Красота – это горе Курниаван Эка

– Опять уходишь?

– Потому что я уже умер. И попал на небеса.

– А она?

– Буду за ней присматривать. Там.

Погладив жену по щеке и поцеловав в другую, вернулся Маман Генденг в комнату, откуда вышел, и прикрыл за собой дверь. В смятении глянула Майя Деви на дверь, на пустую тарелку Мамана Генденга, на тарелку Ренганис Прекрасной, полную риса, и снова на закрытую дверь спальни. В страхе кинулась она к двери, отворила, но никого не увидела.

Она продолжила поиски. Убедилась, что окно в спальню закрыто – его не открывали с обеда. Даже под кровать заглянула, но нашла только прогоревшую спираль от москитов да шлепанцы. В зеркальном шкафу спрятаться он не мог, все полки заняты одеждой, но Майя Деви и туда заглянула. Осмотрела кровать и туалетный столик – нет ли там подсказки? – но тщетно. Вышла она из спальни и вновь застыла на кухне у стола.

И снова за работу: убрала со стола, а рис, овощи и закуски унесла в кладовую – помощницы доедят. Грязную посуду свалила в раковину, а нетронутый рис с тарелки Ренганис Прекрасной выбросила в мусорное ведро. Посуду, против обыкновения, мыть не стала, а, сполоснув руки, вернулась в спальню и, глядя в пустоту, обратилась к Маману Генденгу, будто он был рядом.

– Если ты достиг мокши и вознесся на небо, – сказала она, – то кого же я похоронила три дня назад?

Эта история предательства очень давняя – началась она вскоре после их свадьбы, еще до первой брачной ночи, запоздавшей на пять лет, и задолго до рождения Ренганис Прекрасной.

Однажды в знойный воскресный полдень появился на автовокзале лысый коротышка с оторванным ухом, растолкал толпу, в основном приезжих, спешивших на автобусы до дома. Он сбивал с ног прохожих, а продавцы сигарет, завидев его, роняли товар; он спешил заявить права на кресло-качалку, ради которого Маман Генденг убил когда-то Эди Идиота.

Захватив власть, не раз Маман Генденг имел дело с охотниками занять кресло, символ его могущества, – и над всеми одержал верх; и вот снова приближается к нему чужак. Дружки Мамана Генденга, завидев его еще издали, поняли без слов, что ему нужно. Понял и Маман Генденг, но так и сидел молча, нога на ногу, раскачиваясь в кресле, с сигаретой в зубах. Никто еще не знал, кто этот пришелец, откуда взялся и как понял, что Маман Генденг здесь главный, но был он точно не из Халимунды – будь он из местных выскочек, давно бы сразился за кресло с Маманом Генденгом.

В то время Маман Генденг хранил деньги в глиняных кувшинах у безобразной женщины по имени Моянг, которой доверял почти как жене. Деньги он копил жене на подарок, но пока не решил какой. Моянг, как и он, ошивалась на автовокзале. Днем продавала сигареты и напитки, а по ночам путалась с мужчинами, которых не пугало ее уродство (ночью в кустах все равно не разглядишь, красотка или страшилище), а денег на бордель было жалко; Моянг же никогда не требовала плату. Маман Генденг и не думал с ней спать, зато деньги держал в кувшинах, спрятанных под кроватью у нее в хижине. Все дружки его знали, где деньги, но никто на них даже взглянуть не смел, не то что украсть.

Потасовки на автовокзале были не редкость, особенно между школьниками, но Маман Генденг почти не дрался. Теперь, когда Лысый готов был вызвать его на бой, все ждали, что же дальше. В победу чужака никто не верил. За столько лет все свыклись с мыслью, что Мамана Генденга не победить, разве что против него пойдет вся армия республики, да и та с ним вряд ли справится, ведь, говорят, его пуля не берет. А посмотреть, как он дерется, всегда любили.

В тот день с утра пораньше, перед школой, Майя Деви положила на кровать чистую, выглаженную одежду для Мамана Генденга и попросила: смотри не испачкайся, как обычно. И верно, частенько возвращался он домой то в саже, то в машинном масле, если помогал водителям чинить автобусы. Не в том дело, что пятна трудно отстирать, объясняла Майя Деви, а в том, что муж ее в грязной одежде не так красив. Сегодня была на нем кремовая рубашка, на которой грязь сразу видна, и он пообещал ее беречь, что бы ни случилось.

Душным воскресным днем отдыхал он в скандально знаменитом кресле, попыхивая сигаретой, и вдруг увидел чужака. Он знал не хуже других, что сейчас они сойдутся один на один. Лысый уже стоял перед ним, и, прежде чем тот заговорил, Маман Генденг начал, поднимаясь:

– Хотите занять кресло – садитесь, пожалуйста, или с собой забирайте.

Все так и ахнули. Лысый и тот застыл, глядя на пустое кресло.

– Не так все просто, – заявил Лысый. – Я хочу это кресло и все, что к нему прилагается.

Маман Генденг кивнул, бросив окурок:

– Я вас прекрасно понял, так что будьте любезны, присаживайтесь, – и все у вас в кармане.

– Непобедимый преман сдается вдруг без боя, – удивился Лысый. – Разумное объяснение только одно: решил остепениться, стать примерным семьянином.

Маман Генденг с улыбкой кивнул и жестом велел гостю садиться. Лысый тут же подлетел к креслу – символу безграничной власти, дерзости и победы, – но не успел сесть, как ударил его Маман Генденг кулаком по загривку, позвонки так и хрустнули, и Лысый повалился под кресло. Как бы то ни было, домой Маман Генденг вернулся чистым, как обещал. Лысого оттащили на тротуар, а Маман Генденг сел в кресло и закурил.

С тех пор Лысый прибился к шайке, стал Маману Генденгу правой рукой. Звался он Ромео. Читал ли он Шекспира, неизвестно, но представлялся Ромео, и все его так называли, хоть имя и не шло лысому бандюге с безобразным огрызком вместо уха. Ромео стал в банде своим, жил по ее законам, подчиняясь Маману Генденгу. Никто по-прежнему не знал, откуда он взялся, но, опять же, остальные в свою жизнь тоже никого не посвящали. Ромео, как все, спал иногда с Моянг, а однажды сказал Маману Генденгу:

– Хочу на ней жениться.

– Так спроси ее, – отозвался бандит, – пойдет ли она за тебя.

Моянг согласилась, и спустя месяц отпраздновали скромную свадьбу на деньги Мамана Генденга. И поселились вдвоем у нее в хижине.

– Ей-богу, – сказал Маман Генденг, – жена-то у Ромео слаба на передок!

Медовый месяц они устроили всем на зависть. На автовокзал приходили поздно, после ночи любви, а иногда средь бела дня бросали киоск Моянг – и шмыг в ближайшие кусты, неподалеку от плантации какао. Но вскоре выяснилось, что прав был Маман Генденг. По ночам, если муж был далеко, а киоск уже закрыт, Моянг путалась с другими – то с бечаком, то с кондуктором, а однажды с обоими сразу.

– Женщине развлекаться не запретишь, – сказал Ромео, – даже законной жене.

– Да ты философ! – отозвался Маман Генденг. – Или совсем чокнутый.

– Да она сама мне денег дает, – продолжал Ромео, сидя подле кресла, что когда-то мечтал занять, – на шлюх.

Автовокзал был их гордостью с тех еще пор, когда в городе заправлял Эди Идиот. Автостанция небольшая: шоссе через город всего одно, с севера на восток, да узкая дорога на запад, через два городишки, а в конце тупик. Не все преманы собирались здесь, а лишь немногие, но место это считалось ключевым. На посту всегда был Маман Генденг, поглядывал на прохожих, сидя в кресле-качалке красного дерева. Шайка жила припеваючи. Хоть Моянг и вышла за Ромео, но и другим перепадало бесплатно, если она была в настроении.

Но мирная жизнь рухнула в одночасье, когда беды ничто не предвещало. Моянг открыла киоск, но торговлю не начинала, а дожидалась Мамана Генденга, однако тот все не показывался. А когда наконец появился, одетый с иголочки – друзья после свадьбы уже привыкли видеть его таким, – Моянг выбежала ему навстречу и зарыдала. Она причитала, как покинутая жена, – не иначе как бросил ее Ромео, решил Маман Генденг. Но, сомневаясь в ее супружеской любви и верности, он все-таки спросил:

– Что стряслось?

– Ромео сбежал.

– Вот уж не думал, что ты его так любишь.

Утираясь краем блузки, так что был виден живот, весь в складках жира, она ответила:

– Да не в том дело, он и кувшины твои с деньгами прихватил!

С автовокзала Ромео уехать точно не мог, а утренние поезда отправлялись позже. Значит, прячется в джунглях или кто-то его подвез. Сам не свой от злости, решил Маман Генденг взять его живым или мертвым. Созвал подручных, всех до одного, и разослал во все стороны, даже в соседние города, связаться с тамошними преманами. И пока не схватят Ромео, велел не возвращаться – а кто вернется, отведает тумаков. И разбежались преманы из города, и стало в Халимунде спокойно как никогда. Остался в городе один Маман Генденг и места себе не находил от ярости. Давно мечтал он остепениться, зарабатывать честным трудом. Мечтал иметь семью, как все, и на мечту откладывал деньги. Купил бы, к примеру, лодку и стал рыбаком. Или грузовичок, возил бы овощи. Или клочок земли в несколько гектаров, завел бы хозяйство. Он даже не решил еще, что купить, а тут у него деньги украли. От злости он чуть с ума не сошел. Три дня он был как на иголках, жене ничего не говорил – и та терялась в догадках, – а на вокзале лютовал, водители и кондукторы старались под горячую руку не попадаться.

На четвертый день двое его дружков привели Ромео. Нашли его в захолустном городишке к западу от Халимунды, на краю густых джунглей, где когда-то вели жестокие бои партизаны. Деньги Мамана Генденга, к счастью, остались целы, Ромео только и успел купить, что кружку туака, бутылку лимонада да пачку сигарет. И тут явились помощники Мамана Генденга, не дав Ромео потратить больше, – а теперь ему предстоит иметь дело с самим Маманом Генденгом.

Когда он подоспел, подручные уже отколотили Ромео до синяков, но Маман Генденг был так зол, что добавил еще, а вокруг толпились зеваки, как на петушиных боях. Ромео жалобно подвывал, молил о пощаде, но опыт научил Мамана Генденга не доверять предателям. Люди все приходили и приходили. Те, кто поближе, сидели, остальные смотрели на это зверство стоя, не в силах ни на что повлиять. Даже полицейские на посту у автовокзала на все рукой махнули и с места не двинулись.

Слетелись стервятники – морской ветер донес до них запах близкой смерти. Но Ромео еще не умер – не потому что был живуч, а потому что Маман Генденг нарочно тянул время: пусть сперва помучается, чтоб другим неповадно было. И от души жалел стервятников, не потому что те долго ждали, пока он выбивал Ромео зубы, ломал пальцы, выдирал ногти, срывал с него одежду, выщипывал по одному волосы с лобка, а все тело, и без того в кровоподтеках, изукрасил сигаретными ожогами, – нет, он жалел стервятников, потому что те сегодня не пообедают. Труп он им не уступит – сожжет Ромео заживо, чтобы всласть над ним поглумиться.

Но когда он уже приготовил бензин и достал зажигалку, вдруг протиснулась сквозь толпу уродина Моянг. И умоляла пощадить ее мужа, обещала его перевоспитать, если Маман Генденг оставит его в живых.

– Прошу тебя, дружище, дай мне попробовать, – твердила Моянг, – все-таки он мой муж, какой бы он ни был.

Глубоко тронутый, Маман Генденг вдруг смягчился. Швырнул канистру с бензином в мусорный бак и всем объявил, что прощает Ромео, но впредь пощады предателям не будет. Так Ромео, муж Моянг, не отправился ни в костер, ни на корм стервятникам, а выжил и стал лучшим другом и вернейшим союзником Мамана Генденга и всей его шайки. А деньги Маман Генденг отдал Майе Деви, и вскоре она открыла на них пекарню.

– Вот кого ты похоронила, – сказал Маман Генденг. – Ромео.

Майя Деви ничего, разумеется, не знала.

Не знала ни о Ромео, ни о злоключениях мужа – для нее беды начались, когда Ренганис Прекрасная убежала из дома с новорожденным ребенком, чтобы “выйти замуж за пса”.

Начался декабрь, месяц переменчивой погоды; в город съезжались на новогодние праздники туристы, и затеряться в толпе ничего не стоило. Везде шла бойкая торговля, и людям не было дела до ближних. Сувенирные киоски по-прежнему процветали – спасибо Товарищу Кливону, отстоял. Без конца терялись в густой толпе дети, старики, юные девушки, и всюду рабочие клеили листовки: “Пропал человек!” – а на пляже без конца надрывался громкоговоритель.

Иное дело, если пропала Ренганис Прекрасная. Если заблудился турист – поплутает и снова нагонит группу, а Ренганис Прекрасную, сбежавшую из дома, разыскивала вся семья. Всех подняли на ноги Маман Генденг и Майя Деви, всюду разослали гонцов, как много лет назад, когда искали Ромео, – но дочь так и не нашли. Шоданхо, который беспокоился о своей дочери Ай, лежавшей в лихорадке, с тех пор как пропала Ренганис Прекрасная, отправил на поиски отряды, но начисто забыл о партизанской хижине – ему и в голову не пришло, что дети о ней знают.

День и ночь продолжались поиски, приготовления к свадьбе прервали, сняли праздничное убранство, вернули взятую напрокат мебель. Бедняга Кинкин от горя прямо-таки помешался – всюду разгуливал один с ружьем и стрелял встречных собак. Он призывал духов, но ни один не знал, где Ренганис Прекрасная. “Видно, злой дух ее стережет”, – сказал он себе.

– Она и нескольких дней не протянет, погибнет, – рыдала Майя Деви. – Что она будет есть? Да и денег она не взяла ни гроша.

– С чего ей умирать? – успокаивал жену Маман Генденг. – Оголодает – съест ребенка.

Понемногу возвращались поисковые отряды – ни с чем. Ренганис Прекрасная исчезла без следа, как в воду канула.

– Живой на небо ей не попасть, – покачал головой Маман Генденг. – Мокши ей не достичь, ведь она даже не пробовала медитировать.

И поисковые отряды продолжали дело – прочесывали каждый кустик, заглядывали во все трущобы, однако впустую. Майя Деви обошла всех одноклассниц дочери, но близких друзей, кроме Ай и Крисана, у той не было. Майя Деви превратилась в комок нервов, ругала себя, что недоглядела в ту ночь за дочерью.

После Нового года туристов в городе еще прибавилось. Нашли нескольких утопленниц, и Маман Генденг с Майей Деви осматривали каждый труп. В основном туристки, заплывшие за буйки, – но наконец нашли ее. Узнали сразу – даже морская вода не смогла разрушить ее красоту. Неизвестно, сколько пролежала она в воде, прежде чем вынесло ее на берег, но Маману Генденгу и Майе Деви о находке сообщили тотчас. Лежала она лицом вверх, черты остались прежними, пленительными, волосы змеились в воде. Сразу бросилось в глаза, что живот не вздут, как у утопленников, а на шее темнеют кровоподтеки. Ее задушили, а тело бросили в океан. Майя Деви забилась в рыданиях.

– Что бы там ни случилось, надо ее предать земле, – сказал Маман Генденг, с трудом сдерживая ярость, – а потом отыщем подонка.

– Пес задушить ее не мог, – сказала Майя Деви и уткнулась мужу в плечо, почти теряя сознание.

На руках отнес домой Маман Генденг мертвую Ренганис – нашли ее на самой дальней оконечности халимундского пляжа, спустя почти месяц после побега. За мужем шла Майя Деви, в слезах, с опухшими глазами, а следом – сердобольный народ.

В тот же день, отдав мертвой последние почести, гроб с телом Ренганис Прекрасной повезли через весь город на кладбище Буди Дхарма. Кинкин, который едва не лишился чувств, узнав, что хоронят его любимую, помогал отцу копать могилу, пребывая в безутешном горе. Вместе с Маманом Генденгом и Камино опускал он тело в яму А когда Маман Генденг бросил на саван первую горсть земли, Кинкин помог ему засыпать могилу и бережно установил деревянное надгробие.

– Я найду убийцу, – с ненавистью сказал Кинкин, – и отомщу ему.

– Попробуй, – отозвался Маман Генденг, – и если поймаешь, убей, я разрешаю.

В ту ночь встретились они у могилы Ренганис Прекрасной. Кинкин при Мамане Генденге призывал ее дух. Время шло, но дух Ренганис Прекрасной так и не явился. Кинкин призывал других духов, спрашивал у них, кто убийца, но ни один не знал ответа, как не знали они до этого, куда убежала Ренганис Прекрасная.

– Не получается, – сказал Кинкин и, отчаявшись, прервал сеанс. – Могучий злой дух мне с самого начала мешает.

– Если надо, я буду сам медитировать, войду в мир духов и там вызову его на бой, – ответил Маман Генденг. – Я все равно хочу узнать, кто ее убил.

Стали они с женой делать вид, будто Ренганис Прекрасная жива. Оставляли ей место за столом, накладывали в тарелку еду, и каждый раз Майя Деви ее выбрасывала. Вскоре полиция эксгумировала труп Ренганис Прекрасной. Маман Генденг уверял себя, что убийцу найдут, но прошла неделя, потом месяц, а объяснения все не было – ни единой зацепки. Допросы, однако, не прекращались, всех гоняли в полицейский участок, Мамана Генденга с Майей Деви вызывали пять раз, но с каждым шагом они будто удалялись от цели. Всех измучили вконец, а Маман Генденг перестал доверять полиции. Когда в дом зашел очередной полицейский, Маман Генденг обрушился на него с упреками.

– В этом доме убийцу вам не найти никогда, – возмущался он, – кто вас надоумил искать его здесь?

В тот же миг на премана будто снизошло озарение свыше: он четко понял, что делать.

– Раз ни один человек не знает, кто ее убил, – сказал он решительно, – значит, за ее убийство отвечает весь город.

В следующий понедельник собрал он десятка три своих товарищей. Долго будут жители города помнить его зверства. Перво-наперво банда вломилась в полицейский участок и давай все крушить – ни один полицейский не мог дать отпор. Под конец, чтобы выпустить пар, Маман Генденг сжег участок дотла.

Весь город был в ужасе. Взвился в небо столб дыма, и даже пожарной команде не удалось справиться с огнем. Против обыкновения, никто не бежал смотреть на пожар – все испугались, узнав, что это Маман Генденг с дружками буянят. Люди шепотом передавали друг другу новости, дрожа от страха при мысли, на что еще этот негодяй способен.

И пусть Маману Генденгу перевалило за пятьдесят, вся прежняя сила была при нем. И вот он потерял свою ненаглядную дочь, да еще при таких обстоятельствах: ее зверски убили, а труп бросили в океан. Он клял себя за бездействие – надо было браться за дело сразу, как только девочка призналась, что ее изнасиловал пес в школьном туалете. Почему он не бросился искать этого пса, почему не истребил в городе всех собак, как пытался, хоть и неумело, этот сопляк Кинкин?

– Mijn hond is weggelopen , – сказал он по-голландски. “Мой пес сбежал”. Но что он имел в виду, так никто и не понял.

Когда сожгли полицейский участок, изловил он первую жертву, бродячего пса на помойке, – и свернул ему шею.

– Какой толк в моей силе, раз я даже родную дочь от собаки не смог защитить? – воскликнул он. – Так перебьем же в городе всех собак!

И начали рыскать по городу стаи вооруженных молодчиков – кто с духовым ружьем, кто с мачете и мечами наголо.

– Все равно их перебью, пусть даже это не принесет мне покоя, – вздохнул Маман Генденг.

– А не проще ли нового ребенка заделать? – ляпнул Ромео.

– Будь у меня хоть десять детей, одного ребенка убили, а потому не знать мне мира. – Окинув взглядом мощеный переулок, он с грустью добавил: – Ей всего семнадцать было.

– У Шоданхо тоже дочь умерла, – сказал Ромео.

– Мне от этого не легче.

И началась жестокая расправа над собаками – их вырезали, как восемнадцать лет назад коммунистов. Неизвестно, что сделал бы Шоданхо, знай он об этом, ведь собаки были потомками аджаков, его питомцев, – но Шоданхо где-то блуждал в поисках тела дочери. Бандиты потрошили всех встречных собак, разделывали, как на жаркое. Окровавленные собачьи головы развешивали на всех углах, будто для острастки. Истребив бродячих собак, принялись за домашних – сносили заборы и убивали их, беззащитных, прямо в вольерах. Вламывались и в дома – били стекла, приканчивали на месте мосек, мирно спавших на ковриках, и швыряли в жаровни.

Народ возмущался, но Маману Генденгу хоть бы что.

– Если и вправду мою дочь изнасиловал пес, – говорил он, – чем тогда собаки лучше людей? – Он даже приказал своим пособникам жечь дома владельцев собак.

– Будешь и дальше буянить – пошлют на нас целую армию, – предупредил Ромео, и в голосе его звенел страх.

– Эка невидаль, солдаты!

Ромео уставился на него недоверчиво.

– А что, по-твоему, остается, если твою дочь убили? – вопросил Мамай Генденг. – Знаю, эти люди ничего дурного не сделали, но я возмущен.

Что и говорить, он готов был бросаться на всякого, кроме своих помощников, а дочь тут всего лишь предлог. На людей он давно таил злобу за то, что его с друзьями презирают – мол, никчемные бездельники, только и знают, что драться да пьянствовать. Не мог он и простить, что на Ренганис Прекрасную смотрели как на дурочку, пачкали ее похотливыми взглядами. И гнев его был справедлив.

– Считают нас отбросами общества, – подытожил Мамай Генденг. – Так-то оно так, но у многих из нас не было возможности учиться, все двери перед нами закрыли. Вот и сделались мы грабителями, карманниками, а порядочным людям завидовали, ждали случая отомстить. Я завидовал тем, у кого счастливые семьи. И сам о такой мечтал. Мечта-то сбылась, но едва я узнал счастье, его у меня отняли. И вспомнились все мои прежние обиды, будто старые раны открылись.

Чего боялся Ромео, то и случилось. В городе начались беспорядки. Кое-кто из хозяев собак пытался дать отпор, а бандиты лютовали, громили все, что под руку попадалось. Разбивали автомобили, вырывали из земли дорожные знаки, выкорчевывали тенистые деревья вдоль улиц. Вдребезги разносили витрины. Сожгли несколько полицейских участков, были пострадавшие. Великий ужас воцарился в городе, и наконец в Халимунде объявили военное положение, Шоданхо поручили приструнить бандитов, а если не получится – перебить.

– С этими гадами давно пора покончить, как с коммунистами, – сказал Шоданхо жене, вернувшись домой после очередных бесплодных поисков тела Ай.

– Сначала ты выслал Товарища Кливона, а теперь и Мамана Генденга убить задумал? – спросила жена (она так и не рассказала мужу, что изменила ему с Товарищем Кливоном за день до его самоубийства). – Хочешь обеих сестер моих сделать вдовами?

Шоданхо изумленно воззрился на жену.

– Если его оставить в живых, он всех тут перебьет, так чего ты от меня хочешь? – спросил он. – И вот еще о чем подумай: дочь свою он не сумел уберечь, вот она и забеременела, а когда он решил выдать ее насильно замуж, она и сбежала в ночь после родов. А наша дочь, подружка ее задушевная, слегла от горя и умерла. А потом кто-то выкопал ее из могилы. Понимаешь? Главарь этой шайки убил нашу доченьку, нашу Ай – Нурул Айни третью!

– Если на то пошло, почему ты не винишь Еву – мол, соблазнила Адама, сунула ему яблоко, из-за нее-то мы и живем в этом проклятом мире? – съязвила Аламанда.

Шоданхо, как выяснилось, на слова жены махнул рукой. Вдобавок к беспорядкам, что учинила шайка, Шоданхо не мог простить Маману Генденгу ни смерти Ай, ни старой обиды, когда после ночи с Деви Аю тот с угрозами вломился в штаб. Никто не смел грозить Шоданхо в лицо, ни японец, ни голландец, а этот бандюга посмел! И хотя он убедился воочию в неуязвимости Мамана Генденга, но все-таки верил, что есть способ с ним сладить, а то и не один, и готов был на все. Пусть они и друзья, особенно за карточным столом, все равно Шоданхо мечтал когда-нибудь его убить. Сейчас самое время, и что бы ни говорила Аламанда, он затыкал уши.

– Если убьешь его, домой можешь не возвращаться, – пригрозила наконец Аламанда, – и будет все по-честному – все мы станем вдовами.

– У Адинды остался Крисан.

– Так убей и его заодно, если зависть одолела.

Руководил карательной операцией сам Шоданхо.

Собрал всех солдат, вызвал подкрепление из ближайших гарнизонов. Устроил совет, отметил на карте все разрушени, учиненные бандитами, разработал план. Самому Шоданхо воевать было уже не по годам – вообще-то он со дня на день ждал приказа об отставке, – но сил, как и мудрости, ему было не занимать.

– Не станем их хоронить, как коммунистов, – распорядился он. – В этот раз всех убитых будем складывать в мешки.

И примчался грузовик с полным кузовом мешков.

Операцию начали ночью, чтобы не вызвать паники. Солдаты – вооруженные, но в штатском, – а вместе с ними и снайперы пустились по городу на поиски бандитов. Хватали всякого, кто был в татуировках, распивал спиртное, скандалил или убивал собак, каждого расстреливали на месте и, сунув в мешок, бросали в оросительный канал или оставляли у дороги. Тех, кого находили, так и хоронили в мешках – дешевле, чем в саваны заворачивать.

– Недостойны они саванов, не говоря уж о местах на кладбище, – заключил Шоданхо.

К утру бандитов в городе убавилось наполовину – исчезли в мешках, завязанных пластиковым шнуром. Их находили вдоль дорог, в реке, в волнах прибоя, в кустах, в оросительных каналах. Одни тела трепали собаки, над другими вились мухи. До полудня трупы никто не убирал. Народ ликовал: наконец подоспела помощь, прикончили бузотеров, всех до единого! Конечно, никто не забыл расправу над коммунистами и годы засилья призраков. Но если речь о бандитах, пусть лучше станут призраками, чем живыми не дают покоя людям. И трупы оставляли гнить в мешках – черви и стервятники попируют. Но когда стало не продохнуть от смрада гниющих тел, начали понемногу избавляться от трупов, что лежали ближе к жилью, – так и закапывали, в мешках.

Похоронами назвать это было нельзя – так закапывают дерьмо, облегчившись в банановом саду.

Резня продолжалась две ночи, три, четыре, и пять, и шесть, и семь. Операцию провели умело, и с бандитами в Халимунде почти покончили. Но по-прежнему не знал покоя Шоданхо: Мамана Генденга среди мертвых не было.

Всю неделю не возвращался домой Маман Генденг. Майя Деви места себе не находила, особенно когда услышала, что городских бандитов убивают поодиночке вот уже семь ночей, выстрелом в голову или в сердце. Даже не зная, чьих рук это дело, легко догадаться – всем известно, кто носит оружие. И пошла Майя Деви искать Шоданхо.

– Это ты убил моего мужа?

– Еще не убил, – печально вздохнул Шоданхо, – спроси у солдат.

Майя Деви расспросила солдат, почти каждого, и все отвечали точь-в-точь как Шоданхо:

– Еще нет.

Но Майя Деви не верила. Если Шоданхо в свое время сослал Товарища Кливона на остров Буру, то и мужа ее, Мамана Генденга, убить способен. Она надеялась, что ее муж и в самом деле неуязвим, но, видя на улицах горы трупов, продолжала искать – может быть, и Маман Генденг среди них.

И, надев красный платок, чтобы не напекло голову, красавица Майя Деви осматривала мешок за мешком, развязывая веревки, – ее не пугали ни мухи, ни вонь – заглядывала в лица, в каждом ища любимые черты. Мамана Генденга среди них не было, но почти во всех узнала она его верных друзей – наверняка и он тоже погиб. Видно, только бахвалился, что пуля его не берет. Нужно его найти, и если он все-таки погиб – похоронить как полагается.

Подошла она к добровольцам-могильщикам справиться, не хоронили ли ее мужа.

– Судя по запаху, вряд ли.

– А как, по-вашему, должен пахнуть мой муж?

– Раз он главарь, то и смердеть должен хуже всех бандитов вместе взятых.

Майя Деви согласилась и продолжила поиски. Долго подстерегала два трупа, влекомых течением вниз по реке, а когда, выбиваясь из сил, наконец вытащила их на берег, то ни в одном не узнала мужа. Осматривала она и трупы на пляже (всех туристов давно как не бывало). И, потратив день на бесплодные поиски, вернулась домой – может, резня прекратится и муж придет. Желание ее не сбылось, и утром она продолжала искать, снова развязывала мешок за мешком.

Так тянулось и дальше, пока однажды ей не сказали, что видели ее мужа на седьмой день резни – он и Ромео бежали в джунгли. Но знают об этом и солдаты – потому время работает против нее. В надежде, что он еще не убит, Майя Деви в сандалиях на босу ногу и все в том же платке отправилась в джунгли и, спотыкаясь, пустилась вперед по заросшей тропе. Лес этот был заповедным еще с колониальных времен, и водились здесь не только обезьяны и кабаны, но и буйволы, и даже ягуары, но ничего не боялась Майя Деви. Только бы отыскать мужа, живым или мертвым.

Она остановила четверых встречных солдат:

– Вы убили моего мужа?

– На этот раз да, мадам, – сказал их командир, – примите наши соболезнования.

– А где труп?

– Пройдите еще метров сто, там и найдете тело, его уже мухи обсидели. Мы его прибили к дереву манго.

– В мешке?

– В мешке, – кивнул солдат, – лежит там клубочком, как младенец.

– До свидания!

– До свидания!

Майя Деви пошла прямо, как велел ей солдат, и шагов через сто увидела мешок, облепленный мухами. Его уже клевали стервятники, а два аджака тянули за края. Майя Деви разогнала их, развязала мешок – и вот он, ее муж, лежит “клубочком, как младенец”, точно он, хоть лицо и обезображено до неузнаваемости. Ни слезинки не проронила она там, в лесу. С невиданным спокойствием вновь завязала мешок пластиковым шнуром. Взвалить его на спину сил не хватило, и она тащила его волоком до самого кладбища Буди Дхарма, а там попросила похоронить мужа со всеми почестями. И всю дорогу тянулся за мешком шлейф мух, будто хвост кометы.

Мухи разлетелись, лишь когда Камино обмыл тело и умастил благовониями. Труп лежал окоченелый, с двумя пулевыми ранами, на лбу и на груди, – смерть, видимо, была мгновенной. Только увидев раны, Майя Деви дала волю слезам, и Камино, чтобы не растравлять ее горя, поскорей завернул тело в саван. Прочитал над ним молитву вместе с Кинкином, отдававшим последние почести своему несостоявшемуся тестю. Похоронили Мамана Генденга рядом с дочерью, и Майя Деви без малого час простояла на коленях меж двух могил – покинутая, осиротевшая. Она погрузилась в траур, и на третий день явился ей Маман Генденг.

Жизнь уже показала, что Маман Генденг неуязвим. Резни он не боялся. Но, не в силах больше видеть на улицах трупы друзей, сказал он Ромео, верному своему спутнику:

– Надо бежать в джунгли.

Бежали они на седьмой день резни, несколько раз меняли укрытие. Сказать по правде, город преману опостылел. Тошно вспоминать о своей неуязвимости и былой славе, когда друзья лежат мертвые у твоих ног!

– Скоро они станут призраками, а мы, если выживем, будем страдать, видя их муки, – сказал он по пути, вспомнив последние дни Товарища Кливона, как тот терзался, окруженный призраками друзей. Такая жизнь – невыносимая боль, и Маман Генденг хотел избежать такой участи.

– От призраков не скроешься, – сказал Ромео.

– Есть лишь один способ – стать одним из них, как Товарищ Кливон.

– Покончить с собой у меня духу не хватит, – отозвался Ромео.

– Я и сам не хочу, – отвечал Маман Генденг, – ищу другой выход.

Джунгли на мысу привлекли их безлюдьем. Заповедную землю не обрабатывают, крестьян там не встретишь, разве что наткнешься изредка на ленивых лесников. Маман Генденг рассчитывал выиграть время, прежде чем доберутся до них солдаты, – убить его не убьют, но крови попортят изрядно. Надо принять решение.

– Если все друзья мои погибли, то и мне жизнь не мила, – сказал он сокрушенно.

– Не хочу умирать, когда столько людей живут припеваючи, – сухо ответил Ромео.

– Но я и о жене думаю. Сначала дочку похоронила, а теперь и меня.

– Ну а мне на мою плевать. У нее кавалеры найдутся, хоть и страшна как черт, – сказал Ромео. – Но умирать все равно не желаю.

Они достигли невысокой горы, где еще в годы войны японцы прорубили пещеру. Пока отдыхали на вершине, Маман Генденг взвешивал, что же сильнее – нежелание жить или страх оставить Майю Деви одну на белом свете. Оглядел он пещеру – сыро, темно, как в гробу, – скорее, не японская крепость, а карцер. Зато для медитации сгодится. И решил медитировать, пока не достигнет мокши и не покинет землю, но его не оставляла мысль о жене, и наконец он сказал:

– Как ни крути, рано или поздно придется умирать. А жена моя – женщина сильная, другой такой я не встречал.

Настроившись медитировать, зашел он в пещеру. Приказал Ромео сторожить на вершине горы – на случай, если солдаты их выследят и доберутся сюда.

– Если придут солдаты, позови меня, – велел он.

– Им сюда не залезть, я их всех перебью, – посулил Ромео.

– В голосе твоем я слышу страх, – заметил Маман Генденг, – но я тебе доверяю.

Спустился Маман Генденг в пещеру и, сев на влажный пол, начал медитировать. И вскоре достиг мокши: исчез, растворился в брызгах света. Себя он не убивал, а ушел из мира, сбросив бренную оболочку, – освободился от оков, стал светом и, сверкая как хрусталь, вознесся ввысь. Но на полпути к небесам увидел, как на вершине горы четверо солдат целятся из винтовок в Ромео. Хотел он помочь другу, затуманив солдатам глаза, однако, не успев ничего сделать, услышал голос Ромео:

– Пощадите меня! Я вам скажу, где прячется Маман Генденг!

– Ладно, говори, – отозвался один из солдат.

– В японской пещере, медитирует.

Четверо солдат ворвались в пещеру и обыскали ее. Но Мамана Генденга они, разумеется, там не увидели. Ромео хотел, улучив минуту, бежать, но Маман Генденг задержал его, и сколько ни перебирал ногами Ромео, а с места не трогался.

– Предателя не исправишь, – сказал Маман Генденг.

Ромео не видел никого, громовой голос его напугал.

В ту же минуту, когда четверо разъяренных солдат настигли Ромео, Маман Генденг обратил его лицо в копию своего.

– Вот ты и попался, Маман Генденг! – закричали солдаты, целясь в Ромео, застывшего на гребне скалы.

– Я не Маман Генденг, – проблеял тот, – я Ромео!

Но прогремели два выстрела, тут ему и конец. Одна пуля попала в голову, другая – в сердце. Его тело и нашла Майя Деви, а Маман Генденг, достигнув мокши, вознесся на небо и навестил жену на третий день.