Пять жизней. Нерассказанные истории женщин, убитых Джеком-потрошителем Рубенхолд Хэлли

Ок. 1863 г. – 9 ноября 1888 г.

17. Мари Жанетт

Джентльмен, искавший плотских удовольствий в лондонском Вест-Энде в начале 1880-х, пришел бы к выводу, что в прежние годы найти их было проще. Раньше средоточием порока считался район Хеймаркет, но за последние десять лет многие заведения закрылись. Захлопнулись навсегда двери «Аргайл Румз» с его роскошными пурпурно-золотыми интерьерами, где богатые франты пили шампанское и танцевали до полуночи с проститутками в шелках. Погасли огни «ночных домов» на Пикадилли – заведений, открывавшихся после полуночи, где джентльмены и их фривольные спутницы могли выкурить сигару, поужинать и выпить. Остались в прошлом и дома, где можно было снять комнату на час, чтобы продолжить вечер. Закрылись даже дорогие бордели, c портьерами и зеркалами. Порок ушел в подполье.

Теперь богатые джентльмены – а именно их предпочитали обслуживать элегантно одетые проститутки из Сент-Джонс-Вуда, Бромптона или Пимлико – могли получить приглашение на «частный бал». В особняке где-нибудь на Оксфорд-стрит или в Мэрилебоне снимали несколько залов и приглашали около восьмидесяти гостей: сорок мужчин и сорок женщин. Гости мужского пола оплачивали вход для своих спутниц: деньги шли на аренду залов, оплату оркестра и ужин. У стороннего наблюдателя эта компания джентльменов в цилиндрах и фраках и дам в бальных платьях и драгоценностях не вызвала бы никаких подозрений. Как отмечает автор порнографических мемуаров, писавший под псевдонимом Уолтер, в этих балах не было ничего нескромного или необычного, разве что «никто не называл имен, и любой мужчина мог пригласить на танец любую женщину… а женщины свободно приглашали мужчин». Однако после ужина атмосфера менялась: «танцы становились всё более неистовыми, а проявления похоти – всё более откровенными… Повсюду слышались непристойные разговоры, крепкие словечки, мужчины целовали плечи женщин, кружась с ними в вальсе, а кое-кто танцевал польку и терся друг о друга бедрами, как при совокуплении»[320]. Когда вечер заканчивался, пары расходились по каретам, чтобы продолжить веселье за закрытыми дверями – в домах у женщин в утопавших в зелени пригородах.

На одном из таких балов в 1883 или 1884 году появилась женщина, называвшая себя Мэри Джейн Келли. В ее рассказах о себе кое-что было правдой, а кое-что вымыслом, но отличить одно от другого так никому и не удалось. Возможно, свою историю она отчасти позаимствовала у кого-то или даже полностью придумала себе новую личность: женщины ее профессии частенько так поступали.

По одной из версий, Мэри Джейн родилась в Лимерике, предположительно в 1863 году. Ее отец – его якобы звали Джон Келли – перевез семью через Ирландское море в Уэльс, когда Мэри была совсем маленькой, и некоторое время они жили в Карнарвоншире или Кармартене, где Джон работал бригадиром на металлургическом заводе. Мэри говорила, что в семье было девять детей: шестеро ее младших братьев в 1888 году жили с родителями, а старший брат по имени Генри, которого почему-то прозвали Джоном или Джонто, служил во Втором батальоне шотландской гвардии. Еще была сестра, которая, по словам Мэри Джейн, «ее очень любила» и вела добропорядочную жизнь, странствуя «от рынка к рынку» вместе с теткой. В возрасте шестнадцати лет Мэри Джейн – опять же, по ее собственным словам – вышла замуж за углекопа по имени Дэвис, который спустя год или два погиб во время взрыва в шахте. После его смерти она отправилась в Кардифф, где у нее были родственники. Там она провела «восемь или девять месяцев в лазарете», после чего связалась с двоюродной сестрой, которая «вела нечестивую жизнь». Не признавая этого напрямую, Мэри Джейн намекала, что именно дурное общество сестры подтолкнуло ее к проституции. Приблизительно в 1884 году или чуть раньше она приехала в Лондон и «поселилась в публичном доме в Вест-Энде»[321].

История Мэри Джейн, которую она поведала своему бывшему любовнику Джозефу Барнетту, похожа на разрозненные моментальные снимки. Знавшие Мэри Джейн люди слышали другие версии этой истории. Кому-то она говорила, что родом из Уэльса, родители ее бросили и жили в Кардиффе, и утверждала, что приехала прямиком из Кардиффа в Лондон. «По всей видимости, она из Уэльса, а ее родители или родственники живут в Кардиффе», – рассказывал другой ее знакомый. Любопытно, что этот же человек заявил, что Мэри Джейн приехала в Лондон в 1882 или 1883 году и происходила из «обеспеченной» кардиффской семьи. Она была «прекрасно образованна и великолепно рисовала»[322]. Двое других свидетелей – арендодатель, у которого Мэри Джейн снимала жилье, и проповедник из Сити – утверждали, что Мэри Джейн представлялась ирландкой и получала письма от матери, которая по-прежнему жила в Ирландии[323]. Но и это еще не всё: по словам соседки Мэри Джейн, та часто рассказывала ей о своей семье и друзьях, в том числе о некоей «родственнице в Лондоне, актрисе», а другим людям она говорила, что у нее есть двухлетний ребенок, которого она родила в 1883 году[324].

Никто и никогда не проверял ни одно из утверждений Мэри Джейн о ее жизни до приезда в Лондон. В 1888 году полицейские отправили запросы в Лимерик и Уэльс, но ничего не обнаружили. Искали и брата, служившего в шотландской гвардии, – безрезультатно. Весть об убийстве Мэри Джейн облетела всю Великобританию и весь мир, но ни один ее друг, ни один родственник не узнал ее или какую-либо деталь ее биографии и не дал о себе знать. Дальнейшие попытки исследовать ее биографию также не увенчались успехом: никаких Келли, Дэвисов и Мэри Джейн нет в переписи населения и приходских реестрах Уэльса или Ирландии. Отсюда можно сделать лишь один вывод: история жизни Мэри Джейн Келли и даже ее имя – это вымысел.

В девятнадцатом веке создать себе новую личность не составляло труда. Достаточно было переехать в другой город или даже район и назваться новым именем. Придумать себе новый образ, сочинить биографию, поменять гардероб и манеры – подобные уловки позволяли людям внедряться в различные социальные слои, как выше, так и ниже их собственного статуса. Однако всестороннюю образованность было сложно подделать или скрыть: образованного человека видно сразу. Образование – это не только умение читать и писать, но и речь, манера держать себя, интересы, художественные и музыкальные способности. Малоимущие имели доступ лишь к базовому образованию, но зарождавшийся средний класс стремился выделиться и вкладывал средства в образование детей, дабы на них легла та самая нестираемая печать респектабельности.

Знакомые Мэри Джейн подтверждали, что сама ее манера держаться свидетельствовала о принадлежности к «обеспеченной семье». Одна из ее квартирных хозяек отмечала, что Мэри Джейн была образованна и прекрасно рисовала. В то время рисованию обучали лишь девушек в престижных школах для «благородных девиц»; в обычной школе этот предмет не преподавали[325]. Девушке из бедной деревенской семьи попросту негде было научиться такому навыку. Не было у нее и денег на покупку принадлежностей для рисования, да и родные едва ли одобрили бы ее решение заняться искусством. Но любопытнее всего то, что Мэри Джейн говорила без акцента, и те, кто справлялся о ее происхождении, удивлялись, услышав, что она родом из Уэльса или Ирландии. Ни уэльский, ни ирландский акцент в ее речи было практически невозможно уловить – вероятно, она брала уроки дикции. «Встретив ее на улице, никто бы не подумал, что она принадлежит к малоимущему классу, – вспоминал знавший ее проповедник, – она всегда была аккуратно и прилично одета, выглядела довольно привлекательно и достойно»[326]. Скорее всего, Мэри Джейн Келли не лгала, говоря Джо Барнетту, что отец ее был «десятником» – начальником бригады на металлургическом предприятии. Но, возможно, Барнетт неправильно ее понял, и на самом деле ее отец был владельцем предприятия или управляющим. В таком случае она действительно принадлежала к совершенно иному социальному классу.

Мэри Джейн Келли рассказывала, что в шестнадцать лет вышла замуж за шахтера по имени Дэвис. Но записей, подтверждающих этот факт, не обнаружено. Если у нее и была романтическая связь с мужчиной, скорее всего, брак они не регистрировали. Это совпадает с версией о том, что примерно в 1883 году у нее родился ребенок: приблизительно в это время, по ее словам, она провела восемь или девять месяцев «в лазарете» в Кардиффе. Впрочем, проверить эту информацию невозможно: никаких записей о рождении ребенка не сохранилось, и судьба его неизвестна. Кроме того, крайне маловероятно, что в 1880-х годах Мэри Джейн так долго лежала в бесплатной государственной больнице. Скорее всего, она находилась в частном медучреждении, например в «исправительном доме» для падших женщин или психиатрической клинике. В подобные заведения часто отправляли девушек из семей среднего класса, нарушивших нормы общепринятой морали и вступивших во внебрачную связь. В те годы в Кардиффе было две таких «клиники»: протестантский Дом милосердия и католический Монастырь доброго пастыря. Оба заведения принимали молодых женщин из низших слоев общества; иногда в их программах реабилитации участвовали и девушки из среднего класса. Программа включала религиозные наставления, обучение навыкам домохозяйства и рукоделия. Однако в некоторых семьях среднего класса вовлеченность женщины во внебрачные сексуальные связи считалась признаком психического расстройства, и таких девушек предписывалось «лечить». В то время в Кардиффе специализированной психиатрической клиники не было; пациенток отправляли в приют для умалишенных в Кармартене. А Мэри Джейн утверждала, что некоторое время жила в Кармартене.

Проследить хронологию этого периода ее жизни невозможно, однако сама Келли говорила Джозефу Барнетту, что связалась со своей «нечестивой» кузиной после пребывания в лазарете. Поскольку программа реабилитации женщин в монастырских приютах и психиатрических клиниках редко приносила результаты, такой ход событий вполне вероятен. К сожалению, Джо Барнетт не уточнил, что имела в виду Мэри Джейн, когда говорила о «нечестивой жизни» своей кузины. Была ли она женщиной легкого поведения? Занималась ли проституцией ради получения дохода или просто была чьей-то любовницей? Быть может, она держала бордель? Не она ли помогла Мэри Джейн переехать в Лондон?

Именно эта часть биографии Мэри Джейн остается самой загадочной: мы не знаем, почему она уехала из Кардиффа и устроилась работать в «публичный дом» в лондонском Вест-Энде. В девятнадцатом веке незамужние женщины просто так не переезжали из города в город и не путешествовали в одиночку. Хотя Лондон и Кардифф связывала железнодорожная ветка, Уэльс и столицу все же разделяло приличное расстояние и огромная культурная пропасть. Незамужние девушки обычно приезжали в Лондон по двум причинам: в городе их ждала работа или родственники. В случае Мэри Джейн, возможно, сыграли роль оба фактора, иначе ей не удалось бы сразу стать высокооплачиваемой элитной проституткой. Без связей в незнакомом городе женщина едва ли смогла бы пробиться в ряды элитных секс-работниц. По-видимому, кто-то из знакомых дал Келли контакты «хозяйки», то есть сутенерши, которая являлась связующим звеном между девушками и джентльменами. Но не исключено, что Мэри Джейн прибыла в Лондон с любовником из Кардиффа или любовник ждал ее в столице.

В последней четверти девятнадцатого века проститутки всё реже принимали клиентов у себя дома. Многие из тех, кто промышлял на Пикадилли, Хеймаркет и Риджент-стрит, жили в пригороде. Те, кто был победнее, селились в Ист-Энде, а проститутки, обслуживавшие средний класс, – в Челси, Пимлико, Сент-Джонс-Вуде и на некоторых улицах Найтсбриджа и Бромптона. Мэри Джейн Келли поселилась в Бромптоне.

С середины века сеть маленьких улочек, протянувшихся от Найтсбриджских казарм до Бромптон-роуд, считалась кварталом офицерских любовниц, актрис и богемных девушек, которые тайком предавались греху за закрытыми ставнями и задернутыми темными бархатными портьерами. В 1881 году Бромптон-сквер – продолговатая площадь с зеленым островком посередине – стала излюбленным местом «хозяек», которые называли себя «владелицами гостиниц»[327]. В доме № 15 проживали две «актрисы»; дом принадлежал Мэри Джефферис, одной из самых знаменитых хозяек борделей Викторианской эпохи, обслуживавшей аристократов, политиков, богатых капиталистов и как минимум одного члена королевской семьи. У Джефферис было несколько домов в Бромптоне и Челси, она владела целой сетью борделей в Западном и Северном Лондоне, и на нее работало множество женщин. Словно кукловод, Джефферис управляла бизнесом на расстоянии и назначала встречи девушек с клиентами в разных местах. Ее руки всегда оставались чистыми. Француженка, с которой Мэри Джейн жила в одном доме, вряд ли являлась хозяйкой секс-империи такого же масштаба, однако у нее был похожий бизнес: через нее девушки могли знакомиться с джентльменами.

Хотя хозяйки борделей среднего и высокого класса помогали девушкам находить клиентов, сама система домов, куда мужчины приходили в поисках женщин, в конце века утратила популярность. Иногда знакомства происходили в письменной или устной форме, иногда – случайно. В частности, Уолтер вспоминает, что получил приглашение в тайный бордель в Мэрилебоне, замаскированный под бутик, когда ехал в поезде. Они с мадам обменялись взглядами, затем разговорились, и она сообщила ему, что владеет ателье и у нее работают только самые красивые девушки. Перед тем как сойти на своей станции, она вручила ему визитную карточку и пригласила «примерить перчатки». Уолтер не сомневался, что мадам заполучила немало клиентов, просто подсаживаясь к ним в поездах и в общественном транспорте[328]. Известно, что миссис Джефферис приезжала в офицерский клуб на ландо и раздавала персональные приглашения офицерам элитных полков. В элитных подразделениях служили мужчины из богатых титулованных семей, у которых было много денег и свободного времени: из них получались лучшие клиенты. Учитывая, что Мэри Джейн жила в «квартале офицерских любовниц» недалеко от Найтсбриджских казарм, среди ее клиентов наверняка были офицеры, в том числе, возможно, и тот самый Генри, или Джонто, из Второго батальона шотландской гвардии. Скорее всего, он не приходился Мэри Джейн братом, а был офицером и ее бывшим любовником, с которым она продолжала переписываться даже после его назначения за границу[329].

Мужчины, искавшие общества девушек вроде Мэри Джейн, рассчитывали не только на сексуальные услуги, но и на вечер в приятной компании. Хозяйка ателье из поезда познакомила Уолтера с молодой женщиной по имени Софи, которая работала в ее «бутике» и жила в соседнем доме. Мадам сообщила, что они не будут заниматься сексом на ее территории, и попросила Уолтера заплатить пять фунтов вперед, а на следующий вечер отвести Софи поужинать. За пять или шесть лет до этого мужчины знакомились с девушками вроде Софи и Мэри Джейн в «Аргайл Румз» и вели их в гостиницу, но теперь общение часто начиналось с ресторана «Сент-Джеймс», или «Джиммиз», в доме № 69 по Риджент-стрит или в кафе «Европа» на Хеймаркет. Девушки и их спутники ужинали в прокуренных залах с зеркальными стенами и пальмами в кадках. Французские и итальянские официанты, которые обслуживали посетителей, умели хранить секреты. Насытившись устрицами, жареными бараньими почками в остром соусе и ростбифом и запив ужин нескончаемым потоком шампанского, мозельского вина и рейнвейна, пара садилась в кэб или собственный экипаж джентльмена и ехала в тихую гостиницу или домой к девушке. В дальнейшем эти отношения могли продолжиться, причем далеко не всегда они начинались в ресторане. Иногда джентльмен вел девушку в театр, мюзик-холл, на скачки или на другое мероприятие. Но если мужчина уставал, девушка надоедала ему или у него заканчивалось свободное время для развлечений, общение прекращалось. В обмен на приятную компанию мужчине выставляли счет. В цену входила не только оплата услуг, но и деньги «на булавки». Так, за один вечер Уолтер заплатил хозяйке борделя пять фунтов, а Софи выпросила у него еще «три соверена и новое платье».

Встречи по договоренности были лишь одним из методов ведения секс-торговли. Проститутки самого разного калибра также находили клиентов, выставляя себя напоказ. К примеру, они могли выходить на променады или сидеть на балконах мюзик-холлов и театров, да и просто гулять по улице. После закрытия «Аргайл Румз» местом постоянных встреч дорогих проституток Вест-Энда и их клиентов-сластолюбцев стал театр «Альгамбра» на Лестерской площади. Вот как описывал происходившее в этом театре социальный исследователь Дэниел Джозеф Кирван: однажды вечером в 1878 году он прошел мимо компании «молодых женщин, куривших сигареты», и очутился в холле. Там он увидел «толпу мужчин и женщин, которые ходили туда-сюда, заглядывали в зал, пили в барах, похотливо терлись друг о друга и громко смеялись»[330]. К своему удивлению, он обнаружил, что мужчины принадлежали к «высшему классу», а их спутницы были «веселыми и приятными девушками, на вид довольно хорошо воспитанными и одетыми куда лучше добропорядочных женушек механиков или лавочников, чинно восседавших на своих местах за окрашенными перилами»[331]. В «Альгамбре» промышляли проститутки разных категорий; по подсчетам сержанта полиции, в один только вечер в театре могли находиться «до 1200 женщин». Поднявшись на галерку, Кирван заметил, что там царила совсем другая обстановка: «от гама и дыма было негде спрятаться», и «женщины совершенно не скрывали своих истинных намерений». Но хуже всего был верхний балкон, где «собиралась всякая шушера». Про этих женщин Кирван написал: «Если женщина сидит в “Альгамбре” на галерке на местах по шесть пенсов, значит, ее уже не спасти»[332].

Проститутки среднего ранга из Вест-Энда искали клиентов не только в «Альгамбре» и других подобных местах, но и на улице. Хеймаркет, Риджент-стрит, Пикадилли и маленькие улочки, соединявшие их с Лестерской площадью и Сохо, были «парадной витриной» женщин легкого поведения. У каждой имелся свой маршрут. Проститутка могла начать путь от площади Пикадилли и прогуливаться по Риджент-стрит, рассматривая витрины и делая вид, что любуется выставленными в них шляпками, фарфором и игрушками. При этом она осторожно оглядывалась по сторонам и присматривалась к джентльменам, которые останавливались рядом с ней, оценивая их: клиент это или подставной полицейский? Не поймав никого на удочку, женщина могла перейти на другую сторону улицы и двинуться дальше на юг, а по дороге заглянуть в кафе «Европа» в надежде зацепить там джентльмена. Если и это не удавалось, она шла дальше на восток, к Ковентри-стрит и Лестерской площади. Последней остановкой была «Альгамбра». На этом маршруте по крайней мере один раз за вечер к ней подходил мужчина и приветствовал даму, коснувшись своей шляпы. Возможно, он заметил, что, переходя улицу, она нарочно приподняла подол юбки на дюйм выше положенного. Но в оживленном Вест-Энде всегда было много добропорядочных продавщиц, торопившихся домой с работы, или горничных, бегавших по делам, и мужчинам приходилось соблюдать осторожность, чтобы ненароком не оскорбить приличную девушку. Даже бывалый донжуан Уолтер признавался, что ему порой было трудно отличить проститутку от «благочестивой девушки». Однажды он следовал за девушкой от Бонд-стрит до Пикадилли, сомневаясь, стоит ли подходить к ней с предложениями. «Она была аккуратно одета, как горничная в богатом доме, но я никак не мог определить, проститутка она или нет… останавливаясь и разглядывая витрины, она не смотрела по сторонам. Когда она останавливалась, я становился рядом и смотрел в ту же витрину».

В этой части Лондона было принято, чтобы потенциальные клиенты первыми подходили к женщине, а та отвечала либо притворным испугом, либо согласием. В конце концов Уолтер научился тихонько наклоняться к женщине и спрашивать:

– Пригласите меня домой?

Она смотрела на меня, изображая удивление, затем, после недолгих колебаний, отвечала:

– Да, но я живу в трех милях отсюда…

– Давайте найдем кэб…

– О нет, я не могу пригласить вас домой.

Тогда Уолтер ловил кэб и находил «уютную гостиницу» неподалеку[333].

Район вокруг Пикадилли и Лестерской площади являлся центром элитной секс-торговли. Однако проститутки работали по всему Лондону, в том числе в других частях Вест-Энда. В начале 1880-х годов район между Стрэндом и вокзалом Чаринг-Кросс по-прежнему оставался любимым местом уличных проституток, как было еще сто лет тому назад. Другие улицы Вест-Энда – к примеру, Брюэр-стрит и Лайл-стрит к северу от Лестерской площади – облюбовали женщины постарше, услуги которых стоили дешевле[334]. Примерно тогда же проститутки стали промышлять ближе к вокзалам – Юстонскому, Виктории и прочим – и в многолюдных районах, возле гостиниц и кварталов съемного жилья. Но Мэри Джейн, молодая женщина чуть старше двадцати, в самом расцвете карьеры, могла хорошо зарабатывать и в центре, общаясь с лучшими клиентами. У нее была модная в то время пышная фигура, голубые глаза и роскошные длинные волосы; благодаря физической привлекательности она могла «разъезжать в экипаже» и «жить как знатная дама». Она называла себя Мари Жанетт и имела богатый гардероб из «множества дорогих платьев». Очевидно, что в «Альгамбре», кафе «Европа» и ресторане «Сент-Джеймс» ее хорошо знали.

Мэри Джейн наверняка привыкла к тому, что хорошо одетые джентльмены повсюду ее приглашают, предлагают отвести на скачки, купить ей перчатки и драгоценности и угощают изысканными яствами и напитками. Самые прозорливые женщины, занимавшиеся секс-торговлей, понимали: их красота и молодость быстротечны, нужно ковать железо, пока горячо, и хвататься за любой шанс. Именно поэтому, когда некий джентльмен предложил отвезти Мэри Джейн в Париж, она сразу же согласилась.

И снова, рассказывая об этой поездке Джозефу Барнетту, Мэри Джейн не упомянула ни имени джентльмена, ни других деталей путешествия. Как она познакомилась со своим спутником? Был ли он ее клиентом, любовником, имевшим на нее серьезные романтические планы, или просто знакомым, сделавшим ей деловое предложение? Ответов на эти вопросы не знает никто. Однако поездка в Париж обернулась для Мэри Джейн совсем не тем, на что она рассчитывала. Возможно, случившееся подстроила ее хозяйка, сутенерша-француженка. В те времена путешественники и багаж прибывали в место назначения порознь. Келли собрала свои дорогие платья и велела мадам отправить чемодан на ее парижский адрес. Но багаж так и не отправили, и, вероятно, именно это навело Мэри Джейн на мысль, что ее обманули.

В последней четверти девятнадцатого века секс-трафикинг превратился в весьма прибыльный бизнес. Женщин переправляли из Британии в континентальную Европу. С развитием железных дорог и грузовых перевозок путешествовать и перевозить товары стало дешевле и проще. Кроме того, появилась возможность отправлять «товар» на разные рынки, чтобы удовлетворить самые взыскательные вкусы. В Лондон присылали девушек из Франции, Бельгии и Германии, а англичанок везли в европейские бордели. В беседе с Уильямом Стедом бывший организатор сети секс-трафикинга подсчитал, что в 1884 году только в Бельгию и Северную Францию отправили около 250 британских женщин. Две трети из них были похищены под обманным предлогом: им обещали работу горничной за границей или замужество[335]. Нередко девушек накачивали спиртным или снотворным, снабжали фальшивыми документами и в бессознательном состоянии сажали на поезд.

В 1879 году в подобной ситуации оказалась Аделин Таннер, служанка, недавно оставшаяся без работы. Началось все довольно-таки невинно: некий Джон Салькар, «респектабельно одетый мужчина» с иностранным акцентом, заговорил с ней в зале ожидания одного из лондонских вокзалов[336]. Позже Аделин снова «случайно» встретилась с Салькаром по кличке Салли и согласилась выпить с ним в гостинице в Сохо. Будь на ее месте более опытная женщина – такая, как Мэри Джейн, знавшая о секс-торговле не понаслышке, – она бы сразу смекнула, к чему все идет, но девятнадцатилетняя Аделин была девственницей и росла, не зная порока. Салли напоил ее вином, и вскоре девушка уже «едва могла вспомнить, о чем говорила». Он познакомил ее со своим деловым партнером, красивым бельгийцем по имени Фредерик Шульц, который, как и Салькар, был рекрутом, набиравшим девушек в континентальные бордели. Аделин, у которой от выпитого уже кружилась голова, представили ее будущему сутенеру. Его звали Эдуар Роже, он был французом. Обменявшись с девушкой буквально парой слов, Роже заявил, что «[она] ему очень нравится и он хочет отвести ее в Париж, а если, увидев его роскошный дом, экипажи и все прочее, она согласится стать его женой, он женится на ней»[337]. Разумеется, Аделин и две другие девушки, также попавшие в ловушку Салли и Шульца, отправились не в Париж, а в Брюссель, где их заперли в maison close – борделе, работавшем по государственной лицензии. Перед отъездом из Англии их снабдили фальшивыми документами, а по прибытии в Бельгию сообщили, что они находятся там нелегально и при попытке сбежать из дома Роже их немедленно арестуют и посадят в тюрьму.

Кого-то из девушек заманивали в сеть обманом, но как минимум каждая третья из тех, кто соглашался поехать за границу, работала проституткой ранее и просто «стремилась сменить обстановку». В 1885 году вышел цикл статей Уильяма Томаса Стеда «Девичья дань современному Вавилону», где он исследовал грязный бизнес секс-трафикинга, в сети которого попадались не только взрослые женщины, но и несовершеннолетние девочки. Он рассказывает о некой Амелии Пауэлл, которую увезли из Лондона и поместили в публичный дом в Бордо. Амелия не признаётся открыто, но намекает, что занималась проституцией после того, как ушла от мужа и очутилась «на пороге нищеты». По ее словам, «подруга, которой можно доверять», познакомила ее «с греком», владельцем сигарной лавки на Риджент-стрит. Тот пообещал, что сможет найти Амелии и еще трем женщинам «превосходную работу» в Бордо. Уговаривать Амелию долго не пришлось. «Я ухватилась за это предложение, – вспоминает она, – так как хотела разорвать прежние связи и сбежать от страданий, которые в Лондоне сопровождали меня повсюду»[338]. Но не успели девушки добраться до Бордо, как им открылась вся правда их «превосходной работы». Едва они переступили порог maison close, у них «отобрали всю одежду и обманом нарядили в шелковые платья и прочие изысканные вещицы», тем самым навязав им долг и обставив всё так, что они не могли уйти, не будучи обвиненными в воровстве. Амелии сказали, что она должна своей хозяйке тысячу восемьсот франков – мол, такова цена одежды, которую ее заставили надеть, плюс «комиссионные за переезд». Ей сообщили, что как только она выплатит весь долг, развлекая джентльменов, она сможет уйти, но вскоре Амелия поняла, что это нереально: «Как только до выплаты долга оставалось каких-то четыреста-пятьсот франков, хозяйка обманом, уговорами или мошенничеством вынуждала нас взять новые вещи. Так продолжалось месяц за месяцем»[339].

Эта мошенническая схема веками использовалась в борделях. В ловушку попадались не только неопытные девушки, но и бывалые проститутки, слегка утратившие бдительность. Участники процесса действовали очень аккуратно, не торопясь, просчитывали каждый шаг, чтобы женщина, которую предстояло отправить за границу, ни в коем случае не догадалась, что ее ждет. Вероятно, хозяйка-француженка, у которой Мэри Джейн снимала квартиру, приложила руку к ее отправке в Париж и состояла в сговоре с «джентльменом», который должен был поместить девушку в бордель. Как бы то ни было, хозяйка не сомневалась, что чемодан с дорогими платьями по прибытии в maison close Мэри Джейн не понадобится.

Жизнь в борделе подчинялась строгим правилам. Закон ограничивал перемещения проституток, чтобы они не шатались по улицам и не докучали приличным гражданам. Жрицам любви разрешали выходить лишь в определенные часы, запрещали собираться группами, стоять в дверных проемах и даже появляться в окнах, которые предписывалось всегда держать закрытыми. Всем новоприбывшим надлежало зарегистрироваться в полиции нравов (органе, заведовавшем деятельностью проституток) и раз в две недели проходить осмотр на предмет венерических заболеваний. Одного только «долга» перед хозяевами борделя было достаточно, чтобы сломить волю женщины. Но даже если у нее оставалась какая-то надежда, столкнувшись с существенными ограничениями свободы, женщина окончательно падала духом. Попав в тиски maison close в чужой стране, не имея друзей и не говоря по-французски, женщина не могла и надеяться на побег.

Мэри Джейн наверняка это понимала. Джо Барнетту она сказала, что отправилась в Париж, но «ей не понравилась ее роль» и она решила не оставаться. Барнетт решил, что под «ролью» она имела в виду «цель» своего путешествия. Она вернулась в Лондон меньше чем через две недели. Как ей удалось выпутаться из расставленного для нее капкана, остается загадкой. В беседе со Стедом Салькар говорит, что девушки часто «чуяли неладное» и по приезде в чужую страну могли «всполошиться». Если допустить, что Келли получила хорошее образование, она наверняка знала французский хотя бы на базовом уровне, и это ей помогло. Ведь, по задумке похитителей, «посылки» – а именно так называли жертв торговли людьми – ни в коем случае не должны были обратиться в полицию. Однако и после прибытия «посылки» в место назначения торговцы и хозяева борделей подвергались серьезному риску. По закону любой человек, даже клиент борделя, заподозрив нелегальный секс-трафикинг, мог обратиться в полицию нравов, а та, в свою очередь, была обязана «освободить англичанок, которых держат в борделе против их воли, даже если они не выплатили долг»[340]. Такие случаи серьезно били по карману организаторов нелегальной сети и владельцев борделей. Более того, молодая женщина, способная свидетельствовать против них в суде, оказывалась на свободе: тут уже было не до шуток.

Уильям Стед отмечал, что организаторы сети международного секс-трафикинга были очень опасными людьми. Многие из них «отсидели сроки и знали, как плохо живется в исправительных заведениях»: они без колебаний могли «избавиться от нежелательного свидетеля», чтобы спастись от тюремного заключения[341]. Сбежав от своих похитителей, Мэри Джейн нажила себе опасных врагов, хотя, возможно, даже не подозревала об этом. Ей удалось переиграть их в Париже, но с прежней легкой жизнью в Лондоне, увы, пришлось распрощаться.

18. Разгульная жизнь

Летом корабли, прибывавшие из французского порта Булонь и доставлявшие путешественников из Парижа, пришвартовывались в доках Святой Катарины, прямо у лондонского Тауэра. Пассажиры сходили по трапу и поворачивали на запад, в центр города. Лишь немногие переходили на противоположную сторону улицы и направлялись на восток. А между тем за шумными доками, кучами багажа, клубами пара и запахом дегтя гудела оживленная транспортная улица, известная как Рэтклифф-хайвей. На первый взгляд она казалась обычной коммерческой улицей: здесь торговали всем необходимым для моряков. Лавки с корабельными снастями, фонарные мастерские, магазины одежды и снаряжения и несколько злачных пивных заведений – в начале улицы все выглядело вполне безобидно. Однако стоило пройти чуть дальше, и становилось ясно, какие дела на самом деле творятся на Рэтклифф-хайвей. Магазины снастей сменялись дешевыми ночлежками, пивные соседствовали с пабами и мюзик-холлами, и пульс порока ощущался все более отчетливо.

По сути, Рэтклифф-хайвей была даже не улицей, а целым маленьким миром с особой атмосферой и собственной экономикой, которую подпитывал постоянный поток кораблей и матросов, бродивших по улицам в поисках выпивки и секса. В конце века улица по-прежнему считалась криминальным районом: дурной славой она пользовалась с 1811 года, когда здесь произошло одно из первых серийных убийств в Англии – семерых человек убили в их собственных постелях. Даже яркий свет газовых фонарей и веселая танцевальная музыка не могли скрыть истинного лица Рэтклифф-хайвей, темного и уродливого. Завсегдатаи мюзик-холлов и пивнушек не удивлялись ни звону разбитого стекла, ни хрусту разбитых челюстей, ни пролитому вину, ни пролитой крови. Поздней ночью гуляки отправлялись на поиски нелегальных пабов и опиумных притонов и предавались пьяному бесчинству на соседних улицах, оглашая их воплями и ругательствами, пением и похотливыми стонами.

Мэри Джейн Келли никак не могла предположить, что судьба приведет ее в столь скверное местечко, но ситуация, в которой она оказалась, не оставила ей выбора. Если бы она могла вернуться в Вест-Энд, она бы так и сделала и продолжила бы вести свою прежнюю жизнь, но, скорее всего, это было небезопасно. Проститутки из среднего и высшего эшелона не работали поодиночке: не исключено, что и у Мэри Джейн была сеть налаженных знакомств и адреса хозяек, к которым она могла бы обратиться в поисках работы. Кроме того, попав в затруднительное положение, проститутки часто обращались за помощью к постоянным клиентам или бывшим любовникам. Наверняка у Мэри Джейн было много знакомых, которых она могла бы попросить о помощи. Она могла бы легко вернуться на свое место в «Альгамбре» или в обеденный зал кафе «Европа», но, видимо, посчитала, что это слишком рискованно. Вместо этого из доков Святой Катарины она направилась прямиком на восток и очутилась на Рэтклифф-хайвей.

Дом № 79 стоял на углу Пеннингтон-стрит и Бризерс-Хилл, всего в десяти минутах ходьбы от доков. До 1874 года в кирпичном здании, почерневшем от сажи, находился паб «Красный лев». Но паб закрыли, а здание переоборудовали в жилой дом. В 1885 году здесь жили две семьи: немцы Миллеры – портные – и голландцы, Элисабет Букю и Иоханнес Моргенстерн с двумя новорожденными дочерьми-близнецами. Миссис Букю, как она представлялась, родилась в Нидерландах и в девичестве звалась Элисабет Блума; дочь кондитеров, еще в юности она уехала в Англию и поселилась на Пеннингтон-стрит. Она вышла замуж за голландца Луиса Букю, газовщика. Но загадочным образом на свою зарплату рабочего мистер Букю вдруг начал приобретать недвижимость и в 1880 году – а возможно, и раньше – купил дом № 79 по Пеннингтон-стрит.

Букю сдал дом Миллерам, а те с его разрешения начали сдавать комнаты проституткам. Такая практика была распространена в районах, где арендодатели могли заработать немало денег, закрывая глаза на род занятий своих жильцов. Миллеры делали за Букю всю грязную работу, а он тем временем жил в другом месте с женой и родственниками. Но после его смерти в 1882 году Элисабет решила взять дела в свои руки и вместе с новым партнером по имени Иоханнес Моргенстерн переехала в дом № 79 по Пеннингтон-стрит, в квартиру над той, что занимали Миллеры, планируя подзаработать на секс-торговле.

Дом № 79 по Пеннингтон-стрит, скорее всего, был одним из многих подобных домов в реестре Луиса Букю. Любопытно, что примерно в то же время, когда Элисабет с Иоханнесом перебрались на Пеннингтон-стрит, брат Иоханнеса Адрианус Моргенстерн поселился в Попларе с женщиной по имени Элизабет Феликс. По словам одного из потомков Адриануса, дом в Попларе тоже использовали как бордель[342]. Похоже, миссис Букю была очень активной предпринимательницей, но лишь с помощью Моргенстернов ей удалось превратить свое предприятие в процветающий семейный бизнес.

В доме № 79 семейство Букю-Моргенстерн занимало как минимум одну комнату на верхнем этаже, однако в здании оставалось довольно много пустых комнат. В 1881 году в доме жили три молодые женщины: двадцатиоднолетние Мэри Бимер и Ада Кинг, а также Эмили Чаллис двадцати лет. В переписи населения отмечено, что переписчик застал их с двумя заезжими матросами. Когда на пороге дома № 79 появилась Мэри Джейн, красивая двадцатидвухлетняя девушка легкого поведения, миссис Букю приняла ее с распростертыми объятиями. Неизвестно, что конкретно Мэри Джейн поведала новой хозяйке о своем прошлом, но если фамилия «Келли» была вымышленной, скорее всего, Мэри Джейн придумала ее именно тогда. По возвращении из Франции Мэри Джейн меньше всего хотела, чтобы ее нашли, и если преследователи разыскивали валлийку, она правильно сделала, что выдала себя за ирландку, взяв одну из самых распространенных ирландских фамилий и обеспечив тем самым себе безопасность.

Даже если Мэри Джейн пришла в дом № 79 без гроша за душой, миссис Букю не сомневалась, что вскоре девушка сможет отработать стоимость аренды. Однако заведения, клиенты и даже практика ведения бизнеса на Рэтклифф-хайвей существенно отличались от того, к чему Мэри привыкла на Пикадилли. «На Рэтклифф-хайвей и в Уоппинге свои порядки, – писал общественный реформатор Эдвард Томас, – и сильнее всего это прослеживается в поведении матросов и женщин…»[343] Попав в этот район, Томас обратил внимание, что у проституток существует особый протокол по привлечению клиентов. И сами женщины, и сутенеры знали, когда корабль прибудет в порт. «Как только судно заходит в доки, все незанятые девушки тут же бросаются к трапу и пытаются завлечь моряков прямо на месте». Знакомство, завязавшееся у трапа, считалось «постоянным» на все время пребывания моряка в порту. По словам Томаса, у моряков был обычай: они выбирали себе «определенную девушку» на весь срок пребывания, и секс-работницы с Рэтклифф-хайвей вовсю пользовались этим преимуществом. «Избранница» моряка «сопровождала его повсюду, всегда была рядом; ночью они пировали… и спали дни напролет» в ее постели. Если моряк вдруг терял интерес к своей «девушке», она «сражалась за возлюбленного, покуда у того водились деньги»[344]. Когда же в кошельке моряка не оставалось денег или отпуск его заканчивался, прибывал следующий корабль с матросами, и проститутки снова применяли тот же метод. Если в порту найти клиентов не удавалось, женщины отлавливали их на улицах или в многочисленных пабах, барах и мюзик-холлах.

Моралисты Викторианской эпохи отмечали, что женщины с Рэтклифф-хайвей действовали намного откровеннее своих товарок из Вест-Энда и других районов города. В портовых районах спрос на секс-услуги в буквальном смысле усиливался с приливом, и даже полиции было трудно контролировать проституток и препятствовать росту числа борделей. Девушки легкого поведения ходили по улицам в открытую, не опасаясь властей. Томас отмечал, что «те, кто выходил на вечерние прогулки», совсем не прикрывали головы «ни шляпкой, ни каким-либо другим головным убором» и не носили «лишней одежды» даже в самые прохладные вечера[345]. Он также рассказывал, что многие девушки были «на удивление хорошо одеты», хотя их платья с глубокими вырезами и «укороченными юбками» и «дешевые, яркие украшения» выглядели «чересчур кричащими».

Лучших девушек – молоденьких или тех, кто сохранил моложавый вид, – можно было найти в мюзик-холлах. Чтобы привлечь моряков, эти прокуренные заведения с музыкой и танцами часто украшали морскими мотивами. Стены расписывали незатейливыми морскими пейзажами, изображениями якорей и русалок. Танцовщицы с нарумяненными лицами, в платьях из прозрачного тюля, плескались в бутафорских «волнах», а певички затягивали душещипательные песни о прекрасных девушках, оставшихся на берегу. За исключением самих девушек и нескольких местных жителей, большинство посетителей этих заведений были шведами, датчанами, немцами, португальцами, испанцами и французами и не понимали ни слова по-английски. И всё же они с удовольствием разваливались на деревянных скамьях, опустошали бутылочку-другую и обнимались с девушками, пока дело не доходило до драки.

Основным развлечением на Рэтклифф-хайвей, как и в более благоустроенном Вест-Энде, была выпивка. Впрочем, опытные секс-работницы знали, что с алкоголем не следует забывать об осторожности. Незнакомые мужчины, будь то матросы или щеголи из высшего общества, под действием спиртного нередко слетали с катушек. Общение с клиентом, выпившим бутылку шампанского или несколько стаканов джина, напоминало русскую рулетку: никогда нельзя было предсказать, как поведет себя мужчина в подпитии. Впрочем, некоторым не нужен был даже алкоголь, чтобы потерять голову. Напившись, кто-то впадал в ступор; других охватывали приступы ярости, и они могли избить проститутку до полусмерти. Лучшей защитой в такой ситуации становилась трезвость, а сохранить ее было не так-то просто, если клиент постоянно наполнял стакан своей спутницы. Одна из проституток Викторианской эпохи рассказывала, что в компании клиентов «почти никогда не пила»: лишь подносила стакан к губам, а затем незаметно выплескивала куда-нибудь его содержимое[346]. Но для многих девушек алкоголь был единственной отдушиной. Он притуплял страх нежелательной беременности и болезни – а проститутки рисковали забеременеть и заразиться венерическим заболеванием с каждым половым актом. В состоянии алкогольного опьянения физическая близость с вызывающим отвращение клиентом не казалась такой ужасной; спиртное на время заглушало и ненависть к себе, и чувство вины, и боль, и воспоминания о пережитом насилии. Скорее всего, Мэри Джейн Келли пила с тех самых пор, как начала заниматься проституцией, но после возвращения из Франции привычка переросла в серьезную зависимость. Свояченица миссис Букю Элизабет Феликс (в газетах ее ошибочно называли «миссис Феникс») своими глазами видела Келли пьяной. По словам миссис Феликс, Мэри Джейн «казалась милейшей, достойнейшей девушкой, когда была трезвой», но «в подпитии становилась скандальной и даже лезла в драку»[347]. Семейство Букю-Моргенстерн наверняка не удивляло подобное поведение – многие их девушки были разочарованы в жизни и несчастны, – но пристрастие Мэри Джейн к алкоголю оказалось настолько сильным, что ее посчитали «нежелательной гостьей»[348]. Настал день, когда она покинула дом № 79 по Пеннингтон-стрит – или по собственному желанию, или по настоянию хозяев. Впрочем, ушла она недалеко.

По соседству с бывшим пабом «Красный лев» находился дом № 1 по Бризерс-Хилл, принадлежавший миссис Роуз Мэри (или Мэри Роуз) Маккарти и ее мужу Джону. Заведение супругов Маккарти почти ничем не отличалось от дома № 79 на Пеннингтон-стрит: они сдавали комнаты женщинам вроде Мэри Джейн и их гостям[349]. В доме также находился подпольный паб, где не только нелегально разливали спиртное, но и с помощью проституток заманивали матросов и прочих граждан, потерявших бдительность, в темные углы, а потом обворовывали их. Мы не знаем, участвовала ли в этом Мэри Джейн, но, судя по всему, Маккарти ее буйное пьянство ничуть не беспокоило: главное, чтобы она вовремя платила за аренду[350].

Возможно, Мэри Джейн прилично задолжала своим арендодателям, особенно Букю-Моргенстенам. Миссис Феликс вспоминала случай, произошедший вскоре после того, как Мэри Джейн поселилась в доме № 79 по Пеннингтон-стрит. То ли ей очень нужны были деньги, то ли миссис Букю убедила ее, что ей нечего бояться, но две женщины решили попытаться забрать чемодан с дорогими платьями Келли у ее бывшей хозяйки, жившей в Найтсбридже. Мэри Джейн, безусловно, хотела вернуть свои вещи, однако едва ли она горела желанием возвращаться в ту часть Лондона, где ее хорошо знали. Чтобы защитить свою подопечную и продемонстрировать ее бывшей французской мадам, что Мэри Джейн теперь находится под протекцией Моргенстернов, миссис Букю поехала с ней на другой конец города. Судя по всему, Келли отправилась в некогда знакомый район впервые после возвращения из Парижа, и ей было страшно, несмотря на то, что рядом сидела ее новая хозяйка из Ист-Энда.

По-видимому, их миссия не увенчалась успехом. Если «французская хозяйка» была такой же деловой и расторопной, как миссис Букю и другие женщины ее рода занятий, она, скорее всего, давно продала платья Мэри Джейн. Иными словами, как Мэри Джейн и предполагала, ездить в Западный Лондон ей не следовало.

После визита Мэри Джейн к бывшей хозяйке на Рэтклифф-хайвей пришел мужчина и стал разыскивать девушку. По словам Джозефа Барнетта, которому Мэри Джейн рассказала эту историю, в дом № 79 явился человек средних лет, назвавшийся ее отцом. Он был довольно настойчив и справлялся о ней во всех пабах и питейных заведениях и даже расспрашивал молодых женщин, работавших на улице. Однажды Мэри Джейн «услышала от своих товарок, что он ее ищет». Она знала, что ее ждут неприятности, и постаралась спрятаться от своего преследователя[351]. Само собой, это был вовсе не отец Мэри Джейн. Миссис Феликс сказала, что Келли не поддерживала связь с семьей, так как родители «ее бросили». Барнетт подтверждал, что «с родственниками она не общалась». На дознании коронера в 1888 году Барнетт заявил, что Мэри Джейн опасалась за свою безопасность, хотя никогда не признавалась, чего именно боится. Помимо того что ее искали бандиты, осенью 1888 года по улицам бродил непойманный убийца, и это, безусловно, усиливало ее страх.

К тому моменту Мэри Джейн опостылело ее беспросветное существование на Рэтклифф-хайвей и скандалы с хозяйками, и зловещий визит «отца» из Западного Лондона, несомненно, заставил ее задуматься о будущем. Но в конце 1886 года ситуация неожиданно изменилась к лучшему: у Мэри Джейн появился воздыхатель.

Молодая, красивая, сексуально привлекательная Мэри Джейн, очевидно, не испытывала недостатка в поклонниках, и у нее даже имелись постоянные клиенты. Одним из них был двадцатисемилетний штукатур по имени Джозеф Флеминг (или Флемминг) из соседнего квартала Бетнал-Грин. Флеминг работал в строительстве, и доход у него был нестабильный: он был куда менее обеспечен, чем поклонники Мэри Джейн из Вест-Энда. Но, по словам миссис Маккарти, чей дом девушка покинула, чтобы поселиться с Флемингом, он был от нее без ума и «наверняка женился бы на ней». Чувства были взаимными: Мэри Джейн рассказывала подругам, что любит Флеминга[352]. Несколько месяцев они жили в одной меблированной комнате на Бетнал-Грин-роуд или на Олд-Бетнал-Грин-роуд, но потом расстались[353]. Причина их расставания неизвестна, хотя подруга Келли Джулия Вентерни намекнула, что Флеминг бил Мэри Джейн и «дурно с ней обращался»[354]. Миссис Маккарти узнала о случившемся в начале 1887 года, когда ее бывшая жиличка появилась на пороге ее дома в два часа ночи. Келли пришла, чтобы снять комнату для себя и спутника-мужчины. Миссис Маккарти удивилась и спросила Мэри Джейн, «живет ли она с тем мужчиной, что увез ее из квартала». Келли ответила, что они расстались и она снова занимается старым ремеслом. Миссис Маккарти не стала больше допытываться и взяла с Мэри Джейн два шиллинга за комнату[355].

Порвав с Джо Флемингом, Мэри Джейн решила не оставаться в Бетнал-Грин, но и возвращаться на Рэтклифф-хайвей она не хотела. Келли переехала на новое место – в Спиталфилдс, – где, по слухам, поселилась в ночлежке «Кулиз» на Трол-стрит и стала работать на улицах квартала Олдгейт. В своих невероятно романтизированных мемуарах о службе в столичной полиции старший инспектор сыскной полиции Уолтер Дью утверждает, что часто видел, как Мэри Джейн «дефилировала по Коммерческой улице между Флауэр-энд-Дин-стрит и Олдгейтом или вдоль Уайтчепел-роуд». По его словам, она всегда была «очень красиво одета и носила чистый белый передник, но не носила шляпу» и разгуливала по улицам в компании «двух-трех таких же, как она [женщин]»[356]. Это описание наружности и поведения Мэри Джейн совпадает с воспоминаниями многих ее знакомых. «Она была одной из самых изящных и привлекательных женщин в районе», – рассказывал проповедник из Уайтчепела в интервью «Ивнинг ньюс». Она была всегда «аккуратно и прилично одета и выглядела довольно мило и достойно». Соседи были очарованы ее веселым нравом и добротой и называли ее «хорошей, тихой, приятной девушкой», которую «все любили». По их словам, Мэри Джейн нравилось петь и рассказывать истории, особенно о Вест-Энде: должно быть, очутившись в убогом и грязном Уайтчепеле, она скучала по прежней жизни. Она «не скрывала» своих прошлых приключений, рассказывала новым знакомым о том, как ездила в каретах и «вела жизнь… знатной дамы», и даже хвасталась, что побывала в Париже. Открытость Мэри Джейн многих к ней расположила, как и ее фантазии об Ирландии и о том, что она «вернется к своему народу». Однако все эти позитивные комментарии свидетельствуют о том, что Мэри Джейн хорошо научилась маскировать свои чувства – для женщины, которая вела «фривольный» образ жизни, это была очевидная необходимость. В редкие минуты откровенности она говорила со своей соседкой, двадцатилетней Лиззи Олбрук, которая была очарована Келли и тем, как много та повидала на своем веку. Мэри Джейн предостерегла Лиззи, чтобы та не шла по ее стопам, и призналась, что «до смерти устала от своей жизни»[357].

Существует еще одно описание Мэри Джейн Келли, которое весьма отличается от восторженных отзывов большинства ее знакомых. В 1965 году в ходе расследования для своей книги об уайтчепельских убийствах Том Каллен беседовал с неким Деннисом Барреттом. В 1888 году Барретт был мальчишкой и утверждал, что помнит Келли. По его словам, он знал ее под кличкой Черная Мэри и говорил, что она была «страшной». Ожидая клиентов у входа в паб «Десять колоколов», она вела себя злобно, как бульдог. «Горе той женщине, что посмела бы заступить на ее территорию… она бы вырвала ей клоки волос», – вспоминал Барретт[358]. Само собой, Барретт мог с кем-то ее перепутать, но если принять его слова за правду, то выходит, что у Мэри Джейн было два совершенно разных обличья: она успешно притворялась милой и добродушной, но под этой маской скрывалась мятежная, несчастная душа.

Работа в Ист-Энде едва ли принесла Мэри Джейн долгожданный покой. Жизнь проститутки была непредсказуемой и опасной, и даже ненадолго съехавшись с Джозефом Флемингом, она, несомненно, ощутила заметное облегчение. Стоит ли удивляться, что вскоре после расставания с ним она стала искать похожих, более стабильных отношений. И вскоре нашла: случилось это в марте 1887 года, когда она, как обычно, прогуливалась по Коммерческой улице в поисках клиентов.

Джозеф Барнетт, от которого мы и узнали основную часть сведений о Мэри Джейн Келли, ворвался в ее жизнь как комета – по крайней мере, так следует из его рассказа об их встрече. Они познакомились в четверг вечером, накануне Пасхи. Келли приглянулась Барнетту, он пригласил ее в паб, и они «сошлись». Он не упоминает, платил ли за секс или нет, а лишь говорит, что они «договорились встретиться на следующий день». Не прошло и сорока восьми часов с момента их знакомства, как Барнетт влюбился. Уже в субботу он предложил Мэри Джейн переехать к нему, и она согласилась. Барнетт сразу же снял комнату на Джордж-стрит. «С тех пор мы жили вместе… до позавчерашнего дня», – сообщил он коронеру восемнадцать месяцев спустя[359].

В ноябре 1888 года, выступая перед критически настроенными присяжными из среднего класса, Джозеф Барнетт проявил себя не лучшим образом. Перед этим полицейские допрашивали его в течение четырех часов, и, заняв свидетельское место, он был страшно напуган. Его показания честны, но сбивчивы; он заикался, повторял сказанное по нескольку раз. Мэри Джейн Келли знала его совсем другим – уверенным в себе, решительно добивавшимся своей цели.

Когда они познакомились, Барнетту было двадцать девять лет. Голубоглазый, светловолосый ирландец из Уайтчепела носил модные усы. Барнетту было тринадцать лет, когда он лишился обоих родителей. Воспитывали его старшие братья и сестры. Брат, работавший на рыбном рынке Биллингсгейт, устроил его грузчиком: для этого занятия требовалась лицензия на транспортировку товара. Многие мечтали о такой работе, ведь она приносила неплохой доход, если мужчина обладал физической силой и расторопностью. Джозеф был среднего телосложения, ростом пять футов семь дюймов и имел все данные для этого ремесла. Однако денег паре все равно не хватало. И Мэри Джейн, и Джозеф любили выпить – вероятно, именно в этом крылась их основная проблема. За полтора года, что они прожили вместе, они переезжали четыре раза: сначала сменили свою убогую комнатушку на Джордж-стрит на такую же на Литтл-Патерностер-роу, но оттуда их выселили за пьянство и долги за жилье[360]. Затем они сняли угол на Брик-лейн, а примерно в марте 1888 года переехали в комнату на Миллерс-Корт.

В начале девятнадцатого века Миллерс-Кортом называли два смежных сада, расположенных за домами № 26 и 27 по Дорсет-стрит. Но затем этот участок застроили крошечными коттеджами для рабочих: в них одновременно проживали по тридцать человек, а три общих туалета находились во дворе. Окна гостиной на первом этаже в доме № 26 выходили в грязный двор, являвший собой довольно неприятное зрелище, поэтому комнату отделили от остальной части здания и стали сдавать как дом № 13 по Миллерс-Корт. Здесь-то и поселились Мэри Джейн и Джо Барнетт: за четыре шиллинга шесть пенсов в неделю они сняли крошечную комнатушку размером десять на двенадцать футов в самом конце темного переулка. Обставленная лишь самой необходимой мебелью, она была не лучше и не хуже других убогих комнат на Дорсет-стрит: здесь имелись кровать, стол, сломанный умывальник, стул и буфет. Кто-то из прежних жильцов – видимо, желая приукрасить это грязное, унылое помещение – повесил на стену репродукцию картины «Вдова рыбака».

Увы, ничто не могло скрыть серость Миллерс-Корта и нищету его обитателей. Владельцем дома, где жили Мэри Джейн и Джозеф Барнетт, был Джон Маккарти (однофамилец миссис Маккарти с Бризерс-Хилл). По свидетельствам современников, он был «бандитом», обманом выманивал «у бедняков деньги» и предпочитал сдавать комнаты одиноким женщинам, оказавшимся в сложной жизненной ситуации[361]. Так, на верхнем этаже дома № 13 жила Элизабет Прейтер, которую бросил муж. Джулия Вентерни из дома № 1 была вдовой сорока с небольшим лет и работала поденщицей, а Мэри Энн Кокс, называвшая себя «несчастной вдовой», жила в доме № 5. Мэри Джейн утверждала, что Барнетт пообещал, будто никогда «не выпустит ее на улицы», пока она живет с ним, однако дом № 13 Келли сняла на свое имя[362]. Маккарти наверняка знал, что женщины, особенно те, что прежде занимались проституцией, всегда найдут деньги на аренду. В конце лета ему представился случай в этом убедиться: Джозеф Барнетт потерял работу на рыбном рынке Биллингсгейт. Почему это произошло – неизвестно, но учитывая, что с предыдущего места жительства пару выгнали за пьянство, можно предположить, что алкоголь и здесь сыграл свою роль. Итак, Барнетт остался без работы, пара задолжала Маккарти за аренду комнаты и за продукты, свечи и прочие необходимые вещи, купленные в соседней лавке в кредит (лавка тоже принадлежала Маккарти). К ноябрю 1888 года у Мэри Джейн и Джозефа Барнетта накопился долг за шесть недель – в общей сложности двадцать девять шиллингов.

Возможно, именно Маккарти предложил Мэри Джейн вернуться к прежнему занятию. Вряд ли она охотно пошла на это, поскольку больше года прожила с одним партнером. Почти восемнадцать месяцев ей не нужно было выискивать у чужих мужчин симптомы сифилиса и беспокоиться за свое будущее в случае беременности. Она не стояла голодной на углу, под дождем, без шляпы и шали, заставляя себя улыбаться прохожим. Ей не надо было думать о том, что делать, если немытый клиент, которого она только что ублажила, отказался бы платить. Барнетт настоял, чтобы она перестала заниматься проституцией, пока они жили вместе. Он обещал позаботиться о ней, и, очевидно, Мэри Джейн очень разозлилась на Барнетта, когда он подвел ее. Увы, сколько он ни пытался, найти постоянную работу ему не удавалось: подворачивались лишь случайные заработки, которых не хватало даже на аренду жилья. Они с Мэри Джейн начали часто и сильно ссориться. Однажды в подпитии Мэри Джейн разбила окно рядом с дверью. Она заткнула окно тряпками, чтобы уберечься от сквозняка, но теперь нужно было вставлять новое стекло.

Пока Мэри Джейн жила на Миллерс-Корт, ей приходили письма из Ирландии, якобы от матери или «брата». Любопытно, что в августе 1888 года Второй батальон шотландской гвардии стоял в Дублине: возможно, она переписывалась вовсе не с братом, а со своим бывшим возлюбленным, и он же присылал ей небольшие суммы денег[363]. Она также поддерживала связь с Джозефом Флемингом: по словам Джулии Вентерни, Флеминг иногда наведывался к Мэри Джейн и «давал ей денег»[364]. Джо Барнетт об этом не знал: едва ли он одобрил бы встречи бывших любовников. Мэри Джейн дразнила Барнетта упоминаниями о его предшественнике и говорила, что относилась к Флемингу «с большой симпатией». Но сильнее всего Барнетта злило общение Келли с подругами-проститутками, которых она приглашала домой. Хотя сам Барнетт познакомился с ней, когда она искала клиентов на улице, после начала совместной жизни он, видимо, не желал вспоминать о том, чем она занималась раньше. Вероятно, именно поэтому он разгневался, когда Мэри Джейн сказала, что хочет вернуться к прежней работе: основной причиной разногласий были вовсе не женщины, которых Мэри Джейн приглашала в их общий дом. Они продолжали ссориться, и в конце концов Мэри Джейн ясно дала понять, что дорожит дружбой с «женщинами легкого поведения» больше, чем отношениями с Барнеттом.

В октябре в Уайтчепеле все только и говорили что о Джеке-потрошителе и его зверствах. Убийца наводил на обитателей квартала сильнейший ужас. Особенно тревожились обитатели Дорсет-стрит и Миллерс-корт, так как в домах на этих улицах проживало много одиноких женщин, которых некому было защитить. По словам Барнетта, в те беспокойные месяцы они с Мэри Джейн ежедневно читали газеты, надеясь, что убийцу поймают. Пока Джек-потрошитель оставался на свободе, Мэри Джейн нередко предлагала приют знакомым женщинам, чтобы тем не пришлось искать клиентов поздно вечером или ночевать на улице. Первой стала проститутка по имени Джулия[365]. Вскоре Мэри Джейн приютила Марию Харви, незамужнюю прачку, которой не хватало денег на ночлег и которая оставила после себя гору грязной одежды. Когда Мэри Джейн начала водить домой подруг, чаша терпения Барнетта переполнилась. Он понимал, что Мэри Джейн исходила из благих побуждений, и все же ему казалось, что она делает это нарочно, чтобы выжить его. Тридцатого октября Барнетт ушел от Мэри Джейн, хотя и сильно жалел об этом.

Несмотря на все разногласия, Мэри Джейн явно была ему небезразлична, и Барнетт надеялся, что они помирятся. Он поселился в ночлежке на углу Бишопсгейт-стрит, но регулярно заглядывал к Мэри Джейн и по-прежнему пытался найти работу. Вечером 8 ноября, в четверг, он постучался в дверь ее комнаты. Разбитое окно, заткнутое тряпками, так и не починили, а вместо занавески на нем висело пальто, оставленное Марией Харви. Барнетт мог бы вытащить тряпки и открыть дверь изнутри, как делали они с Мэри Джейн, когда теряли ключ, но постеснялся. В комнате горела свеча, и он заметил, что Келли не одна. С ней была Лиззи Олбрук, но когда пришел Джо, соседка поспешила удалиться. Келли недавно вернулась из «Десяти колоколов», где якобы выпивала с подругой Элизабет Фостер, однако Барнетт утверждал, что она была трезва как стеклышко.

Они провели вместе около часа. Возможно, они спокойно разговаривали, спорили или предавались любви – как бы то ни было, снова сойтись они не договорились. Наконец Барнетт встал и извинился перед Мэри Джейн. «Я сказал, что у меня нет работы и мне нечего ей предложить, – печально повторил он на дознании коронера, – о чем я очень сожалею»[366]. Мэри Джейн, на которой в тот день был поношенный черный бархатный жакет и юбка из тонкого материала, проводила его взглядом. Какие чувства она испытывала, понимая, что их отношения окончены? Этого мы никогда не узнаем.

Неизвестно, куда отправилась Мэри Джейн, распрощавшись с Джозефом Барнеттом. Ее соседка, Мэри Энн Кокс из дома № 5, утверждала, что примерно в 23:45 Мэри Джейн свернула с Дорсет-стрит и вошла во двор дома на Миллерс-Корт. Она была с мужчиной. Соседке показалось, что Мэри Джейн еле держалась на ногах, но все местные бармены заявляли, что в тот вечер не видели, чтобы она пила, и не наливали ей. По словам Кокс, Мэри Джейн и ее гость проследовали в комнату, но перед этим Келли предупредила соседку, что «будет петь». Дверь с треском захлопнулась; в небрежно занавешенном окне зажегся свет. Минуту или две стояла тишина, а затем Кокс услышала голос Мэри Джейн – та запела первый куплет песни «Фиалка с могилы матери»[367]:

Кокс утверждает, что Келли пела до часа ночи, но в ее словах, как и в показаниях других свидетелей по всем пяти делам, много несоответствий и недомолвок и многое вызывает вопросы[368]. Что делал клиент Мэри Джейн в течение одного часа и пятнадцати минут, пока она пела? Об этом можно лишь догадываться.

Элизабет Прейтер из квартиры выше заявила, что через тонкий пол и стены ей были слышны все звуки из комнаты Мэри Джейн. По ее словам, после половины второго в комнате наступила тишина.

Ранним утром 9 ноября Мэри Джейн решила лечь спать. Она разделась, сняла свое некогда роскошное, а теперь поношенное платье с обтрепавшимся подолом и пятнами от пива и джина. Свою одежду она очень аккуратно сложила на стул. В разбитом винном бокале трепетало пламя свечи, но вскоре свеча погасла, и, окутанная тьмой, Мэри Джейн легла, укрывшись от холода простыней.

Кроме Джозефа Барнетта, близких у Мэри Джейн Келли не было, но даже Барнетт не знал, кем на самом деле являлась женщина, лежавшая в гробу. Поскольку она называла себя Келли и утверждала, что родилась в Ирландии, ее похоронили на католическом кладбище Святого Патрика в Лейтонстоуне. Однако если она была валлийкой, как говорили некоторые ее знакомые, ее следовало бы похоронить на методистском кладбище.

Кем бы ни была Мэри Джейн при жизни, после смерти она стала такой, какой ее запомнил Джозеф Барнетт. Он настоял, чтобы на медной табличке на ее гробе выгравировали имя «Мари Жанетт Келли» – ее псевдоним, напоминавший о веселых субботних пирушках в Вест-Энде.

После своей смерти Мэри Джейн, неизвестная проститутка из Спиталфилдса, стала для жителей Уайтчепела местной легендой, героиней, которая пострадала от рук чудовища, по-прежнему гулявшего на свободе. Похоронная процессия – открытый катафалк, два экипажа и гроб из полированного дуба и вяза, украшенный двумя цветочными венками и крестом из кардиоспермума, – выглядела почти вызывающе. Местным жителям было на что посмотреть, а также появился повод выпить и картинно погоревать. Поглазеть на зрелищные похороны собралась толпа владельцев пабов, их лучших клиентов и тех самых женщин, которых в газетах называли «нечестивыми». Матери с младенцами на руках наблюдали за шествием с порогов своих домов, мужчины снимали шляпы.

«Помилуй ее, Боже! – кричали они сквозь слезы. – Мы ее не забудем!»

Вскоре после убийства Энни Чэпмен мистер Эдвард Фэрфилд, высокопоставленный чиновник Министерства по делам колоний, проживавший в престижном лондонском районе Белгравия на Саут-Итон-плейс, взял перо и написал письмо в газету «Таймс». Убийства в Уайтчепеле чрезвычайно его встревожили. Причем главной причиной его беспокойства являлись не сами смерти «порочных обитательниц Дорсет-стрит и Флауэр-энд-Дин-стрит». Он опасался, что зверства в Уайтчепеле заставят женщин вроде Энни Чэпмен покинуть свое адское логово в Спиталфилдсе: они переберутся поближе к его месту жительства и «запятнают пороком наши чистые улицы». «Убийства четырех жительниц Уайтчепела, – продолжал уважаемый чиновник, – так сильно потрясли и взволновали общественность, что может создаться впечатление, будто у этих женщин было право на жизнь»:

Но будь это так, почему они не нашли себе укрытие холодной английской ночью? Раз они не смогли заплатить за ночлег, в целом даже хорошо, что они пали жертвами неизвестного гениального хирурга. Таким образом он внес свой вклад в решение «проблемы очистки Ист-Энда от его порочных обитателей»[370].

Сегодня эти слова заставляют нас вздрогнуть, но Эдвард Фэрфилд всего лишь выражал мнение, которое в Викторианскую эпоху считалось если не общепринятым, то, по крайней мере, насколько распространенным, что он не постыдился высказать его вслух в 1888 году. Фэрфилд был холостяком и много времени проводил в джентльменском клубе, где его запомнили как «несколько легкомысленного» человека, который вел «разгульную жизнь»[371]. Он держал повариху и горничную и регулярно устраивал званые ужины для друзей-мужчин. Читая заметки в прессе, как и большинство образованных людей, он узнавал о «порочных обитателях» Ист-Энда, об отвратительной жизни отбросов общества, проходившей в беспросветном пьянстве и нищете. На основе прочитанного у него сложилось представление о женщинах из трущоб, а если и оставались какие-то сомнения, их развеяли «общеизвестные факты»: все эти женщины были отчаявшимися, грязными, сквернословившими проститутками. Но ни Фэрфилд, ни другие читатели «Таймс», увы, не удосужились разобраться в истории «типичной Энни Чэпмен» – именно так чиновник окрестил обитательниц бедных кварталов – и не попытались понять, что история эта не исчерпывается сообщениями в газетах. Эдвард Фэрфилд не знал, что Энни Чэпмен уже «запятнала пороком» чистые улицы его района, потому что большую часть своей жизни прожила совсем рядом с ним. Он не догадывался, что ее семья жила всего в пятнадцати минутах ходьбы от его дома, и в последние годы жизни нищая, больная, всеми отвергнутая «порочная» Энни навещала своих сестер. Возможно, он даже встречал ее на Бромптон-роуд, по пути в «Хэрродс».

Правда в том, что жизни этих женщин не были так просты, но одержимая сенсациями пресса Викторианской эпохи не собиралась расписывать людям, подобным Эдварду Фэрфилду, все перипетии их судеб. Редакторы и журналисты, освещавшие убийства в Уайтчепеле, не сочли необходимым разузнать подробности биографии жертв: им это было попросту неинтересно. По сути, всем было безразлично, кто эти женщины и как они оказались в Уайтчепеле.

Полли, Энни, Элизабет, Кейт и Мэри Джейн – с самого начала обстоятельства складывались не в их пользу. С рождения они были обделены. Не только потому, что почти все они родились в рабочих семьях, а потому, что они родились женщинами. Они не успели еще заговорить, а их братьев уже считали более важными членами общества. Если бы они появились на свет в более обеспеченных семьях, их не считали бы обузой, но в рабочих семьях девочки были всего-навсего лишним ртом. Их никчемность была данностью; никто бы даже не позволил им попытаться доказать свою ценность. Они никогда не смогли бы заработать столько, сколько мужчина, следовательно, давать им образование было вовсе не обязательно. Они устраивались на работу лишь затем, чтобы принести доход в семью; работа не должна была приносить удовлетворение, служить смыслом жизни или источником радости. У каждой девушки из рабочего класса был только один счастливый билет – место служанки; после долгих лет тяжелого труда ей, возможно, удалось бы дослужиться до поварихи, экономки или личной горничной хозяйки. Бедные девушки вроде Кейт Эддоус или Полли Николс никогда не смогли бы устроиться на работу в контору, несмотря на то, что умели читать и писать; зато они могли по двенадцать часов в день штопать штаны в швейной мастерской или склеивать спичечные коробки за плату, которой едва хватало на койку и пропитание. Женский труд оплачивался ничтожно, потому что женщина была расходным товаром: считалось, что добывать хлеб – это не женское дело. Но, к сожалению, многим женщинам приходилось его добывать. В случае смерти или ухода мужа, отца или партнера выжить женщине из рабочего класса было практически нереально. Общество было устроено таким образом, что женщина без мужчины становилась ненужной.

Женщина нужна была исключительно для того, чтобы обслуживать мужчин. А поскольку мужчины из рабочего класса обслуживали потребности других мужчин классом выше, женщины оказывались в самом низу этой иерархии; их, как колышки, загоняли всё глубже и дальше в землю под тяжестью многочисленных требований. Женщине предписывалось рожать и воспитывать детей, но из-за того, что самые примитивные средства контрацепции и даже информация о них были недоступны беднякам, они не могли контролировать размеры своих семей, чтобы предотвратить неизбежное падение в финансовую яму. Ни у женщин из семейства Эддоус, ни у матери Энни Чэпмен, ни у Полли Николс не было такой возможности.

Вдобавок ко всему на женских плечах лежал самый тяжелый груз: от женщины требовалось быть образцом морали и сексуальной непорочности. Поскольку женщина считалась центром семьи, она должна была вести себя безукоризненно – в противном случае в любых проблемах винили именно ее. Бдительность и самопожертвование матери служили моральным компасом детям. Неукоснительное исполнение женой супружеского долга удерживало мужа от греха, пабов и других женщин. Если мужчина вступал в сексуальную связь с несколькими женщинами, это считалось «нормальным»: к мужским изменам относились если не с одобрением, то с пониманием – таков был двойной стандарт. Однако женщина могла заниматься сексом лишь с законным мужем. Эти правила настолько укоренились, что даже среди рабочего класса, где царили более свободные нравы – внебрачный секс был не редкостью, мужчины и женщины предпочитали не скреплять свои союзы законными узами, а расходились и снова сходились, – на женщину ложилась вся тяжесть морального осуждения, особенно если судьей выступал благополучный викторианский средний класс. Под узколобым критическим взглядом викторианского общества Полли и Энни превращались в падших женщин в тот самый момент, когда уходили от законных мужей и связывали свою судьбу с другими мужчинами. Кейт была ничем не лучше Мэри Джейн, ведь обе состояли во внебрачной связи с двумя партнерами, а Элизабет и вовсе была дважды «испорчена» – в первый раз в Гётеборге, когда ее имя попало в реестр публичных женщин, а во второй раз после расставания с мужем, когда стала проституткой. Двойной стандарт делил всё на черное и белое. Миссионеры сулили милосердие и спасение тем, кто ступил на неправильный путь, но избавление становилось возможным лишь после многих лет стыда и осуждения. Стоит ли удивляться, что Полли сбежала из благочестивого дома Каудри, Энни не признавалась сестрам, где живет, а Элизабет никому не могла открыть свою душу? Стоит ли удивляться, что Кейт рассорилась со своими детьми, а Мэри Джейн к двадцати пяти годам превратилась в скандальную пьяницу?

Вера в то, что «Джек-потрошитель убивал проституток», лишь укрепила эту черно-белую мораль. Но мораль, актуальная в 1888 году, перестала быть таковой в наши дни. И все же большинство людей до сих пор считают «фактом» это ошибочное воззрение, не выдерживающее никакой критики.

С момента принятия Акта о заразных болезнях в 1860-е годы и до убийств в Уайтчепеле власти, в том числе даже столичная полиция, не могли прийти к единому мнению, каких женщин следует считать «проститутками» и как их идентифицировать[372]. Считать ли проституткой женщину вроде Мэри Джейн Келли, которая зарабатывает на жизнь торговлей своим телом и сама причисляет себя к этой профессии, или значение термина можно расширить? Быть может, проститутка – это женщина, которую мужчина угостил выпивкой, а затем препроводил в гостиницу, оплатил номер и провел с ней ночь? А женщина, которая периодически мастурбирует мужчине за деньги на задворках паба, но не вступает с ним в половой контакт, является проституткой? Считается ли проституткой женщина, которая позволяет мужчине пошарить у себя под юбкой за деньги? А женщина, которая дважды за неделю занималась сексом за деньги, затем нашла работу в прачечной, встретила мужчину и стала жить с ним вместе, не заключая законный брак? А та, что работала в борделе, но потом стала содержанкой одного из своих бывших клиентов? А та, что бродяжничала и согласилась на секс с мужчиной, потому что чувствовала себя одиноко и боялась оставаться одна на улице? А девчонка с фабрики, занимавшаяся сексом с юношами, которые ухаживали за ней и приносили ей подарки? А женщина, которую окружающие считали «доступной и легкомысленной» лишь потому, что она любила кутить в пабах допоздна? А женщина с тремя детьми от трех разных отцов, которая жила с мужчиной просто потому, что ей нужна была крыша над головой?

Некоторых из этих женщин можно отнести в категорию «профессиональных» проституток; другие же занимались проституцией лишь от случая к случаю или вовсе не являлись проститутками, а были обычными женщинами, вступившими во внебрачную связь, что никак не нарушало общественные нормы, принятые в их кругу. Даже сотрудники Службы столичной полиции признавали, что эти группы разделяла столь тонкая грань, что отличить «настоящих» проституток от тех, кто ими не являлся, не представлялось возможным.

Вопрос о том, кого можно, а кого нельзя считать проституткой, встал ребром в июле 1887 года, когда Элизабет Касс, портниху, которая вышла из дома одна, чтобы купить перчатки и посмотреть на иллюминацию на Риджент-стрит в честь золотого юбилея коронации, по ошибке арестовали и обвинили в проституции. Последовал суд, и Касс оправдали. Полицейские же были вынуждены пересмотреть свои взгляды на мораль одиноких женщин и больше не спешили наклеивать ярлык проститутки на любую девушку, прогуливавшуюся в одиночестве. В своем приказе от 19 июля 1887 года сэр Чарльз Уоррен попытался прояснить этот вопрос и утвердить официальные критерии, которые помогли бы сотрудникам полиции идентифицировать секс-работниц. В документе говорилось, что «констеблям не следует предполагать, что женщина зарабатывает проституцией», если тому нет доказательств, и «полицейские не должны называть женщину проституткой, коль скоро та сама не описывает так свой род занятий или ее виновность не признана в суде». Чтобы обвинить женщину в проституции, требовалось свидетельство – письменное заявление человека, которому обвиняемая «досаждала или предлагала свои услуги»[373]. Год спустя Уоррен столь же осторожно высказывался о жительницах уайтчепельских ночлежек и признавал, что «нет никакой возможности точно установить, кто из этих женщин является проституткой, а кто нет»[374]. В 1887 году полиция обожглась на деле Элизабет Касс и вынуждена была признать, что грань между женщинами из рабочего класса, зарабатывавшими проституцией, и теми, кто просто вел «аморальный» образ жизни, настолько тонка, что первых невозможно отличить от вторых. Однако полицейским ничто не мешало попросту проигнорировать приказ сэра Чарльза и пойти на поводу у предрассудков.

В отсутствие явных доказательств того, что Полли, Энни и Кейт занимались проституцией, многие стали утверждать, что они практиковали это ремесло от случая к случаю. Впрочем, «случайными» проститутками можно было назвать всех женщин, чей образ жизни вызывал хоть какие-то сомнения у высокоморальных викторианцев. Бедная алкоголичка могла автоматически стать «проституткой» по многим причинам: если бросила детей, изменила мужу, родила внебрачного ребенка, жила в ночлежке, выходила на улицу после наступления темноты, утратила внешнюю привлекательность, не имела постоянного места проживания, попрошайничала, бродяжничала, нарушала правила Викторианской эпохи, предписывавшие женщине вести себя подобающим образом. Эта цепочка рассуждений также объясняет, почему никто не обратил внимания на то обстоятельство, что жертвами Джека-потрошителя становились бездомные: «несчастная бродяжка» и «проститутка» были синонимами и означали одинаковую степень морального падения. Тем не менее бедная женщина из рабочего класса могла находиться на улице после наступления темноты по многим причинам – и вовсе необязательно с целью заманить клиентов. Все, у кого не было дома и семьи, все запойные алкоголички, все лишившиеся крова – все эти женщины жили не так, как предполагали стандарты викторианского общества. Никто не знал, где и чем они занимаются, никому не было до них дела. Возможно, именно по этой причине они привлекли убийцу, а сексуальный мотив был абсолютно ни при чем.

Если воспользоваться официальными критериями комиссара столичной полиции, попытаться применить их к Полли, Энни и Кейт и определить, можно ли назвать их проститутками, сразу станет очевидно: никакие они не проститутки. Даже если принять во внимание свидетельства, полученные на дознании коронера, нельзя прийти к выводу, что они были проститутками, – доказательств просто нет. Нет и абсолютной уверенности в том, что накануне своей смерти Элизабет Страйд вернулась к прежнему ремеслу. Короче говоря, нет доказательств, что четыре жертвы Джека-потрошителя называли себя проститутками или причисляли себя к этой профессии; никто в их ближнем окружении этого также не подтвердил. Более того, нет и свидетелей, которые вспомнили бы, что в ночи убийств Полли, Энни, Кейт или Элизабет предлагали им свои услуги. Выслушав показания всех свидетелей, коронеры сделали выводы относительно того, кем на самом деле являлись жертвы. Это записано в графе «занятие или профессия» в свидетельствах о смерти. В свидетельстве о смерти Мэри Энн Николс указано, что она была «женой Уильяма Николса, оператора типографского пресса». Энни Чэпмен значится «вдовой Джона Чэпмена, кучера». Элизабет Страйд – «вдова Джона Томаса Страйда, плотника», а в свидетельстве о смерти Кэтрин Эддоус стоит пометка «незамужняя». Лишь Мэри Джейн Келли, не скрывавшая своей принадлежности к профессии, записана в свидетельстве как «проститутка»[375]. Официальный вердикт коронеров – вот что должно служить последним словом в споре о том, убивал ли Джек-потрошитель проституток. Любые другие аргументы не более чем домыслы, основанные на предрассудках Викторианской эпохи.

В наше дни остается лишь одна причина по-прежнему верить, что жертвы Джека-потрошителя были проститутками: на этой легенде выросла огромная индустрия. Несомненно, история Джека-потрошителя дает большой простор для фантазии. Готическая сказка о чудовище, гуляющем на свободе и наводящем ужас на мрачные улицы туманного Лондона, – здесь есть и саспенс, и хоррор, и даже элемент сексуального возбуждения. К сожалению, большинство авторов рассказывает эту историю очень однобоко: в центре сюжета всегда охота на убийцу. За полтора века злодей превратился в героя: зловещего психопата, мистического игрока, настолько умного, что мы по сей день не разгадали его секрет. Восхищаясь этим чудом злодейства и изучая его во всех подробностях, мы метафорически перешагиваем через тела убитых и даже пинаем их, проходя мимо. Чем крупнее фигура Джека-потрошителя, тем бледнее образы его жертв. С течением времени убийца и жертвы отдалились от реальности; их жизни и имена тесно переплелись с фольклором и теориями заговора. Для кого-то в этой индустрии они перестали быть людьми и превратились в персонажей комиксов. Изображения их окровавленных тел печатают на футболках. Их смерть стала поводом для шуток на почтовых открытках; картинками с их выпотрошенными внутренностями пестрят наклейки. Стоит ли удивляться, что никому не интересно, кем на самом деле были пять канонических жертв Джека-потрошителя? Их никто не воспринимает как реальных людей, ведь они никогда не представляли для нас никакого интереса и важности.

Легенда о том, что Джек-потрошитель убивал проституток, также делает историю жестоких серийных убийств чуть менее страшной. Как в девятнадцатом веке, так и сейчас представление о том, что жертвы были «всего лишь проститутками», поддерживает стереотип: все женщины делятся на хороших и плохих, на мадонн и шлюх. Оно убеждает нас в том, что есть некий приемлемый стандарт женского поведения, а те, кто отклоняется от этого стандарта, должны быть наказаны, при этом мужчины, совершающие преступления против «плохих» женщин, частично освобождаются от вины. Двойной стандарт снова вступает в силу. Сейчас подобные взгляды не так распространены, как в 1888 году, но они никуда не делись. Их не станут высказывать во всеуслышание, как это сделал Эдвард Фэрфилд, но они незаметно вплетены в саму ткань наших культурных норм. Нити, из которых состоит эта ткань, становятся видны в залах суда, в высказываниях политиков и власть имущих. Их можно разглядеть в деле «Народ против Тернера» (2015 г.), когда Брок Тернер, студент Стэнфордского университета, обвиненный в изнасиловании пьяной девушки, получил небольшой тюремный срок – всего шесть месяцев, – а его отец посетовал, что это «слишком уж высокая цена за каких-то двадцать минут действия»[376]. Эти нити становятся видны, когда на суде по делу Саффолкского душителя Стива Райта судья считает необходимым проинструктировать присяжных, чтобы те отбросили свои предубеждения относительно жертв, четыре из которых были проститутками, прежде чем вынести вердикт о виновности или невиновности подсудимого. Слова судьи Гросса звучат эхом 1888 года: «Можно не одобрять образ жизни, который они вели… но какие бы наркотические средства они ни принимали, чем бы ни зарабатывали на жизнь, никто не имел права причинять им вред и тем более убивать их».

Если женщина нарушает правила и делает что-то противоречащее общепринятым понятиям о том, что ей можно и нельзя, будь то в соцсетях или на улицах викторианского Лондона, считается, что кто-то должен указать ей ее место. Навешивая ярлык проституток на Полли, Энни, Элизабет, Кейт и Мэри Джейн, авторы даже в наше время продолжают унижать их достоинство, сексуализировать и обесчеловечивать их, подкрепляя тем самым стереотип «мадонна/шлюха». Они оценивают с точки зрения привлекательности даже фотографии изувеченных трупов жертв Джека-потрошителя, заявляя, что «красота явно не представляла интереса для уайтчепельского убийцы…»: «Мэри Джейн Келли была красива, Страйд – мила и… по крайней мере, привлекательна… Другие же его жертвы были невзрачными пьяницами»[377]. Такая позиция развязывает авторам руки: они считают себя вправе похотливо гадать, часто ли эти женщины занимались сексом до убийства. Они позволяют себе забыть о том, что эти женщины были чьими-то дочерьми, женами, матерями, и называют их «старыми пьяными кошелками», которых Джек «всего-то убил, а потом выпотрошил»[378]. Они делают из убийцы знаменитость и считают, что он оказал услугу своим жертвам, ведь они «близко познакомились с одним из самых известных людей на земле»[379]. История Джека-потрошителя, по сути, не что иное, как рассказ о глубокой, всепоглощающей ненависти к женщинам, а одержимость нашей культуры его легендой лишь нормализует эту ненависть.

Мы так свыклись с фигурой Джека-потрошителя, неуловимого и непобедимого убийцы, что даже не задумываемся о том, что он по-прежнему среди нас. В цилиндре и плаще, орудуя окровавленным ножом, он существует рядом с нами – на лондонских постерах, билбордах, автобусах. Бармены называют в честь него коктейли, магазины помещают его изображение на вывески, туристы со всего света совершают паломничества в Уайтчепел, чтобы пройти по его стопам и посетить музей, посвященный его зверствам. Мы наряжаемся в его костюм на Хеллоуин, воображаем себя им, отдаем дань его преступному гению и даже смеемся над убийцей женщин. Но, приглашая его в свою жизнь, мы также принимаем систему ценностей, существовавшую в 1888 году, – систему, внушавшую женщинам, что они не имеют ценности и не достойны уважения или почтительного обращения. Мы поддерживаем идею о том, что «плохие» женщины заслуживают наказания, а «проститутки» являются особым подвидом женщин.

Чтобы сохранить легенду о Джеке-потрошителе, мы заставили себя забыть о его жертвах. И это делает нас пособниками убийцы. Повторяя расхожий миф о Джеке-потрошителе в газетах, документальных фильмах и в интернете, рассказывая о нем школьникам и даже не ставя под сомнение происхождение этого мифа и источники, не задумываясь о том, насколько надежны свидетельства и домыслы, способствовавшие его зарождению, мы не только усугубляем несправедливость, совершенную в отношении Полли, Энни, Элизабет, Кейт и Мэри Джейн, но и закрываем глаза на самую зверскую, животную форму насилия.

Только возродив память об этих женщинах, мы заставим Джека-потрошителя замолчать. Вернув жертвам голос, попытавшись понять их и увидеть в них живых людей, мы сможем отнестись к ним с должным уважением и состраданием. Жертвы Джека-потрошителя никогда не были «всего лишь проститутками»: они были дочерьми, женами, матерями, сестрами, возлюбленными. Они были женщинами. Они были людьми, и, поверьте, этого более чем достаточно.

Жизнь в предметах

После того как тела Полли, Энни, Элизабет, Кейт и Мэри Джейн были обнаружены, полицейские унесли их с мест преступления. Жертв раздели и составили перечень найденных при них вещей. Поскольку первые четыре жертвы были найдены на улице, полицейские также составили опись всех их личных вещей. Мэри Джейн Келли была убита дома в одной ночной рубашке, поэтому для нее такой перечень не составляли.

Эти предметы – последний отпечаток жизни, моментальный снимок всего, чем дорожили эти женщины, всего, что хоть как-то помогало им в их полной неопределенностей жизни.

• Черная соломенная шляпа с черным бархатным кантом

• Коричневое свободное пальто с семью крупными пуговицами и узором в виде мужчины, стоящего рядом с лошадью

• Платье из грубой полушерстяной ткани

• Белый фланелевый шейный платок

• Голубые шерстяные чулки в рубчик

• Две нижних юбки – серая шерстяная и фланелевая. На обеих надпись, нанесенная по трафарету: «Ламбетский работный дом»

• Коричневый корсаж (короткий)

• Фланелевые панталоны

• Мужские сапоги с эластичными резинками по бокам, с обрезанными голенищами и стальными набойками

• Гребень

• Белый носовой платок

• Осколок зеркальца

• Длинное черное приталенное пальто до колен

• Черная юбка

• Коричневый корсаж

• Еще один корсаж

• Две нижние юбки

• Большой карман-кошелек, который носили под юбкой и завязывали шнурками на талии (пустой)

• Высокие ботинки на шнурках

• Красно-белые полосатые шерстяные чулки

• Белый шейный платок с широким красным кантом

• Муслиновый лоскут

• Частый гребень

• Гребень в бумажном чехле

• Обрывок конверта с двумя таблетками внутри, печатью Королевского полка Сассекса и почтовым штампом от 28 августа 1888 года

• Длинный черный жакет из шерстяной ткани с меховой оторочкой и пришпиленной к нему бутоньеркой: красная роза и белый адиантум

• Черная юбка

• Черная креповая шляпа, набитая скомканной газетой

• Клетчатый шарф, завязанный узлом слева

• Темно-коричневый бархатный жакет

• Две светлые саржевые нижние юбки

• Одна белая нижняя рубашка

• Белые чулки

• Сапоги с эластичными резинками по бокам

• Два носовых платка

• Наперсток

• Кусок шерсти, намотанный на картонку

• Ключ от амбарного замка

• Огрызок карандаша

• Одна маленькая и шесть крупных пуговиц

• Гребень

• Сломанный гребень

• Металлическая ложка

• Крючок (от платья)

• Муслиновый лоскут

• Пара клочков бумаги

• Черная соломенная шляпа, окантованная зеленым и черным бархатом, с черными бусинами и черными шнурами для крепления к голове

• Черный шерстяной жакет с воротником и манжетами, отороченными искусственным мехом, с карманами, отороченными шелковым плетеным шнуром и мехом, и крупными металлическими пуговицами

• Зеленая ситцевая юбка с тремя оборками и коричневой пуговицей на поясе, с узором из фиолетовых астр и золотистых лилий

• Белый мужской жилет на пуговицах

• Коричневый жакет из полушерстяной ткани с черным бархатным воротником и коричневыми пуговицами

• Серая пышная нижняя юбка с белым поясом

• Очень старая зеленая юбка из шерсти альпаки (вероятно, ее носили как нижнюю)

• Очень старая и поношенная голубая юбка с красными оборками и легкой саржевой подкладкой (вероятно, ее носили как нижнюю)

• Белая ситцевая нижняя рубашка

Панталон и корсажей не обнаружено

• Пара мужских ботинок на шнурках. Правый ботинок зашит красной ниткой

• Лоскут тонкого красного шелка, видимо, шейный платок

• Один большой белый носовой платок

• Один белый носовой платок с красно-белой вышивкой по краю

• Два кошелька-кармашка из небеленого хлопка с завязками

• Один кармашек из плотного льна в бело-голубую полоску

• Коричневые чулки до колен в рубчик, заштопанные белой хлопковой нитью

• Два маленьких голубых мешочка, сшитых из плотного хлопка

• Две короткие черные глиняные трубки

• Одна жестяная банка с чаем

• Одна жестяная банка с сахаром

• Один жестяной коробок из-под спичек, пустой

• Двенадцать лоскутов белой ткани, некоторые с пятнами крови (менструальные тряпицы)

• Один лоскут грубого белого льна