Опечатки Пратчетт Терри

О школьных годах, разбитых коленках, первой работе, ладане, рождественских роботах, любимых книгах и других нерабочих вопросах

Большой Магазин

Программка сценической адаптации «Угонщиков» от Боба Итона, март 2002 года

Это всё правда. Но всё равно вряд ли я когда-нибудь смогу описать магию первого визита в большой магазин. Это случилось в дотелевизионную эру (по крайней мере, обычным людям телевизор тогда был недоступен). Ничто не готовило меня к этому буйству цвета и звука, к бесконечным, бесконечным рядам игрушек, к огням. Эти картинки навсегда остались в моей голове.

«Угонщиков» я начал создавать, когда мне было четыре или пять. Мама взяла меня в Лондон, чтобы сделать покупки к Рождеству. Представьте себе: я жил в деревне из примерно двадцати домов. У нас не было электричества, а воду мы брали из колонки, общей с соседним домом. И вдруг я оказался в Лондоне перед Рождеством, в огромном универмаге «Гамаджес». Я до сих пор помню его так ярко, что у меня свет из ушей литься должен. Закрывая глаза, я всё еще слышу шелест полотняных облаков, которые кое-как ползли мимо «аэроплана» в отделе игрушек. Он вез нас, детей, к Отцу Рождество. Его я, конечно, не помню, как не вспомнил бы лик Бога.

Потом, опьяненный новыми ощущениями, я потерялся. Обезумевшая мама нашла меня, когда я катался на эскалаторах и смотрел на цветные огни, открыв рот.

Примерно тридцать пять лет ничего не происходило, а потом я написал «Угонщиков», историю маленьких человечков, которые считают огромный универмаг целым миром. Думаю, что моими руками на клавиатуре тогда управляла моя пятилетняя голова. Я помню, как таинствен мир в этом возрасте. Ничто не имеет смысла. Всё поражает.

Так же себя чувствовали и номы, которые пытались найти смысл своей замкнутой вселенной, не пользуясь картой. Что означает «Снижено до предела»? А «Собак держать на руках»? Чтобы понять, что значат эти слова, нужно, ну, понять, что они значат. Конечно, почти все мы воспитаны людьми, которые помогли нам заполнить эти провалы, но номам пришлось до всего доходить своим умом… и у них вышло неправильно. Они сделали невозможное, потому что им никто не сказал, что это невозможно.

Потом появились «Землекопы» и «Крылья», трилогия была закончена, и за нее отвечал уже я. Но первая книга была написана для мальчика на движущейся лестнице.

(Конечно, фантазии бывают разными. Шесть лет назад переводчица сказала мне, что перевести эту книгу на русский будет очень сложно. Я уточнил: неужели русским детям так сложно поверить в маленьких человечков? Она ответила, что проблема не в этом. Они просто не поверят в магазин, где полно товара.)

Раундхед Вуд, Фоти Грин

«Воспоминания с детской площадки. Избранные детские воспоминания знаменитостей. В поддержку средней школы Элангени и начальной школы Честнат Лейн, Эмиршем», под ред. Ника Гаммажа, 1996 год

Фоти Грин находится рядом с Хай-Уикомом, в Чилтернсе. Я там жил, когда учился в начальной школе. Там я научился плеваться, жить с разбитыми коленями и убегать. Родители у меня были чудесные – из тех родителей, которые забирают тебя с уроков и везут в Лайм-Риджис искать окаменелости. Однажды мы были в месте, которое называется Черч-Клифф. Папа принес ведро и велел мне собирать улиток. Мы поставили ведро улиток на заднее сиденье – к счастью, оно не опрокинулось, и поделились со всеми соседями. Быть ребенком в Фоти Грин было здорово.

Моей любимой площадкой для игр была – и до сих пор остается – Раундхед Вуд, хотя теперь там стало меньше деревьев и больше колючей проволоки. Мы вчетвером или впятером носились там, как орущее многоногое чудовище, строили лагеря, карабкались по деревьям, катались на велосипедах вокруг маленького мелового карьера посередине и каждый день немного подрастали. Это место бывало лесами, джунглями и даже другими планетами. И оттуда было слышно, если мама звала.

Была одна игра, заключавшаяся в том, что нужно было взобраться на буковое дерево, встать в развилке ветвей и прыгнуть примерно на пять футов, на другое дерево с гладким стволом. Важно было сразу же вцепиться в него руками, чтобы не упасть в колючие кусты в десяти футах под тобой. А потом, успешно приклеившись к дереву, ты сползал по нему вниз, крася штаны в зеленый.

Представьте себе это торжественное шествие детей… вверх – прыжок – шлеп ш-ш-ш-ш или прыжок – паника а-а-а-а-а.

Как вы понимаете, в те дни нам приходилось развлекать себя самостоятельно.

Лучший ученик

К шестидесятилетию Холтспурской школы (1951–2011), 2011 год

Я не любил начальную школу. Я поступил в нее позже других. Не то чтобы я был тупицей, но всё же относился скорее к козлищам, чем к агнцам. Х. В. Тейм, наш директор, очевидно, верил, что способен на глаз определить, в какую среднюю школу попадет тот или иной шестилетний мальчик или девочка – и поскольку я был козлищем, определил меня в неудачники. Моя мама не собиралась этого терпеть и сделала то, что делают многие матери, – нашла учителя, который бы мне помог.

Я помню день объявления результатов экзамена «11+», когда Х. В. Тейм ходил по классу и рассказывал, куда мы денемся дальше. Когда я вылез из-за парты и вышел из класса, чтобы рассказать о результатах родителям, повисла тишина. Я оказался единственным козлищем среди сдавших экзамен.

Х. В. Тейму посвящена книга «Избран в шесть лет», но если бы моя мама была учительницей, она бы тоже стала директором.

Разумеется, я помню директора своей начальной школы, Х. В. Тейма, огромнейшего человека. Миль шесть ростом, как я сейчас припоминаю. Он первым ввел половое просвещение для учеников старших начальных классов, и я отлично помню, как в одиннадцать лет возвращался домой после его урока, который мы все ожидали с тревогой и волнением. Я шел домой, пинал осенние листья и взвешивал в голове вероятности и возможности. К большой своей радости, я решил, что он, очевидно, не прав.

Честно говоря, я вспоминаю Холтспурскую школу не слишком тепло, но, возможно, дело в том, что я был идеальным воплощением раздолбая и мечтателя. По счастливой случайности я выжил, а талант к мечтам, как я обнаружил впоследствии, может приносить неплохие плоды, если взять его под контроль. То, что нас не убивает, делает нас сильнее. На самом деле это была довольно приличная школа. Со временем ты сам начинаешь выбирать, через какие очки рассматривать свои воспоминания, в зависимости от настроения.

Я помню пантомимы, которые Х. В. Тейм писал и в постановке которых порой участвовал – обычно если требовался великан. Потом, уже взрослым, я встретил его на каком-то мероприятии и удивился произошедшему чуду. Он был одного роста со мной. Это была школа. Если вам удалось выбраться из нее в относительно благодушном расположении духа, это уже плюс.

О Бабушке Пратчетт

«Вставная челюсть и курящая русалка»: знаменитости вспоминают странную и прекрасную правду о себе и своих бабушках и дедушках, 2004 год

Бабушка Пратчетт была очень миниатюрной, очень умной, малообразованной и курила самокрутки. Она тщательно потрошила окурки и складывала их в старую жестянку из-под табака, откуда и брала материал для новых сигареток, порой досыпая туда свежего табака. В детстве меня это очаровывало, потому что не надо быть математиком, чтобы понять, что могли существовать крошки табака, которые она курила несколько десятилетий подряд, а то и дольше.

Она говорила по-французски, потому что до Первой мировой войны уехала во Францию и нанялась в горничные. Дедушку Пратчетта она встретила случайно, ввязавшись в какую-то программу переписки с одинокими солдатами на фронте. Думаю, это был счастливый брак – в детстве бабушка и дедушка просто есть. Но мне кажется, что для нее было бы лучше, выйди она замуж за человека, любившего книги, потому что они были ее тайной страстью. У нее была одна драгоценная полка книг, сплошная классика. В двенадцать лет я начал делиться с ней научной фантастикой, которую она читала с удовольствием.

По крайней мере, так она говорила. С ней нельзя было быть уверенным ни в чем. Она была одним из умнейших людей в моей жизни. В другое время и в других обстоятельствах она бы управляла корпорациями.

Сказки о чудесах и порнографии

Noreascon Four: программа конвента WorldCon, 2004 год

То, что мы любим в юности, остается с нами навсегда. У меня так было, например, с астрономией. В тот день, когда мне диагностировали болезнь Альцгеймера, я как раз купил интересное новое приспособление для телескопа. Альцгеймер сильно действует на глаза – ты видишь, но иногда не видишь, потому что мозг не справляется с обработкой сигнала от глаз. Я могу это пережить, но читать мелкий шрифт стало сложно. А что до телескопа… ну, сидеть рядом и пить пиво, пока с телескопом возится Роб, тоже неплохо.

Я не чувствую, что со мной плохо обошлись. Я читал – господи, как я читал, – я везде складывал книги. Комиксы, с которых для меня всё началось, были дешевкой, но кое-какие из них дожили до сегодняшнего дня и до сих пор лежат где-то в моей библиотеке.

Так-так-так…

Мой первый «Ворлдкон» случился в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. В Лондоне, само собой. Только американцы и очень богатые люди (эти термины считались взаимозаменяемыми) в те дни летали через Атлантику. Почетным гостем был Брайан Олдисс, а на банкете выступал Артур Кларк. Свою жизнеутверждающую речь он проиллюстрировал гвоздем с «Мэйфлауэра» и кусочком тепловой защиты «Меркурия-Атласа-6» (кажется).

За завтраком Джеймс Блиш пожаловался мне на отсутствие вафель. Я был очень горд! Автор трилогии «Города в полете» выбрал именно меня, чтобы выразить недовольство скудным выбором блюд для завтрака в Британии.

В те дни они были гигантами. Или, по крайней мере, людьми значительно меня выше.

Но это было позже.

Началось всё, пожалуй, с комикса про Супермена, который другой мальчик дал мне как-то на каникулах. Мне было лет девять. К концу каникул я уже ходил, завязав красное полотенце на шее. Постоянно.

Вообще-то я всегда предпочитал Бэтмена. Почти все так делали. Если ты ешь брокколи и пьешь молоко, то теоретически можешь стать Бэтменом, когда вырастешь. А чтобы стать Суперменом, нужно родиться на другой планете. Мой друг Ниббси, большой фанат Супермена, считал, что можно стать почти Суперменом, если эта планета взорвется, а твоему отцу хватит ума заранее посадить тебя в космическую ракету. Он думал, что у меня неплохие шансы, потому что мой отец умел ковать. Боюсь, что эта теория оказалась несостоятельной.

В школе часто спорили, умеет ли Бэтмен летать. Мы считали, что нет, и были в меньшинстве. Поэтому нас били дети покрепче. Но, ха-ха-ха, мы зато не ломали ноги, выпрыгивая из окон. Кричать «Бэтмэ-э-э-э-э!» было явно недостаточно…

Подспудные течения всё равно искали выход. В Готэм-сити было слишком много ярких пятен и глупых сюжетов даже для девятилетнего. Примерно в это время в каждую пачку чая «Брук Бонд» начали вкладывать коллекционные карточки. Точнее, серию «Вперед в космос».

Они все сохранились у меня до сих пор. Не знаю, что там вышло у Пруста с его мадленками, но моим билетом в прошлое навсегда останется карточка номер девять, «Планеты и спутники».

Цвета там аляповатые, графика никуда не годится, но моя семья всегда заливалась чаем по уши, так что у меня были все карточки. Запомнив рисунки на оборотах, вы бы выучили о ночном небе больше, чем большинство людей знает до сих пор. Правда, кое-какие сведения оказались бы неправдой. Марс там был изображен с каналами. Но они пристрастили меня к космосу. Это очень удобная любовь – космоса много, и он бесплатный. Тем более тогда как раз началась космическая эра.

Мои родители – да-да – купили мне телескоп. Это был один из тех телескопов, которые покупают, не прочитав ни одной книжки по теме. Юпитер казался мятым комом радуг, но зато я как следует изучил луну.

Я собирался стать астрономом, потому что астрономам не обязательно отправляться в постель к десяти. Но оказалось, что это не имеет никакого значения, потому что я обнаружил рассказы о космосе.

С удовольствием сообщаю, что я сделал всё правильно. Я нашел правильный магазин. Разумеется, правильный магазин – где хозяин сам фанат и так хорошо знает покупателей, что порой они помогают ему за прилавком, – должен удобно располагаться между тату-салоном и лавочкой, где торгуют порнухой.

Мой источник наслаждения скрывался внутри порномагазина. Основным направлением деятельности этого заведения была торговля порнографией[10]. Занималась этим милая пожилая леди, которая вязала в перерывах между покупателями. Однако по какой-то причине – вероятно, чтобы иметь какие-то основания считаться книжным магазином – половина пола в этом крошечном помещении была уставлена картонными коробками с подержанными британскими и американскими научно-фантастическими журналами. Часто совсем новыми.

Откуда они брались? Я так и не знаю. Зато запасы восполнялись с той же скоростью, с какой я их поглощал. Других любителей фантастики я там никогда не встречал. Порой какие-то мужчины в плащах изучали содержимое верхних полок, впав в подобие транса, но они никогда не обращали внимания на мальчика, который ковырялся в коробках на полу. Владелица, которая меня очень любила – вероятно, как единственного покупателя, которого не интересовали верхние полки, – и порой даже угощала чаем, изрекла как-то: «Их просто бросают». «Аналог», «Фэнтези и научная фантастика», «Галактика», «Новые миры», «Научная фантастика»… эти невиданные богатства обходились мне в шесть пенсов за штуку. Они не были основным товаром милой леди, и она ничего не знала о научной фантастике, так что примерно три раза в неделю я возвращался домой с набитой сумкой. Правда, время на домашнее задание всё равно оставалось.

А потом в каком-то британском журнале мне встретилось упоминание Британской ассоциации научной фантастики.

Контакт. Это привело меня на конвенты, где царила атмосфера, подталкивающая к писательству. Я писал. В основном всякую ерунду, но кое-что было неплохо, и я учел распространенное мнение: «Если вы хотите стать писателем, найдите настоящую работу». Это оказалась работа в газете, давшая мне, стажеру, чудесную возможность работать каждый божий час. Вообще следовало бы говорить: «Найдите другую работу, но такую, которая не занимала бы всю жизнь». А еще были девушки. Работа и, разумеется, девушки выиграли.

«Ворлдкон» шестьдесят пятого года стал моим последним конвентом на двадцать один год. Я состоял в фэндоме не больше трех лет, не считая ученичества в маленьком магазине, и не вернулся в него, пока не написал четыре романа. Приятно снова оказаться дома.

Когда я последний раз проходил мимо, тот магазинчик исчез. Его место занял забетонированный двор автосалона.

Или же в тот день, когда я закрыл за собой дверь в последний раз, та леди, закончив свою работу, потянула рычаг под столом, и магазинчик снялся с места и улетел.

Письмо в «Вектор»

«Вектор», 21 сентября 1963 года

Когда я был подростком, случалось всё – на дворе стояли шестидесятые, – но в школе мне сильно влетело за то, что я принес с собой журнал «Мэд». Мне кажется, нас учили каким-то глупостям.

ТЕРРИ ПРАТЧЕТТ (Беконсфилд)

Статья «Научная фантастика в школах» в 20-м номере [ «Вектора»] заинтересовала меня, потому что:

А) я учусь в школе и

Б) я очень люблю научную фантастику.

Во-первых, ученикам Рона Беннета страшно повезло, потому что их директор любит фантастику. В моей школе мы читаем все эти древние «Мои домашние животные» или «День на железнодорожной станции». Сначала они приятные, но через пять или шесть повторений приедаются (если я и преувеличиваю, то совсем чуть-чуть).

Конечно, поднимется шум. «Не всем интересна научная (брр!) фантастика!» И что? «День на железнодорожной станции» тоже не для всех. А еще почти все ребята в моем классе переписывают рассказы из разных журналов. Может, лучше бы это были «Новые миры» или «Научная фэнтези».

[Ответ редактора: два заголовка, которые вы упомянули, вполне подходят для научно-фантастических рассказов. «Мои домашние животные» – про Маленького Пушистика и маленькую жабу, как у Берроуза (когда-то у меня был бант, но потом их запретили). «День на железнодорожной станции» – о раскопках древних руин. Дело происходит в далеком будущем после распространения телепортации.]

Выбор писателя

«Книги квартала» от Waterstones, 12-й номер, 2004 год

У моей бабушки была одна книжная полка. Насколько я помню, там стояла большая книга, которая помогала ей в часы тревог и уныния. На моей памяти она открывала только ее. Она называлась «В помощь кроссвордисту».

Но на той же полке стоял «Наполеон ноттингхильский» Г. К. Честертона, книга, которая объясняет душу и сердце фэнтези. Кстати сказать, они мало отношения имеют к магам, зато очень много к… ко всему остальному. В детстве мы населяем мир вокруг опасностями и ужасами (в паре миль от нашего дома стоял амбар, где, как мне точно было известно, жили великаны). Честертон знал, почему так происходит, и в одном предложении мог выразить то, на что иному философу понадобилась бы целая книга. Один его урок я запомнил навсегда: нет ничего такого же странного, как «нормальное».

Я начал читать поздно, но запойно, поэтому детские и взрослые книги я читал вперемешку, не делая между ними разницы. К чтению меня пристрастил «Ветер в ивах». У меня до сих пор где-то лежит то дешевое бумажное издание. В пластиковой папке, потому что переплет куда-то делся за годы. В следующий раз, когда будете перечитывать эту книгу, обратите внимание на размер животных. Он меняется на протяжении книги, но это не имеет никакого значения.

По счастливой случайности я набрел также на «Отдохновение миссис Мэшем» Т. Х. Уайта и полюбил его, потому что это была детская книга, не делавшая никаких уступок детям. К тому же это была книга, в которой оживала другая книга («Путешествия Гулливера»). В одиннадцать лет открывать такие вложенные идеи очень интересно. По сути дела, я полюбил книги, в которых реальность рассматривалась с другой точки зрения. Отсюда было уже недалеко до научной фантастики.

Любому романисту прекрасно известно, что научная фантастика – «это про роботов», космические корабли и другие планеты. Да, этого там много в качестве приправы, но хорошая научная фантастика рассказывает о нас и о фаустовых сделках с собственными мозгами, которые помогли нам слезть с дерева, но всё еще могут отправить в жерло вулкана. Лучшая научно-фантастическая книга в истории печатается очень редко. Это «Эволюция человека» позднего Роя Льюиса. Роботов вы там будете искать напрасно. Как, впрочем, и Homo sapiens, поскольку герои – плейстоценовые гуманоиды.

Они научились ходить вертикально и теперь готовы к серьезным вещам. К огню, стряпне, музыке, искусству и невероятному известию о том, что не стоит спариваться с собственной сестрой. Потому что это слишком просто – так утверждает Отец, воображаемый лидер племени. Чтобы развиваться, человечество должно создать запреты, сомнения и комплексы и уйти из животного рая. Чтобы двигаться вперед, нужно ограничивать себя. Великолепная вещь, которую я перечитываю каждый год. По-моему, ее пора переиздать приличным тиражом.

И еще вещь, которой не найти в современном книжном магазине, но в большинстве хороших букинистических она есть (если там не побывал я, потому что я их скупаю и впихиваю друзьям). Это «Специалист» Чарльза Сэйла, рассказ в несколько десятков страниц. Строго говоря, это воспоминания строителя, но они многое объясняют в природе юмора. Ему нужен глубокий почвенный слой. Остроумие можно вырастить на мокрой тряпочке.

Предисловие к «Эволюции человека» Роя Льюиса

Corgi, 1989 год

Вы держите в руках одну из самых смешных книг за последние 500 000 лет[11].

Коротко говоря, это забавное описание семьи очень первобытных людей, которые открывают и начинают использовать самые могущественные и страшные явления, с которыми когда-либо сталкивалась человеческая раса, – огонь, копье, брак и так далее. Это напоминание о том, что проблема прогресса возникла не с началом атомной эры, а тогда, когда надо было научиться добывать еду так, чтобы тебя не съели, и готовить ее, не попадаясь на костер другим.

И о том, что первым оружием, способным убивать людей, не разрушая зданий, была дубинка.

Это пока не бестселлер (по крайней мере, не в общепринятом понимании). Может быть, потому, что эту вещь очень сложно классифицировать. Людям делают больно книги, которые непонятно на какую полку ставить. Поскольку впервые роман был опубликован в 1960-м, с тех пор он много раз переиздавался под разными названиями (не только «Эволюция человека», хотя именно это название мудро выбрал Брайан Олдисс, когда решил начать с этой вещи научно-фантастическую серию издательства «Пингвин», но и «Давным-давно в ледниковом периоде» и «И что мы сделали с Отцом»).

Олдисс заметил то, чего раньше не замечал никто, включая автора, – что это великолепная научная фантастика. Подлинная. Конечно, ракет тут нет. Ну и что? Кому нужны ракеты? Мы о них уже всё знаем. В 1960 году такая идея была меньше распространена.

Я купил свой экземпляр, потому что на обложке стояли буквы «НФ». В те мрачные дни я готов был купить что угодно с этой пометкой, примерно как в пустыне вы выпили бы любую жидкость. А потом я понял, что читаю нечто литературное, настоящий роман, и к тому же очень смешное. За прошедшие двадцать восемь лет я давал эту книгу почитать так часто, что давление взгляда почти стерло буквы со страниц.

Если вы дочитали досюда, пожалуй, можно уже сказать, что это культовая книга. Но не бойтесь. Это значит просто, что люди нашли ее не из-за навязчивой рекламы, а по счастливой случайности и испытали приятное чувство, что они единственные о ней знают. Другими словами, это хорошая культовая книга. Когда вы ее дочитаете, у культа будет на одного последователя больше.

Она изменит вашу жизнь. Например, первая сцена «Космической одиссеи 2001 года» больше никогда не станет прежней, потому что вы будете думать, которая из обезьян – дядя Ваня. А увидев очередную полезную книжечку о том, как отличать съедобные грибы от ядовитых, поблагодарите сотни обезьянолюдей, которые пожертвовали жизнями, чтобы это выяснить.

И вы наверняка оцените правдивую историю о том, что зародыш идеи пришел к Рою Льюису, когда он, будучи репортером отдела иностранных дел журнала «Экономист», попросил знаменитого антрополога Луиса Лики объяснить значение некоторых доисторических пещерных рисунков. Лики протанцевал ему это значение.

Из этого, а еще из наблюдения за разрушением британского колониального владычества в Африке и из отражений исторических глубин в современных политических событиях, Льюис собрал свою книгу.

Знаменитый французский биохимик Жак Моно впоследствии указал на одну-две технические ошибки, но добавил, что они не слишком важны, потому что он так смеялся, читая книгу, что упал с верблюда в Сахаре.

Так что сядьте на что-нибудь поустойчивее.

Апрель 1988 года (где-то в голоцене)

Волхв и я, или Как у волхвов ничего не вышло

Western Daily Press, 24 декабря 1970 года

Эту статью я написал на своей второй работе, сразу после ухода из «Бакс Фри Пресс». В «Бакс Фри Пресс», моей первой работе после школы, я познакомился с тремя по-настоящему мудрыми людьми. Мистер Черч был очень строг, серьезно относился к своей работе и заставлял новичков тоже серьезно к ней относиться. Багси Берроуз мог наорать на тебя, если ты что-то делал не так. Они меня многому научили. В первый же день я увидел первое в своей жизни мертвое тело – совсем мертвое. Я марал бумагу, а мистер Алан, третий мудрый человек, вводил меня в курс дела. Я подумал, что за один день узнал больше, чем за все годы в школе.

Мне были нужны золото, ладан и смирна. И всё. Как будто я современный волхв. Невозможно представить себе более простой список рождественских покупок. Ерунда, думал я. Пара пустяков.

В результате я оказался в «Бродмеде», в Бристоле, под дождем, одетый как персонаж «Песни пустыни» и чувствующий себя низложенным ближневосточным правителем.

Я думал, что не подхожу для такого. Что, если мне дадут верблюда, я не разберусь, как с ним обращаться.

Поначалу было довольно весело. Я даже взял с собой пакет. Видите, как я был наивен?

Золото. Довольно распространенная вещь, из него делают кольца и зубы.

Ладан оказался порошком с горьковато-сладким запахом, смирна – целебной смолой.

Целебной. Я направился в «Бутс».

– Ладан? Кто его производит? – спросила леди в отделе парфюмерии.

Ладно. Есть ведь и другие аптеки. Я пошел туда.

Бристольские аптекари молодцы.

Они выслушивали просьбу о ладане и невозмутимо отвечали:

– Простите, сэр, мы его не держим.

Один, правда, сказал:

– Господи.

Мне порекомендовали обратиться в Ассоциацию британской фармацевтической промышленности.

– Что? А. Серьезно? Мы вам перезвоним, – сказали мне там. И перезвонили:

– Вы поставили нас в тупик. Смирна, оказывается, используется для зубных эликсиров. Возможно, вы найдете ее в старомодной аптеке.

Зубной эликсир звучал как-то не слишком подходяще, но я попробовал. Я обнаружил некого мистера Пью-Джонса, аптекаря с Вест-стрит в Бедминстере.

– Сейчас на такие вещи спроса нет, – объяснил он, – мы продавали смирну до войны. Может быть, немного еще осталось, но вряд ли я ее найду.

Я начал думать, что дело во мне. Что мне не хватает стиля, и поэтому люди не понимают, чего я хочу.

Так что я отправился в Центр искусств Бристоля и потребовал, чтобы меня незамедлительно превратили в восточного принца.

Одеяние это явно принадлежало еще Ироду. Я сказал, что я не сноб.

– Не так и плохо, – решила заведующая костюмерной, оглядев меня, – в конце концов, им пришлось проделать длинный путь.

Бристольские торговцы тоже молодцы. Никто не обратил внимания на восточного принца, поднимающего подол при переходе через лужи.

Вот что случается с волхвом, который пытается купить золото в Бристоле…

Если он направляется в Банк Англии, то попадает в руки милого молодого человека и скоро узнаёт, что нет смысла пытаться купить золото только потому, что вам его хочется.

Ему говорят:

– Не хотелось бы вас расстраивать, но это худшая из возможных причин.

Если он действительно мудр, он сдается. Форма выглядит очень зловеще. Примерно треть букв в ней – прописные, и она полна фраз типа «НЕВЫПОЛНЕНИЕ УСЛОВИЙ».

Если он настойчив, он зайдет к нескольким ювелирам, как я и сделал. Мне показали тяжелое золотое кольцо для салфеток, и я его чуть не купил, но всё же пришел в себя.

Не удалось, короче. Золота, ладана и смирны нигде не найти. В следующем году куплю набор конфет.

Если бы волхвы оказались в Бристоле, их верблюдов эвакуировали бы за неправильную парковку.

Но они, разумеется, через Бристоль не пошли.

Они же были мудрецами.

Милая, у этих пчел было золотое сердце

Bath and West Evening Chronicle, 24 апреля 1976 года

В этой газете я был помощником редактора. К тому времени я уже несколько лет работал журналистом. Здесь всё еще пользовались свинцовым наборным шрифтом, как в старые добрые времена, и это меня очаровывало. Без горячего набора настоящая журналистика невозможна. В любой газете нужен человек, который умеет писать – не только статьи, но и всё остальное. Так что я вполз на это местечко и получил сарай на крыше, где можно было кормить птиц. А еще мне платили за эти зарисовки – в основном из сельской жизни.

Список покупок, который я привез в Лондон, был короток. Золото. Я его достал. Но это плохое начало.

Майкл Айртон, скульптор, романист, художник и гений, умер не так давно. Я дважды с ним встречался. Я не знаю другого человека, чья смерть повлияла на меня так же сильно.

Он написал книгу «Создатель лабиринта» о жизни полумифического ремесленника Дедала, отца Икара и создателя крыльев – в этой книге они оказались примитивным дельтапланом, – которые стали причиной эффектной смерти его сына, бросившего вызов солнцу.

Не думаю, что эта книга была бестселлером, но многие люди перечитывают ее по многу раз.

Так или иначе, одним из достижений Дедала считаются отлитые из золота соты. В своей книге Айртон размышляет о том, как это проделать.

Для отливки металла можно сделать восковую модель, заключить ее в гипс, растопить воск и заполнить пустоты. Соты – своя собственная восковая модель. Возможно ли это? Описание было таким интересным, что я решил попробовать.

Дедал украсил свои соты золотыми пчелами. С мертвыми насекомыми можно поступить так же, как с воском, и сжечь содержимое гипсовой формы в пепел.

Стоял ноябрь. Я записался на вечерние курсы по ювелирному делу, которые дали мне возможность купить золото. Золото! Его продают в маленьких лавочках в Лондоне, разукрашенное, как металлическую колбасу. Я купил достаточное количество (достаточное, чтобы увидеть невооруженным взглядом с близкого расстояния) и еще сколько-то серебра. С серебром всё просто, оно продается свободно, как конфеты, это золото покрыто мраком тайны.

Была зима, но ассоциация по изучению пчел пришла мне на помощь, обеспечив меня коробком мертвых насекомых, куском сот и увлеченными пожеланиями успеха.

Я сделал из воска пирамидку и положил сверху пчелу, придав ей позу летящей. Пинцетом и раскаленной иглой прижал крошечные восковые нити к усикам и крыльям, чтобы раскаленный металл заполнил каждую полость.

Потом я заключил ее в глиняный кокон, запек его до красного цвета, расплавил в тигле кусочек 22-каратного золота, раскрутил всё это в центробежной литейной машине и бросил отливку в ведро с холодной водой. Она взорвалась. Из кипятка мы достали золотую пчелу с фасетчатыми глазами, с идеальными крыльями, с полными – золота – корзиночками для пыльцы. Еще два дня ушло на то, чтобы освободить ее от золотых заусенцев и остатков глины.

А потом я ее расплавил. А почему нет? Мне было нужно золото. После некоторых уговоров я получил в Лондонском зоопарке штук пять саранчи – еще дюжина вылетела наружу, когда я вошел в маленькое помещение под инсекторием, где разводят саранчу для насекомоядных. Там сущий «Куотермасс и колодец». Впрочем, беглецы не смогут опустошить страну. В Британии они не размножаются.

Саранчу я отлил в серебре. Музей естественной истории пожертвовал мне четырех мертвых кузнечиков. Задние ноги золотых кузнечиков можно использовать в качестве пилы – один раз с бронзовым кузнечиком так и поступили, кстати. Из серебра я отлил соты, несколько квадратных дюймов. Несколько дней я заполнял их серебряным медом. И наконец пустил золото на еще одну пчелу, которая всё это время оставалась вне досягаемости тигля.

У меня всё получилось, и я стал экспертом в превращении насекомых в золото. Проблема в том, что потом я бы неизбежно начал повторяться, так что я прекратил. Но по крайней мере я точно знал, что это возможно.

Майкл Айртон тоже это сделал. Когда я с ним встречался, я увидел золотые соты, которые он сделал по запросу богатого читателя. На них сидели семь золотых пчел – лучшие пчелы из сорока попыток. Вся эта штука стоила, думаю, тысячу фунтов (в то время). Новый владелец поставил соты в траву у своих ульев, и пчелы слетались на них. Я всё думаю, приносили ли они туда мед и был ли этот мед особенно сладок.

Грибы поют, пора вставать

Bath and West Evening Chronicle, 2 октября 1976 года

Думаю, я был одним из первых, кто начал работать из дома. Я оценил работу, которую делаю, и необходимость находиться в каком-то месте, и сказал начальнику, что мог бы каждую неделю брать по одному отгулу и получать немного меньше денег. Я ехал домой на мопеде, и это было отличное время. Я тогда только что стал отцом. Денег у нас было немного меньше, чем раньше, зато времени, проведенного вместе, – гораздо больше.

Песня гриба разбудила меня. Я оделся на ощупь и пробрался вниз, потому что включать свет в пять утра как-то неправильно.

Мимо кошки, задремавшей на стуле, мимо последнего полена, рассыпающегося в пепел. В саду орет петух. Чертова птица все-таки заметила свет в кухне. Где этот бумажный пакет?

На улицу, мимо спящих домов, стараясь ступать по траве, потому в этот час ботинки слишком громко топают по дороге. Возможно, меня всё равно заметили (отец как-то рассказывал, что пытался поставить новое ветровое стекло на свой старый «Сингер» – в кустах, на заросшей травой дорожке. Стекло не подошло. Когда вечером отец пришел в паб, человек с другой стороны деревни ухмыльнулся и спросил: «Не подошло, да?»).

Туман клубится над полями, как клише, идти примерно полмили. Под ногами скачут кролики. Кто-то покрупнее – может быть, бегемот – ломится через подлесок.

Вдоль лесной дорожки стоят группы навозников. Это грибы, которые со временем растекаются черной слизью. Но они съедобны и довольно вкусны, а невежественные массы их, слава богу, игнорируют. Так что у меня нет конкурентов, я могу собирать их и есть большими тарелками, как положено есть грибы.

Но сегодня поиск грибов больше напоминает охоту на фазанов. Добыча неуловима, она ускользает, она ведет себя, как дар богов.

За зарослями ежевики маленькое туманное поле. Оно кажется чисто зеленым, пока не настроишь зрение и не начнешь выглядывать нужную траву.

Как только глаз привыкнет, грибы начнут зажигаться в траве, как звезды.

Берешь один, и тут же раздается тихое покашливание. Никакой агрессии. Просто вербальный позывной. На поле есть кто-то еще. У него пластиковый пакет.

Пару мгновений мы смотрим друг на друга, а потом возвращаемся к своим делам, иногда подозрительно поглядывая на соперника. Он в деле разбирается – не трогает маленькие пимпочки и гниющих гигантов, берет только крепеньких розовых подростков. По-настоящему спелые грибы тоже довольно вкусны, если у вас крепкий желудок. Два года назад я разведал поле, поросшее огромными луговыми шампиньонами. Я снял с себя рубашку и набил ее грибами, но меньше их не стало.

Через несколько минут я набираю достаточное количество. Мой одинокий соратник проходит мимо меня, направляясь к перелазу на другой стороне поля. Мы киваем друг другу. Разговоры среди грибов в половине шестого утра – кощунство.

И обратно домой, делая две остановки, чтобы оставить немного грибов под дверями самых любимых соседей. К этому моменту несколько навозников уже лопнуло в сумке. Жаль их терять.

Радостные мысли мешаются с грустными. Радостные о том, что впереди завтрак из грибов и больших тугих помидоров. Грустные о том, что где-то есть грибные поля, которых я никогда не увижу и о которых никто не знает. Даже пальцы холодеют.

После завтрака небо сереет, в соседних домиках зажигается свет. Чьи-то резиновые сапоги топают по дороге – этот человек считает, что идет за грибами. Скорее всего, он заглянет на ближайшее поле, которое фермеры посыпают удобрениями из пакетов, и скажет, что год опять не грибной. Нужно смотреть в оба, когда песня грибов слышится в ночи.

Предисловие к роману Дэвида Лэнгфорда «Прохудившийся аппарат»

Январь 2001 года

Эта вещь говорит сама за себя. Мы оба работали там, где сталкиваются наука, инженерное дело и бюрократия.

Как пресс-атташе, то есть человеку, ответственному за скорейшее распространение информации, мне было запрещено прикасаться к печатной машинке. Предполагалось, что я пишу свои релизы от руки и отсылаю машинисткам, которые возвращают мне их на следующий день. За этот срок ситуация со средним атомным реактором уже может оказаться освещена достаточно ярко, так что я всё печатал сам, и мне никто не возражал.

Если подумать, это была отличная работа для любителя научной фантастики. После Чернобыля не было таких вопросов, какие местные «Шапочные знакомые Земли» не задавали бы репортерам. Сможет ли ваша атомная электростанция пережить ледниковый период? Нет? А почему? (Ответ: потому что ледник в две мили высотой, слизывающий целый континент, немного мешает работе.) Разве не позорно, что под парковкой электростанции проходит геологический разлом? (Ответ: не очень. Он длиной примерно двести футов и находится тут уже шестьдесят миллионов лет.)

Одной из моих странных задач было сопровождение исследователей с телевидения или из кино, которые бродили по станции и искали там признаки будущих драм. Я приводил их к ростверку реакторного отделения, и они разочарованно оглядывались, не видя зеленого дыма. Я говорил, что зеленый дым не обязательно сопровождает работу ядерного реактора, но они мне не верили. Для съемок они приносили его с собой. И огромные панели, по которым бегают молнии, тоже – у нас их не было. Вообще какая-то дурацкая у нас была электростанция. Совсем непохожая на настоящую.

Я проработал там восемь лет. Это отличная работа, если у вас хватает чувства юмора.

Насколько я понимаю, «Прохудившийся аппарат» очень близок к реальности.

Я ненавижу Дэйва Лэнгфорда за то, что он написал эту книгу. Это я должен был ее написать. Этого от меня хотел Господь.

Большую часть восьмидесятых годов я провел (это вовсе не то же самое, что работать) в промышленности, связанной с использованием ядерной энергии в мирных целях, а точнее, в целях выработки дешевого и безопасного электричества (если я правильно помню свои тексты). Дело было в Юго-Восточной Англии.

Реакторы почти никогда не взрывались. Я был пресс-атташе, так что вы можете мне поверить. Но им и не надо было взрываться. Некий малоизвестный компонент ядерной радиации делает так, что жизнь любого человека, имеющего дело с публичным обликом индустрии, становится очень странной. Я всё время работал с Дэйвами Лэнгфордами. Пришлось. Я знал всё о словах, а они – об уране. Они были отличными ребятами и воспринимали вселенную совсем по-другому.

Если обычный человек попадал на электростанцию и оказывался слишком радиоактивным, чтобы подпускать его к реактору, они давали мне советы. Если мне приходилось работать с новостным сюжетом о пикси, который уничтожил атомную электростанцию, они опять же давали мне советы. Ученые с извращенным чувством юмора очень полезны для вашего образования, если верить только половине того, что они вам говорят (хотя, если подумать, то процентам тридцати. Я никогда всерьез не использовал фразу: «Выделилось так мало радиации, что ее с трудом можно было увидеть невооруженным глазом»).

Они выдают цифры, согласно которым солнце генерирует слишком сильное лазерное излучение и людям нельзя выходить на улицу по санитарным нормам. Или другие цифры, измеряющие фоновое излучение гранита. Эти цифры говорят, что работникам атомной индустрии можно ездить в Корнуолл только в защитном костюме. А слова «три совершенно независимые отказоустойчивые системы» я никогда не смогу слушать без смеха.

На этой работе я познакомился с государственной службой. Каждые шесть месяцев приходил человек и проверял, не выбросил ли я еще древний калькулятор с четырьмя функциями, который получил при найме. Стоил он, может, пенсов десять. Некоторые из Лэнгфордов печатали свои отчеты на личных текстовых процессорах, а потом вздыхали и, как того требовали правила, отправляли распечатки в машинописное бюро. А один человек как-то вошел в ядерный реактор и… ладно, об этом я умолчу, потому что вы всё равно не поверите. Или тот случай с уборной.

Неудивительно, что такой конфликт образов мысли создал «Прохудившийся аппарат» (конечно же, там речь идет о совсем других ядерных комплексах, не тех, где работал я. Там не предполагалось, что что-то будет взрываться). Эта книга – практически документальная. Я читал ее и ужасался между взрывами смеха. Этот человек сидел на тех же самых собраниях. Он работал с такими же людьми! Проводил такие же дни открытых дверей! Реальность просто стекала со страниц! Именно эту книгу я планировал когда-нибудь написать. Но больше я написать ее не мог. А потом я дошел до конца и… возможно, сад Дэйва Лэнгфорда выдержит проверку Комитета по вопросам здравоохранения и безопасности. Больше я ничего не скажу.

Я ставлю эту книгу в один ряд с «Оловянными солдатиками» Майкла Фрейна, еще одним недооцененным классическим романом. Я много лет ждал, что его переиздадут. Это одна из тех книг, которую ты покупаешь в нескольких экземплярах, потому что ее постоянно берут почитать друзья. Она очень смешная и очень реалистичная.

Я надеюсь, что она будет страшно успешной. И с радостью оставлю планы написать свою книгу на эту тему. В конце концов, меня греют воспоминания. И, кстати, огромная, серебристая и удивительно тяжелая кружка, которую мне подарили на прощание.

Что для меня значит Рождество

Western Daily Press (Бристоль), 24 декабря 1997 года

Ровно через двадцать семь лет после поиска ладана в Бристоле я написал о Рождестве для «Вестерн дейли пресс». Снова.

Я не принадлежу ни к какой религии и не верю ни в какого метафизического Санта-Клауса, как бы его ни называли, и я все-таки люблю Рождество.

Но я чего-то не понимаю. Мне кажется, что все одержимы идеей раздобыть Тинки Винки Спайс, хотя в феврале его можно будет купить за пятерку.

Я подозреваю, что родители, которые бродят от магазина к магазину в поисках правильного телепузика или экшен-мена, просто повторяют древние ритуалы охотников и собирателей. Они пробуждают в людях что-то изначальное.

В своей последней книге в мягкой обложке, «Санта-Хрякусе», я размышлял о традициях праздника середины зимы. Нужно быть совсем отбитым христианским фундаменталистом, чтобы отрицать очень старую традицию праздновать возрождение солнца.

Даже сейчас, когда дома отапливаются централизованно и мы отделены от «великого природного цикла», мы всё равно стонем, что ночи становятся длиннее. Нам нужно Рождество.

Мне сорок пять лет. В моем детстве Рождество было огромным праздником. В это время мы получали то, чего не могли себе позволить обычно. Но сейчас многие люди роскошно живут весь год, и Рождество уже не так важно.

Но всё равно праздники сохраняют свое значение. Если вы работаете сами на себя, как я, прекратить работать часто бывает сложно. Если ваш офис находится рядом со спальней, очень легко забрести туда и начать писать. Субботы и воскресенья становятся самыми рабочими днями, потому что звонят вам гораздо реже.

Одна из причин, по которой я люблю Рождество, в том, что оно позволяет не работать целую неделю. Можно сделать переучет.

Да, я согласен, что Рождество излишне коммерциализировано. Что хорошего, когда рождественские товары появляются в магазинах уже в начале октября?

Для некоторых магазинов Рождество – это всё. Возьмите, например, книжные. Они живут ради Рождества. Даже если бы они открывались первого декабря и работали двадцать четвертого, это, возможно, дало бы им средства к существованию на всё остальное время. Они становятся храмами этих магазинных святых, святого Майкла и святой Делии.

Но хорошего всё же больше, чем плохого. Благотворительность в это время года отлично работает. Даже если бросите в ящик пару монеток в декабре, это всё равно лучше, чем не дать ничего за весь год.

И мне нравится история Рождества. Она добрая и больше не включает в себя убийство детей. Школы теперь должны быть политкорректными, а учителя не могут быть уверенными в том, что родители их учеников – христиане.

В нашем светском обществе нет другого праздника, которому мы могли бы порадоваться посередине зимы. От дня Блэра и всякого такого тепло на душе не становится.

Это Рождество наша семья проведет, как обычно. Мы разожжем огонь в камине, приготовим индейку и что-нибудь вегетарианское. Мне будет хорошо. Какое-то время я считал, что гораздо круче не радоваться и рассказывать, что это всё коммерческое предприятие, но потом решил, что это же всё равно весело.