Исключительные Вулицер Мег

Он улыбнулся, словно извиняясь — как будто его панибратство могло обидеть финансиста. Здесь каждый мужчина знал, что делать дальше. Офисы «Дрексель Бернхэм Ламберт» в 1984 году были оживленными, как ипподромы. Все здесь хотели зарабатывать деньги и знали, как это сделать. Итан был лишним в этом мире больших денег. Сегодня, прежде чем пропустить наверх, ему дали карту посетителя, и он нацепил ее на лацкан, прежде чем войти в лифт, чувствуя, что вместо ПОСЕТИТЕЛЬ на нем написано ПОСТОРОННИЙ. Тем не менее он не мог отрицать особое чувство, химическую реакцию, когда помощник Гила появился в комнате ожидания, чтобы проводить его.

— Мистер Фигмен? — уточнил молодой человек. — Я Донни. Прошу сюда.

Донни был ровесником Итана, носил консервативный темный костюм и накрахмаленную рубашку. Никакой школы искусств! Вместо этого он поступил в Школу бизнеса Уортона. Хотеть делать деньги и делать их сейчас стало куда более престижно; президентство Рейгана так или иначе изменило атмосферу. Теперь люди говорили о своих финансовых менеджерах с придыханием, как будто описывали художников. О самих художниках говорили более откровенно, с точки зрения их ценности. Особенно хорошо это было заметно в области изобразительного искусства, где владельцы галерей теперь делили внимание со своими знаменитыми художниками. Недавно разбогатевшие спускали кучу денег на недавно прославившихся, и что в бизнесе, что в искусстве все казались одинаковыми, взаимозаменяемыми, покрытыми идентичной глазурью с экстрактом денег, будто их всех облизала одна волшебная собака. Даже художники, которые еще не стали знаменитыми, рвались в этот мир, позволив себе стать незаметным развлечением на некоторых вечеринках в верхнем Ист-Сайде. Когда подавали суп, все выжидающе смотрели на них — это значило, что им представлялась возможность поговорить о Вермеере и «свете». Или о Дюшане. Или о новых молоденьких хулиганах мира искусства. А затем, в финале — чем незаметнее, тем лучше — о своих работах. И это касалось не только изобразительного, но и всех остальных видов искусства.

— В былые времена, — заявил как-то после немалого количества выпитого пива один приятель Итана, писатель, — все хотели стать романистами. Теперь все хотят стать сценаристами: то же самое, за исключением меньшего объема работы и в разы большей оплаты.

Все это озадачивало Итана, который раньше редко думал о деньгах. Заработка его отца на поприще государственного защитника хватало, чтобы оплатить их тесную квартиру на площади Вашингтона. Его мать работала учителем на замену, хотя не очень ладила с детьми. Средняя школа «Стюверсант», конечно же, была бесплатной, и слава богу, его туда приняли. Летом нашлись деньги, чтобы отправить его в лагерь, а затем он поступил в Школу изобразительных искусств на бюджет. Его родители ругались из-за денег и не только, и были несчастны до тех самых пор, пока его мать не оставила отца ради невысокого полненького педиатра, к которому ходил Итан. Оба родителя Фигмена казались слегка богемными, прежде всего потому что были неряшливы, как и их дом. Он чувствовал, что не должен так обвиняюще думать о них, но ничего не мог с собой поделать.

В основном Итан чувствовал к ним некоторую неприязнь из-за ссор, которые наблюдал все детство. Хотя, конечно, те же ссоры заставили его углубиться в себя, где он в итоге нашел Фигляндию, свой дом вдали от дома. Сначала создание мультфильмов стало его любовью. Любовь была целью — делать то, что любишь! Что может быть лучше? И что тут общего с деньгами? Видимо, все. Тогда Итан знал, что если ты голодающий художник, то тебя все считают неудачником. Даже если твои работы неимоверно хороши, никто в это не поверит. Потому что если они действительно так хороши, то их бы уже кто-нибудь нашел.

Но мир «Дрексель Бернхэм» не связывал искусство и деньги. Тут интересовались только деньгами, и в данный момент это казалось чем-то новым, необычным, свежим. Казалось, что умно и логично отделять мясо от картофеля на тарелке или вообще разложить по разным блюдам. Сегодня здесь, в офисах, он следовал за помощником Гила по коридорам, слыша свист факсов, стон вылезающей из них бумаги и грохот принтеров. И теперь, в прохладной безмятежности офиса отца Эш, Итан мог опуститься на гладкий кожаный диван и проспать несколько часов.

— Не знаешь, что делать дальше? О, мне трудно поверить, — любезно ответил Гил, а затем протянул руку и приподнял одну из стальных сфер, висящих на струнах, на маятнике Ньютона. Шар щелкнул, ударился о другой и поднял в воздух шар на другом конце. Два человека бесстрастно наблюдали за обыденным проявлением действующих законов физики.

— Думаю, меня испортил «Лесной дух», — сказал Итан. — Там у меня была свобода самовыражения, фантазии. Работа над шоу получилась совсем другой, существовало единственное видение проекта, которого мы должны были придерживаться. Полагаю, мне стоит оставить анимацию и заняться чем-то другим, чтобы не ощущать себя так скованно.

— Вот что, — сказал отец Эш и, оставив в покое маятник, сложил руки и посмотрел прямо на Итана. — Я всей душой верю в тебя. И я такой не один.

— Спасибо, Гил. За доброту.

— Не доброта, — сказал Гил. — У меня есть личный интерес. Потому что я знаю, что Эш переживает. Не хочу, чтобы в раю испортилась погода, Итан. То есть она тоже желает, чтобы ты был счастлив, занимаясь любимым делом.

— Как и я.

Гил наклонился через стол, будто готовясь предложить сделать инвестицию, шанс сделать которую выпадает раз в жизни.

— Вот что я бы сделал на твоем месте, — сказал он. — Я бы вернулся к ним и сказал, чем хочу заниматься.

— К ним? — Итан рассмеялся, затем остановился. Это прозвучало высокомерно.

— Я хотел сказать, что «их» для меня уже нет, — добавил он мягче. — Людям, с которыми я работал исключительно над этим шоу, не было интересно ничто другое.

— А как насчет канала? Разве ты не можешь продать им идею так называемой «Фигляндии»? Как телешоу, как «Смехачи», но гораздо остроумнее и саркастичнее, и, бог видит, смешнее. И если они не захотят — сообщи, что выдвинешь их на конкурс. Я провел небольшое исследование по поводу тебя. В программе канала есть провалы, где шоу просто не будут иметь успех. Они последовательно проигрывают в определенных временных интервалах, и это их беспокоит.

Итан откинулся назад и почувствовал, что каркас ультрасовременного кресла подался чересчур сильно, словно он мог кувыркнуться назад через голову. Гил Вулф — человек, предпочитающий делать дела, заканчивать их, доводить до ума. Степень его ответственности и основательности поражали воображение.

Гил относился к карьере Итана как к облигации без обеспечения. Он хотел, чтобы Итан пришел на канал агрессивно, уверенно, продал им идею «Фигляндии» и заставил думать нет, чтобы он заставил их волноваться, — так на Итане Фигмене можно сделать большую прибыль. Это будет своеобразный «взрыв мозга», совсем как в мире Гила. И совсем как в мире Гила, иногда «взрыв мозга» приводил в конечном счете к удовлетворительным и продуктивным результатам. Где-то дальше по коридору в этот момент Майкл Милкен, король облигаций без обеспечения, быстро шагал по сизалевому ковру в свой кабинет, следуя за двумя помощниками. Мальчик с полным картонным подносом латте следовал за ним, как оруженосец.

Глядя в восторженное, почти яростное лицо Гила, Итан ощутил себя маленьким и беспомощным. Его собственный отец был до безумия развращенным и рассредоточенным, вследствие чего и отцом оказался никудышным. И сейчас больше всего на свете Итан желал добиться любви отца Эш. Ради этого он даже натер волосы муссом и нацепил в середине дня «обезьяний» костюмчик. Между ними установился столь мощный зрительный контакт, что Итан понял — эту или подобную этой беседу Гил в данный момент должен был вести с Гудменом. И ему наконец-то стало понятно, для чего на самом деле была затеяна эта встреча.

Отец, потерявший сына, — чудовищное создание. Отчаянное, опустошенное.

Семилетней давности драма, связанная с исчезновением Гудмена, все еще преследовала Гила Вулфа, следовала за ним, словно толпа помощников и мальчик с латте, принося свой аромат, вечно напоминая том, кого он постоянно критиковал и, вероятно, никогда в должной степени не ценил, — о том, что он имел и потерял. Боль была невообразимой. Отец Эш нуждался в том, чтобы Итан преуспел, потому что его собственный сын исчез и так и не объявился. Его собственный сын был мертв, во всех смыслах и значениях, а Итан — нет.

Итан позвонит на канал — почему бы и нет. Он будет вести себя с ними по-хамски и посмотрит, как они отреагируют. Он может пережить отказ; он уже испытывал подобное в прошлом — и пережил же.

— И еще кое-что, — сказал Гил. — Если переговоры с ними закончатся сделкой…

— В моих мечтах, — ввернул Итан.

— Если все срастется, не забудь убедиться, что ты будешь абсолютно незаменим.

— Прошу прощения?

— Тебе придется дать этим ребятам то, чего они не смогут получить больше ни от кого. То, что они не смогут скопировать. Они должны нуждаться в тебе. В этом суть. Если собираешься прислушаться хоть к одному из моих советов, то именно к этому.

— О, я понимаю, о чем ты. Конечно. Спасибо, — сказал Итан Гилу. — И да, это очень щедро и все такое прочее с твоей стороны.

Они встали. В свои пятьдесят шесть Гил Вулф по-прежнему был худым мужчиной. Дважды в неделю он играл в теннис. На его голове почти не осталось волос, но у него были впечатляющие серебристые бакенбарды, а одежда была с изяществом подобрана его женой, у которой был такой же хороший вкус, как у Эш.

— Хорошо, — сказал Гил. — А теперь пойдем обедать.

Я хочу стейк. То есть салат, — он рассмеялся. — Вот что я должен был сказать. Терапевт говорил, что если я буду есть салат чаще, то действительно начну его любить, отчего вырастет уровень хорошего холестерина, а плохой — исчезнет, как утренняя роса.

— Салат может, — подтвердил Итан, хотя о холестерине он никогда не думал. Ему было всего 25; ему пока не нужно было об этом думать. Смутно он помнил, что это связано с жиром в крови, хотя когда кто-то упоминал о холестерине, он немедленно прекращал слушать — это что-то сродни реакции на то, что кто-то начнет пересказывать вам свой сон. Гил протянул руку и слегка подтянул пропуск Итана, висящий на кончике лацкана. Он оставил призрачный прямоугольник пыльцы, который пробудет на этом месте до тех пор, пока коричневая куртка окончательно не покинет гардероб в следующем году, по настоянию Эш, и не будет заменена чем-то дорогостоящим и не коричневым.

— Погоди, еще кое-что, — сказал Гил. Его лицо внезапно изменилось, стало жестким и смущенным. — Мне было бы любопытно узнать твое мнение кое о чем.

— Конечно.

Гил закрыл дверь своего кабинета, затем подошел к стенному шкафу и достал большую кирпичного цвета папку. Нитка была тщательно замотана вокруг ручки, и он размотал ее, сказав:

— Это моя тайна, Итан. Я никогда никому не показывал их, даже Бетси.

Вот дерьмо, это точно порно, подумал Итан, и воротник плотно сдавил ему шею. Какой-нибудь странный порно-фетиш. Там должны быть фото детей, сфотографированных в домах с затемненными стеклами. Гил хотел, чтобы Итан был посвящен в этот мир. Нет, нет, это очень глупое предположение! Прекрати свою внутреннюю болтовню сейчас же, сказал себе Итан. Он наблюдал, как отец Эш достал стопку рисунков на массивной эскизной бумаге.

— Скажи мне свое мнение, — сказал Гил.

Он передал пачку Итану, и тот посмотрел на первый рисунок, который был сделан древесным углем. Это была женщина, сидящая у окна и смотрящая на улицу. Рисунок был выполнен в мельчайших деталях, насколько он заметил. Через облачно-серый уголь можно было увидеть все стирания, начала и переделывания. Голова женщины была повернута под таким углом, что ее шея выглядела почти сломанной, и все же она сидела прямо. Это был очень неудачный рисунок; Итан сразу понял это. Но он знал, о, слава богу, что он сразу понял, что это не шутка и что ему нельзя смеяться. Слава богу, будет думать он спустя годы, что он даже не улыбнулся.

— Занятно, — пробормотал Итан.

— Я пытался сделать профиль в три четверти, — сказал Гил, заглядывая Итану через плечо.

— Я заметил.

Затем, очень тихим голосом, настолько тихим, что вероятнее всего отец Эш даже не услышал этого, Итан добавил:

— Мне нравится.

— Спасибо, — сказал Гил.

Итан положил рисунок в низ стопки и посмотрел на следующий. Это был морской пейзаж; чайки и скалы, и облака с их резкими очертаниями вместо дымчатой, амебовидной характерной черты, присущей реальным облакам. Этот рисунок был более удачным, но все еще довольно слабым. Для Гила Вулфа мир был, по-видимому, статичным. Он хотел, чтобы это место жило, он хотел иметь руку, которая может держать карандаш и делать им все что угодно, или, еще лучше, две равно умелые руки, как у Итана, которые могут одинаково хорошо держать карандаши и заставлять их делать что угодно. Нельзя взять и просто стать талантливым, но бывают разные таланты. Итан хотел, чтобы Гил понимал это; он надеялся что понимает. Талант — это особенная привилегия; он проникает в жизнь там, где его не ожидаешь встретить; и полностью отсутствует где-то еще. Итан бормотал что-то подходящее для каждого рисунка, который видел. Это было похоже на чрезвычайно напряженное игровое шоу под названием «Подбери правильные слова, или Умри».

Но что можно сказать об изображении женщины, сидящей у окна со сломанной шеей? Или про облака в небе, которые выглядят так, будто нарисованы ребенком, посещавшим крайне пуританскую школу? Или о пожилой женщине, сидящей на городской улице и просящей милостыню? Она была похожа на грустного клоуна в черном варианте; она была грустным клоуном из 1980-х годов, несмотря на то, что современные ее версии сейчас можно было увидеть в городе повсюду — улицы Нью-Йорка кишели бездомными, бедными и психически больными людьми, в то время как молодые банкиры, закатав рукава, вызывали такси, чтобы доехать домой в ночи — в реальной жизни даже у сломленных людей было больше жизни в выражениях лиц, чем у женщины на этом рисунке.

— Так каков же вердикт? — спросил Гил, его голос был хриплым от волнения. — Стоит ли мне развиваться в этом направлении?

Мгновение растянулось до бесконечности. Если целью рисования был успех, демонстрация рисунков всему миру, чтобы другие люди смогли увидеть их и ощутить то, что ты хотел передать, тогда нет, Гилу не стоит развиваться в этом направлении, ему не стоит больше никогда ничего рисовать. Без вариантов. Древесный уголь для Гила Вулфа нужно объявить вне закона. Но если это должно было быть чем-то другим — самовыражением или освобождением, или способом придать особое значение потере своего сына, своего мальчика, своего ребенка, тогда да, ему стоит рисовать и рисовать.

— Конечно, — сказал Итан.

Последний рисунок в стопке изображал две фигуры — мальчика и девочку, играющих с собакой. Спутанный клубок их тел выглядел настолько измученным, что это было похоже на сцену реальных пыток. Как будто кто-то из них делал больно другому! Но нет, Итан осознал, что эти дети смеются, а их собака, которая больше похожа на тюленя, тоже смеется, ее пасть улыбается.

— Это рисунок по старому фото, — сказал Гил. Его голос был напряженным, и Итан не хотел смотреть на Гила, потому что боялся того, что он увидит. Мгновением раньше Итана заботило, как бы не засмеяться; теперь он знал, что Гил может заплакать. И тогда, конечно, Итан тоже заплакал бы, но ему нужно было оградить Гила, сделать мягкий шаг ему навстречу, сказать ему, что он так рад, что Гил показал ему свои работы. На рисунке Эш и Гудмен играли с золотым ретривером Нуджем, когда тот был еще щенком. Гил сделал все возможное, чтобы запечатлеть момент. Этот рисунок изображал подругу Итана Фигмена в виде маленькой девочки, смутно напоминающей ту, которая была на многих фотографиях, виденных Итаном на стенах квартиры Вулфов. На рисунке отца Эш и Гудмен были счастливы, собака была счастлива и жива, время остановилось, не было никакого представления о том, что за будущее ждет этих детей, настораживали только положения их голов — похоже, что и у брата, и у сестры, и у собаки были сломаны шеи.

После окончания праздничного ужина в темном и прекрасном японском ресторане и несдержанного прощания с руководителями канала, которые включали соответственно твердое рукопожатие между мужчинами и утонченные поцелуи в щечку между мужчинами и женщинами, и поцелуи в щечку между всеми желающими, Итан и Эш пошли вниз по Мэдисон-авеню под легким дождем. Было уже поздно, и на этой улице ночная жизнь не кипела. Сегодня вечером все спешили куда-то попасть. Все окна магазинов были зарешечены; дорогая одежда, обувь, и шоколад были спрятаны и недоступны в это время. Итан и Эш медленно шли на юг; он еще не был готов садиться в такси. Он обнял Эш, и они прильнули друг к другу, прогуливаясь. Они остановились на углу 44-й улицы, и он поцеловал ее; она слегка пахла рыбой и немного саке. Опьяняющий, вагинальный запах, и он уловил возбуждение среди всех остальных своих ощущений. Казалось, она почувствовала его настроение, эти неуверенно тянущиеся к ней многочисленные щупальца.

— Какой из них тебе понравился больше? — спросил ее Итан.

— Больше? Это точно то слово? Ты не имел в виду просто «понравился», ведь их всего двое? И оба такие скользкие. И Холли явно прогибается под Гэри.

— Я имел в виду, какой из видов суши, а не какой из директоров канала. Мне понравились похожие на патефон.

— О, точно. Да, те были классные, — сказала Эш. — А мне, наверное, понравились те, что похожи на новогодние подарки. Красные с зеленым. Кстати, твое шоу будет замечательным, — сказала она.

— Может да, а может нет.

— Ты меня разыгрываешь, Итан?

— Просто сейчас в моей жизни как будто проходит грань, — сказал он. — До и после.

Итан чувствовал, что в минуту удачи легко стать жадным. А Эш всегда полагалась на деньги своей семьи, и это расстраивало его; Итан, вначале живший со своими вечно ссорящимися, небогатыми родителями, а затем со своим отчаявшимся отцом, всегда был безразличен к богатству, но социалистом он никогда не был; он родился слишком поздно, чтобы найти хорошую компанию.

— Что если это не правильно, это шоу? — спросил он. — Что если это полная нелепица, общий итог художественного провала? Ошибка.

— Итан, ты все вокруг считаешь ошибкой. Ты понятия не имеешь, как должно быть правильно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, то время, когда тебе предложили летнюю стажировку для «Луни Тьюнс» после старшей школы, и ты отказался, не задумавшись ни на секунду.

— Я отказался, потому что заботился о Старом Мо, — резко сказал Итан. — Он умирал от эмфиземы, Эш, то есть серьезно, что, по-твоему, я должен был сделать?

Даже подумав о том лете, Итан чувствовал как что-то внутри него тоскует и грустит. Старый Мо Темплтон на фоне оксигенотерапии весил так мало, что не мог есть, и Итан пошел и купил ему соковыжималку. Соковыжималка была красивой, «Ягуар» среди соковыжималок, она выглядела как космический корабль из будущего, и он делал сок из моркови, свеклы и груши. Он садился возле больничной кровати, которая была установлена в комнате Старого Мо, и, держа стакан сока, сгибал для него соломинку.

Однажды, когда Итан согнул соломинку, он услышал тонкий тихий скрип, который раздавался при сгибании, и затем шлифовал идею соломкового звука для кое-какого амбициозного проекта в будущем.

— Соломковый звук! Соломковый звук! — Требовал персонаж Уолли Фигмена от своей матери, которая дала ему стакан шоколадного молока, несколько месяцев спустя в воспоминании о раннем детстве в одной из короткометражек «Фигляндии». Шумный, дерзкий саундтрек мультфильма останавливался, когда мать Уолли сгибала соломинку для своего сына, и соломинка издавала этот безошибочный и какой-то приятный, немного писклявый скрип.

Однажды «Фигляндия» попадет в прайм-тайм, и курильщики травки, смотревшие шоу, начнут говорить друг другу:

— Соломковый звук, соломковый звук!

И кто-то обязательно отправится на кухню, или даже выбежит в магазин, и принесет черную коробку «Циркус Флекси-Строуз» и будет сгибать соломинку за соломинкой, чтобы услышать этот особый, неповторимый звук, считая его необъяснимо веселым.

Итан оставался со Старым Мо до самого конца, когда старика увезли в больницу, и был там, когда умер Старый Мо. От своего учителя он унаследовал всю его личную коллекцию старых мультфильмов на бобинах: «Когда йо-йо припрыгал домой», «Наемные работники Космополитан», «Папа Джо Дули» и все остальные. Иногда поздно ночью, когда Эш спала, а Итану не спалось, он включал кокосово-белый проектор «Белл энд Хауэлл» и сидел в гостиной, просматривая древние мультфильмы на стене, хотя в последнее время это казалось сентиментальным и жалким, поэтому он собрал фильмы в коробку и хранил их у отца. Еще одна коробка в этой отвратительной квартире не изменит ситуацию.

Он бросил работу в «Луни Тьюнс», чтобы заботиться о Старом Мо, но на самом деле он не мог оценить, что это был за труд, и чем это закончилось бы для него. В Итане необычным образом сочетались положительно и отрицательно заряженные ионы. «Луни Тьюнс» был для него потенциальным кошмаром подчинения и необходимости следовать чужому устоявшемуся видению, но все же, может быть, работа там могла бы приносить удовольствие. Конечно, теперь не было никакого способа узнать наверняка. Но он не упустил из виду «Уорнер Бразерс» как саму возможность и предпочел остаться в Нью-Йорке после окончания художественной школы.

— Честно говоря, — сказала Эш, — твой уход из «Смехачей» был всего лишь вопросом времени. Они были недостаточно хороши для тебя. Я сразу спросила себя: где утонченность? Итану это не понравится.

— Ты понимала больше, чем я. А затем еще твой отец, с этой проникновенной речью в его офисе — если бы не он, я бы занимался бог знает чем. Дрейфовал бы.

Итан поступил так, как ему посоветовал Гил, и к его удивлению канал ответил: разумеется, мы будем рады услышать твою презентацию. Он принес раскадровки, сделав озвучку, как всегда делал в короткометражках. Они много смеялись и пригласили его еще на две встречи с другими руководителями, и каким-то образом в конечном итоге они согласились и дали ему возможность сделать свое собственное шоу. Сам по себе Итан никогда бы не набрался смелости, чтобы предложить что-то в таком духе. Смелость. Он вспомнил маятник Ньютона на столе Гила. Вот у кого смелости было полно — он был решительным, как шарики, подвешенные на струнах, врезающиеся друг в друга и щелкающие, как безумные. Он был обязан Гилу всем, но даже обдумывая эту мысль, Итан понимал, что дело было не в этом.

Сегодня, после чудесного, геммологического ассортимента кушаний из сырой рыбы, все было утверждено. Но после ужина, стоя на улице под дождем, Итан все еще чувствовал на себе прессинг, как на Мауи. И на этот раз он делал то, что хотел! Он получил все! Прессинг шел из другого источника. Это было не разочарование, но удовлетворение. Он знал, что его жизнь изменится потрясающе радикальным образом, и он станет другим. Возможно, даже выглядеть станет по-другому. Он был словно ребенок, голова которого сплющивается, когда он, словно мягкое мороженое из раструба автомата, прокладывает свой ужасный путь через родовой канал. Эш была в пальто и шарфе. Она выглядела такой красивой за низким лакированным столиком рядом с ним, когда они сидели на соломенных матах; очевидно, она впечатлила и удивила Гэри Романа и Холли Сакин. Итан получил социальный бонус благодаря неуместной красоте и обаятельности своей девушки. Ситуация вызывала у него ярость, она была оскорбительна для Эш, оскорбительна для него, но факт остается фактом.

Когда они вернулись домой, вместо того чтобы чувствовать себя уставшими и промокшими, они упали на свой футон, и без каких-либо обсуждений и предисловий начали трахаться. Эш снимала с себя свою дорогую одежду, пока на ней не осталась только майка, которая невероятно возбудила его по непонятным для него самого причинам. Он засунул ладонь под эластичный хлопок — в какой-то момент она оказалась на животе, — и он обнаружил, что забирается на нее, и увидел торчащий ярлык. «Hanes для мужчин», — прочитал он вверх ногами, и от этих слов новый поток крови хлынул в его эрегированный пенис. Ему хотелось смеяться.

Секс был таким же странным, как и все остальное, как суши или искусство, или тот факт, что теперь он является взрослым человеком, который может трахать любящую его женщину. Что он, Итан Фигмен, интересен кому-то как сексуальный партнер, в то время как провел первые семнадцать лет своей жизни в полной уверенности, что секса ему никогда не видать. Но потом, рано утром, в ужасный Новый год, он обнял Эш, когда они покинули полицейский участок после ареста ее брата Гудмена. Она посмотрела на него с выражением лица, которое он позже сравнил с оленьим. Не в тот момент, когда на оленя падает свет фар на дороге, а когда он встречается взглядом с человеком, смотрящим на него в изумлении. Олень оглядывается назад, признавая не только свой собственный ужас, но и свою красоту, и на мгновение красуется перед человеком. Флиртует. Эш показала ему такое лицо, и Итан смущенно моргнул. Он обнял ее инстинктивно, желая защитить, потому что знал, как сильно она любит своего брата, и как мучительно все это для нее. Но было это лишь выражение лица, и он решил, что ошибся, ничего тут особенного нет. Она ему просто благодарна, вот и все.

Долгое время, полгода, если быть точнее, он предполагал, что неверно истолковал это выражение лица Эш. Но затем в лагере, вдали от своей семьи и безвременной скорби из-за пропажи Гудмена, Итан и Эш несколько раз сидели в анимационном шалаше и рассказывали друг другу откровенно о себе. Эш говорила о Гудмене и о том, что она знает, что у них очень мало общего, но это не имеет значения; она чувствовала, что была им. Эш иногда просыпалась и несколько мгновений ей казалось, что она ее брат, который где-то лежит в постели. Итан рассказал Эш о первых путешествиях в Фигляндию из раннего детства. Это место, казалось, посылало ему сообщения о своем существовании, будто бы по крохотным дымовым трубам в его мозге. Он сказал Эш, что был уверен, что этот мир, ненавистный реальный мир, в котором мы все живем, не может быть единственным, поэтому ему пришлось создать альтернативный вариант.

Она в свою очередь рассказала, что весь восьмой класс воровала в магазинах, и ее ни разу не уличили. В результате у нее все еще хранится целый ящик макияжа «Коти» и колготок «Лэггс» в тех цветах и размерах, которые ей не нужны: «глубокий румянец», «королева экстра-плюс-сайз». Получалось так, будто они оба знали, что собираются посвятить друг другу всю жизнь, и хотели помочь другому человеку узнать все, с чем они сталкивались и с кем им придется жить. Но как они могли понимать в семнадцать лет, что с ними происходит?

Однажды, встав, чтобы уйти из анимационного шалаша, Эш сказала Итану:

— Если хочешь, сегодня вечером приходи в вигвам.

— Твой вигвам? — переспросил он как идиот. — Зачем?

Эш пожала плечами.

— Ладно, можешь не приходить.

— Конечно, приду.

Тогда Итан думал, что у него есть приличный шанс умереть от чрезмерного возбуждения еще до вечера.

Когда в ту ночь он скользнул в постель Эш Вулф, он сделал это в присутствии четырех спящих девушек, и одной из этих девушек была Жюль. Он чувствовал себя крайне неуютно в связи с этим; ему было почти невыносимо быть в постели Эш, когда Жюль так близко. Но он должен был смириться и молить Бога, чтобы Жюль Хэндлер глубоко спала. Когда он лежал рядом с Эш без футболки, а потом и без трусов, просто чтобы быть обнаженными вместе, а не чтобы трахаться — это случилось позже, когда никого вокруг не было, конечно, — его прижатый к животу член настолько затвердел, что напоминал флиппер пинбольного автомата, когда зажали кнопку. Он чувствовал, как их разгоряченные тела касались друг друга, почти до щекотки. Итан был настолько тронут и потрясен ощущением соприкосновения с кожей другого человека, что на время забыл о Жюль.

Эш Вулф действительно хотела его. Это казалось таким невероятным — но многое в мире кажется невероятным. Лежа с ней в первый раз, он начал составлять список:

1) Существование павлинов.

2) То, что Джон Леннон и Пол Маккартни просто встречались друг с другом, когда были подростками.

3) Комета Галлея.

4) Невыносимо великолепная «Белоснежка» Диснея.

Почему Эш Вулф желала Итана Фигмена? Не просто находила его дружелюбным и безобидным, но хотела встречаться с ним и наслаждаться его телом — этот вопрос тоже входил в список. Первый ночной поход в вигвам девушек был так прекрасен. Чрезвычайно липкий, очень смелый, экспериментальный и почти психотический по своей интенсивности. Но Итан и Эш знали изначально, чем это может стать — и уже становилось. На другом конце комнаты он увидел очертания спящей в темноте Жюль Хэндлер.

О, Жюль! Он заметил — на ней был фиксатор, который сверкал в лунном свете.

Он испытывал к Жюль теплые чувства, когда попрощался с ней как с первой долгой любовью. Он сознательно переключил чувства, по крайней мере, внешне. Итан был окружен девушками, вокруг столько женских лиц, грудей и ароматных, пахнущих шампунем волос. Семнадцатилетнему парню такое переварить сложно. Но потом оно как-то само отрегулировалось, стало не «слишком», а «в самый раз», и восемь лет спустя он все там же.

— О черт, о черт, — сказал Итан, лежа в постели с Эш после японского ужина.

Несколько минут спустя, когда он пришел в себя, ему представилась возможность заняться очень тонким и приятным делом — ласкать клитор Эш Вулф, пока она не достигла экстаза:

— О черт, черт.

Единственное различие между их восклицаниями — это отсутствие второго «о». Затем, немного погодя, Итан сказал:

— Почему все люди говорят «черт» и «о черт» во время секса? Это так предсказуемо, такое клише! Как параноидальные шизофреники думают, что их мысли читает ФБР. Почему люди так неоригинальны?

— Я не думаю, что отсутствие оригинальности входит в число твоих проблем, — сказала она.

— А что если шоу получится глупым? — спросил он. — Что если «Фигляндия», какой я ее себе представляю, просто невозможна в формате двадцатидвухминутного телешоу?

— Я обожаю тебя, — сказала Эш, касаясь его лица и груди.

— Очень мило, и могу сказать тебе то же самое, но почему ты говоришь это именно сейчас?

— Да потому что взгляни на себя, — сказала Эш. — Ты совершил прорыв. Уверена, команда «Смехачей» желает тебе смерти. И тем не менее ты снова об этом говоришь. О своей неуверенности. Все еще беспокоишься о том, чтобы правильно рисовать, хочешь убедиться, что работа не выглядит глупо. Ты считаешь все, что делаешь, недостаточно хорошим. Кто тебя таким воспитал, мать или отец? Или вместе?

— Ни он, ни она, — сказал он. — Я таким родился. Вышел из чрева со словами: «Я боюсь, что со мной что-то не так. Боже мой, у меня между ног странная штука!»

— Ты сумасшедший, — сказала Эш. — Ты не должен быть таким. В этом нет никакого смысла. На тебя никогда не давили родители, в отличие от меня.

— Что-то вроде «Драмы одаренного ребенка», да? — спросил Итан.

— В какой-то мере, да. Кстати, я ее как-то раз тебе оставляла. Прочитал?

— Пролистал.

— Пролистал? Это очень короткая книга, Итан.

— Настолько короткая, что можно считать ее хайку? — ответил он. — Ну, я могу пересказать ее в форме хайку.

Он продолжил:

— Итан, не издевайся надо мной. Это очень серьезная книга.

Эш в последнее время одержима «Драмой одаренного ребенка» швейцарского психоаналитика Алисы Миллер, которая стала культовой книгой вскоре после публикации несколькими годами раннее. Эш сказала, что это лучшая книга, которую она когда-либо читала. Суть заключалась в том, что дети, на которых давят родители, чтобы удовлетворить собственные нарциссические потребности, становятся травмированными взрослыми. Оригинальное название еще более обличительное: «Узники детства». Эш внимательно прочитала книгу, делая заметки на полях. Она чувствовала, что в книге описывается ее ситуация и еще нескольких ее знакомых. Семья Вулф всегда многого ждала от нее, зная, что Гудмен особо ничего не добьется. Он их разочарует, но не она. Золотце Эш, с ее красотой и умом, с ее индустрией и пьесами, была мечтой нарциссического родителя. Но мать и отец Итана никогда не давили на него; они были слишком заняты своим неудачным браком, а затем своим расколом, чтобы уделять достаточно внимания растущим способностям сына.

Часто в детстве Итан Фигмен испытывал короткие периоды острого чувства несчастья, но из них выросла Фигляндия, и вот теперь шоу «Фигляндия». Концепт шоу заключался в том, что в наполненной хаосом квартире в Нью-Йорке живет «ботанистый» и одинокий мальчик Уолли Фигмен. Родители Уолли ужасные, всегда кричат друг на друга и никогда не обращают внимания на своего сына. По соседству живет чрезвычайно крутая и красивая девушка, Альфа Джаблон, она учится с Уолли в одном классе. На людях она делает вид, что его знает, но наедине неохотно поддерживает поверхностную дружбу с ним. Однажды ночью Уолли решает произвести впечатление на Альфу, показав ей коробку для обуви, в которой он держит под кроватью вращающуюся крошечную планету. Он создал ее из глины на уроке ИЗО, но только ночью, когда принес ее домой и рассмотрел в темноте своей спальни, понял, что она вращается и светится в темноте, что планета стала настоящей. Он назвал планету «Фигляндия» и рассказывал себе подробные истории о жизни на Фигляндии: о людях, населяющих ее, коррумпированном президенте, межпланетных интригах, войнах, знаменитостях.

Когда Уолли показал коробку импульсивной, суперкрутой Альфе, она положила ее на пол и внезапно нырнула туда. Уолли кричит: его любимую планету сейчас раздавят, но нет — Альфа уменьшается до крошечных размеров и исчезает в Фигляндии. Что еще остается, кроме как последовать за ней?

Фигляндия, когда Уолли появляется в иной вселенной, оказывается такой, какой он себе ее представлял ночь за ночью. И он, Уолли, самый могущественный человек во всей Фигляндии. Каждый тянется к нему, он — чудотворец, король, народный герой, крутой чувак и, что лучше всего, взрослый; супергерой, красивый, крепкий, умный и сильный. Потом он наконец встречается с Альфой в Фигляндии. Она стала роскошной, могущественной женщиной, и их сексуальное влечение друг к другу очевидно. Приключения Уолли и Альфы в Фигляндии составляют основу шоу. Он мешает преступной деятельности сотрудников Фигового дома, где живет президент, борется с криминалом, занимается сексом со множеством женщин (но не с Альфой, которая строит из себя неприступную крепость, но, как предполагается, влюбляется в него в последней серии), отпускает бесчисленные абсурдистские шутки, основанные на отсылках к массовой культуре — и успевает все это за ночь, пока с Земли до него не доносится голос его мамы, сообщающий, что пора в школу. Его магия на Земле обращается к земле. И самому могущественному человеку Уолли Фигмену приходится покинуть удивительный мир, где он герой, и вернуться в другой, где Уолли — редкостный неудачник и еще ребенок.

Каждую ночь своего детства Итан закрывал глаза и снова и снова возвращался в Фигляндию, настолько тщательно проработав этот мир, что к тому времени, когда он предложил его каналу как провокационное и сложное ночное шоу в элегантной форме раскадровки («простые персонажи, сложные ситуации», его друг-аниматор повторял это, как мантру), она была, по сути, полностью продумана. Фигляндия дала ему то, о чем можно думать в детстве, она сделала его тем, кем он является. Итан Фигмен — неуверенный в себе невротик, но он не травмирован.

Эш провела пальцами по мягкой белой коже его руки, не остановившись даже на сыпи.

— Если сезон получится плохим, — сказала она, — мы выйдем, разорвем контракт и отправимся куда-нибудь далеко.

— Если сезон получится плохим, нам не придется разрывать контракт. Его просто не продлят. Но в любом случае, — сказал он, — ты же знаешь, я не хочу покидать город.

Когда телесеть согласилась открыть студию в Нью-Йорке для работы над «Фигляндией», это было большой неожиданностью. «Смехачей» тоже делали в Нью-Йорке, но бюджет у них был куда меньше. А тут новый проект, которым руководит новичок, и все же канал сделал на него большую ставку. Работа должна проходить в Нью-Йорке, настаивал Итан; он не собирался покидать Восточное побережье. Как ни странно, студия чудесным образом согласилась.

— Даже в своих фантазиях остаешься здесь? — сказала Эш. — Потому что мы сейчас будто в ожившей фантазии. Сезон не может получиться плохим.

— Нет, я бы хотел остаться здесь. Ты это знаешь.

Нью-Йорк в середине 1980-х годов являлся невозможным, непригодным для жизни городом, из которого нереально уехать. Грязные улицы; бездомные иногда лежат прямо на тротуаре, прямо под ногами, и тяжело было привыкнуть к ним. Нужно было раз за разом повторять себе: человек, лежащий у моих ног, не заслуживает презрения. Иначе можно стать высокомерным, замкнутым в себе, движимым только отвращением и самозащитой, если каждый день выходишь в город.

Надо всем нависал, как в любой момент готовый сорваться сломанный карниз, ВИЧ и его смертный приговор. Геи, которых знал Итан, проводили послеобеденное время на поминальных службах. Они с Эш ходили на несколько, но были слишком молоды, чтобы знать толпы инфицированных людей. Эш и Итану не стоило беспокоиться о заражении вирусом. Эш провела всего одну ночь с малознакомым человеком в колледже, но каковы шансы заразиться в те времена, когда никто не слышал о ВИЧ и СПИДе?

— Парень был «очень гетеро», — сказала Эш.

Но большинство их знакомых истерично прочесывали списки всех своих половых партнеров и половых партнеров своих половых партнеров и задавались вопросом, есть ли среди них бисексуалы или, что менее вероятно, те, кто пользуется иглами; Жюль, в частности, стала одержима СПИДом. Она просыпалась посреди ночи в поту от беспокойства, убежденная, что у нее «ночной пот», один из главных симптомов СПИДа.

— Все с тобой нормально! — повторял ей Итан сто раз, но она очень переживала. Весь город трясся от страха. Джона, однако, сохранял привычную сдержанность и спокойствие. Из всех них только ему действительно было из-за чего переживать, но он ни о чем не распространялся. Итан не хотел спрашивать, использовал ли Джона «защиту», он даже не знал, был ли тот сейчас активным геем. Джона Бэй был самым мягким, приятным, человеком, которого вы когда-либо встречали, но все же он оставался тайной. Даже Эш, которая раньше встречалась с Джоной и все еще испытывала к нему большую привязанность, не знала точно, что он за человек.

Все в городе беспокоились о своем здоровье, о своей безопасности, о своей смертности. Никто еще не смог осознать, что убили Джона Леннона, который наслаждался поздним семейным завтраком на своей обширной кухне в Дакоте, пока рядом играл его маленький сынишка. Вокруг царили общие урбанистические печаль и паранойя, а проблема бездомных становилась все более острой. Столовые для нищих были так же забиты битком, как и танцевальные клубы. Уровень преступности поднялся. Но что было странным — не хорошим, а скорее плохим — ощущение богатства, просачивающегося через все это. Богатство было повсюду. Можно было обрести кусочек богатства, имея немного денег для инвестиций или хорошую идею для телесети. Новые рестораны высшего класса продолжали открываться, в одном из таких лаванда прилагалась к каждому блюду. Итан и Эш недавно услышали от Жюль, которая в свою очередь слышала от Нэнси Манджари, что Кэти Киплинджер окончила Высшую школу бизнеса в Стэнфорде и сейчас работает на «рынках капитала», что бы это ни было, и работает довольно успешно. Итан не понимал, как кто-то столь талантливый может весь день сидеть в вертящемся кресле и читать электронные таблицы о… рынках капитала. Но теперь он с такой позицией оказался в меньшинстве. Медленно шло движение от творчества к творческому управлению деньгами.

В те недели, когда сделка Итана находилась в разработке, его финансовый планировщик после собрания высказал ему мысль:

— На вашем месте в случае успеха шоу я бы всерьез задумался о коллекционировании работ Питера Клонского.

— Кого?

— Картины мороженого. Постоянно слышу его имя. Работы большие, пышные и по-хорошему вульгарные, они точно будут высоко оцениваться.

— Раньше люди ценили художественные работы. Теперь работы оцениваются? Вот к чему мы пришли? Впрочем, может, всегда так и было, просто я наивный.

Финансовый планировщик рассмеялся, но Итан беспокойно задавался вопросом, не считают ли его самого художником, чьи работы будут высоко оцениваться. Конечно считали, Гил ему так же сказал. В тот миг, когда он отправил свое шоу в полную восприимчивых хихикающих руководителей комнату, он вошел в кровяной поток денег и торговли. Чистота ничего не значила, как, наверное, и всегда. В самом слове звучали религиозные нотки. Итан знал женщину, которая называла себя писателем, но когда ее спрашивали, что она написала, отвечала:

— Я пишу только для себя.

Затем она с любовью показывала свой стеганый дневник, и когда ее просили почитать, отказывалась, говорила, что это только для нее. Но можно ли считаться художником, если никто не видит твою продукцию? Сам Итан был продуктом, и он позволял и себе, и своим работам поддаваться перспективе будущих денег. Может быть, он когда-нибудь будет владеть Питером Клонским. Он даже не видел картин Питера Клонского, но вдруг со стыдом осознал, что хочет приобрести его работу.

Что касается Кэти Киплинджер, то на рынках капитала, возможно, манипуляции деньгами и рынками давали ей тот же выпуск эндорфинов, что когда-то танцы. Итан тихо поддерживал с ней связь в течение нескольких лет, но как будто в основном хотел помочь ей оправиться от дерьмового времени, которое она провела с Гудменом в ту ночь в «Таверне на лужайке». Трудно сказать, в чем была проблема Кэти: она была бедной девочкой, и стала бедной женщиной. Она снова сошлась с Троем Мейсоном, который теперь был солистом «Театра танца Элвина Эйли». Итан задумывался, встречались ли они еще или уже нет. Обычно редко остаются с людьми, с которыми были в подростковые годы, Эш и Итан в этом плане странные. Время прошло, и теперь Итан и Кэти вообще не общались. Кажется, она больше не хотела иметь ничего общего с ним, или с тем, что считала дурной частью своей жизни. Он предположил, что она все еще в городе, копит и приумножает свое состояние, а также чужое.

Все богатые люди города жили хорошо посреди мрачной жизни. Город составлял настоящий парадокс, хотя, возможно, так оно всегда было. Здесь можно жить припеваючи, пока мир вокруг разваливается на части. Тут можно попасть на неописуемо грустную поминальную службу гея-продюсера за тридцать, на котором оперная певица исполняет ту самую арию из «Валли», уже ставшую клише, но все равно от которой каждый раз сжимается сердце. На приеме, среди людей, некоторые из которых точно уже обречены, пьют прекрасное вино и едят креветки на гриле, а затем выходят на улицу и видят всех этих озабоченных горожан с сумками из магазинов и бездомных, которые лежат посреди дороги на импровизированных постелях, так что их приходится обходить. Улицы дышат беспокойством и страхом, и город не является местом, которое можно вспоминать с теплой ностальгией — правда, рынки тогда взлетели, и если правильно вложиться, можно было увеличить состояние в несколько раз и купить квартиру с окнами, из которых не виден хаос.

Но именно из-за того, чем город являлся в то время, Итан Фигмен должен был там остаться. Даже когда студия утвердила его шоу, работать над ним надлежало в Нью-Йорке.

Прежде всего, он знал, что независимо от того, насколько ужасен Нью-Йорк, город будет его вдохновлять. Он любил это разбитое, переполненное, живущее конкуренцией место, где он провел всю свою жизнь, и где жил Уолли Фигмен, по крайней мере, когда он находился в нашем мире. Но было еще кое-что, нечто, что он еще не обсуждал с Эш. И теперь, после японского ужина, он решился.

— Я знаю, что Нью-Йорк — унитаз, дорогой фарфоровый унитаз, — сказал он ей. — Но это неважно, потому что ты в любом случае не можешь уехать.

— О чем ты?

— Ты так не поступишь с родителями. Я бы с ними так не поступил — не забрал бы тебя от них. Сначала они потеряли Гудмена, а теперь тебя? Это слишком. Это несправедливо.

— Они не потеряют меня, — сказала Эш. — Это не одно и то же. Я всего-то буду в Лос-Анджелесе.

Итан плюхнулся на спину на футон.

— Я постоянно думаю о твоем брате и задаюсь вопросом, где он, черт возьми, сейчас, — сказал он. — В смысле, прямо сейчас, где Гудмен? Что он делает? Он обедает? Ужинает? Завтракает? Испражняется? Занимается сексом?

Эш промолчала.

— Разве ты не задумываешься? — спросил он.

— Конечно, задумываюсь.

Но она все же не ответила.

— Разве не так? — повторил он.

— Да, — наконец сказал Эш. — Очевидно же. Хотя нет, — добавила она, — как будто он — Итан Патц.

Итан задумался об этом сравнении. Патц был семилетним мальчиком, который исчез в Сохо в 1979 году в первый день, когда ему разрешили одному ходить на остановку автобуса. Ребенок стал ориентиром, символом вновь пугающего города. Его родители, что характерно, были художниками. Но сравнение не очень удачное, потому что с Итаном Патцом ничего хорошего случиться не могло. Однако Гудмен Вулф мог быть где угодно и заниматься чем угодно.

— Я знаю. Просто ты так странно об этом говоришь, — сказал Итан.

— Это вообще странная тема, — сказала Эш жестким голосом, который он редко слышал от нее и не любил.

— Знаешь, недавно мне снился Гудмен. Я хотел тебе рассказать, — сказал Итан. — Он находился в нашей квартире, и ему было семнадцать. Я попытался спросить его, почему он решил, что ему нужно уйти, и где он сейчас. Но он не сказал мне. Он вообще не разговаривал. Был совершенно немым.

— Хм, — сказала Эш. — Звучит очень напряженно.

— Ты бы отдала все, чтобы узнать, где он? Все ли с ним хорошо?

— Конечно.

— Представь, что в один момент просто исчезаешь и больше не появляешься. Кто так делает? Какой человек обрекает свою семью и друзей на такие страдания? Иногда я думаю, что, может быть, он был намного более испорчен, чем мы думали. Может он вообще был, например, социопатом.

— Мой брат не был социопатом.

— Ну ладно, но мы понятия не имеем о том, с чем тогда имели дело. Мы были детьми. Глупыми. Верили всему, что нам говорят.

— Итан.

Он был неожиданно взволнован — эта тема всегда приводила его в такое состояние.

— Просто все осталось нерешенным, нераскрытым, — сказал он.

— Да, это правда. Но он невиновен. И должен был состояться суд, — сказала Эш. — Дик Педди защитил бы его. Успешно.

— Да, должен был состояться, но Гудмен убедился, что суда не будет. Так кто знает, что случилось? Это же всегда было тайной? Если мы о чем-то молчим, не значит, что этого нет. И, может быть, нам действительно стоит посмотреть фактам в лицо.

— Почему нам точно стоит сделать это? — спросила она.

Итан посмотрел на нее, он застал ее врасплох.

— Не знаю, разве не лучше знать, чем не знать? В смысле, как правило, в жизни. Вряд ли можно что-то изменить, но, по крайней мере, когда есть информация, можно с чистой совестью думать: «Ну, вот так оно, значит». Разве не в этом посыл твоей маленькой книги? «Драма одаренного ребенка»? Что надо знать, что на самом деле произошло в прошлом, чтобы жить честно сейчас?

— Моя маленькая книга? Боже, ты снисходителен.

— Прости. Но мы могли нанять частных детективов. Не задумывалась о таком варианте? Теперь у меня будут деньги, конечно, пока утвержден всего один сезон, но денег будет достаточно. Мы можем нанять первоклассного сыщика, и я…

— Пожалуйста, хватит, — сказала Эш, а затем ее лицо стало мягким и неаккуратным, как всегда перед плачем.

— Я сказала тебе, Итан, мне не нравится обсуждать моего брата, это слишком сильно меня расстраивает. Он был в моей жизни каждую минуту каждого дня, а потом пропал. У тебя нет братьев и сестер, поэтому тебе не понять. У Гудмена был огромный потенциал — просто он его не успел раскрыть. Он бы сумел стать кем-то, я уверена. Но он так ничего и не сделал, и это одна из самых печальных вещей в моей жизни.

— Ты не знаешь о нем ничего доподлинно, — сказал Итан.

— Ты думаешь, он отправился строить новый музей, или небоскреб, или «Дом над водопадом»? Очень сомневаюсь, — резко сказала она. — Почему ты так поступаешь со мной? Мы не можем просто внезапно взять и «найти» его. Даже если найдем, это создаст ему новые юридические трудности. Его обязательно отправят в тюрьму за то, что он не явился суд. Они отнесутся к нему очень сурово, без всякого милосердия. Он и так наверняка живет очень ограниченной, сломанной жизнью. Почему нельзя просто оставить его в покое? Или ты хочешь меня мучать?

Потом она расплакалась и отвернулась от него, что сразу же привело его в ужас: он боялся потерять ее, как почти потерял ее в колледже. Когда, наконец, они снова сошлись, он был так счастлив, что понимал — он не хочет снова оказаться в такой ситуации. Он больше не мог ее потерять. Ему нужно ощущать ее заботу, чувствовать, как ее рука скользит в его руку. Он нуждался в ней, чтобы она напоминала использовать дезодорант, а не только горный хрусталь, который, как божился его приятель по художественной школе, так же хорош (но это не так). Ему нужны ее красота, спокойствие, уравновешенность и советы. Ему нужна Эш Вулф, которая поможет ему прожить эту жизнь.

Итак, теперь, бессмысленно уткнувшись в древний вопрос о Гудмене Вулфе, о том, где он был и что именно он сделал с Кэти Киплинджер, Итан Фигмен сказал своей девушке, что ему очень жаль, он забыл, как это ее ранит. Нет, нет, исправился он секунду спустя, конечно, он не забыл. Просто иногда испытывает трудности с тем, чтобы различить, что следует произносить вслух, а что держать при себе.

Странно, конечно, что Эш никогда не хотела говорить о том, что Гудмен сбежал перед судом. Не говорить об этом значило абсолютное отрицание, и этим занималась вся семья. Время от времени, когда они с Эш отправлялись к Вулфам на обед, либо Бетси, либо Гил могли вскользь упомянуть имя Гудмена, и облако грусти сразу же повисало над ними несколько минут, а затем рассеивалось. Возможно, Гудмен действительно мертв. Он мог быть где угодно в мире, или нигде.

Итан старался больше никогда не расстраивать ее. Он оставил мысли на этот счет при себе. Встряв в череду идеалистических ассоциаций, он ляпнул не то и, как стало ясно потом, испортил вечер, праздничный японский обед и захватывающий секс на десерт, а затем, естественно, спокойное время после секса, которое для него обычно было самым счастливым — но не сегодня.

Деннис Хэндлер-Бойд вышел на улицу с определенной целью. Ранним весенним утром он отправился в конец квартала к газетному киоску и купил популярный финансовый журнал, который поступил в продажу на рассвете. В майском выпуске 1986 года журнал Media Now, о котором Жюль слыхом не слыхивала, вынес на обложку список ста самых влиятельных людей на телевидении. Деннис пролистнул номер, нашел что хотел, затем повернулся и пошел домой к Жюль, которая углядела его сверху из окна, а когда он появился в вестибюле, уже выскочила из квартиры прямо в пижаме и смотрела вниз с высоты пяти лестничных пролетов.

— Ну что? — крикнула она поднимавшемуся Деннису.

Он посмотрел вверх и рассмеялся.

— Не терпится? Подожди, я хоть поднимусь.

— Говори оттуда.

— Девяносто восемь, — объявил Деннис.

— Из ста? — крикнула Жюль. — Это хорошо? Что-то не похоже.

— Это очень хорошо, — крикнул он в ответ. — Одно то, что он в списке, значит, что его признали.

— А деньги? — спросила она. Разумеется, это было важно.

— С этим сложнее, — ответил Деннис.

— Почему сложнее? — она чуть ли не надрывалась.

— Хватит орать, — крикнул он. — Подожди ты пару секунд.