Годы в Белом доме. Том 1 Киссинджер Генри

VI. Первые шаги по отношению к Китаю

Когда мы завершили разработку проекта коммюнике, объявлявшего о моем секретном визите в Китай в июле 1971 года, Чжоу Эньлай заметил, что это объявление потрясет мир. Он был прав. Оно стало не только сенсацией для средств массовой информации. В одночасье оно изменило структуру международной политики. Спустя 20 горьких лет изоляции американский эмиссар ступил на таинственную землю Пекина, а его президент скоро отправится вслед. Это все было неожиданно и удивительно, но за этой кульминацией стояло 30 месяцев терпеливой и целенаправленной подготовки, когда каждая сторона двигалась с опаской и осторожностью, всегда действуя на ощупь, так, чтобы отповедь не была унизительной, отмеривая шаги так, чтобы раскрытие события не деморализовало бы нервных союзников или дало бы новые стратегические возможности тем, кто не настроен доброжелательно.

Мы даже сами были застигнуты врасплох. Изначально мы не предполагали, что примирение будет возможно. Мы были убеждены в том, что китайцы фанатичны и враждебно настроены. Но даже хотя мы в самом начале не могли видеть пути достижения цели, как Никсон, так и я, мы оба верили в важность открытия для Китайской Народной Республики.

Нам на помощь пришли некоторые события, но я сомневаюсь, возможно ли было такое сближение и именно с такой же самой решимостью при любом другом президенте. У Никсона был чрезвычайный инстинкт на слабые места. Он мало интересовался тактикой или детальным сбором нюансов; слишком много обсуждений деталей хода реализации заставляли его действительно нервничать. Но как только он определял направление политики, то почти неизменно предоставлял мне право осуществления стратегии и управления бюрократическим аппаратом. Но хотя я сам независимо от него пришел к тому же заключению, что и Никсон, и распланировал многие из шагов, я не имел такой политической мощи или бюрократической пробивной силы для того, чтобы провести подобный фундаментальный поворот в политике своими собственными силами. Никсон интуитивно понял суть открывавшейся возможности и добивался последовательно ее осуществления. У него была политическая база в рядах правых, что защищало его от обвинений в том, что он «слишком мягко относится к коммунистам». А его административный стиль как раз годился для секретной обособленной тактики, требуемой для данной политики. Если система СНБ по выработке вариантов и интересовала его хоть как-то, то только по причине разведывательных сведений, полученных от нее, особенно в отношении взглядов бюрократического аппарата, которому Никсон не доверял, и возможности, которую она предоставляла ему для камуфляжа собственных замыслов.

Было небольшое отличие в наших построениях перспективы. Никсон видел в открытии Китаю в какой-то мере большую возможность, чем я, чтобы заставить Советский Союз пойти на оказание краткосрочной помощи по Вьетнаму. Я был больше озабочен воздействием этой политики на структуру международных отношений. Никсон склонялся к тому, что прекращение изоляции 800 миллионов китайцев само по себе устранит огромную угрозу миру. Для меня Китай, имеющий активную внешнюю политику, непременно обязывает проведение искусной дипломатии, чтобы точно определять нашу политику в более сложном контексте, который возникнет и который изменит все международные взаимоотношения. Но эти отличия опирались на одно и то же фундаментальное суждение: что если отношения могут развиваться как с Советским Союзом, так и с Китаем, то отношения в рамках «треугольника» дали бы нам большую стратегическую возможность обеспечения мира. Мы оба пришли к одинаковому восприятию самостоятельно. В важной статье в «Форин афферс» в октябре 1967 года Никсон написал так:

«Учитывая долгосрочную перспективу, мы просто не можем позволить оставить Китай навсегда вне семьи наций, чтобы он вынашивал свои фантазии, лелеял ненависть и угрожал соседям. На этой маленькой планете не может быть такого, чтобы миллиард его потенциально самых способных людей жил в сердитой изоляции. Но мы можем страшно ошибаться, если, преследуя эту долгосрочную перспективную цель, не сможем извлечь уроки истории в краткосрочном плане…

В краткосрочном плане, следовательно, это означает политику твердого сдерживания, отсутствия каких-либо поощрений, политику творческого противодействия, когда все направлено на то, чтобы убедить Пекин, что его интересы могут быть учтены только с принятием основных правил международной корректности. В долгосрочном плане это означает введение Китая вновь в мировое сообщество – но как великую прогрессирующую державу, а не как эпицентр мировой революции».

В интервью журналу 9 августа 1968 года, сразу после его выдвижения кандидатом в президенты, Никсон подтвердил, что «мы не должны забывать о Китае. Мы должны всегда искать возможности говорить с ним, как мы говорим с СССР. …Мы должны не только наблюдать за переменами. Мы должны стремиться к достижению перемен»[55].

Китай широко не фигурировал в моих публикациях. В 1961 году я написал о возможности китайско-советского раскола. Я утверждал, что такую перспективу «нельзя прозевать», а если он, этот раскол, случится, «мы должны воспользоваться этим». Но мы не можем содействовать этому расколу своими собственными усилиями, и нам не следует строить свою политику на ожиданиях этого раскола[56]. (На самом деле мы знаем сейчас, что раскол уже произошел.) В моей статье о вьетнамских переговорах, опубликованной в выпуске «Форин афферс» за январь 1969 года, но написанной за три месяца до этого, я утверждал, что «советская доктрина, в соответствии с которой Москва имеет право вмешиваться с целью защиты социалистических внутренних структур, сделала китайско-советскую войну, по крайней мере, допустимой. Поскольку обвинения Москвы в адрес Пекина были, если хотите, даже резче, чем в адрес Праги». Я видел в этом потенциально более серьезную проблему для Ханоя и фактор в пользу оказания давления на Ханой с целью подталкивания его к урегулированию. Гораздо важнее было другое: в июле 1968 года, до советского вторжения в Чехословакию, я работал с Нельсоном Рокфеллером над речью об американо-советских отношениях, в которой содержался пассаж, предвосхищавший последующую политику: «Нам придется научиться творчески справляться с несколькими соперничающими друг с другом коммунистическими державами. …Я начал бы диалог с коммунистическим Китаем. В хитроумном треугольном сплетении отношений между Вашингтоном, Пекином и Москвой мы улучшаем возможности налаживания отношений с каждой стороной, увеличивая тем самым наши возможности в отношении обеих сторон».

Мое восприятие обуславливалось моим общим подходом к проведению внешней политики. Наши отношения с вероятными противниками должны быть таковыми, как я считал, чтобы наши возможности в отношении обеих других сторон были всегда выше, чем их возможности в отношении друг друга. Если бы мы сумели освободить нашу дипломатию от накопившегося за два десятилетия бремени, каждая коммунистическая сверхдержава имела бы больше стимулов сотрудничать с нами на конструктивной основе.

Хотя многие научные работники призывали к установлению отношений с Китаем, такой подход к проблеме не получил широкой поддержки. Ряд синологов настаивал на улучшении отношений как на самоцели, ради которой американцы должны пойти на уступки. Группа знаменитых профессоров из Гарварда и Массачусетского технологического института, например, направила Никсону в переходный период памятную записку по вопросу о китайской политике. Они настаивали на том, чтобы мы пошли навстречу Китаю с такими инициативами, как отказ от наших связей с Тайванем и приглашение Китайской Народной Республики в Организацию Объединенных Наций. Их памятная записка не упоминала – и я не вспомню каких-то других специалистов по Китаю, которые так поступили бы в то время, – геополитические возможности для нас в том, что касается Советского Союза, или вероятности того, что китайцы могли бы иметь стимулы двигаться к нам навстречу без американских уступок, а в силу их нужды в американском противовесе Советскому Союзу.

Следует сказать, что все идеи о сближении, несмотря на все их мотивы, были немногим более чем туманными теориями, когда новая администрация пришла к власти. На протяжении 20 лет существовала фактическая изоляция и идеологическая враждебность, отмеченная войной в Корее, в которой американские и китайские солдаты воевали ожесточенно друг с другом. Велись двусторонние переговоры между консульскими работниками Соединенных Штатов Америки и Китайской Народной Республики в 1954 году в Женеве. Они были подняты до посольского уровня в 1955 году и позже перенесены в Варшаву. 10 сентября 1955 года было достигнуто соглашение о репатриации гражданских лиц. И это все. За 134 встречи, проведенные с 1954 года вплоть до 1968 года, соглашение о репатриации было единственным конкретным достижением.

28 мая 1968 года Пекин отложил варшавские переговоры, предложив две даты в ноябре, после американских президентских выборов. Пекинское радио утверждало, что «в настоящее время обсуждать нечего». Первый проблеск перемен последовал после событий 21 августа 1968 года, советского вторжения в Чехословакию. Если во время восстаний 1956 года в Польше и Венгрии китайцы пытались действовать как миротворцы, в этот раз их реакцией было оскорбительное обвинение в адрес Советского Союза. Газета китайской коммунистической партии «Жэньминь жибао» 17 марта 1969 года, например, назвала вторжение в Чехословакию «вооруженной агрессией и военной оккупацией» со стороны «советской ревизионистской предательской клики». Она осудила доктрину Брежнева ограниченного суверенитета как «типично фашистскую теорию». Речь о том, что в буквальном смысле доктрина Брежнева была применима к Китаю в той степени, как и к любой восточноевропейской стране. А на самом деле, с учетом неприкрытой враждебности Китая к советскому руководству, даже, может быть, и более того.

Таким образом, 26 ноября 1968 года, три месяца спустя после вторжения в Чехословакию и вскоре после выборов в США, Пекин предложил провести очередную встречу в Варшаве с Соединенными Штатами 20 февраля 1969 года. Будучи верным древней китайской традиции никогда не раскрывать нужду в сотрудничестве с иностранцами, Пекин предпочел говорить вызывающим тоном, призвав Соединенные Штаты присоединиться к «соглашению о пяти принципах мирного сосуществования», «вывести все свои вооруженные силы из китайско провинции Тайвань и ликвидировать все военные сооружения в провинции Тайвань».

Не было сомнений в том, что Советский Союз превращался в главный предмет озабоченности китайской внешней политики. Китайско-советская вражда имела многочисленные корни. То, что начиналось как тесный союз, вскоре продемонстрировало растущую напряженность, вначале проявлявшуюся лишь на бумаге. Имело место идеологическое разногласие по поводу утверждений Китая о переходе к коммунизму, минуя социалистическую стадию, – доктрина Мао Цзэдуна, согласно которой Пекин в идеологическом плане был-де гораздо чище, чем Москва. Кроме того, существовало национальное соперничество между двумя мощными государствами и растущее недоверие друг к другу. В конце 1950-х годов Хрущев отказался от сотрудничества в ядерной области; китайцы ответили активизацией идеологических нападок. В 1959 году Советский Союз отозвал своих технических советников и прекратил всякое оказание экономической помощи. Появилась личная антипатия между двумя группами коммунистических руководителей в нарушение всяческих марксистско-ленинских предписаний против «субъективизма». Китайцы воскресили старинные обиды, требуя возврата обширных пространств территории Сибири, якобы захваченных царями во времена русской экспансии.

К 1969 году политический конфликт стал принимать зловещие военные формы. До примерно 1965–1966 годов вдоль китайско-советской границы имел место приблизительный военный баланс. Уровень вооруженных сил с обеих сторон был низким. Более многочисленными советские вооруженные силы были на территории, расположенной напротив Синьцзяна. У китайцев было численное превосходство вблизи Маньчжурии. Советские войска, конечно, превосходили китайские по качеству и по уровню материально-технической поддержки. Пограничные инциденты стали происходить примерно с 1959 года, а позже участились. Тем не менее, в течение нескольких лет не происходило никакого крупномасштабного наращивания сил с обеих сторон. Затем в начале 1966 года Советы стали переводить хорошо подготовленные и хорошо оснащенные боевые подразделения из Восточной Европы на Дальний Восток. Там появились ракеты земля – земля с ядерными боеголовками. Еще больше обеспокоил Пекин тот факт, что в январе 1966 года Советский Союз подписал 20-летний Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи с Монголией, позволявший ему размещать там войска и создавать базы. Количество советских дивизий вдоль китайской границы выросло с 12 недоукомплектованных дивизий в 1964 году до более чем 40 модернизированных дивизий в 1970 году.

29 ноября 1968 года администрация Джонсона с благословения новоизбранного президента Никсона приняла китайское предложение возобновить варшавские переговоры. (Я еще не был назначен помощником Никсона.)

Первые сигналы

В ретроспективе представляется, что всякая успешная политика как бы предопределена. Руководителям нравится заявлять, что предвидели то, что сработало, приписывая планированию то, что обычно начинается как серия импровизационных шагов. Так происходило и с новой китайской политикой. Новая администрация собиралась и начать все по-новому. Но если говорить начистоту, у нее не было четкой идеи о том, как это сделать, также следовало принимать во внимание внутренние реалии, из которых немаловажным был тот факт, что Никсона традиционно поддерживало консервативное «китайское лобби», так никогда и не простившее Трумэну и Ачесону якобы имевшее место предательство Чан Кайши.

У руководителей в Пекине, не исключено, имелись схожие проблемы. По всей вероятности, Мао Цзэдун решил двинуться навстречу Соединенным Штатам вскоре после советского вторжения в Чехословакию. Но он управлял страной, только что оправившейся после «культурной революции». Мао стремился такими экстраординарными потрясениями сбросить фатальную тенденцию коммунистических государств к бюрократизации и стагнации, навязав сверху беспорядки перманентной революции, – это один из редких случаев в истории, когда глава государства намеренно свергает собственные институты в качестве учебного пособия. Влияние беспорядков на внешнюю политику отражено в таком факте, что в 1969 году Китай оставил только одного посла работать за границей (это был Хуан Хуа, располагавшийся в Каире, а позже ставший представителем в Организации Объединенных Наций, а еще позже министром иностранных дел).

Одним из первых и самых важных шагов, предпринятых администрацией Никсона, было нечто, что мы раньше не делали. Администрация Джонсона использовала призрак азиатского коммунизма во главе с Пекином как основное оправдание Вьетнамской войны. Президент Джонсон в своей речи в Университете Джонса Хопкинса 7 апреля 1965 года утверждал, что «правители в Ханое подталкиваются Бэйпином»[57]; а соперничество во Вьетнаме являлось «частью более широких планов агрессивных целей». Аналогичным образом государственный секретарь Дин Раск 18 февраля 1968 года представил перед сенатским комитетом по международным отношениям Пекин как подстрекателя агрессии, а Пекин и Ханой как сговорившихся. По контрасту, администрация Никсона с самого начала никогда не цитировала или даже не намекала на антикитайский подтекст нашей вовлеченности во Вьетнаме. Мы были не согласны с таким анализом и не нуждались в дополнительных врагах.

Первые несколько месяцев были полны противоречивых тенденций. В своей инаугурационной речи Никсон сделал завуалированную ссылку на готовность новой администрации разговаривать с Китаем: «Пусть все страны знают, что в период работы этой администрации наши каналы связи будут открыты. Мы стремимся к открытому миру – к миру, в котором ни один народ, большой или малый, не будет жить в сердитой изоляции». Фраза «сердитая изоляция» возвращала нас к его статье в журнале «Форин афферс» в 1967 году. Но никакой реакции не последовало. Китайцы не могли впечатлиться одной примирительной аллюзией, всего лишь намеком.

На следующий день после инаугурации агентство новостей «Синьхуа» осудило Никсона как новую «марионетку», избранную «кликой монополистической буржуазии» претворять в жизнь «злобные замыслы империализма США на продолжение проведения агрессии и экспансии в мире». Сдержанная риторика Никсона разоблачала, по мнению агентства новостей «Синьхуа», что американский империализм «охвачен кризисом» и стоит перед «предсмертной борьбой». «Жэньминь жибао» 27 января злорадствовала по поводу того, что американский империализм был «на последнем издыхании». В статье звучала издевка: «Хотя Никсон дошел до ручки, он имеет наглость говорить о будущем. … Человек, одной ногой стоящий в могиле, пытается утешить себя мечтами о рае. Это бред и агония умирающего класса».

Инаугурационная речь Никсона, возможно, и подобала государственному деятелю, но у китайцев были более едкие авторы.

Никсон действительно выглядел этаким шизофреником в первые дни. Спустя пять дней после инаугурации Никсон направил мне и Роджерсу записку с жалобой, что наш посол в одной европейской стране не смог предотвратить признание этой страной Пекина. Посол, по его словам, оказался просто «бедой»; нам было сказано «избавиться от него» немедленно. На первой пресс-конференции 27 января Никсона спросили, планирует ли он улучшить отношения с коммунистическим Китаем. Он перечислил большой перечень проявления китайской враждебности, завершив словами, что на предстоящей встрече в Варшаве Китаю представится возможность доказать, что он изменил свой подход. «Впрочем, до тех пор, пока не произойдет каких-либо перемен с их стороны, я не вижу в ближайшей перспективе каких-то перемен в нашей политике».

Прямо противоположное, конечно, состояло в том, что, измени Китай свой подход каким-то неопределенным образом, мы ответили бы взаимностью. Формально это ничем не отличалось по существу от заявлений предыдущих администраций. И резко контрастировало с более примирительной лексикой в отношении Советского Союза, ОСВ и договора о нераспространении на таких же пресс-конференциях. Для подозрительных китайцев все это должно было выглядеть как некий кондоминиум, которого они опасаются. И они также беспокоились из-за другого инцидента. За три дня до этой пресс-конференции китайский поверенный в делах в Нидерландах сбежал и попросил убежище в Соединенных Штатах. 6 февраля китайцы выразили протест. 18 февраля они отложили варшавскую встречу, намеченную на 20 февраля под предлогом того, что Соединенные Штаты «побудили» поверенного «предать свою страну, и он был вывезен ЦРУ». Не желая отставать, Никсон на своей пресс-конференции 4 марта развенчал перспективы китайско-американского сближения: «Заглядывая в будущее, мы могли бы подумать в плане улучшения взаимопонимания с Красным Китаем. Но будучи реалистом и прагматиком, с учетом срыва Красным Китаем довольно ограниченных варшавских переговоров, которые были запланированы, я не считаю, что мы можем испытывать большой оптимизм и надежды на какой-то прорыв в том направлении в настоящее время».

И все же 1 февраля в ответ на сообщение об озабоченности в Восточной Европе возможностью китайско-американских контактов Никсон написал мне памятную записку:

«Я отметил в твоем сообщении от 31 января интересные замечания из (восточноевропейского) источника. Считаю, что нам следует всячески поощрять подход, суть которого состоит в том, что наша администрация «изучает возможности сближения (так!) с китайцами». Это, разумеется, следует делать приватно и ни при каких обстоятельствах не должно попадать в печатные издания отсюда. Однако при контактах со своими друзьями и особенно любым способом, каким ты можешь связаться с этим… источником, я бы продолжил развивать эту идею».

Короче, памятная записка не требовала от меня что-либо предпринять в отношении китайцев; в ней просто содержалось требование создать впечатление, что мы изучаем какой-то шаг в направлении Китая. Мне следовало развивать эту идею, более того, не с друзьями китайцев, а с восточными европейцами. Маневр был направлен, чтобы озаботить Советы и почти наверняка – с учетом того, чем был занят Никсон, – дать им стимул помочь нам окончить войну во Вьетнаме.

Я использовал памятную записку Никсона, чтобы приступить к пересмотру политики, и 5 февраля настоял на межведомственном исследовании китайской политики. Министерствам и ведомствам было предложено изучить следующее:

1) нынешнее состояние отношений США с коммунистическим Китаем и Китайской Республикой;

2) характер угрозы со стороны коммунистического Китая и его намерения в Азии;

3) взаимодействие между политикой США и политикой других крупных заинтересованных стран в отношении Китая;

4) альтернативные подходы США по Китаю и их издержки и риски.

Тема Китая присутствовала в беседах Никсона с президентом де Голлем во время визита в Париж 1 марта 1969 года. Никсон фактически не просил де Голля оказать какую-то конкретную помощь; на самом деле, это именно де Голль первым поднял эту тему, а Никсон, казалось, был полон скепсиса. В характерном для него всеохватывающем тоне де Голль подчеркнул важность Китая, огромного образования с огромными ресурсами. Со временем китайцы добьются того, что их влияние будет ощущаться во всем мире; устремления китайцев соответствуют их способностям. Глупо изолировать их «в озлобленности». Контакты могут оказать пользу. Никсон ответил, что в краткосрочном плане не произойдет никаких изменений, преимущественно по той причине, что неясно воздействие такого шага на остальную Азию. Но в долгосрочном плане – скажем, через 10 лет – у нас будет больше каналов связи с Китаем, особенно после того как они добились прогресса в ядерных вооружениях. Этот косвенный ответ Никсона был явным знаком того, что он имел желание оставить двери открытыми. Это было совместимо как с тем, что придется ждать 10 лет, так и с тем, что можно использовать первую открывающуюся возможность. В лучшем случае, ответ отражал реальность отсутствия у новой администрации четко выраженного плана.

В силу этого 14 марта мы вновь переговорили, как казалось, в явно антикитайском тоне. При объявлении о нашей программе ПРО «Сейфгард» («Меры предосторожности») президент придал ей частично такой же антикитайский подтекст, который был принципиальным мотивом для программы ПРО «Сентинел» («Часовой») администрации Джонсона 1967 года. Одинаковая причина имелась у обеих администраций: казалось умным получить какую-то защиту от случайных запусков или преднамеренного нападения со стороны ядерных держав с меньшим ядерным арсеналом, без покушения на массированную гражданскую оборону Советского Союза, которое вызвало бы проблемы, связанные с контролем над вооружениями и бюджетными расходами. «Китайская угроза нашему населению, – объявлялось в заявлении Никсона, – равно как и опасность случайного нападения не могут не учитываться. После одобрения этой системы можно будет сократить количество жертв со стороны США до минимального уровня в случае китайского ядерного удара в 1970-е годы или в результате случайного удара из любого иного источника». Осложнив дела еще больше, с точки зрения китайцев, Никсон продолжил, сделав предположение о том, что Советский Союз и Соединенные Штаты имеют общий интерес в сдерживании Китая: «Я представляю себе, что Советский Союз был бы точно так же, как и мы, не в восторге оставить свою страну оголенной в свете потенциальной угрозы со стороны коммунистического Китая. Итак, отказ от всей этой системы, особенно до тех пор, пока существует китайская угроза, не будет восприниматься ни одной из стран позитивно». Неудивительно, что агентство «Синьхуа» 16 марта осудило решения по ПРО как американский «сговор с советскими ревизионистами для совместной ядерной угрозы и ядерного шантажа против народов мира, особенно против китайского народа».

Таким образом, к марту 1969 года китайско-американские отношения казались по существу замороженными на уровне враждебности, основанной на взаимном непонимании и недоверии, характерном для них на протяжении 20 лет. У новой администрации имелось свое мнение, но это пока еще не была какая-то стратегия движения в направлении Китая. Политика появляется тогда, когда концепция попадает на благоприятную почву. Такая возможность возникла, когда советские и китайские войска столкнулись в замерзшей сибирской тундре[58] вдоль реки, о которой никто из нас никогда не слышал. С тех пор исчезла всякая двусмысленность, и мы пошли без дальнейших колебаний к важной перемене в глобальной дипломатии.

Столкновения на реке Уссури

В отдаленных районах Северо-Восточной Азии небольшой участок границы между Советским Союзом и Китаем протяженностью почти в 6500 километров разграничен рекой Уссури. Если провести прямую линию от Владивостока до Хабаровска, то ее большую часть займет река Уссури. В безлюдном месте на реке на расстоянии около 400 километров от Владивостока расположен небольшой островок, который назывался Даманский у русских и Чжэньбаодао – у китайцев. Остров имеет площадь около одного квадратного километра, порос лесом, необитаем. Он находится несколько ближе к китайскому берегу реки; земля по обе ее стороны болотистая и малонаселенная. За исключением редких рыбаков и лесорубов с обеих сторон, единственным присутствием людей в этом районе являются пограничные заставы, советские и китайские, охраняющие соответствующие берега реки. Граница в отношении острова никогда не была делимитирована. Китайцы в течение какого-то времени утверждали, что демаркационная линия проходила по середине реки, в результате чего остров оказывался китайским. Советская сторона придерживалась мнения о том, что историческая граница включала в себя все русло реки Уссури и ставила ее под русский контроль. До настоящего времени никто толком не объяснил, почему каждая сторона придавала такое большое значение незаселенному острову на этой пустынной и поросшей мелким кустарником территории.

Утром 2 марта 1969 года, согласно сообщениям советской прессы, 300 китайских военнослужащих на острове устроили засаду русскому дозору пограничников, автоматными очередями убив 23 и ранив 14 пограничников в 20-минутной схватке. Советской стороной были направлены подкрепления, и они тоже попали в засаду. С тех пор обе стороны покинули остров.

Советы немедленно устроили из столкновения большую шумиху. Это было само по себе беспрецедентно. Кажется, впервые каждая из сторон сообщила о вооруженном инциденте и признала потери. Обе стороны обменялись нотами и пропагандистскими обвинениями. Китайцы утверждали, что советские войска 16 раз вторгались на остров Чжэньбаодао с 1967 года, из них восемь раз в январе и феврале 1969 года. Они приводили длинный список советских вторжений на другие спорные острова на реке Уссури, а также случаи нападений и противоправных действий в отношении китайских рыбаков, пограничных нарядов и местных жителей. Около 10 тысяч китайских демонстрантов окружили толпой советское посольство в Пекине 3 марта. Сообщалось о стотысячной толпе советских демонстрантов, напавших на китайское посольство в Москве 7 марта, разбивавших окна и бросавших чернильницы. Демонстрации распространились на другие советские города в течение следующих четырех дней. «Красная звезда», газета советского министерства обороны, сообщила 8 марта, что советские войска на Дальнем Востоке были в состоянии повышенной боевой готовности. На пресс-конференции в советском министерстве иностранных дел продемонстрировали фотографии советских солдат, которые, как утверждалось, были убиты и изуродованы китайцами, а советское телевидение подготовило и передало специальную программу, посвященную пограничным столкновениям. Китайские газеты 4 марта провозгласили лозунг «Долой новых царей!». Пекинское радио сообщало, что свыше 400 миллионов человек (половина населения страны) приняло участие в различных демонстрациях по всему Китаю.

В Вашингтоне мы все еще были слишком заняты Вьетнамом, чтобы реагировать на события, природу которых слабо понимали, а их значение проявилось лишь несколько недель спустя. И пока я ратовал за создание «треугольника» взаимоотношений как главную теорию, мы оба, и Никсон, и я, по-прежнему считали Китайскую Народную Республику более агрессивной из коммунистических держав. Мы считали вполне вероятным, что именно Пекин начал эту драку.

По иронии судьбы, но именно тяжеловесная советская дипломатия вынудила нас подумать об открывающихся для нас возможностях. 11 марта возбужденный посол Добрынин поднял вопрос об инциденте на реке Уссури в беседе со мной. Я даже не просил его об этом. Но он настоял на том, чтобы дать кровавый отчет преступлений, якобы совершенных китайцами, и провел расширенный брифинг. Когда я попытался сменить тему, предположив, что это двусторонняя китайско-советская проблема, Добрынин стал страстно утверждать, что Китай стал общей проблемой. Я вежливо слушал, много размышлял, но от комментариев воздержался. Позже в тот вечер я описал встречу президенту. Никсон был заинтригован и заметил, как порой неожиданные события могут оказывать важное воздействие. Я предположил, что нам представляется огромная возможность в стратегическом плане. Никсон согласился, что инцидент, должно быть, потряс китайцев.

Утром 15 марта имело место второе столкновение на Даманском/Чжэньбаодао. В отличие от 2 марта на этот раз обе стороны были подготовлены. Сражение длилось дольше, а количество жертв было большим. Советская сторона усилила патрулирование, разведывательная группа разместилась лагерем на острове в ночь 14 марта, вероятно, для того, чтобы устроить ловушку. Началось сильное сражение и продолжалось с перерывами девять часов; были использованы танки, бронемашины, артиллерия и противотанковые ракеты. Обе стороны заявляли о своей победе (хотя китайцы, как представляется, сохранили за собой владение островом)[59].

Природа этих инцидентов – кто что начал – вероятно, никогда не станет явной. Но китайская аргументация о том, что они отвечали на длинную серию советских вторжений, имеет определенную правдоподобность. В конце концов, более слабые силы, как правило, не идут на поражение, устраивая неспровоцированные нападения. Спустя два года, как я упомянул, Чжоу Эньлай заявил, что Советы преднамеренно начали устраивать инциденты, чтобы отвлечь внимание от их провала заблокировать проведение западногерманских выборов в Западном Берлине. Какой бы ни была истинная причина, коммунистические дипломаты проследили, чтобы мы не проигнорировали эти столкновения. В середине марта в Будапеште Советы якобы захотели, чтобы страны Варшавского договора осудили Китай как агрессора в инциденте на реке Уссури. Они также обратились индивидуально к каждому союзнику по Варшавскому договору с просьбой направить «символическое военное подразделение» в район советско-китайской границы. Румыны заблокировали оба этих шага.

На первой частной встрече наших участников парижских переговоров с северными вьетнамцами 22 марта Суан Тхюи разразился неожиданным фонтаном красноречия, заявив, что Соединенные Штаты ничего не получат от попыток выиграть от раскола между Советским Союзом и Китаем. Вьетнамцы, как заявил он, будут опираться на собственные силы. Соединенные Штаты не поднимали такого рода вопрос ни в Вашингтоне, ни в Париже (хотя я размышлял об этом в статье, опубликованной в «Форин афферс»). Но Суан Тхюи настаивал, что и Москва, и Пекин помогали Северному Вьетнаму много лет, несмотря на десятилетние споры. У него не было сомнения в том, что они будут продолжать это делать.

28 марта в директиве, призывающей пересмотреть ограничения на торговлю с коммунистическими странами, я специально потребовал пересмотра нашего эмбарго на торговлю с «азиатскими коммунистическими странами».

3 апреля Добрынин вернулся к своему обвинению. Он прочитал в сообщении прессы о том, что я намерен пересмотреть китайскую политику (предположительно, ознакомился с директивой от 5 февраля). Он хотел бы узнать побольше об этом. Хотя мы не имели никаких каналов связи с китайцами, я дал уклончивый ответ, из которого следовало, якобы выбор в плане сближения зависит только от нас. Добрынин предположил, что пока еще оставалось время для двух сверхдержав распоряжаться событиями, но такой возможности может больше и не представиться. Он добавил, что многим в Советском Союзе кажется, что Тайвань вполне мог бы стать независимым государством. Призвав все свои силы, дабы казаться таинственным, я промолчал.

22 апреля наш посол в Москве Джекоб Бим вручил премьеру Косыгину письмо от президента Никсона, посвященное широкому спектру американо-советских отношений. Китай специально в нем не упоминался. Однако мы дали указание Биму добавить устно, что не собираемся использовать китайско-советские трудности, – имея в виду, разумеется, что могли бы, если бы захотели этого. Советы проглотили эту приманку. 27 мая министр иностранных дел Громыко пригласил Бима для того, чтобы вручить ответ Косыгина. Громыко добавил устно, что Советский Союз также не станет использовать наши трудности с Китаем и что в целом американо-советские отношения должны базироваться на «долгосрочных соображениях».

Отношения в рамках «треугольника», все еще весьма непрочные, переживали первые потрясения.

Китай между тем не дремал. 1 апреля Линь Бяо, которого вскоре назовут преемником Мао, выступил с политическим докладом на девятом съезде Коммунистической партии Китая:

«Мы ни в коем случае не должны в связи с победой ослаблять нашу революционную бдительность и ни в коем случае не должны игнорировать американский империализм и советский ревизионизм, развернувший крупномасштабную войну агрессии. …Председатель Мао сказал очень давно о том, что мы не нападем, если на нас не нападут. Но если на нас нападут, мы будем контратаковать. Если они вынудят нас воевать, то мы не оставим их без компании и будем сражаться до самого конца. Китайская революция победила на поле боя».

Несмотря на воинственный тон, речь содержала интересные, поистине заманчивые намеки. В ней подчеркивалось, что Китай не нападет, если не будет атакован первым, тем самым снимались наши страхи в отношении китайской интервенции в Индокитае. В ней Советский Союз и Соединенные Штаты перечислялись как одинаковая угроза для Народной Республики, что отвечало одному из условий треугольной дипломатии, говорящей о том, что Соединенные Штаты не будут главным противником.

29 апреля я наравил президенту итоговый обзор материалов съезда Китайской компартии. Как представляется, съезд отражал продолжающуюся борьбу в Китае по вопросам внутренней, социально-экономической политики и за политический контроль. Вопросы внешней политики представлялись одинаково неопределенными, но занятость китайцев скорее советской, а не американской опасностью, казалось, нарастала. Я информировал Никсона:

«Направление политики не было определено. …Поддержка классовой борьбы в Юго-Восточной Азии, Индии и Израиле была подтверждена Линь Бяо, но без особого нажима.

Нападки на США носили формальный характер.

Линь Бяо упомянул, что китайцы отвергли срочный советский запрос на обсуждение пограничных проблем, но отметил, что Китай рассматривает возможность подключения к пограничным обсуждениям…

Публичные заявления не свидетельствуют о китайской озабоченности по поводу неизбежности войны с США или с СССР.

Отношение к Вьетнаму было поверхностным, и китайцы не одобрили северокорейскую позицию во время недавнего инцидента[60].

…Съезд не нашел добрых слов ни об одном правительстве и только об одной партии, албанской. Сочетание морализаторской непреклонности к другим коммунистам вместе с открыто заявленным желанием свергнуть некоммунистических соседей, несомненно, вызовет враждебное отношение как тех, так и других».

Какой бы ни была значимость в долгосрочном плане этого моего анализа, ссылка в нем на продолжение борьбы Мао за переделку политики в области образования заставила Никсона выявить общность целей с его былым заклятым врагом. Он написал на полях: «ГК: Обрати внимание, Мао (тоже) борется с системой образования!»

Пока партийный съезд продолжался в Пекине, 16–17 апреля на китайско-советской границе произошло еще больше столкновений – на этот раз в четырех тысячах километров на запад на границе между Синьцзяном и Казахстаном. Еще одна стычка случилась там же 25 апреля, а еще одна 2 мая. 26 апреля СССР официально предложил Китаю возобновить встречи смешанной советско-китайской комиссии по судоходству на пограничных реках, которая прекратила свою работу с 1967 года. 8 мая советская пресса сообщила о военных маневрах советских войск недалеко от китайской границы. 9 мая в приказе министра обороны маршала Андрея Гречко по случаю 24-й годовщины победы в войне Китай был перечислен вместе с Соединенными Штатами и Западной Германией как главный враг СССР.

Явно ощущая накал, китайцы 11 мая приняли советское предложение возобновить обсуждение вопросов речной навигации. Но произошли еще столкновения вдоль реки Амур 12, 15, 25 и 28 мая, а также новые столкновения 20 мая и 10 июня на синьцзянской границе. Враждебные действия в Синьцзяне заставили принять окончательное решение по вопросу о том, кто является возможным агрессором. Изначально я принял распространенное мнение о том, что китайцы были более воинственно настроенной страной. Но когда посмотрел на подробную карту и увидел, что синьцзянские инциденты происходили всего в нескольких километрах от советских станций снабжения и нескольких сотнях километров от китайских конечных станций, мне пришло в голову, что китайские военные руководители не выбрали бы такие неподходящие места для атак. После этого я взглянул на проблему по-иному. Если агрессором был Советский Союз, так или иначе перед нами была не только проблема, но и возникала возможность. Проблема заключалась в том, что полномасштабное советское вторжение в Китай нарушало не только геополитическое, но и психологическое равновесие в мире. Оно создавало бы толчок к непреодолимой жестокости. Но было бы нелегко оказать сопротивление такой агрессии от имени страны, с которой у нас не было ни дипломатических отношений, ни эффективных каналов связи ни на каком уровне.

А возможность заключалась в том, что Китай мог бы вновь вступить на дипломатическую арену, а это потребовало бы смягчения его прежней враждебности по отношению к Соединенным Штатам. В таких обстоятельствах китайская угроза в адрес многих наших друзей в Азии уменьшилась бы; в то же самое время с усилением озабоченности Советского Союза ситуацией вдоль длинной азиатской границы могло бы уменьшиться его давление на Европу. Но для того, чтобы четче выявить такие возможности, нам были нужны выходы на китайских руководителей. Если мы начнем действовать слишком быстро или слишком явно, – пока культурная революция полностью не исчерпала себя, – китайцы могли отвергнуть любые заходы. Действуй мы слишком медленно, то лишь подогрели бы подозрения китайцев относительно советско-американского сговора, что завело бы их на выгодную сделку с Москвой. Относительно Советов, мы считали китайский вариант полезным для сдерживания; но нам следовало действовать не слишком сильно и напористо, чтобы не спровоцировать советское превентивное нападение на Китай. А дома нам необходимо было преодолеть тот настрой, когда Народная Республика представлялась или непримиримым противником, или третируемой страной, озабоченной только проблемой Тайваня.

Моей главной заботой на этой стадии было убедиться в том, чтобы в нашем правительстве были заданы нужные вопросы. Моя директива от 5 февраля явилась итогом межведомственного документа по Китаю, который группа анализа СНБ собралась обсудить 15 мая. В документе уделялось особое внимание обычным китайско-американским проблемам: Тайвань, прием в Организацию Объединенных Наций, торговля и путешествия и различные планы по разоружению. В нем также обсуждались наши противостоящие интересы в Азии. Все эти озабоченности воспринимались так, будто они существовали в вакууме. Не было никаких ссылок на глобальное воздействие китайско-советской напряженности и возможностей для нас во взаимоотношениях в рамках «треугольника». На встрече я поставил под сомнение то, что мне казалось излишним акцентом на идеологию Китая и приписываемую ему воинственность. Я полагал, что вопрос следует ставить по-иному. Из межведомственного документа вытекало, что американская политика преследовала по существу психологическую цель достижения смены взглядов у китайского руководства, поворота их взглядов от воинственности к примирению. А такой подход вел к игнорированию китайской роли в балансе сил. Страна с населением в 800 миллионов человек, окруженная более слабыми государствами, являлась геополитической проблемой, независимо от того, кто ею управлял. Какие из наших проблем с Китаем были вызваны его размерами и ситуацией, а какие его руководством? Что мы хотели от Китая и как мы в разумной форме могли бы влиять на его решения? Как мы рассматриваем эволюцию китайско-советских отношений? В какой степени мы могли бы влиять на них, и какую сторону нам следует поддерживать? Я также ставил под сомнение мнение многих кремленологов о том, что любая попытка улучшить наши отношения с Китаем испортит отношения с Советским Союзом. История свидетельствует о том, что, как правило, выгоднее объединяться с более слабым из двух противостоящих друг другу партнеров, потому что это действовало в качестве сдерживающего элемента для более сильного.

8 июня Советы возобновили свое дипломатическое наступление. Брежнев в выступлении на международном совещании коммунистических партий в Москве осудил Мао и запустил концепцию «системы коллективной безопасности в Азии». Он не вдавался в детали, но такая «система» могла быть направлена только против Китая. В конце июня советские послы предприняли скоординированные действия с целью «разоблачения» китайской политики правительствам, при которых они были аккредитованы, и отговаривания западноевропейских стран от признания Пекина. Советский Союз старался расширить свои контакты с некоммунистическими странами Азии; зондаж распространялся даже на Тайвань. В ходе кампании, направленной на срыв китайских усилий выйти из изоляции, советские дипломаты намекали, что ради более эффективной изоляции Китая Советский Союз готов избегать осложнения отношений с Соединенными Штатами. Я обобщил эти накопившиеся сигналы в докладе на имя президента:

«Я считаю это убедительным доказательством растущей одержимости советских руководителей в связи с их китайской проблемой, …по крайней мере, есть основания считать, что Советы могут стать более гибкими в вопросах отношений между Востоком и Западом. …Таким образом, советская озабоченность может в итоге достичь такой точки, что это сможет обернуться нам на пользу, если они на деле будут пытаться обеспечить наш нейтралитет в их политике сдерживания Китая, если не наше активное сотрудничество».

Президент оставил свой восторженный отклик на полях, он выглядел так: «Это наша цель». Он предложил, чтобы мы «осторожно поддержали» все страны, которые Советы просили не устанавливать отношения с Пекином, продолжать свои действия (разительный сдвиг, по сравнению с его жалобами на нашего посла в Европе через пять дней после его инаугурации).

Мы теперь удвоили наши собственные усилия с целью установления контактов с Пекином. 26 июня президент прислал мне поручение, чтобы мы поддержали сенатора Майка Мэнсфилда, который издавна был заинтересован в Китае, в реализации им своего плана получить визу для поездки в Китай. Я развил на шаг дальше указания президента, попросив Брайса Харлоу, тогда отвечавшего за связи с конгрессом в Белом доме, поддержать Мэнсфилда в том, чтобы он обнародовал свою инициативу. Но нужен был более очевидный жест. Настало время упорядочить наше торговое эмбарго в отношении Китая. Реальная перемена была совершенно не важна, но символизм играл огромную роль. Мучительные размышления, необходимые для осуществления этого сравнительно незначительного шага, являются мерой расстояния, которое мы уже прошли. Решение возникло после общего изучения торговых ограничений, которое было приказано осуществить 28 марта. Мы решили рассматривать торговлю с Китаем как отдельное особое дело. 26 июня я подписал директиву ведомствам о том, что «президент, исходя из общего внешнеполитического контекста, принял решение внести коррективы в некоторые положения нашего контроля над торговлей с Китаем». Комитету СНБ заместителей министров, умело руководимому Эллиотом Ричардсоном, было предложено подготовить детальные рекомендации по претворению в жизнь решения президента.

Вначале предполагалось, что любое конкретное изменение должно ждать прохождения через конгресс пересмотренного закона о контроле над экспортом в сентябре. Но Ричардсон и я вскоре поняли, что, если мы будем ждать до того времени, нас опередят события в Азии, которые, как представлялось, уже доходили до своей кульминации. Я обратил внимание Никсона на то, что директива от 26 июня, несомненно, получит утечку в прессу и даст старт внутренним дебатам, которые ослабили бы благоприятное воздействие на Пекин. А потом существовала проблема американо-советских отношений. Мы рассчитывали в любой момент объявить о начале переговоров по ОСВ; если бы мы объединили это с ослаблением ограничений на торговлю с Китаем, то оказались бы под огнем обвинений со стороны защитников американо-советских отношений, что это будет беспричинной пощечиной Советам, и нас обвинят во всех тупиках переговоров по ОСВ. Аналогичным образом, если о решении будет объявлено после возвращения президента из предстоящей поездки в Румынию (одного из друзей Китая), эта поездка приобретет «чрезмерно открытое антисоветское значение».

Ричардсон и я в итоге согласовали три рекомендации: 1) разрешение американским туристам покупать некоммерческих товаров китайского производства на сумму до 100 долларов США; 2) снятие запрета на поездки в Народную Республику; 3) разрешение на поставки зерна. Президент дал согласие на первые две рекомендации, но по совету консервативных сенаторов отказался одобрить третью. Когда мы уже были готовы объявить об этом, случилось одно из тех пустяшных непредвиденных событий, способных разрушить даже самые лучшие планы. 16 июля яхта под управлением двух американцев потерпела крушение недалеко от Гонконга; их спасательная шлюпка продрейфовала в китайские воды, где они были схвачены китайцами. Ричардсон и я решили отложить объявление на несколько дней, чтобы посмотреть, станут ли китайцы разыгрывать этот инцидент в антиамериканской кампании. Но Пекин хранил молчание. 21 июля 1969 года, как раз накануне отбытия президента в мировое турне, Государственный департамент сделал неафишированное будничное заявление об облегчении (но не о снятии) ограничений на торговлю и поездки в Народную Республику. В объявлении не было речи о взаимности. Китайцы могли рассматривать это решение без официальной ответной реакции. 24 июля китайцы освободили яхтсменов. Чжоу Эньлай тоже знал, как делать шаги, которые не требовали взаимности. Пекин все понял.

К тому времени Никсон уже отправился в поездку по странам мира, во время которой собирался оставлять визитные карточки для китайцев на каждой остановке. Никсон сразу же начал распространять слова о нашей готовности открыть каналы связи с Пекином. В Индонезии и Таиланде он сказал руководителям этих стран, что мы не хотим иметь ничего общего с советским предложением о планах азиатской коллективной безопасности. Это было косвенное заверение китайцам, равно как и предупреждение о том, что мы окажем сопротивление распространению советского влияния в Юго-Восточной Азии. Как он сказал тайскому премьер-министру: «Кондоминиума не будет».

Никсон говорил гораздо свободнее с Яхья Ханом в Пакистане и Николае Чаушеску в Румынии, потому что знал, что они оба на дружеской ноге с китайцами. 1 августа Никсон сказал президенту Яхья Хану в Лахоре, что его личное мнение, – не разделяемое полностью остальными членами его правительства или многими американцами, – что Азия не может «двигаться вперед», если такая крупная страна, как Китай, остается изолированной. (Никсон, кажется, полагал, что это повышает его репутацию среди иностранных руководителей, если он признается, что действует вопреки советам своих подчиненных, – действительно, если бы они знали, что он делает, то выступили бы против него. Что эти руководители, привыкшие к иерархической субординации, думали о такого рода признаниях на самом деле, станет известно лишь при публикации их собственных мемуаров.) Никсон подчеркнул, что Соединенные Штаты не станут участвовать ни в каких построениях, направленных на изоляцию Китая. Он попросил Яхья Хана передать свои симпатии китайцам на самом высоком уровне. Яхья Хан позже в тот же день организовал в доме для приема высоких гостей в Лахоре для меня брифинг с маршалом авиации Шер Али Ханом, только что посетившим с визитом Китай. Маршал считал, что внутренние беспорядки в Китае постепенно стихают и что Китай скоро попытается покончить с дипломатической изоляцией, которую сам себе навязал. Он также описал китайских руководителей в характеристиках, совершенно отличающихся от распространенных тогда стереотипов почти безумно фанатичных приверженцев своей идеологии. Он считал их дисциплинированными, прагматичными и надежными, если они дали свое слово.

Последующие два дня, 2 и 3 августа, в Бухаресте Никсон вернулся к этой теме с президентом Чаушеску. И вновь энергично отверг азиатскую систему безопасности на том основании, что неправильно, когда Советский Союз плетет интриги в Азии против Китая. Через 25 лет в Китае будет проживать миллиард человек, как утверждал Никсон. Если он будет изолирован от других, то может превратиться во взрывоопасную силу. Наша политика состояла в том, чтобы иметь хорошие отношения как с Советским Союзом, так и с Китаем. Никсон выразил надежду на то, что Румыния согласится выступить в качестве канала связи с китайцами. Чаушеску отметил, что готов действовать в качестве посыльного; он пообещал передать наши мнения и сообщить любой ответ с китайской стороны.

Вопреки нашим ожиданиям, румынский канал оказался односторонним. Мы полагали, что китайцам было бы предпочтительнее иметь дело с нами через коммунистического посредника. На деле, они с подозрением отнеслись к этому, опасаясь, вероятно, советского проникновения даже в такую сильно независимую страну, как Румыния.

Вернувшись в Вашингтон, я пригласил посла Пакистана Ага Хилали подключить пакистанцев в игру и установить надежный канал. Хилали был способным профессионалом, из старинной пакистанской семьи, долго работавшим на государственной службе. Его брат в то время был послом в Китае, а позже стал министром иностранных дел Пакистана. В 1950-е годы сестра Хилали – с юных лет отстаивавшая права женщин в суровом обществе – была моей студенткой в Гарварде. Хилали был человеком дотошным и умеющим молчать. Я попросил его подтвердить президенту Яхья Хану наше мнение, что послание Никсона следует передать китайцам только на самом высоком уровне; тем временем Пакистан мог объяснить наш основной подход неторопливым способом, когда для этого представится подходящая возможность. Я сказал Хилали о том, что Никсон предпочел бы, чтобы канал связи Хилали со мной был единственным конфиденциальным каналом связи для любых последующих дискуссий на эту тему. Хилали предложил, чтобы Яхья Хан оставил изложение подробных взглядов Никсона для разговора с Чжоу Эньлаем, которого ожидали с визитом в Пакистане в ближайшем будущем.

8 августа Государственный секретарь Роджерс выступил с важной речью в Канберре, объявив о нашем желании улучшить отношения с Китаем:

«Мы признаем, что Китайская Республика на Тайване и коммунистический Китай на материке является реалиями жизни. Мы знаем также, что материковый Китай станет, в конечном счете, играть важную роль в азиатско-тихоокеанских делах, – но, разумеется, если его руководители прекратят субъективно анализировать современный мир…

Это одна из причин, почему мы хотели бы открыть каналы связи. Несколько дней тому назад мы либерализовали нашу политику относительно закупок их товаров американскими путешественниками и признания действительными паспорта для поездок в Китай. Наша цель состояла в том, чтобы устранить раздражители в наших отношениях и помочь напомнить людям в материковом Китае о нашей исторической дружбе с ними…»

Таким образом, к концу августа мы связались с китайцами односторонними шагами, через посредников и путем открытых заявлений. Все это случилось в результате ряда специальных решений по этому вопросу. Не было никакого официального рассмотрения китайской политики на уровне кабинета министров. Совет национальной безопасности не собирался по этому вопросу до августа. До его заседания я передавал президенту анализ различных мнений внутри правительства о том, как мы должны разыгрывать отношения с Китаем в свете наших взаимоотношений с Советским Союзом. Согласно одной точки зрения (которую мы могли бы назвать позицией «славянофилов»), утверждалось, что Советы были настолько подозрительно настроены в плане американо-китайского сговора, что любое усилие, направленное на улучшение отношений с Китаем, сделает невозможным советско-американское сотрудничество. Те, кто придерживался этой точки зрения, считали, что мы должны отдать предпочтение улучшению отношений с Советским Союзом и ради этой цели должны избегать усилий по расширению контактов с Пекином. Противоположная точка зрения (нечто вроде подхода типа сторонников «реальной политики») строилась на том, что Советы стали бы охотнее идти на примирение, если бы они опасались, что мы в противном случае пойдем на сближение с Пекином. Приверженцы этого направления настаивали на том, чтобы мы расширяли контакты с Китаем как средство оказания давления на Советский Союз. Третья группа «синофилов» утверждала, что наши отношения с Советским Союзом не должны быть главным фактором при формировании нашей китайской политики. Несущественные действия с тем, чтобы усилить беспокойство советской стороны, могли бы оказаться полезными, но фундаментальные перемены в американо-китайских отношениях должны руководствоваться иными соображениями.

Неудивительно, но я был на стороне тех, кто ратовал за реальную политику.

Когда на заседании СНБ 14 августа 1969 года стали обсуждать эти вопросы, мало что было решено, но президент поразил коллег по кабинету своим революционным тезисом (который я всеми силами разделял) о том, что Советский Союз был более агрессивной стороной и что нашим интересам противоречил бы «разгром» Китая в китайско-советской войне. Это был существенный момент в американской внешней политике, когда президент объявил, что нашим стратегическим интересом является выживание крупной коммунистической страны, бывшей долгое время врагом, с которым у нас не было контактов. Причина, по которой он беспокоился о китайско-советской войне, заключалась в том, что новый виток напряженности вызвал у нас серьезную озабоченность. Это также укрепило нашу убежденность в том, что необходимость в контакте становилась настоятельной.

Слухи о войне

8 августа, в тот же самый день, когда Роджерс произнес речь в Канберре, СССР и КНР прекратили переговоры, которые продолжались с июня в Хабаровске и подписали протокол об улучшении навигации на пограничных реках. Вместо ослабления напряженности это событие, кажется, усилило ее. Через несколько дней новое кровавое столкновение разразилось вдоль границы между Синьцзяном и Казахстаном. «Правда» 14 августа сообщила о мероприятиях по укреплению гражданской обороны в Казахстане; агентство новостей «Синьхуа» 15 августа обвинило СССР в подготовке к войне и призвало китайский народ сделать то же самое.

Признаки напряженности нарастали. 18 августа специалист по советским делам Государственного департамента среднего звена Уильям Стирмен принял участие в завтраке с сотрудником советского посольства, как вдруг нежданно-негаданно тот спросил, какой будет американская реакция на советское нападение на китайские ядерные объекты. Я воспринял это совершенно серьезно и созвал 25 августа встречу в Сан-Клементе вашингтонской группы специальных действий (ВГСД), подкомитета СНБ планирования на случай чрезвычайных обстоятельств и кризисного управления. Я попросил их подготовить план действий при чрезвычайных обстоятельствах для американской политики в случае китайско-советской войны. Когда документы ВГСД оказались не отвечающими требованиям, я собрал группу из сотрудников своего аппарата и попросил их попытаться получше проанализировать этот вопрос. Как будет обсуждено в Главе XVIII, отличный документ появился в начале 1970 года, в нем был сделан трезвый анализ нашего потенциала как в отношении предупреждения войны, так и оказания воздействия на ее исход. Убежденность президента, выраженная на заседании СНБ 14 августа, в том, что мы не могли позволить, чтобы Китай «разгромили», больше не была некоей гипотетической проблемой. Если катаклизм случится, Никсону и мне придется выстоять с минимумом поддержки среди остальных членов правительства – и, возможно, страны – в плане того, что именно мы рассматривали как стратегическую необходимость поддержки Китая.

Китайско-советская пропагандистская война значительно активизировалась в конце августа. 28 августа «Правда» предупредила Китай в отношении продолжения вооруженных провокаций и призвала остальной мир признать опасность Китая, пока не поздно. «Правда» добавила зловеще, что «ни один континент не останется в стороне, если война вспыхнет в нынешней обстановке, при существующих современных технологиях, при доступности смертоносного оружия и современных средств доставки». В тот же самый день Центральный Комитет Коммунистической партии Китая вынес общественное постановление, призывая население вновь готовиться к войне, в том числе ускорить рытье тоннелей в городах. В конце августа мы обнаружили, что советские военно-воздушные силы на Дальнем Востоке получили приказ воздержаться от полетов. Такой шаг, который позволяет всем самолетам оказаться в состоянии повышенной боевой готовности одновременно, часто является признаком возможной атаки. Как минимум, это жестокое предупреждение в активизировавшейся войне нервов. Прекращение полетов продолжалось весь сентябрь.

В 30-ю годовщину начала Второй мировой войны два известных советских генерала стали сыпать угрозами в адрес Пекина. Советский начальник генерального штаба, первый заместитель министра обороны маршал Матвей Васильевич Захаров 1 сентября в «Известиях», газете советского правительства, недвусмысленно вспоминал о советском стремительном ударе, в результате которого была уничтожена семимиллионная японская армия в течение 25 дней. Генерал С. П. Иванов, начальник Военной академии Генерального штаба, затронул эту же тему в статье в газете «Красная звезда» 2 сентября.

Мы в какой-то степени подняли свой престиж и ясно заявили, что не будем равнодушно воспринимать советские угрозы. 27 августа директор ЦРУ Ричард Хелмс выступил во время специального ознакомительного завтрака для группы дипломатических корреспондентов и сообщил им, что Советский Союз, судя по всему, зондирует среди своих европейских коммунистических братьев возможность нанесения упреждающего удара по китайским ядерным объектам[61]. 5 сентября заместитель Государственного секретаря Эллиот Ричардсон выступил перед нью-йоркским съездом Американской ассоциации политической науки:

«В случае с коммунистическим Китаем улучшение в перспективе взаимоотношений в наших национальных интересах. Мы не стремимся использовать к нашей выгоде вражду между Советским Союзом и Народной Республикой. Идеологические разногласия между двумя коммунистическими гигантами – это не наше дело. Но мы не можем не проявить глубокую озабоченность в связи с эскалацией ссоры и ее превращением в массовое нарушение международного мира и стабильности».

Это был еще один революционный шаг Соединенных Штатов заявить открыто об угрозе стране, с которой они находились в состоянии вражды на протяжении 20 лет и не имели никаких обменов с момента прихода новой администрации.

Сразу после этого ничего не последовало. 10 сентября сотрудник советской миссии при Организации Объединенных Наций небрежно заметил американскому представителю о том, что Советы в военном отношении на голову выше китайцев и что, если нынешняя китайская враждебность продолжится, военное столкновение, не исключено, окажется неизбежным. В тот же самый день советское агентство новостей ТАСС обвинило китайцев в 488 предумышленных нарушениях советской границы и в провоцировании вооруженных столкновений с участием 2500 китайцев в период с июня по середину августа 1969 года.

Имел место короткий перерыв во время важной встречи 11 сентября между двумя премьер-министрами – Косыгиным и Чжоу Эньлаем. Они оба, и Косыгин, и Чжоу Эньлай, посетили Ханой раздельно для участия в церемонии похорон Хо Ши Мина. Натянутость отношений между двумя странами проявилась в том, что Косыгин летал в Ханой через Индию, а не по более короткому пути через Китай и что он покинул Ханой до прибытия Чжоу. ТАСС сообщило, что он отбыл в Москву. Он долетел до Душанбе в советской Средней Азии, когда его самолет неожиданно изменил курс и направился в Пекин по маршруту, который, несомненно, был самым длинным из Ханоя. Его краткая встреча с Чжоу Эньлаем в пекинском аэропорту стала первой встречей на высшем уровне между двумя странами за четыре с половиной года.

Существует распространенный миф о том, что высокопоставленные лица немедленно получают информацию о значительных событиях. К сожалению, официальная информация почти обязательно наталкивается на бюрократическое препятствие или на необходимость сопроводительной памятной записки для того, чтобы представить данное событие в соответствующем контексте. Случается так, и очень часто – слишком часто для эмоциональной стабильности помощника по безопасности, – что даже президент узнает о значительном событии из газет. Так было со встречей Косыгин – Чжоу Эньлай. К моему смущению, президент прочитал о ней в «Вашингтон стар» до того, как я смог отправить ему анализ события. Он позвонил мне и спросил про мою реакцию. Я сказал ему, что, на первый взгляд, совместное объявление о встрече кажется довольно прохладным. Отсутствие стандартного прилагательного «братский» при описании разговора подразумевает серьезный раскол. Вполне возможно, что китайцы пригласили Косыгина сделать остановку, как я размышлял, потому что считали, что в китайских интересах «все несколько остудить». Президент поинтересовался, не означает ли это «детанта» между ними. Я полагал, что нет. Мне казалось, это попытка с обеих сторон занять позиции для следующего раунда в развитии конфликта.

Причина встречи может иметь несколько вариантов предположения. Изменение маршрута полета Косыгина может предположить китайское приглашение, сделанное в последний момент. С другой стороны, минимум уважения, оказанного Косыгину, которому не разрешили покинуть здание аэропорта, и тот факт, что Советы объявили о встрече первыми, может предположить инициативу с советской стороны. Было ли это событие китайским жестом в направлении достижения какой-либо договоренности или последним советским предупреждением Пекину, всем стало ясно, что китайско-советские отношения приближаются к кризисной точке.

16 сентября в лондонской газете «Ивнинг ньюс» появилась зловещая статья, подтверждавшая мой анализ. Виктор Луи, советский «внештатный журналист», которого мы считали рупором советского правительства, частенько запускал пробные шары. Теперь он писал, что «марксистские теоретики» обсуждают возможность китайско-советской войны и предполагают, что, если таковая произойдет, «мир узнает о ней уже после ее окончания». Луи упомянул возможность советского воздушного удара по китайским ядерному испытательному полигону Лобнор в Синьцзяне. Он утверждал, что подпольная антимаоистская радиостанция действовала в Китае, что говорило о существовании антимаоистских сил, которые (это было «вполне вероятно») могли бы породить лидера, а тот попросил бы другие социалистические страны оказать «братскую помощь». «События в прошедшем году», как отмечал Луи, «подтвердили, что Советский Союз придерживается доктрины о том, что социалистические страны имеют право вмешиваться в дела друг друга в своих собственных интересах или в интересах других, оказавшихся под угрозой».

Мы не могли проигнорировать советское нападение на Китай. Это нарушило бы глобальный баланс сил. Это создало бы в мире впечатление приближающегося советского господства. Но прямое американское вмешательство не было бы поддержано нашим общественным мнением и могло бы даже ускорить то, чего мы старались не допустить.

29 сентября я ознакомил президента с советскими маневрированиями за предыдущий месяц и настоял на том, что нам предстоит очень много сделать в ответ:

«Я озабочен нашей реакцией на эти заходы. Советы, вполне возможно, не определились в отношении своей китайской политики, и наша реакция, может быть, фигурирует в их расчетах. Во-вторых, Советы, вполне возможно, используют нас, чтобы создать впечатление в Китае и мире о том, что с нами проводятся тайные консультации, и мы спокойно будем реагировать на их военные действия. …Я считаю, что нам надо дать ясно понять, что мы не играем в соответствии с их тактикой…»

Перед тем как президент стал бы действовать в соответствии с этими рекомендациями, 7 октября агентство «Синьхуа» неожиданно объявило о согласии Китая возобновить пограничные переговоры с СССР на уровне заместителей министров иностранных дел. В заявлении, сделанном в примирительном тоне, Китай подтвердил свое желание мирного урегулирования; в нем отрицалось, что Китай требует возврата территорий, захваченных царской Россией в XIX веке. На следующий день Китай опубликовал предложение из пяти пунктов, призывающее к взаимному отводу войск из спорных районов. 20 октября пограничные переговоры возобновились в Пекине, их вели заместители министров иностранных дел Василий Васильевич Кузнецов и Цяо Гуаньхуа.

Мне казалось, что в войне нервов Китай слегка отступил. Я написал президенту, что, по моему мнению, сдвиг в китайской позиции произошел благодаря двум факторам: растущей озабоченности по поводу советского нападения и возможного восстановления контроля над внешней политикой более прагматически мыслящей группировкой, которую представлял Чжоу Эньлай. Но я не считал, что произошло какое-то фундаментальное изменение; глубинные мотивы напряженности не могли быть пересмотрены договоренностями процедурного характера. Я просил согласия президента на изучение некоторых новых шагов со стороны администрации в направлении Китая вместе с Эллиотом Ричардсоном. Никсон согласился.

В это время – совсем неудивительно – неожиданно подал признаки жизни пакистанский канал. 10 октября маршал авиации Шер Али Хан, дававший мне краткую информацию в Лахоре, посетил меня в моем кабинете в Белом доме. Он сообщил, что Яхья Хан передал общее послание китайцам о нашей готовности улучшить отношения, но сейчас ему кажется, что нужно передать нечто более специфическое, когда Чжоу Эньлай прибудет в Пакистан. Я рассказал Шер Али о шаге, который Эллиот Ричардсон и я разработали несколько дней назад. Со времен начала Корейской войны в 1950 году два американских эсминца патрулировали Тайваньский пролив, чтобы тем самым символизировать наше обязательство защищать Китайскую Республику. Эсминцы на самом деле не были частью обороны острова. Их роль была чисто символической. Ричардсон и я получили согласие президента отменить постоянное патрулирование; мы показали бы наше продолжающееся обязательство по обороне Тайваня пятнадцатью проходами в месяц других американских боевых кораблей. Президент мог спокойно передать это решение на конфиденциальной основе послу коммунистического Китая. Он, однако, хотел удостовериться в том, что в Пекине все правильно поняли; главное обязательство по обороне Тайваня сохранялось без изменений. Это было просто жестом, направленным на снятие раздражителя. Я сказал Шер Али, что буду на связи с послом Хилали, когда президент решит что-то более точное для передачи китайцам. Обо всем этом я доложил Никсону, который написал в конце моего доклада: «К – откройте также торговые возможности». Так как Шер Али уже покинул Вашингтон и поскольку я хотел избежать впечатления излишнего рвения, то решил придержать эту перспективу до следующего раунда.

20 октября посол Добрынин в разговоре с Никсоном, во время которого он передал о советской готовности начать переговоры по ОСВ, также формально предостерег против любых попыток наживаться на китайско-советской напряженности. Никсон сказал ему, что наша китайская политика не направлена против Советского Союза. В то же самое время Соединенные Штаты не намерены оставаться вечным противником Китайской Народной Республики, точно так же, как и Советского Союза. Мы рассчитываем на расширение торговли, обменов людьми и, в конечном счете, на установление дипломатических отношений. После этого разговора я направил Никсону свои оценки:

«Советы вновь высказывают подспудное подозрение о том, что мы пытаемся заигрывать с Китаем ради оказания давления на них самих. Они предупреждают нас «заранее» о том, что любая такая идея может привести к грубым просчетам и повлияет на улучшение американо-советских отношений. Вы уже прокомментировали этот момент, и я считаю, что нам ни к чему давать Советам излишние заверения. В любом случае они не должны отвлекать нас от нашей китайской политики».

Мы и не отвлекались. Чтобы быть до конца уверенными в том, что нас правильно поняли, 26 ноября я дал добро на дополнительный сигнал, предложенный Государственным департаментом, в соответствии с которым пройдет утечка китайским чиновникам в Гонконге о решении прекратить патрулирование эсминцами пролива.

Так начался замысловатый менуэт между нами и китайцами, так тонко аранжированный, что обе стороны могли всегда утверждать, что они не поддерживают контактов; так стилизованный, что ни одна сторона не нуждалась в том, чтобы брать на себя ответственность за инициативу; такой обтекаемый, что существующие отношения обеих сторон не подвергались никакому риску. Между ноябрем 1969 года и июнем 1971 года, по крайней мере, около десятка раз официальные лица Соединенных Штатов за рубежом обменивались фразами с китайскими официальными лицами на дипломатических приемах. Это резко контрастировало с прежней практикой, когда китайцы непременно прекращали любой контакт, как только понимали, что столкнулись с американцами. Примерно в четырех случаях китайские официальные представители сами инициировали контакт. А потом контакты вышли за пределы обмена дипломатическими любезностями. В декабре 1969 года наш заместитель генерального консула в Гонконге услышал от надежного посредника «личное» мнение официального представителя коммунистического Китая о том, что, пока понадобятся годы на устранение всех разногласий между Соединенными Штатами и Народной Республикой, некоторые формы взаимоотношений уже могут быть установлены до 1973 года.

Мы выступили со своей собственной инициативой. 9 сентября в разгар паники развязывания возможной войны наш посол в Польше Уолтер Стессел посетил президента с рутинным визитом вежливости. Я знавал Стессела с 1959 года, когда его назначили как слушателя аспирантуры в Центр по международным отношениям при Гарвардском университете. Я считал его одним из очень хороших внешнеполитических работников – компетентный, вдумчивый, дисциплинированный. Пока мы ждали встречи с Никсоном, я предложил Стесселу подойти к послу Народной Республики на следующем дипломатическом мероприятии, на котором они окажутся вместе, и сказать ему, что мы готовы к серьезным переговорам[62].

В течение трех месяцев ничего не происходило. А потом 3 декабря Стессел столкнулся с Лэй Яном, китайским поверенным в делах, на югославском показе мод, проводившемся в Варшавском дворце культуры. Когда Стессел приблизился, Лэй Ян отскочил на целый лестничный проем. Стессел последовал за ним и передал свое послание через говорящего по-польски переводчика Лэя. Для того чтобы дать понять китайцам, что подход Стессела не был его личной болезненной реакцией, мы попросили представителя Государственного департамента объявить, что Стессел и Лэй Ян обменялись несколькими словами. Чжоу Эньлай сказал мне много лет спустя, что мы почти довели до инфаркта их достопочтенного поверенного и что Лэй Ян, не имевший вообще никаких указаний на такого рода внештатные ситуации, убежал от Стессела, поскольку не знал, как реагировать.

А Чжоу Эньлай знал. 6 декабря Народная Республика освободила двух других американцев, задержанных 16 февраля, когда их яхту занесло в китайские воды у берегов провинции Гуандун[63].

11 декабря 1969 года, к нашему удивлению, посол Стессел был приглашен в китайское посольство – первое такого рода приглашение за время каких-либо китайско-американских контактов со времени захвата власти коммунистами в Китае. Стессел ответил, что он был бы рад приехать тайно, через черный ход. Ему сказали, что такие сложности ни к чему, главный вход является самым подходящим местом (особенно для того, чтобы избежать вероятности, что советская разведка могла бы упустить этот случай). Стессел на самом деле прошел через парадный вход и встретился со своим китайским коллегой в «сердечной» атмосфере, как объявил на следующий день представитель Государственного департамента Роберт Макклоски. Стессел предложил возобновить варшавские переговоры; никаких других тем не затрагивалось. Договорились, что следующая встреча состоится в течение этого же месяца.

Этот контакт Стессела оказался первым оперативным мероприятием регулярного механизма Государственного департамента в китайской дипломатии. Заместитель Государственного секретаря Эллиот Ричардсон, помощник Госсекретаря по странам Восточной Азии и Тихоокеанского региона Маршал Грин, их сотрудники и аналитики высокого уровня внесли существенный вклад в подготовку различных исследований, сделанных по линии системы СНБ. Они успешно разработали различные схемы с целью облегчения торговых ограничений. Но Государственный департамент как ведомство не был включен в разработку общей стратегии, и в его распоряжении имелось мало дипломатических мероприятий. Теперь же его бюрократический аппарат начал активно действовать, так как он преуспевает в ведении переговоров, а не в подготовке аналитических документов. Это ведомство повидало много исследований, оно склонно не дебатировать по поводу документов с элементами планирования; однако будет драться до последнего по вопросу об инструкциях послам. Оно убеждено в том, что политика эффективнее всего осуществляется при помощи телеграмм. С учетом сравнительно короткого времени на подготовку ответов, отводимого большинством видов переговоров, это имеет дополнительные преимущества в сведении до минимума вмешательства посторонних (таких, как президент или даже Государственный секретарь).

Варшавские переговоры включили все скрытые рефлексы системы Государственного департамента. Первой группой сотрудников, которая заявила о себе, была та, которая специализировалась на американо-советских отношениях. Будучи убежденными в том, что ядерные сверхдержавы играли ключевую роль в вопросах войны и мира, они хотели идти на минимальные риски для этих взаимоотношений. В сближении с Китаем они видели не очень большую компенсацию ущерба. Напротив, отношения в рамках «треугольника», по их мнению, нарушало всю предсказуемость в их сфере политики. Довод о том, что улучшение отношений с Китаем могло бы фактически привести и к улучшению отношений с Советским Союзом, рассматривалось этой группой как либо абсурдное, либо безрассудное[64]. Их интеллектуальным лидером был блестящий и преданный делу бывший посол в Советском Союзе Льюэллин Томпсон, главный эксперт Государственного департамента по советским делам. Еще в июне он и его такой же выдающийся коллега Чарльз («Чип») Болен по своей инициативе посетили Никсона, когда они узнали, что мы планируем облегчить торговые ограничения в отношении Китая. Они довольно смело предупредили президента в отношении любых попыток «использовать» Китай против Советского Союза. Это не вызовет ничего, кроме страшных последствий для американо-советских отношений и для мира во всем мире. Разумеется, мы не задумывали ничего такого непродуманного, как «использование» Народной Республики против Советского Союза. Мы хотели создать стимул для обеих стран в плане улучшения их отношений с нами. Никсон выступил в классической форме – демонстрируя симпатию в их присутствии, а затем насмехаясь над тем, что он расценивал как придурковатость Государственного департамента, как только они покинули его кабинет.

Узнав о неизбежном возобновлении варшавских переговоров, Льюэллин Томпсон теперь предложил, чтобы мы продолжали информировать Добрынина обо всех наших контактах. Роджерс передал это предложение мне, сопроводив его словами, что он не одобряет его, но хочет «дать президенту шанс подумать об этом». Я высказался резко против. Поскольку Советский Союз не информировал нас о своих контактах с китайцами или какими-то другими странами, я не видел никаких причин распространять на него одностороннюю привилегию или даровое заверение. И я не видел оснований для предоставления русским возможности тайно злорадствовать над Пекином из-за того, что их продолжают информировать, тем самым усиливая изначальную китайскую подозрительность в этом отношении. Никсон согласился со мной. 12 декабря я проинформировал Роджерса: «Президент… просил ни при каких обстоятельствах не информировать Добрынина о переговорах или их содержании. Если Добрынин поинтересуется, нам следует ответить равнодушно, что они касаются вопросов, представляющих взаимный интерес, но не выходить за рамки этого. Президент озабочен тем, что сотрудники низкого уровня выходят за эти рамки в неофициальных беседах».

К сожалению, мелкие сошки в бюрократическом механизме тоже работали сверхурочно. Государственный департамент функционирует с удивительной системой четкости действий, с которыми разные подразделения департамента, как и иностранные правительства, информируются более или менее автоматически о важных событиях. Соображения имелись совершенно разнообразные: чтобы ключевые сотрудники были в курсе дел, которые могут повлиять при выполнении ими их обязанностей; чтобы создать ощущение сопричастности; успокоить нервных союзников и иногда – в профессии, в которой информация означает власть, – чтобы создать обязательство в плане взаимного обмена информацией. Трудность заключается в том, что эти уважительные критерии весьма часто подчинены лишь краткосрочным соображениям тщеславия или бюрократического престижа и претворяются в жизнь так обыденно, что старшим чинам оказывается сложно их контролировать. В течение нескольких дней стало очевидно, что Государственный департамент направил отчеты о варшавской встрече в наши посольства в Токио, Тайбэе и Москве и нашему генеральному консулу в Гонконге. Правительства Соединенного Королевства, Австралии, Канады, Франции, Италии и Новой Зеландии были проинформированы или до, или после встречи Стессела. Хотя все были предупреждены относительно открытых комментариев, такое распространение в дипломатическом мире довольно интересной новости неизбежно должно было произойти. Когда я упомянул о том, что случилось, президент вздохнул: «Мы убьем ребенка еще до его рождения». Трудность осуществления слежения за огромной бюрократической машиной связи стала главной причиной того, почему контроль над китайской дипломатией постепенно перешел в Белый дом.

19 декабря мы предприняли еще одну инициативу. Непримечательное объявление в «Федерал реджистер» сообщало о новом облегчении торговых ограничений: снятие потолка в 100 долларов на покупки, сделанные туристами; разрешение иностранным дочерним компаниям, находящимся в американском владении, иметь бизнес с Китайской Народной Республикой; перенос в ведение правительства бремени доказательств в отношении того, что было произведено в Китае, таким образом облегчая импорт предметов искусства.

Неожиданно все каналы, как представляется, начали свою работу. 17 декабря первый заместитель министра иностранных дел Румынии Джордже Маковеску посетил меня, чтобы доложить о китайской реакции на беседу Никсона с Чаушеску. Китайцы слушали вежливо; они сказали, что заинтересованы в нормальных отношениях с Западом; у них нет ничего особенного для передачи по каналам связи. Народная Республика, казалось, говорила две вещи: она готова к контактам, но необязательно через румынский канал. Два дня спустя посол Ага Хилали передал последние новости пакистанского канала. У него было больше информации. Читая написанное от руки письмо, – таким способом передавались все пакистанские послания по этому каналу из соображений безопасности, – Хилали доложил, что Яхья Хан сказал китайскому послу как о нашем общем интересе к улучшению отношений, так и о нашем решении снять два эсминца с тайваньского патрулирования. Китайский посол вначале прореагировал очень прохладно, бросая тень сомнений на американские мотивы, но через несколько дней – со всей очевидностью после получения указаний из Пекина – вернулся с более примирительным ответом. Он теперь выразил признательность за роль и усилия со стороны Пакистана. Освобождение китайцами двух американских яхтсменов 6 декабря, как сказал Хилали, было осязаемым ответом на наши заходы.

Президент не остановился на этом и написал длинное письмо Яхья Хану об американо-пакистанских отношениях. По Китаю он написал: «Вы знаете о моем интересе к попытке установить более значимый диалог с китайскими руководителями. Это, мягко говоря, медленный процесс, но я не отказался от него». Когда я вручил это письмо Хилали 23 декабря, он уже получил другое послание. Яхья Хан теперь сообщал нам о сложившемся у него «впечатлении» (на дипломатическом жаргоне, от анонимного источника из числа китайских высокопоставленных лиц) о том, что китайцы хотели бы возобновить варшавские переговоры без предварительных условий. Было ясно, что китайцы придавали особую значимость пакистанскому каналу, поскольку Пакистан был в менее уязвимой позиции в отношении китайско-советских отношений, чем Румыния.

Политика «треугольника»

Таким образом, к концу 1969 года отношения Америки с коммунистическим миром медленно приобретали форму «треугольника». Мы не считали наше открытие Китая имеющим изначально антисоветскую направленность. Целью было очистить нашу внешнюю политику от сентиментальности. У нас не было оснований рассказывать о наших контактах с крупными коммунистическими странами Советскому Союзу. Мы двинулись в сторону Китая не для того, чтобы заглаживать либеральную вину за нашу китайскую политику конца 1940-х годов, а построить глобальное равновесие. Это не был сговор против Советского Союза, такая политика нужна была для того, чтобы придать нам положение балансировщика ради использования в созидательных целях – дать каждому коммунистическому государству понять, что они будут только выигрывать от хороших отношений с нами. Такое равновесие могло бы обеспечить стабильность среди крупных держав и даже, в конечном счете, сотрудничество в 1970-е и 1980-е годы.

18 декабря на заключительном брифинге для прессы, который состоялся в Восточном зале Белого дома по случаю окончания года, я постарался обрисовать подход к обеим крупным коммунистическим странам: «Мы всегда ясно давали понять, что у нас нет постоянных врагов и что мы будем судить о других странах, включая коммунистические, по их действиям, а не по их внутренней идеологии». Я в положительном тоне высказался о деловом стиле, который выработался в наших отношениях с Советским Союзом, об отсутствии тенденциозной пропаганды, столь характерной для прежних форм обменов. Мы были готовы к серьезным переговорам. Мы тщательно готовимся. Но мы настаиваем на взаимности. Мы были готовы к встрече на высшем уровне с советскими руководителями, но предпочли бы такой саммит, который обозначил бы значительный прогресс, не ставший завершающей точкой. Я говорил о Китае больше в философском ключе, поскольку нам предстояло многое пройти для того, чтобы разбудить эти отношения:

«Китайский народ – это, несомненно, великий народ. У них самая длительная непрерывная история существования правительства в одном регионе из всех существующих цивилизаций. 800 миллионов человек, составляющих 25 процентов человеческой расы, являются фактором, который нельзя проигнорировать. Они будут оказывать воздействие на международные дела, что бы мы ни намеревались предпринимать и какую бы декларативную политику ни проводили. Они являются реальностью. И их политика, хорошо это, или плохо, будет определять возможности достижения мира и прогресса. И все это вне зависимости от того, что мы предпримем.

…Если правда, что большой задачей периода, последовавшего сразу после Второй мировой войны, было избежать хаоса, и если правда, что большой проблемой последующих 20 лет является строительство более стабильного мира, то тогда нам представляется невозможным строительство мира, который мы определили бы как нечто иное, чем простое избежание кризиса игнорированием этих 800 миллионов человек…

Но мы и не переоцениваем наши возможности односторонних действий по отношению к ним.

Они сами примут решение на основе своих концепций, касающихся их собственных потребностей и идеологии. Но мы готовы в той степени, в какой их действия могут оказаться под воздействием наших, вступить в диалог с ними».

22 декабря у меня состоялся частный обмен мнениями по итогам года с Добрыниным. Я был настолько уверен, что он затронет Китай, что написал мой ответ для одобрения президентом, которое он и дал. Я написал:

«Я вновь повторю, что

– мы не принимаем предположение о том, что постоянная враждебность является железным законом американо-китайских отношений;

– наша политика не направлена против СССР;

– мы не занимаем ничью сторону в китайско-советском споре».

Я не был разочарован. Добрынин поднял тему Китая в очередной раз, спросив, что мы намерены делать и какова реакция китайцев. Я обошел вопрос, дав только общие заверения, которые я заготовил.

К концу 1969 года стало очевидно, что Китай также принял стратегическое решение достичь сближения с нами, даже несмотря на то, что он отделался от Советского Союза тем, что возобновил периодический диалог по пограничному спору. Когда наступил 1970 год, китайцы согласились на очередную неформальную встречу, на которой Стессел собирался предложить возобновление переговоров на уровне послов в Варшаве. Встречу намечали провести в Американском посольстве 8 января. Президент и я очень хотели использовать эту возможность, чтобы сказать китайцам, что мы не станем участвовать в американо-советском кондоминиуме в Азии или вообще где-либо еще. Мы бы хотели сказать китайцам напрямую то, что до сего времени говорилось им только через третьи стороны. Существовала также опасность того, что мы могли бы подорвать доверие к нашим частным каналам, если американские дипломаты не будут подтверждать того, что президент и я повторяли через посредников.

Помощник Госсекретаря по странам Азии и Тихоокеанского региона Маршалл Грин оказывал сопротивление, утверждая, что нам следует избегать конкретики на встрече, посвященной процедурным вопросам. Для такого сопротивления, несомненно, были более глубокие причины: раздражение из-за вмешательства со стороны Белого дома; ощущение среди восточноазиатских специалистов того, что привнесение геополитических соображений в дела с Советским Союзом ничем не оправдано; и, возможно, по-прежнему сильное предубеждение в отношении открытия Китаю среди экспертов, привыкших рассматривать Китай как главную угрозу, или находящихся до сих пор под воздействием тягостных воспоминаний о наказаниях за смелые шаги в отношении коммунистического Китая в эпоху маккартизма.

В конечном счете, варшавская встреча 8 января прошла исключительно хорошо. Китайский поверенный прибыл в посольство США весьма пышно на лимузине, на котором развевался китайский флаг. Процедурные вопросы были разрешены по-дружески. Договорились возобновить официальные регулярные встречи между послами. Было передано президентское послание относительно кондоминиума. Обе стороны избегали полемики (хотя китайская пресса продолжала информировать общественность о «беззакониях» администрации Никсона). Китайцы приняли принцип организации встреч поочередно в двух посольствах. Следующую встречу назначили на 20 января в китайском посольстве. Лэй Ян предложил сообщить об этой встрече.

Итак, за один год после инаугурации президента Китайская Народная Республика и Соединенные Штаты Америки смогли вновь включиться в реальные переговоры впервые за два года. Но они отличались от 134 встреч, которые им предшествовали. Они были тщательно подготовлены на протяжении нескольких месяцев передач посланий, вначале через посредников, а потом становящихся все более открытыми, свидетельствовавших о готовности внести фундаментальные перемены в наши взаимоотношения. Нам предстоял впереди еще долгий путь. Но мы, наконец-то, были уже у подножия горной гряды, на переход через которую нам понадобится еще дополнительно полтора года.

Это было время исключительно больших надежд. Помимо преимуществ «треугольной» дипломатии, имелись и иные причины. Одной из них был Вьетнам. Открытие Китаю могло бы помочь нам покончить с агонией этой войны. Вспышка со стороны Суан Тхюи 22 марта со всей очевидностью продемонстрировала чувствительность Ханоя к нарастанию распрей между его двумя главными союзниками. Этот китайско-советский конфликт осложнял положение Северного Вьетнама по простым практическим причинам (помимо всех прочих), поскольку много военной помощи из Советского Союза шло по суше по железной дороге через Китай и в силу этого требовало хотя бы минимального китайско-советского сотрудничества. Ханой, должно быть, чувствовал, что мы получим пространство для маневра из-за этих распрей, как это случилось в 1972 году. А любая инициатива, которая помогала разрешать наши внутренние разногласия, также лишала Ханой одного из своих главных преимуществ.

Внутреннее воздействие в Америке в результате нашей китайской инициативы имело намного более глубокое значение. Мучения из-за Вьетнама, как представлялось, вызывали отчаяние в отношении возможности проведения созидательной политики, неприятия иностранного вмешательства и в некоторых кругах незаметно подкрадывающуюся ненависть к самим себе. Драма прекращения отчужденности от этого великого народа, если говорить человеческим языком в плане глобальных перспектив мира, стала бы глотком свежего воздуха, напоминанием, что Америка могла бы добиться в качестве мирового лидера. Совершить это в разгар все разделяющей войны доказало бы нам самим, что мы остаемся главным фактором в мировых делах, способны действовать смело и умело для продвижения наших целей и благополучия всех, кто полагался на нас.

VII. Оборонная политика и стратегия

Оборона и стратегический баланс

На протяжении истории политическое влияние стран примерно совпадало с их военной мощью. В то время как государства могут отличаться по моральному достоинству и престижу их институтов, дипломатическая сноровка может прибавлять, но никогда не заменять военную силу. При финальном расчете всех «за» и «против» слабость постоянно подталкивала к агрессии, а в результате слабость вела к отказу от своей политики. Некоторые не очень большие страны играли значительную роль в мировом масштабе в короткий промежуток времени, но лишь когда действовали в безопасных рамках международного равновесия. Баланс сил, концепция, столь очерненная в трудах американских политологов, – редко использовалась без предшествовавшего ей ругательного слова «устаревшая» – была на самом деле предпосылкой для мира. Расчет сил, разумеется, является только началом любой политики; он не может быть ее единственной целью. Факт остается фактом, но без наличия силы даже самая возвышенная цель рискует оказаться подавленной диктатом других.

В этом состоял хороший урок, который следовало выучить американцам. Защищенные двумя океанами, мы на протяжении более столетия были убеждены в том, что нам необязательно заниматься вопросами стратегии. Единственные среди великих держав, мы представляли себе, что сможем господствовать только благодаря чистоте наших мотивов и наше воздействие на мир никоим образом не связано с физической мощью. Мы были склонны к колебанию между изоляцией и неожиданными рывками вовлеченности, при этом каждое колебание имело в своей основе некие моральные обоснования. Даже наши военные усилия носили какой-то абстрактный характер, будучи нацеленными больше на логистику, то есть управление материальными потоками, чем на геополитику. В наших войнах мы обычно изматывали нашего противника, скорее благодаря мощи наших ресурсов, нежели благодаря смелости или стратегическим концепциям.

К концу 1960-х годов нас вновь потянуло к отходу в изоляцию. Разочарования от ничего не принесшей войны побудили кое-кого объяснить наши проблемы слишком сильной вовлеченностью во всем мире. Критика, изначально направленная на войну во Вьетнаме, вскоре распространилась на весь спектр наших военных программ и обязательств. Обоснованное мнение, которое пережило вовлеченность в мировые дела на протяжении жизни одного послевоенного поколения, как представляется, выступило резко против этого.

Это угрожало поставить нашу нацию и другие свободные народы в опасную позицию. Политическая стабильность Европы и Японии и будущее эволюционное развитие стран Латинской Америки, Африки и Азии окажутся в зависимости от того, смогут ли Соединенные Штаты обладать силой, соответствующей поставленным ими целям, и будут восприниматься как способные защищать свои интересы и интересы своих друзей. Если бы война во Вьетнаме подорвала нашу готовность поддержать безопасность свободных народов при помощи нашей военной мощи, бессчетные миллионы оказались бы под угрозой.

К сожалению, наши внутренние мучения носили самый острый характер в то время, когда технологии в сочетании с ранее принятыми обдуманными решениями влияли на характер стратегического баланса. На протяжении всего послевоенного периода Советский Союз имел огромное преимущество в обычных сухопутных войсках. Однако советский военный потенциал страдал от двух недостатков: радиус действия Советов был сравнительно коротким; он ограничивался фактически районами, прилегающими к Советскому Союзу. А американское превосходство в ядерных стратегических силах было подавляющим. Советский Союз не мог сыграть на своем внутреннем преимуществе в превосходстве по численности войск из опасения столкнуться с ядерным превосходством Соединенных Штатов. Это было главной причиной того, почему Советский Союз, несмотря на периодически поднимаемую шумиху, никогда не прибегал к своим многочисленным обычным войскам против стран, являющихся союзниками Соединенных Штатов Америки. По иронии судьбы в наше время после 1945 года Красная Армия применяла силу только против союзников