнулся; а ведь этому человеку недавно диагностировали ВИЧ. Роберт был другом Жюль, которого она встретила в тот же вечер, когда познакомилась с Деннисом, почти сразу после окончания колледжа, пока Джоне промывали мозги в Церкви объединения.

Сейчас же Роберт Такахаси не мог раскусить Джону. Поэтому Роберт — опрятный и соблазнительный в куртке коричневой кожи, — отстегивая свой лаймово-зеленый мотоцикл от парковочного автомата, сказал:

— Что ж, тогда это останется великой тайной.

Затем он сел на мотоцикл, оттолкнулся и поехал, а Джона направился к метро. Джона думал только о том, что чувствует разочарование. Но чуть позже Роберт снова объявился прямо позади него, и Джона испытал огромное облегчение и восторг. Роберт остановил мотоцикл и спросил с улыбкой:

— Ты еще не решил?

Да, Джона давно ответил на этот вопрос, но он защищал свои пристрастия от посторонних глаз, берег их и держал при себе. Он не хотел быть помешанным на сексе и потерять контроль. Стройный Роберт Такахаси, одержимый спортом и схватывающий все на лету, как и положено юристу, был ВИЧ-положительным, и каким же может быть секс с инфицированным человеком? Наверное, контролируемым, что для Джоны означало «хорошим».

Неделей позже они переспали на чердаке у Джоны. Роберт зашел к нему, и пока Джона возился с проигрывателем, решая, какая же музыка больше подойдет к этому дождливому и важному дню, Роберт в распахнутой рубашке лег на кровать и раскинулся на подушках. Видеть его плоскую грудь было все равно, что получить доступ в новое измерение. Роберт был почти безволосым и худощавым, но мускулистым; он, очевидно, занимался своим телом, надеясь сохранить хорошую форму как можно дольше.

— Не надо музыки, — сказал он. — Не волнуйся об антураже. Просто иди сюда.

Дождь барабанил в старое, прохудившееся окно лофта, где Джона вырос и жил до сих пор; и было что-то изысканное в том, как дождь аккомпанировал их длинному первому поцелую. Губы Роберта Такахаси были страстными и настойчивыми; их дыхание участилось, и они периодически отстранялись друг от друга, словно бы желая проверить и убедиться в том, что сейчас вместе два живых человека, а не две пары бестелесных губ. Однако поцелуй вел к более существенному вопросу: что можно и чего нельзя.

— Что мы можем делать? — несмело прошептал Джона, совсем неуверенный в том, что безопасно и что может его однажды убить. Ему не терпелось исследовать тело Роберта Такахаси, и все же существовали дополнительные критерии для секса с ВИЧ-инфицированным. В данном случае невозможно делать все, что заблагорассудиться. Нужно быть осторожным, иначе годы спустя лимфоузлы на шее опухнут и будут выпирать, как картошка из мешка, из-за одного полового акта, который мог быть потрясающим тогда, но о котором ты едва вспомнишь впоследствии.

Роберт внимательно посмотрел на него; как же красивы его глаза с «монгольской складкой». Джона не помнил, откуда он знает этот термин, но он всплыл впервые именно сейчас, при взгляде в эти дивные темные глаза.

— Многое, — сказал Роберт. — Но осторожно.

Эти слова стали для Джоны Бэя паролем от секса, который ему нравился и который он мог вынести. «Многое, но осторожно». Роберт разорвал своими острыми зубами упаковку с презервативом «Троян» и достал тюбик с лубрикантом на водной основе с развратным названием «Блудрикант».

— А это правда можно? — спросил Джона. — В смысле, ты уверен? Ты общался со специалистами?

— Ну, нет, — ответил Роберт. — Но я много читал, полагаю, и ты тоже. Хочешь поговорить с экспертом?

— Сейчас? — засмеялся Джона.

— Да. Сейчас. Если это поможет тебе.

— Воскресенье в самом разгаре. Где они, эти эксперты? Должно быть, на завтраке?

Роберт уже взял телефон и набирал справочную, чтобы узнать номер известной ему горячей линии. Оператор его соединил, и Роберт включил громкую связь.

— Здравствуйте, — сказал молодой мужской голос. — Я Крис.

В последнее время эта горячая линия была очень востребована; туда звонил всякий юнец, напуганный тем, что уже сделано, неуверенный в том, что можно сделать после, мучимый осведомленностью и неведеньем, прощупывающий свою шею в поисках опухших гланд, но при этом, вероятно, находящийся на самом захватывающем этапе своей жизни.

— Привет, Крис. Я здесь с другом, и у него есть к вам вопрос.

Роберт подтолкнул телефон Джоне, который, пятясь в полном смятении, сказал:

— Что? Я?

— Да, ты, — ответил весьма довольный собой Роберт.

Джона с неохотой взял телефон; шнур растянулся по кровати, разделяя ее на две половины и прочерчивая границу между парнями.

— Здравствуйте, — промямлил Джона в трубку. — Я просто хотел спросить… ну, знаете… что безопасно?

— Вы говорите о безопасности между сексуальными партнерами? — спросил Крис. — Партнерами мужского пола? — Джона представил его блондином чуть за двадцать, сидящим в убогом офисе, заворотив свои кеды «Кедс» на заваленный стол, — единственным, кто отвечает на звонки горячей линии в это мертвое время.

— Да.

— Хорошо. Мы не можем быть уверены, что любой сексуальный акт несет в себе нулевой процент риска, но некоторые способы несомненно безопаснее других. К примеру, оральный секс небезопасен. Были случаи, хотя их меньшинство, когда заражение ВИЧ произошло именно этим способом. Если у вас в полости рта имеются порезы, язвы или абразии, то есть риск заразиться. Некоторые предпочитают не кончать в рот.

Пока Крис рассказывал, Роберт начал целовать Джону в шею; было щекотно, и Джона отстранился от него; затем Роберт по-свойски положил руку ему на бедро.

— Что касается полового акта, — продолжал Крис, будто официант, описывающий блюда дня, — то отказ от презерватива влечет за собой высокий риск передачи вируса, если активный партнер заражен. И даже использование презерватива не сводит уровень риска к нулю, учитывая тот факт, что теоретически презерватив может порваться. И все же, насколько мне известно, при использовании презерватива двумя партнерами, один из которых заражен, до сих пор не было зарегистрировано ни одного случая сероконверсии. Но это не означает, что такие случаи не появятся в будущем. Однако очень важно использовать только латексные, а не кожаные, презервативы, а также лубрикант на водной основе. Масла и вазелин могут ослабить латекс, что увеличивает вероятность его разрыва.

Читал ли Крис заготовленный текст? Было ли ему скучно? Был ли он возбужден? Представлял ли он себе, что не так далеко от его офиса двое парней лежат на кровати в полной готовности заняться любовью друг с другом, как только один из них получит подтверждение безопасности от незнакомца по телефону? Знал ли Крис о том, что его имя и голос — такой молодой и ласковый — очень возбуждали этих ребят. Крис, кем бы он ни был, казался сейчас порно-звездой из эпидемиологической службы.

— То есть нам можно все-таки попробовать что-то сделать вместе? — спросил Джона сдавленным голосом.

— Этого я сказать не могу. На нулевой риск можно рассчитывать только, если остановиться на петтинге.

— Петтинге? Скажи ему, что тебе пора.

— Мне пора, но спасибо вам.

— Хорошо, — ответил Крис. — Хорошего вам дня. Не промокните, — добавил он и повесил трубку.

— «Не промокните». Что он хотел этим сказать? — забеспокоился Джона. — Он имел в виду некоторые жидкости? Он что, поделился со мной своим мнением, хотя никто его об этом не просил?

— Он имел в виду, что на улице идет дождь.

— О, о, точно, — упокоился Джона.

— Ты прелесть, — сказал Роберт. — Мне даже нравится твоя тревога.

— А мне — нет. Ненавижу ее.

— Мы вовсе не обязаны делать это сегодня или делать в принципе, — предложил Роберт Такахаси, но Джона Бэй не мог принять эту мысль, не смог бы он объяснить и то, что, несмотря на тревогу и страх, он хотел испробовать этот затрудненный, ограниченный секс — именно в таком сексе для Джоны не было угрозы утонуть в ощущениях. Вероятно, он нашел отличный способ управляться со своим перевозбуждением, не отрицая при этом свою неотъемлемую и кипучую гомосексуальность.

Время шло, бывали серые и мрачные дни, бывали дни, когда лофт освещался заплатами солнечного света, когда он — с бледной кожей — и Роберт Такахаси — с кожей цвета пшеницы — разрывали упаковку презерватива «Троян» и трахали друг друга. Джону удивляло, как части разных тел могут подходить друг другу с точностью частей от конструктора «Лего». Роберт, похоже, скупил весь запас лубриканта «Блудрикант» в Средней Атлантике, и хранил пару тюбиков у Джоны в ящике ночного столика, в котором Сюзанна когда-то держала свои гитарные медиаторы.

Джона и Роберт не оглядывались на свою историю — не такая уж она была богатая — и не строили планов на будущее — вряд ли они были бы долгосрочными. Роберту Такахаси нужно было поддерживать высокий уровень т-лимфоцитов как можно дольше. Никто из них не горел желание обсуждать его состояние, но нельзя было игнорировать вероятность того, что Роберт умрет молодым. На сегодняшний день его болезнь протекала бессимптомно, а уровень т-лимфоцитов был в норме. У них были друзья в том же состоянии, уже принимающие азидотимидин, — лекарство, которое превращает жизнь в круглосуточное безумие с пищащим таймером, приступами диареи и другими унизительными моментами. Это самое безумство наверняка скоро настигнет Роберта; но пока что Роберт в сопровождении какого-то терапевта-отступника держится без сильнодействующей фигни, принимает пчелиную пыльцу, витамин В-12, а также усиленно и интенсивно занимается в спортзале по часу в день перед работой. Его жизнь крутится вокруг правозащитной работы в юридической компании «Ламбада Лигал Дифенс». В этом Джона завидовал ему; работа Джоны в робототехнической компании «Гэйдж Системс», где он курировал малые инновации для инвалидов, годилась ему, но по неясным ему причинам он чувствовал некоторое опустошение.

Работа Роберта была постоянной, безотлагательной, требовала засиживаться допоздна. Время от времени они с Робертом ходили на митинги, лежачие демонстрации и акции «умирания». В те годы они всегда делали плакаты; впоследствии, когда Джона вспоминал ту эпоху, он словно чувствовал запах маркеров — сильный и резкий, словно к носу поднесли бутылочку с нюхательной солью. Однажды «СПИД-коалиция для мобилизации сил ACT UP» запланировала акцию протеста к приезду Рейгана, который собирался выступать в ООН. Джона и Роберт в числе сотен других участников собрались на тротуаре Первой авеню. Прибыл президентский кортеж, и Джона мог видеть вдали Рейгана в классическом пальто, несмотря на то, что после покушения президента держали подальше от толпы. Он даже не был настоящим человеком, просто неодушевленный объект, и хотя ему в заслугу ставили окончание Холодной войны и в еще большую заслугу — отношения с Горб и прочее в том же духе, он был лидером, который не мог вслух произнести слово «СПИД», и уж тем более не мог представить себе двух мужчин в постели или на похоронах их любовников. Толпа стала поджимать оцепление, потом начала скандировать — и вдруг все разом сели. Вдалеке послышался грохот шагов, и взволнованный Джона вытянул голову, чтобы посмотреть, как на них накатывает полицейская волна. Чей-то каблук врезался в бедро Джоны, и он закричал. Обернулся к Роберту, но его не было. Джона позвал его, но было слишком много людей и слишком много движения. Он потерял Роберта Такахаси, и сейчас был прижат толпой к мужчине, который выглядел как моряк Папай.

— Роберт! — снова закричал Джона и тут почувствовал на своей спине чью-то руку; он обернулся и увидел Роберта, стоящего прямо над ним. Роберт протянул свои мощные руки, вытянул Джону из толпы, и они оба чуть не упали.

После того, как сегодня вечером Деннис Бойд потерял сознание в ресторане, Джона и Роберт сидели рядом в приемном покое больницы «Бэт Израэль» вместе с Жюль, Итаном и Эш, и это жуткое учреждение напомнило Джоне о том, как все они сидели на пластиковых стульях в каком-то другом ярко освещенном месте. Где же это было? Поначалу он не мог вспомнить. Он напряженно думал; и вот, вспомнил — полицейский участок в Верхнем Вест-Сайде в канун нового 1976 года. Джона с друзьями прождали тогда всю ночь. Это случилось так давно, что Джона почти все забыл; но он чувствовал какую-то незавершенность. Кэти Киплинджер просто удалили из их группы друзей, вытолкнули из нее усилиями взрослых. Она всегда нравилась ему; она правда была несколько истеричной, но ее экспрессивность восхищала. Ему никогда не удавалось выразить что-либо, но она всегда кричала, вопила и имела свое мнение. Еще она всегда язвительно отвечала Гудмену, который этого заслуживал. Кэти казалась по-своему смелой, тело ее было телом женщины, но в то же время по сути она была совсем девчонкой.

Куда же она делась? Иногда после того Нового года Джона задавался этим вопросом, но никто так и дал ему внятного ответа. Такие же ответы давали о бывших юных звездах; все они будто бы погибли во Вьетнаме. Информация о Кэти была недостоверной. Сначала кто-то говорил, что видел ее в колледже, затем кто-то слышал от друзей других друзей, что ее зачислили в Стэндфордскую школу бизнеса. В результате Джона понятия не имел, где же Кэти. Никто не видел ее уже многие годы. Иногда Джону накрывало отвратительное смятение из-за Кэти Киплинджер и того, какую роль он сыграл тем вечером, когда принес косяк и потом вызвал такси обкуренным Гудмену и Кэти. Его друзья снова и снова повторяли, что на нем не лежит абсолютно никакой ответственности за произошедшее.

— Господи, Джона, тебя что ли сковородкой огреть? — как-то разозлился Итан в один из тех месяцев после Нового года. — Я не знаю, каким еще способом достучаться до тебя. Ты не имеешь никакого отношения к тому, что случилось тогда. Никакого. Ты чист. Не был ты «соучастником», и никого ты не «накачивал», понял? Хватит уже рассуждать об это.

Со временем Джона поверил в то, что Итан прав. Джона предался другим мыслям и фантазиям о том, как выглядят обнаженными некоторые мальчики-подростки и даже мужчины, и о том, чем заняться в жизни теперь, когда он окончательно решил, что не собирается быть музыкантом; постепенно он стал думать о Кэти намного реже, чем раньше. Он поступил в колледж, стал инженером-робототехником, и к концу 1989 года даже порывистый и зажигательный Гудмен Вулф полностью поблек; тот самый Гудмен — разве есть в мире кто-то более конкретный и любвеобильный.

Сегодня вечером в приемном покое Итан чувствовал себя виноватым; он все мерял шагами больничный коридор и говорил Жюль:

— Это же я организовал вечеринку. Я уведомил их о том, чего именно нельзя есть Деннису, но нужно было проверить еще раз.

— Итан, хватит, — сказала Жюль. — Ты не виноват.

Тут Эш тоже расстроилась из-за Итана и добавила:

— Итан, да оставь же ты Жюль в покое! Ей не до тебя сейчас.

Похоже, каждому казалось, что виноват именно он; возможно, когда ты молод, довольно сложно представить себе, что в мире полно вещей, которые никоим образом не касаются твоей персоны.

Наконец, к ним вышел молодой доктор и сообщил:

— Подтверждаю, что у него был приступ. Причину мы видим в том, что он съел какой-то продукт, несовместимый с приемом ИМАО.

Очевидно, Деннис проглотил что-то содержащее тирамин, хотя никто никогда не сможет выяснить, что именно это было. Давление у него «зашкаливало», как сказал врач. Деннис выздоровеет, но ему необходимы антикоагулянты и постоянное наблюдение.

— Мы немедленно снимем его с ИМАО, — продолжал доктор. — В любом случае, сейчас существуют более эффективные антидепрессанты. В семидесятые, когда его прописывали, никто ничего не знал. Лично я порекомендовал бы ему какой-либо из трициклических препаратов. Зачем ему ИМАО? С ним столько проблем, как вы сами убедились сегодня. Кусочек копченого сыра — и может случится гипертонический криз в возрасте тридцати лет. Мы подержим его здесь несколько дней и дадим ему антикоагулянты. С депрессией будем разбираться позже. А, может быть, ему и не понадобится дальнейшее лечение. Поживем-увидим.

— Так он не умрет? — спросила Эш. — Он будет в порядке? Жюль, ты слышала?

— Да, он справится, — ответил доктор. — Вы вовремя привезли его сюда.

Жюль разразилась надрывными рыданиями, Эш тоже; потом Жюль немного успокоилась и сказала, что ей нужно позвонить родителям Денниса в Нью-Джерси. Его мать, несомненно, выйдет из себя, а грубоватый отец будет немногословен. Жюль сказала, что ей нужно идти в регистратуру и сообщить им данные страховки Денниса. Так много предстояло сделать; Жюль как социальный работник знала, сколько будет бумажной волокиты. По ее словам, это было только начало. Но Итан заявил:

— Ты не будешь этим заниматься.

— Не буду? — переспросила Жюль.

— Нет, — подтвердил он. — Просто иди сейчас к Деннису. Правда. Я позабочусь обо всем.

Однажды вечером в 1981 году, когда Джона шел по улице в Кембридже, штат Массачусетс, к нему обратились представители Церкви объединения. Они не провозглашали, что «Бог есть любовь» или что-то подобное. Это все равно не убедило бы такого закоренелого агностика, как Джона Бэй. Он собирался уйти из лаборатории доктора Пазолини, где работал за минимальную зарплату. Джона только что закончил МТИ и планировал жить в одном из общежитий до осени; он пока не знал, на какую работу он согласится и в какой город занесет его жизнь. В отличие от всех, кого он знал в колледже, Джона был не особенно честолюбив. Когда кто-нибудь интересовался его притязаниями, он отвечал, что нестяжательские ценности матери — фолк-певицы, — должно быть, оказали на него воздействие, ведь он понятия не имел, чего хочет от жизни. Однако, откровенно говоря, он просто не желал разбираться с этим.

На пологой улице был припаркован старый микроавтобус «Фольксваген» фиолетового цвета; двери были открыты, на подножке сидели мужчина и женщина на вид чуть старше Джоны; оба были одеты в заурядную потрепанную одежду, какую носят хиппи, между ними сидел золотистый ретривер. Джона приветливо улыбнулся, и мужчина сказал:

— Отличная рубашка.

На Джоне была винтажная боулинг-рубашка с надписью «Dex» на кармане. Женщина добавила:

— Улыбка тоже отличная, Декс.

Джона снова им улыбнулся, однако не потрудился уточнить, что зовут его по-другому.

— Спасибо, — сказал он.

— Не знаешь, где можно достать воды для Капитана Кранча?

— Может, молока? — уточнил Джона.

Они рассмеялись так, будто бы Джона сострил.

— Капитан Кранч — это наша собака, — пояснила женщина. — Мы ехали очень долго, и ему ужасно хочется пить.

— Меня зовут Ханна, — прибавила она. — А это Джоэл.

Джоне показалось разумным привести их в свое общежитие, где они наполнили собачью миску натуральной водой из-под крана. Общежитие было пустым, поэтому по коридорам гулко разносилось цоканье собачьих когтей по полу. В воздухе витало уныние, а на дверях некоторых комнат висели маркерные доски, на которых остались когда-то важные послания. «Эйми, сегодня в двенадцать будем смотреть „Гонки "Пушечное ядро"“!!!» или «Прости, Дэйв, но все твои дрозофилы сдохли, и это я убил их!!! Ха-ха-ха, твой чертов коллега по лаборатории». На третьем этаже гуляло эхо, и было жарко, но мужчина с женщиной одобрительно оглядывались, словно бы никогда прежде не были в студенческом общежитии, хотя, возможно, так оно и было. Капитан Кранч чуть ли не залпом выхлебал всю воду, принесенную Джоэлом, и взглянул на него с мольбой о добавке.

— Полегче, Кранч, — сказал Джоэл, гладя длинную черную собаку по боку. — Иначе распухнешь.

— С чего бы это?

Ханна с Джоэлом объяснили, что иногда у этой породы может развиться смертельное заболевание.

— Я подумываю стать ветеринаром, — сказала Ханна. — Это лишь малая толика того, чему мы учимся на ферме.

— На ферме, — повторил Джона.

— Да. Мы с друзьями живем на «Голубятне», ферме в Вермонте. У нас там много животных. В общем, обстановка довольно приятная, — она осмотрелась. — У тебя здесь, судя по всему, тоже приятная обстановка.

— Не совсем, — сказал Джона. Он открыл дверь комнаты, чтобы показать гостям минимализм своего летнего жилища: узкая железная кровать, письменный стол с лампой «Тензор» и стопка книг по механике, робототехнике и векторам.

— Векторы! — прочитал Джоэл и взял книгу. — Я понятия не имею, что это такое, и бьюсь об заклад, что не понял бы.

Джона пожал плечами:

— Если бы вам объяснили, вы, скорее всего, поняли бы.

Парочка села на кровать; пружины прогнулись. Капитан Кранч запрыгнул и устроился между ними, а Джона занял стул у письменного стола. С тех пор, как он въехал сюда на лето, гостей эта комната не видела. Даже в последние четыре года в колледже он не был чересчур общительным; все равно его лучшими друзьями оставались Жюль, Итан и Эш, но все они постепенно перебрались в Нью-Йорк. Какое-то время Джона играл на гитаре, пел и писал песни для институтской группы под названием Seymour Glass, все музыканты которой были весьма талантливы. Как-то они собрались в студии звукозаписи; хотели нарезать демо-кассету и «прокрутить» пленку; именно в тот день Джона решил, что хочет уйти из группы.

— Почему? — спросил бас-гитарист. — Ты же здорово играешь.

Джона просто пожал плечами. Со времен его знакомства с Барри Клеймсом он брезговал музыкой. Не до такой степени, чтобы совсем забросить игру, однако всякий раз, беря в руки гитару, он вспоминал тот период своего детства и того жуткого человека, воровавшего написанную Джоной музыку.

Оказалось, в конце учебного года Simour Glass подписали контракт с «Атлантик рекордс», и ребята из группы планировали поездку в Лос-Анджелес с сессионным гитаристом вместо Джоны. Джона пожелал им удачи, и хотя было очень больно осознавать, что он мог бы стать по-настоящему популярным (ребята стали-таки известными, их называли «классной группой зануд из МТИ»), но он чувствовал облегчение от того, что не поехал с ними. Он открещивался от своего таланта и понимал это, и когда он по-настоящему задумывался, то испытывал уныние, но в то же время и облегчение. В МТИ его знали как застенчивого привлекательного парня с длинными волосами, сына «той самой фолк-певицы» (так называли его мать), однако никто в институте уже не проявлял большого интереса к Сюзанне Бэй. Ее время ушло. Давно ушло. Когда Джона учился в колледже, стала популярной рок-группа Talking Heads, а еще The B-52's, участницы которой носили прически с начесом в стиле ретро. Сюзанна Бэй никогда в жизни не использовала лак для волос, и женщины из The B-52's, похоже, оскорбляли ее утонченность, хотя было абсолютно ясно, что прически служили своей эстетике — пошловатой и манерной. Журналисты всегда называли длинные темные волосы Сюзанны ее «фирменным стилем», так же как песню «Нас ветер унесет» — ее «фирменной» песней.

В жизни бывает только один шанс сделать что-то фирменное, но большинство людей упускают его. В колледже Джона тихо-мирно делал успехи в робототехнике, получил диплом с отличием и стал прекрасным специалистом, которого часто хвалил доктор Пазолини, но этим летом Джона уже чувствовал себя совершенно одиноким. Он не знал, кем хочет быть и чем заниматься, не планировал провести лето в нью-йоркском лофте со своей матерью, которая все больше впадала в уныние от того, что ее карьера сдувалась как проткнутый воздушный шарик. Когда Джона приехал к ней на весенние каникулы, она включила на всю громкость его диск The B-52's и закричала:

— Только послушай! Звучит так дико! Неужели тебе нравится?

Конечно, ему нравилось. И он танцевал всю ночь под эту музыку на вечеринке после экзаменов в середине семестра, натыкаясь на второкурсника со связкой ключей в кармане, которая приятно поскребывала подвздошную кость Джоны; но матери он сказал, что ему все равно.

— Так объясни нам, что такое векторы, — предложил Джоэл. Его голос звучал одобрительно, и Джона почему-то согласился.

— Ну, существует евклидово векторное пространство, — начал он. — Вам это интересно?

— Еще как! — сказала Ханна с подбадривающей улыбкой.

— Евклидово пространство используется, когда нужно обозначить расстояние от точки А до точки В. Само слово «вектор» пришло из латинского языка. Его буквальное значение — «несущий».

— Гляди-ка, мы получаем образование в МТИ, — сказала Ханна Джоэлу.

— Надо рассказать всем на ферме, что мы ездили в МТИ и ходили на семинар по векторам, — предложил Джоэл. — Да никто не поверит. Джона, придется тебе самому рассказывать.

Услышав свое имя, Джона напрягся. Он ведь сказал им, что его зовут Декс. Откуда они узнали его настоящее имя? Ох, ну конечно; на одном из учебников на его столе был наклеен кусок малярной ленты, где он когда-то написал «ДЖОНА БЭЙ, ‘81».

— Не хочешь провести выходные у нас на ферме? — спросила Ханна. — Покидать сено вилами? Рассказать другим про векторы? Поработаешь и головой, и руками.

— Нет, спасибо, вряд ли, — ответил Джона.

— Ладно, хорошо; нет так нет, — сказала она, и на этот раз в ее улыбке мелькнуло что-то похожее на огорчение; впрочем, может, она и правда огорчилась. Они не принуждали его ехать с ними, по крайней мере он не чувствовал давления с их стороны, скорее искреннее желание, чтобы он побыл с ними.

— Ну, — сказал Джоэл, — нам пора. Было приятно поговорить с тобой, Джона, надеюсь, остаток лета пройдет хорошо. — Он встал, поманил собаку, и та вскочила на лапы.

Джона подумал, что прямо сейчас комната наполнена жизнью, и когда эти незнакомцы уедут, то увезут жизнь с собой. Ему совсем не хотелось допустить этого. Он поддался порыву — он, редко поддающийся порывам, — и спросил:

— А долго ехать?

Перед отъездом Джона взял с доски на своей двери исписанный серый маркер и написал убористым, нежным почерком: «Уехал на ферму „Голубятня“ в Вермонте с ребятами из фиолетового минивэна. Вернусь в понедельник». Если вдруг они собираются убить его, что маловероятно, это будет подсказкой.

С виду ферма была приятной. Некоторых ее обитателей немного потрепала жизнь: они медленно говорили, страдали от выгорания, а у одного из них — это самый экстремальный пример — не было ног, и он перемещался по грязным ухабам на инвалидной коляске с электроприводом. Но еду готовили вкусно, на манер поваренной книги «Клен Пенсильванский». Все вокруг были невероятно любезными; в МТИ было по-другому — там люди были погружены в то, чем занимались, и иногда за ужином могло показаться, что твой сосед ушел в астрал. Даже во время еды инженеры что-то проектировали, а в головах математиков создавались классные доски, исписанные уравнениями; и даже дружеское общение казалось отчужденным. А еще к старшим курсам студенты становились честолюбивыми и умели так просчитывать свой следующий шаг, словно были двойными агентами.

На ферме же амбиции ее обитателей распространялись на интересные способы готовки булгура, беседы о старой овце, которая отбилась от стада, и приветствия в адрес вновь прибывшего Джоны, знакомство с которым, по их словам, было благословением. В конце ужина женщины раскладывали коричневатый пудинг из рожкового дерева и агара; в хрустальных чашечках с блошиного рынка пудинг походил на потроха. Джоэл склонил голову в молитве, и все последовали его примеру. Молитвы были короткими, и за ними пелись незнакомые Джоне песни; одна из них была на корейском языке, хотя азиатов среди сидящих за столом не было. Вспоминая себя тогда, Джона думал, каким же наивным он был. Он поражался тому, как мог допустить, чтобы его вели, как ту старую овцу на лугу.

После ужина все собрание перекочевало в переоборудованный амбар, где продолжило молиться и петь. Затем Томми, седеющий мужчина без ног, стал двигаться вперед, и все замолчали.

— В тысяча девятьсот семидесятом году произошло следующее, — начал Томми. — Меня призвали в армию и отправили во Вьетнам, где через два месяца мне оторвало ноги «прыгающей Бетти». Повезло, что меня вытащили из реки и отправили обратно в Штаты; затем я провел год под опекой Министерства по делам ветеранов, а когда вернулся домой, то услышал от жены: «Вот уж дудки, муженек, не буду я женой долбаного калеки, который даже не может принести мои сигаретки». Люди вокруг тяжело, сочувственно вздыхали, но потрясенный Джона сидел молча.

— Я был в жутком положении, — продолжал Томми, — ужасно обозлился. Все друзья бросили меня, все до единого, и, правду сказать, я не виню их. Я опустился до того, что сидел в своей жалкой инвалидной коляске на улице Хартфорда в штате Коннектикут и просил милостыню; и вот в один их таких дней к тротуару подъехал микроавтобус. Из него вышли самые милые люди на свете. Они сказали мне, что, похоже, я остался без семьи, и я ответил, что это правда. И они сказали тогда, что они и есть моя семья. И это тоже было правдой, — он утер слезы рукой. — Они почувствовали, что нужны мне, а я нужен им. Точно так же, как здесь в амбаре мы все друг другу семья, мы все нуждаемся друг в друге, ведь дьявол вокруг нас. Вы все знаете, что еврейский народ — богоизбранная нация. Но евреи поддались влиянию сатаны и отвернулись от Иисуса.

Господь сделал все возможное, чтобы показать им, как опасен этот путь, — обыденно объяснял Томми. — Он веками заставлял их страдать, и в довершение взял и одним махом истребил своим карающим перстом шесть миллионов евреев. Они совершили ошибку, отрекшись от Иисуса, и Богу пришлось искать нового Мессию и новое место для своего возрождения. И куда же он обратился?

Вопрос был риторическим. Томми нажал на джойстик своего кресла и стал вращаться вокруг себя.

— Никому не ведомо, где он очутился! — прокричал он и резко остановился лицом к людям. — Но сам-то Бог ведал. И выбор его был неслучайным. Корея расположена превосходно. Это полуостров, по форме напоминающий мужской половой орган — орган силы. Она оказалась идеальным местом для битвы Бога с дьяволом. А преподобный Мун оказался идеальным воплощением Иисуса Христа, да еще и без недостатков.

Джона мог бы рассмеяться от абсурдности происходящего, но он был один среди этих людей в амбаре на какой-то ферме вдали от всех, кого он знал. Здесь вряд ли одобрили бы его попытку посмеяться над этим калекой-ветераном Вьетнамской войны. Все слушали его из вежливости, со снисхождением, вероятно потому, что он так сильно пострадал тогда. Когда он закончил свою речь, ему аплодировали, а потом снова пели. Джона быстро запомнил слова и привязчивый мотив. Затем откуда-то появились гитары, и Ханна робко протянула одну из них Джоне со словами:

— Я знаю, что ты играешь, Джона. Видела гитару в твоей комнате в общежитии.

Однако эта гитара была худшим инструментом, на котором Джоне доводилось играть, — абсолютно расстроенный кусок дерьма, который просто выкидывают, — и он потратил несколько минут, безуспешно пытаясь настроить ее, и стал играть; вокруг него было человек двадцать пять, и все они пели. Они хвалили его игру, не подозревая о музыкальном опыте Джоны.