Стеклянные дома Пенни Луиза

Она заметила, как воздух над капотом сгущается от жары, и подумала о том, какой будет атмосфера в зале суда.

Впрочем, судья Корриво догадывалась, что и без тепловой волны там будет несладко.

– Всем встать, суд идет, – услышала она.

Охранник открыл дверь, и судья Корриво перешагнула через порог.

В зале раздался шумок, когда все вставали. А потом – когда сели вслед за ней.

Все выглядели слегка потрепанными. Уже.

Она кивнула прокурору, и тот вызвал своего вчерашнего свидетеля.

Старший суперинтендант Гамаш прошел на свидетельское место, и судья Корриво заметила, что он кажется собранным и на нем сшитый на заказ костюм, который к концу дня, вероятно, будет выглядеть не столь хорошо.

Кондиционер уже выключили и зал закрыли.

Когда Гамаш занимал свое место, она почувствовала едва ощутимый запах сандалового дерева.

Тонкий аромат окутал ее на мгновение и рассеялся. Тогда судья Корриво обратила внимание на обвиняемого и увидела глаза, смотревшие на Гамаша сосредоточенно и с мольбой.

Взгляд был пристальный. И только два человека в зале заседаний видели его: она сама и старший суперинтендант.

Но о чем молил этот взгляд? О милосердии? Нет, милосердие было вне компетенции Гамаша.

Этот взгляд отчаянно молил о чем-то Гамаша.

О прощении? Но этого Гамаш тоже не мог дать.

Что в данный момент старший суперинтендант мог предложить человеку на скамье подсудимых, которого он сам и арестовал?

Только одно, как догадывалась судья Корриво.

Молчание.

Он мог сохранить некую тайну.

Судья Корриво перевела взгляд на старшего суперинтенданта. И спросила себя, не заключено ли между ними соглашение. Что-то такое, о чем ей неизвестно.

На экран снова вывели фотографию кобрадора на деревенском лугу. Там она и будет оставаться на протяжении всего процесса.

Словно наблюдая за ними.

– Вы понимаете, что все еще под присягой, старший суперинтендант? – спросила судья Корриво.

– Понимаю, ваша честь.

– Bon, – сказал прокурор. – Вчера днем, в конце заседания, вы сказали нам, что пришли к следующему выводу: кто-то из жителей деревни Три Сосны совершил нечто столь ужасное, что пришлось вызывать это существо. – Прокурор показал на кобрадора. – Кто это был, по вашему мнению?

– Я правда не знал.

– Мне известно, что не знали, я спрашиваю, каково было ваше мнение. У вас возникли какие-нибудь подозрения?

– Возражаю, – сказал защитник.

Судья Корриво поддержала возражение, хотя и с сожалением. Ей бы хотелось услышать ответ.

– Совесть? – произнесла Рут. У нее за спиной в этот сумрачный ноябрьский вечер стучал по окну дождь со снегом – уже не осень, еще не зима. – Вот оно, значит, в чем дело. Интересно, за кем же он пришел.

Она оглядела всех со своего места в глубоком кресле в гостиной Гамашей. Усевшись, она уже не могла подняться без посторонней помощи. Ее соседей это очень даже устраивало. И удобно, и не без ограничений.

Роза сидела у нее на коленях, поворачивая голову к тому, кто говорил в данный момент. Словно бесноватая.

– Кто его сделал? – спросил Оливье, появившийся в дверях между кухней и гостиной. В руке он держал багет.

– Жаклин, – ответила Сара. – Прошу прощения. В пекарне больше ничего не оставалось. Что, она так и не научилась?

Оливье продемонстрировал хлебный нож с погнутыми зубцами, зажатый в другой руке. Он подошел к задней двери и швырнул багет на улицу – пусть найдет какой-нибудь бобер и поточит зубы. Хотя, скорее всего, багет так и останется там лежать, пока его не найдет какой-нибудь археолог из будущего. И он станет такой же загадкой, как Стоунхендж.

Мирна встала, подошла с бокалом красного вина к окну и пглядела в темноту.

– «Мир, что превыше всех земных блаженств, – процитировала она. Потом повернулась к собравшимся. – Спокойная, утихнувшая совесть!»[20]

– Шекспир, – сказала Рейн-Мари. – Только вот ощущение, что не очень спокойная.

– Потому что мы еще в неведении, – объяснила Мирна. – Это существо здесь, оттого что у кого-то в деревне совесть нечиста.

– Это просто человек в маскарадном костюме, – сказал Арман. – Он играет с кем-то в игры разума.

– Но не с нами, – сказал Габри.

– Правда? – спросила Рут. – Не с нами? У нас иммунитет? Твоя совесть такая уж чистая и незапятнанная?

Габри поморщился.

– Есть еще такие? – спросила Рут, обводя всех взглядом, пока не остановилась на Армане.

И в этот момент он обнаружил, что стоит у двери, которую всегда держал закрытой. Она вела в глубины памяти.

Он протянул руку. Правую. Она слегка дрожала.

И открыл дверь.

Она оказалась не заперта. Но он и не мог ее запереть, сколько ни пытался, помоги ему Господь. Иногда она распахивалась сама, открывая то, что внутри.

Нет, это не был какой-то жуткий, отвратительный позор.

За порогом стоял молодой человек, юноша. Улыбался. Полный надежд, веселья, честолюбивых устремлений, укрощенных добротой. Он был строен, даже худ, и униформа Квебекской полиции смотрелась на нем маскарадным костюмом.

«Ничего, он дорастет», – заверил старший инспектор Гамаш его мать на приеме в честь новых рекрутов.

Но он, конечно, не дорос.

И теперь юноша стоял и улыбался Арману. В ожидании приказов на день. Полностью доверяя ему.

«Я тебя найду. Все будет в порядке».

Но конечно, никакого порядка не получилось.

«Уходи. – Вот какие слова хотел бы сказать Арман. – Оставь меня с миром. Я очень переживаю из-за случившегося, но ничего не могу изменить».

Однако Арман Гамаш ни разу не произнес этих слов. И он знал, что если молодой человек исчезнет, то ему, Гамашу, будет его не хватать. Не той почти невыносимой боли, которую он всегда чувствовал, когда распахивалась эта дверь, а его общества.

Это был особенный молодой человек.

И Арман убил его.

Все произошло из-за случайной ошибки, говорил себе Гамаш. Из-за неверного решения, принятого в кризисной ситуации.

Непреднамеренно.

Но это была глупая ошибка, которой можно было избежать.

Если бы в тот ужасный момент он повернул направо, а не налево, молодой человек остался бы жив. Женился бы. Уже, наверное, растил бы детей.

«И пусть твои дни на земле будут долгими и счастливыми».

Но этого, конечно, не случилось.

И совесть Армана опять подала голос. Ничего особенного, говорила она, всего лишь тощий юноша, который никогда не обвинял его, только улыбался.

Арман поднес руку к виску и рассеянно провел пальцами по шраму. Словно это была печать Каина.

Рут наклонила голову, глядя на Армана. Как, вероятно, и все остальные, она знала, о чем он думает. О ком.

Старуха посмотрела на свой пустой стакан, потом на Розу, словно обвиняя утку в том, что та выпила ее виски.

Это случилось бы уже не в первый раз. Роза была пьяницей. Правда, с таким же успехом она могла быть и трезвой. Отличить пьяную утку от трезвой – дело нелегкое.

– А может, он здесь из-за меня, – сказала Рут. – Это ведь больше похоже на правду?

Она улыбнулась Арману. Точно так же ему улыбался и мальчик. В улыбке было столько нежности.

– Некоторые из моих деяний вам известны, – сказала Рут. – Я призналась в них и возместила убытки.

Клара посмотрела на Габри и одними губами произнесла: «Возместила?»

– Но есть одно…

– Вы не обязаны нам говорить, – сказала Рейн-Мари, коснувшись руки Рут.

– И чтобы это существо, – старуха подняла пустой стакан, указуя им в сторону деревенского луга, – преследовало меня до конца жизни? Нет уж, спасибо.

– Вы думаете, он здесь из-за вас?

– Возможно. Вам известно, почему мы переехали в Три Сосны, когда я была ребенком?

– Твой отец получил работу на лесопилке? – спросил Габри.

– Получил. Но знаешь, почему он вообще обратился туда? У него была хорошая работа в Монреале, в Канадской пароходной компании. Его все устраивало.

Рут погладила Розу, и та выгнула свою изящную шею то ли от удовольствия, то ли в пьяном ступоре.

Старая поэтесса перевела дыхание, как это делает ныряльщик со скалы перед прыжком:

– Я каталась на коньках на пруду в парке Мон-Руаяль. Был конец марта, и мать предупреждала меня, чтобы я не выходила на лед, но я не послушалась. Со мной был двоюродный брат. Он не хотел кататься, но я его заставила. Я по характеру лидер.

Друзья переглянулись, но промолчали.

– Мы опаздывали на ланч, и мать отправилась искать нас. Она увидела нас на пруду и закричала, и я покатила к берегу, чтобы первой добежать до нее и во всем обвинить брата. Я могу немного привирать.

Брови слушателей опять поползли вверх, но никто ничего не сказал.

– Мой двоюродный брат ее еще не увидел, и, наверное, шапочка, натянутая на уши, помешала ему услышать ее крик. А может, у меня просто слух был настроен на ее голос. Я до сих пор его слышу.

Старуха наклонила голову. Прислушалась.

– Вы, наверное, догадались, что случилось, – сказала она.

– Он провалился под лед? – тихо спросила Рейн-Мари.

– Я провалилась. Лед начинает таять по краям, и когда ты думаешь, что уже в безопасности, в этот-то момент и жди беды. Лед треснул. Я до сих пор помню это мгновение. Я словно замерла в воздухе. Смотрела на мать, которая была все еще далеко от пруда. Я помню все цвета, все деревья, солнце на снегу. Выражение ее лица. И вдруг – я под водой.

– Господи боже, Рут, – прошептал Габри.

– Она была такая холодная, она обжигала, ну, вы знаете.

Рут огляделась. Все присутствующие знали, что такое сорокаградусный мороз, когда воет ветер и ледяной холод обжигает щеки.

Но оказаться целиком в ледяной воде?

– И что дальше? – прошептал Габри.

– Я умерла, – фыркнула Рут, возвращаясь к жизни. – Что, по-твоему, случилось, тупица?

– И что дальше, Рут? – спросила Рейн-Мари.

– Брат бросился ко мне на помощь и тоже провалился. Моя мать успела спасти только одного из нас.

– Тебя? – спросил Оливье, приготовившись к язвительному ответу.

Но ответа не было.

Старуха только кивнула, устремив взгляд вдаль.

Она глубоко вздохнула:

– Мать так меня и не простила. «Моя мать давно умерла и покоится в другом городе, / но со мной так еще и не покончила», – процитировала она собственное стихотворение. – Я и сама себя не простила.

– Увы, – произнес Арман.

Рут кивнула. И Роза кивнула.

– Нам пришлось переехать сюда, – сказала Рут. – От семьи и друзей, которые тоже обвиняли меня. Обвиняли ее. За то, что спасла не того.

Оливье, сидевший рядом, застонал и положил руку на костлявое плечо старухи.

Рут опустила голову. Она пыталась заставить себя сказать еще что-то. Последнее.

Но не могла говорить. Как не могла и забыть.

– Я бросил друга, когда он признался мне, что у него ВИЧ, – сказал Габри. – Я был молодым и испугался.

– Я выписала лекарство пациентке, – сказала Мирна. – Молодой матери. В депрессии. Из-за лекарства ее состояние ухудшилось. Она позвонила, и я велела ей утром сразу прийти ко мне. Но ночью она покончила с собой.

Клара взяла ее за руку.

– Я не послушалась вас, – сказала Клара, взглянув на Армана. – Я пошла искать вас и Питера в тот день в рыбацкой деревне. Вы мне говорили не делать этого, и если бы я…

Габри взял ее за руку.

– Я обманом выуживал у стариков старинные вещи, – сказал Оливье. – Давал им малую часть реальной стоимости. Я больше так не делаю. Но ведь делал.

Он говорил с удивлением, словно описывал какого-то незнакомого ему человека.

– Мы знали об этом, mon beau,[21] – сказала Рут, похлопав его по руке. – Ты говнюк.

Оливье хрюкнул от неожиданности.

Какой-то шум, поначалу приглушенный, донесся до них с деревенского луга. Громкие голоса, становящиеся все громче. И наконец перешедшие в крики.

Друзья удивленно переглянулись. Арман поднялся с кресла. Распахнув входную дверь, он увидел, что происходит.

На лугу собралась толпа. Видна была только макушка головы кобрадора.

Он стоял в окружении людей.

Арман выбежал из двери, и остальные последовали за ним, кроме Рут, которая никак не могла выбраться из кресла.

– Не оставляйте меня здесь!

Но они оставили ее.

И она снова увидела руку матери, погруженную в ледяную воду. Ищущую. Отчаявшуюся. Выбивающуюся из сил.

Пытающуюся найти ее двоюродного брата.

Но за ее руку ухватилась Рут и осталась жить. Ненужная.

– Увы, – пробормотала она.

– Идем, старая карга.

Клара вернулась и протянула ей руку. Рут несколько мгновений смотрела на эту руку, потом ухватилась за нее.

И была вытащена.

Они поспешили по дорожке на деревенский луг.