Зона бессмертного режима Разумовский Феликс

Глава 3

Проснулся Бродов от рева турбин — аэробус заходил на посадку. Светилось сигнальное табло, облака в бублике иллюминатора рассеялись, внизу, под брюхом самолета, проплывало море — ленивое, сапфирово-изумрудное, напоминающее шелковое одеяло. Момент был самый волнительный — пассажиры притихли, стюардессы присели, даже сын Израилев бросил выпендреж. «Господи, Яхве ты наш, — похоже, шептали его губы, — спаси, сохрани, огради и не выдай. Сделай так, чтобы количество наших взлетов всегда равнялось сумме наших посадок». Его бог был в хорошем настроении, да и наши летчики не подкачали — самолет плавно снизился, прокатился на шасси и, ревя турбинами, благополучно замер. Ура, долетели. Вот она, заграница-то, вот она, Африка. Вот он, черный континент. Ну и жара. Хоть и зима, а печет. Солнце, даром что январское, торчит сковородой на небе. Ясном, прозрачно голубом, на котором нет ни облачка. Да, заграница. А на летном поле пахнет, как у нас, — соляркой, гудроном, паленой резиной. Только где вы, пулковские елки?..

И началась обыденная послепосадочная проза — получение багажа, заполнение бумажек, прохождение пред ликами таможенных орлов, донельзя вальяжных, до невозможности усатых, масляно посматривающих своими грозными очами.

«Да я же свой, буржуинский. Криминала ноль, — выдержал строгий взгляд Бродов. — Две бутылки коньяку, ноутбук зарегистрирован, видеокамеры нет[71], одно яйцо левое, другое правое». Он миновал второго орла, выбрался на улицу и увидел целую толпу встречающих — авангард местных турфирм. На губах у них играли сладкие улыбки, на груди чернели опознавательные надписи. Руссо туристо вникал, мило улыбался в ответ и согласно купленным путевкам препровождался в туристические автобусы. Кто ехал в негу «Голден файф», кто в четырехзвездочник «Лилли ленд», кто в эконом-отель «Бейрут», а кто и в совсем простенький «Эффиель». Бродова дожидался транспорт поизящнее — красный минивен фирмы «Мерседес». Да, строго говоря, большего и не требовалось, вместе с Данилой подавался в Эль Гуну только вызывающе одетый, ухмыляющийся мэн, судя по брильянтам и платиновому «ролексу», явно не из забоя или от мартена. Почему, то сразу, без лишних слов, захотелось въехать ему в морду.

— Пожалуйста, прошу. — Гид устроил путешественников в креслах, ас-водитель погрузил багаж, и «мерс», породисто урча мотором, вальяжно покатился прочь от аэропорта. Миновали клумбу с невзрачными цветами, проехали какое-то подобие КПП и, вырулив на трассу, проложенную в пустыне, помчались по нагревшемуся на солнце асфальту. По левой стороне виднелись горы, пустынные ландшафты, оазисы культуры, по правой же буйство и торжество цивилизации уже ощущалось вовсю, в наиполнейшей мере, — стеной, баррикадой, загораживая море, стояли отели на любой карман и цвет. Щетинились пальмы, блестели фасады, в глаза бросались яркие, эффектные надписи.

— Да, отрадно, отрадно. Уверен, здесь можно славно посибаритствовать, поэпикурействовать, припасть к прекрасному, отдохнуть эмоциями, душой и телом. — Попутчик Бродова воодушевился, отвернулся от окна и протянул холеную, украшенную перстнями руку: — Будем знакомы. Ошмаровский. Алан Ошмаровский. Алан Ошмаровский-Правдовещенский. — Он замолк, приосанился, выдержал эффектную паузу, дожидаясь ответной реакции, увы, не дождался и разочарованно глянул на Бродова. — Маг. Хилер. Экстрасенс. Целитель. Оккультный оператор. Потомственный колдун. Делаю мощный приворот, снимаю венец безбрачия, возвращаю деньги, автомобили и мужей. У вас, друг мой, такое характерное лицо, я сегодня же сделаю вам френологический анализ, а также палместрический прогноз.

«Похоже, не оккультист ты, а педераст», — горестно подумал Бродов, сразу заскучал, однако руку хироманту пожал, уважил, как-никак соотечественник, земляк.

— Ах, Ошмаровский? Алан Ошмаровский? Алан Ошмаровский-Правдовещенский? Как же, как же, какая честь… Ну, очень приятно.

«Мерс» тем временем въехал в Хургаду — мекку, альма-матер и магнит не избалованных роскошью туристов. За окнами потянулись лавки, магазины, лабазы всех родов, всевозможные рестораны, закусочные, забегаловки и кафе. Со всей дури орали зазывалы, бродили, отоваривались приезжие, потел под балдахином, бдел суровый местный мент — усатый, в крепкой каске, с Калашниковым наперевес. Жизнь туристическая буйствовала, ликовала, кипела ключом, однако Бродову с волшебником даже не дали прикоснуться к ней, повезли дальше. Путь снова пролегал через пустыню, вдоль берега моря, среди унылых песков. Унылых еще и из-за пластиковых пакетов, во множестве валяющихся повсюду. Ландшафты несколько скрашивали гигантские трудяги ветровики, старательно использующие на практике законы электромагнитной индукции. Их тяжелые трехлопастные пропеллеры вращались мерно и предостерегающе, на страх евреям, империалистам США и всем прочим осквернителям ислама.

«Да, это вам не Иркутская ГЭС», — вспомнил Бродов родную Ангару, мутную, парящую, не замерзающую и зимой, выругался про себя, тяжело вздохнул, а «мерседес» тем временем плавно сбавил ход и повернул направо, к морскому побережью. Миновали КПП, прокатились с полверсты и очутились в миленьком курортном городке. Все здесь дышало негой, долларами и эксклюзивом — порядок, тишина, ни грамма суеты, искусственная лагуна, пальмы, клумбы, морской канал, изящные, напоминающие о Венеции мосты через него. Что-то не видно здесь было вывесок на русском, типа: «Елки-палки», «Базар Москва», «Калинка-малинка» или «Старик Хоттабыч». Да и говорили все больше не по-нашему — по-английски, по-французски, а то и по-японски. Нет, турист тут был серьезный, непростой, конкретно основательный, не рожденный в массовом порядке перестройкой. Впрочем, дело было вовсе не в языках и уж совсем не в перестройке. Стоило Бродову с волшебником ступить в холл пятизвездочника «Шаратон», как мгновенно к ним подскочил официант с подносом прохладительных напитков. Арабы на ресепшене улыбались им так, будто бы узрели Магомета, а носильщик перекантовал багаж со скоростью, близкой к космической. Да и вообще все в «Шаратоне» впечатляло, радовало глаз, способствовало отдохновению души и тела. К примеру, номер у Данилы был трехкомнатный, с видом на море и мавританский двор, джакузи поражала габаритами, а холодильник-бар ломился от бутылок. Это еще не считая кондиционеров, телевизоров, пары телефонов, а главное, пластмассового, вокруг запястья, красного браслета, соответствующего статусу «олл инклюзив»[72]. Если попроще — жри не хочу. Само собой, не всухомятку…

В общем, расположился Бродов, переоделся в летнее, убрал все стоящее в сейф и только вознамерился пускать браслетку в ход, как постучали в дверь — жестко, весьма уверенно, чем-то конкретно твердым, не иначе перстнем. На пороге стоял волшебник Ошмаровский. Стильный, супермодный костюм от Версаче он сменил на длиннополую, а-ля Свами Баба, рубаху, из-под которой выглядывали шелковые ярко-красные штаны, с напуском заправленные в сафьяновые сапоги с загнутыми носами. Голову же мага венчало что-то среднее между пилоткой, камилавкой и тюбетейкой, что делало его похожим то ли на еврея, маскирующегося под русского, то ли на индуса, выстиравшего тюрбан, то ли просто на узбека-дезертира. В целом он смотрелся завлекательно, жуть как импозантно, а говорить начал нараспев, басом, налегая по-владимирски на букву «о». Как это, видимо, и принято у потомственных хилеров-колдунов.

— А что, Данило, подхарчиться не угодно? Чрево, оно того… Ого… Пойдем оскоромимся, однако.

Ну что ж тут поделаешь — за компанию и жид удавился, пусть даже и в русских сапогах.

Бродов коротко вздохнул, потупился, закрыл апартаменты и вместе с магом в камилавке двинулся в ресторан. Там было славно, нежарко, уютно и гостеприимно — бери, что хочешь, особо не мудрствуй. Шведский стол, даром что в Египте.

— Однако, отрадно, зело отрадно. — Экстрасенс взбодрился, придвинулся к длинной стойке и, выбрав суповую, повместительней, тарелку, принялся с энтузиазмом грузить в нее харч, причем предпочитал все поядреней, посолоней, позабористее, поперченее. Чувствовалось, что материальный план он почитал наиглавнейшим из всех. Ну да, каков стол, такая и музыка.

Бродов с умеренностью спартанца побаловал себя салатом из помидоров, скомандовал арабу в белом фартуке насчет томленой куриной грудки и на сем остановился, пусть желудок привыкает, а организм входит в ритм. От пуза жрут на новом месте только аристократы и дегенераты. Ну и еще, может быть, голодающие Поволжья с потомственными волшебниками.

Ладно, выбрали стол посимпатичней, сели, взялись за еду.

— Эй, человече, — сделал знак официанту экстрасенс, — томатоджусо, плиз. Только ноу тетрапак, ноу эрзац, ноу кемистри. Пресс, пресс, пресс. — И он сделал мощное движение руками, словно раздавил матерого, насосавшегося крови клопа. — Пресс, плиз.

— Да, конечно, — согласился официант, обнадежил Бродова в плане чая и моментом исчез, экстрасенс же немедленно, не прекращая жевать, начал громко, с пафосом углублять знакомство, живописуя в деталях о себе любимом.

Он, оказывается, был не только маг, хилер и потомственный колдун, но еще и друид, магистр белой магии, директор центра психического совершенства и особа, приближенная к тибетским ламам. И к индусским гуру тоже. Бродов молча слушал, вежливо кивал, отдавал должное куре с овощами и потихоньку присматривался к гению оккультизма. Нет, тот был не аристократом, не дезертиром да и, видит бог, не виртуозом экстрасенсом. Во всей его манере чувствовался дока-бизнесмен, умело и продуманно рекламирующий свой товар. Он ведь даже, гад, и к нему, Бродову, приклеился не просто так — с тонким умыслом, точным расчетом и дальним прицелом.

Мимо человека с внешностью терминатора равнодушным не пройдешь, задержишь взгляд, а значит, обратишь внимание и на его попутчика в сапогах и тюбетейке — светило волхования, адепта белой магии, прославленного гуру кобения[73] и заговоров. Берущего за труд согласно таксе, относительно недорого и в твердой конвертируемой валюте.

Между тем официант принес чай, сахар, чашку кипятку и коктейльный вместительный стакан с томатным соком. Розовым, густым, с клочьями мякоти, видимо, и впрямь свежеотжатым.

— О, и сколько же в нем астральных флюидов! — прокомментировал маг, вылил сок в тарелку, круто посолил, смешал с банановым йогуртом и принялся есть ложкой. — М-м-м, мои чакры наполняются энергией… Кундалини поднимается в сушумну, анахата опускается в мудаладхару. Все, ушел в нирвану…

Публика в зале замерла, перестала есть, на лицах всех этих французов и японцев застыло благоговение. А ведь и впрямь волшебник, хилер, магистр, великий маг. Чтобы вот такое хлебово да еще ложкой… Столовой…

Бродову весь этот театр одного актера начал надоедать.

— Ну что, пойду-ка я вздремну с дороги. — Он допил свой чай, с легкостью поднялся, грустно посмотрел на давящегося экстрасенса. — Да, нелегкий у вас, Алан, хлеб. Такой не сразу и переваришь. Увидимся, пока.

Данила подмигнул, дружески сделал ручкой и пошел вон из ресторана. Правда, не к себе в хоромы, на трехместную кровать — в город, на рекогносцировку, осмотреться на местности.

Да, в Эль Гуне было тоже славно, ничем не хуже, чем в ресторане, — крайне уютно, в меру прохладно, шикарно задумано и жутко гостеприимно. Море было лазоревым, магазины открыты, цветы благоуханны, а люди благожелательны. Ну да, делить особо было нечего. Так что нагулялся Бродов всласть по живописным улочкам, вволю надышался целительного морского бриза, позвонил в Иркутск Рыжему по сотовому да и вернулся к себе в апартаменты. Здесь его ждал сюрпризец из разряда неприятных — номер кто-то шмонал. Собственно, добро было в порядке, не пропало ничего, однако изначальная гармония громко приказала долго жить. Ноутбук на секретере был сдвинут примерно на сантиметр, волосинка на двери сейфа отсутствовала. И кто-то до упора вжикнул молнией на боковом кармане сумки. Это еще так, навскидку, в первом приближении, на беглый взгляд. Интересно, и какому же это уборщику понадобилось залезать в вылизанный, как кошачьи яйца, номер. Да.

«Может, это так принято у них? Спецура бдит?» — сам себе не поверил Бродов, вытащил сигареты, закурил и принялся задумчиво бродить по номеру. Причем не столько пускал дымы, сколько любовался зажигалкой — массивной, внушительной, с отделкой под старину. И с индикатором радиоизлучения широкого диапазона — жучок не жучок, закладка не закладка, клоп не клоп. Хорошая вещь, солидная, радует глаз. Еще как радует-то — номер был буквально нашпигован микрофонами, кто-то решил послушать Бродова в режиме даже не квадро[74], а «долби диджитал»[75].

Настроено все было по уму, на редкость качественно, сомнений нет — работали профи. Ох и славно же, до чего же хорошо начинается знакомство с египетской культурой. Здорово, блин, ну просто слов нет.

А Бродов и не стал много говорить — фальшиво затянул песню о том, что «не слышны в саду даже шорохи, все здесь замерло до утра».

Так, с песней на устах, он взялся за пульт, включил телевизор и выбрал канал. Сугубо национальный, колоритный, пульсирующий неудержимо арабской лжепопсой. Пусть те, на том конце подзвучки, наслаждаются, раскатывают губу и держат его, Данилу Бродова, за лоха. Пускай, пускай: если враг тебя считает дерьмом, то ты уже наполовину победил. Так что, основательно проникнувшись арабской поп-культурой, Бродов озверел, глянул на часы, с облегчением вздохнул и направился в гостиничный холл, где его должен был ждать гид. Телевизор, естественно, выключать не стал, даже еще выкрутил на всю катушку — пусть супостаты наслаждаются, им ведь тоже песня строить и жить помогает. Пусть пока живут.

Гид-затейник уже был на месте, в мягком кресле неподалеку от ресепшена. При виде Бродова он привстал, приветственно пополоскал рукой и улыбнулся добро, мудро и предвкушающе. А закончив скалиться, сделался деловит, усадил клиента в кресло и принялся разворачивать культурные перспективы. Возможен был круиз по Нилу, путешествие в Луксор, общение с бедуинами, катание на верблюдах, сафари на квадроциклах и дайвинг всех мастей. Еще и даже очень возможным был обмен долларов на египетские фунты. По самому выгодному курсу. А невозможно было узреть Аллаха, достать Луну с неба и посмотреть пирамиды — к ним, черт был драл всех террористов, еще туристов не пускали.

«Да, блин, вот только дайвинга мне не хватало», — подумал Бродов, положил глаз на Луксор и, вытащив початую пачку долларов, с мрачным видом зашелестел купюрами.

— Так, раз, два, три, четыре, пять… Вышел зайчик… Вот две тысячи… Погулять…

Считал он машинально, без интереса, на автомате, думал об этой гребаной прослушке в своем номере. Они ведь, гады, наверняка клопов и в шмотки насовали, это уж как пить дать, к гадалке не ходи. Вот суки, вот падлы. Надо будет проверить все по полной программе.

— Bay! — Гид с готовностью схватил зеленые, приложил к губам, обрадованно хмыкнул. — Завтра утром принесу, в автобус.

Быстро объяснил, где этот самый автобус будет Бродова ждать, почтительно простился и мигом отвалил. Походка у него была уверенная, упругая, как у человека дела, который знает, чего хочет. Чего-чего — кусок побольше от пирога жизни.

«Завтра так завтра, не горит, — глянул ему в спину Бродов, встал, посмотрел на часы и хотел было двигать к себе разбираться с клопами, как в кармане завибрировал телефон — мощно, резко, басовито. Напоминая то ли о бормашине, то ли о гигантском шмеле, то ли о сексуально-механических маленьких женских радостях. — Это еще кто? — удивился Бродов, вытащил не спеша, глянул на экран. — Еще и АОНом не определяемый?»

Он медленно огляделся и требовательно сказал:

— Говорите.

— Ты в номере смотрел? — спросили его. — Нашел?

— Смотрел. Нашел, — отозвался Бродов. — А почему ты спрашиваешь? Кто ты?

Ему вдруг показалось, что привычный мир исчез, распался, растворился, провалился в тартарары. Не осталось ни логики, ни законов природы, ни причинно-следственных связей, ни здравого смысла. Он разговаривал со стройной незнакомкой из липовой, не существующей в природе черной «Волги». С той самой длинноногой незнакомкой, чей певучий голос звучал в его фантастических, даже и на фантастику-то не похожих снах. Интересно, а как же она узнала номер? И то, что он здесь? И про радиозакладки в номере? Вот уж воистину — тихо шифером шурша, крыша едет не спеша.

— Мы с тобой из одной… — незнакомка замолчала на миг, видимо подыскивая слово, — семьи. Одного рода. Одной породы. Одинакового знака.

Прозвучало это у нее, словно у Маугли из зоо-боевика Киплинга — ты и я одной крови. Ты и я…

— Ничего не понял, — огорчился Бродов. — Ты можешь объяснить? Давай встретимся.

— Давай, — согласилась незнакомка. — Заодно выкупаемся. Бери курс к выходу из лагуны в открытое море. Поспеши. Я уже надеваю купальную шапочку.

Похоже, она щелкнула языком, звонко рассмеялась, и связь прервалась. Словно в одночасье растаял мираж над зыбкими песками пустыни.

И понесла нелегкая Данилу Бродова на берег Красного моря. Вечер сменялся ночью, на небо высыпали звезды, в воздухе чувствовалась свежесть. Реалии к купанию не располагали, отнюдь. Хоть Египет и Африка, цветной континент, а против природы не попрешь — зима.

«Ладно, какие мелочи, Зизи». Бродов поежился, глянул на Луну, разделся до трусов и принялся готовиться к заплыву. Собственно, все это не высшая математика и не бином Ньютона. Телефон в непромокаемое портмоне, портмоне на ремешок, ремешочек на шею, часам и так не будет ничего, до ста пятидесяти метров глубину выдерживают. Все, порядок, ажур, можно в воду. Бодрящую, но не смертельную, прогревшуюся за день, еще не успевшую отдать тепло в холодные объятия ночи. Играючи, без труда баюкающую тело на соляной перине.

Тянулась по морю лунная дорожка, светились окна номеров, с экспрессией, споро работая конечностями, плыл Даня Бродов под звездами Египта. Дышал по всей науке, гнал волну, шел вольным стилем в открытое море. И почему-то ничуть не удивился, заметив вскоре незнакомку — голова ее в полутьме напоминала белую хризантему. Какая там купальная шапочка, какое там благоразумие, какое что…

— А ты неплохо плаваешь, — одобрила она, изящно подгребла поближе, и Бродову сделалось жарко — купалась незнакомка в чем мама родила.

— У тебя тоже неплохо получается, — хрипло ответил он, справился с дыханием и трудно проглотил слюну. — Может, ты русалка?

Трусы его натянулись, как парус, превратились в оковы и вроде бы уже трещали по швам. Ох, верно говорят, что у мужиков после сорока основные проблемы с потенцией.

— Нет, я не русалка. — Незнакомка хмыкнула, перевернулась на спину и выставила по колено из воды стройную, с точеной щиколоткой ногу. — Меня зовут Дорна. Я тоже офицер. По званию что-то вроде вашего подполковника. Ты, кстати, книжечку-то прочитал? Впечатлило?

Волнующе белела грудь, эффектно выделялись бедра, жемчужно, рыбьей чешуей блестели в педикюре ногти. Трусы у Бурова, да и он сам держались на последнем дыхании. Однако как ни кипели гормоны, как ни стучал кувалдой основной инстинкт в серое вещество гипоталамуса, он все же головы не терял, а потому с усмешечкой спросил:

— Вашему подполковнику? Хм? А кто ж тогда наши? А книгу прочитал, это действительно источник знаний.

— Наши — это те, кто не делит людей на своих и чужих. Человечество едино. — Дорна перестала улыбаться, с плеском убрала ногу и, перевернувшись в вертикаль солдатиком, стала придвигаться к Бродову. — Если мы это не поймем, то так и будем грызть друг другу глотки.

— Нет, ты не русалка, ты философ, — сделал вывод Бродов, тяжело вздохнул и тоже встал солдатиком, правда, бочком, чтобы дама невзначай не напоролась. — Не знаешь случаем, а что это за ребятки мне насекомых сунули в постель? Где бы их найти? — негромко так сказал, почти шепотом, но получилось страшно.

— Не заморачивайся, расслабься, — успокоила его Дорна, тряхнула головой и сделала еще гребок навстречу. — Клопы — это так, мелочь, перестраховка, выстрел наугад. А вот как только те ребятки удостоверятся, что ты это действительно ты, они постараются тебя убить. Так что долго беседовать нам пока нельзя, я единственное связующее звено. Давай поговорим завтра. Ты ведь едешь в Карнакский храм?

Нет, блин, она не философ — страшный человек, телепат.

— Угу, еду, — сознался Бродов, очень по-мужски вздохнул и повернулся еще больше боком, потому как расстояние все сокращалось. — Скажи, ведь это ты меня зовешь во сне? Куда? Покайся, женщина, я все прощу.

Он уже явственно чувствовал, как пахнет от нее — морем, солью, травами, ухоженной кожей. Это был тот самый запах женщины, от которого мужчины сходят с ума.

— Вот об этом-то мы завтра и поговорим. — Дорна показала белые, словно сахарные, зубы и сделала еще гребок навстречу, приблизившись почти вплотную. — Там, у священного бассейна, есть задрипанная кафешка. Напротив нее, левее водоема, находится гипостильный зал в развалинах. Там я и буду ждать тебя, у самой дальней от кафешки колонны. Сообразил? Бери с собой все самое необходимое, сюда ты уже больше не вернешься. Обратной дороги нет.

Она приблизилась к Бродову вплотную, твердо заглянула в глаза и вдруг порывисто, без всякого перехода, крепко обняла его за шею. Помедлила, прильнула в поцелуе, погладила вздыбленную плоть.

— Мы еще будем вместе, потерпи.

Резко, с каким-то стоном, отстранилась, сверкнула ягодицами и, не прощаясь, поплыла кролем. Причем поплыла-то не к берегу — в сторону моря. Ну, блин, и впрямь женщина-загадка. Наговорила всего, что голова пухнет, растравила душу и воображение и свинтила в направлении фарватера, оставив в бледном виде, с мыслями и с эрекцией. А потом еще небось и во сне заявляться будет, давить на психику своим певучим голосом. «Значит, говоришь, потерпеть», — усмехнулся Бродов, тронул губы языком и, почувствовав, что весь дрожит, энергичным брассом пошел к берегу. Буйное воображение неизвестно почему рисовало ему картины в стиле Босха: вот из зловещих морских глубин поднимается рыба-кит, раскрывает свою хищную пасть и пытается отхватить у него, Бродова, это самое вздыбленное, все никак не успокаивающееся. Все блестит, блестит глазищами, страшно топорщит плавники, щелкает опасной близости своими жуткими зубищами… — хо-хо-хо-хо.

Однако ничего такого страшного не случилось: Бродов при всем своем доплыл до берега, быстренько оделся и, стуча зубами, двинулся в апартаменты — на воздухе было куда прохладнее, чем в воде. Затем был горячий душ, растирание полотенцем и вдумчивое одевание — неспешное, обстоятельное, после тщательной проверки на вшивость. Эти сволочи внедрили «насекомых» в сумку, в куртку, в обувь, в ноутбук, в белье и даже в дезодорант. Причем не только простеньких доносчиков-клопов, тупо барабанящих в эфир, что услышат, нет, еще и элитных, интеллектуальных кровей, натасканных привлекать к себе внимание[76]. Вот гады.

«Ладно, разберемся. Вы еще, ребята, пожалеете. Очень». Бродов наконец остановился на достигнутом и начал было думать о перекусе, как вдруг проснулся местный телефон. Звонил потомственный колдун, судя по голосу поддатый.

— Даник? Это Алик. Ты меня уважаешь? А? Что? Тогда давай к нам. Сюда. Ко мне. В номера. У нас здесь так весело. Весело. От родины вдали. Снега России, снега России, где хлебом пахнет дым. Давай двигай, я тебе говорю. Мы тебе говорим. Всем, блин, обществом говорим. Дамским.

Да, судя по визгу и по женскому заливистому хохоту, у экстрасенса было весело, веселее не придумаешь. И никаких тебе клопов, тайн мадридского двора, полуночных купаний и загадочных незнакомок. Никакого воздержания. Все просто и без мудрствований, как на собачьей свадьбе. И никто не собирается — если это действительно ты — тебя убить. Шик, блеск, красота, мы везем с собой кота. Все хорошо, прекрасная маркиза…

В общем, внял Бродов увещаниям волшебника, начал собираться. Сделал тише из чувства сострадания ящик, вытащил из холодильника, облизываясь, дареные пироги, не забыл взять — напрасно, что ли, вез? — коньяк и пошел. Через маленький, напоминающий колодец двор, утопающий в море южной зелени.

Общество у хилера, не считая его самого, было исключительно дамским: две хорошо одетые средней упитанности тетки с оценивающей игривостью в очах и гроздьями бриллиантов в ушах. Одну, пожилистее, потощей, звали Любой, вторая, плотненькая, с бюстом, откликалась на Наташу. Однако в общем и целом, невзирая на нюансы, дамы были похожи, как две капли воды. Ушлые, тертые, не объезжаемые на кривой козе, прошедшие огонь, воду, Совдепию и медные трубы. Какие-нибудь валютные феи, стодолларовые кудесницы, опутавшие в свое время чарами кого-то из скандинавских парней. Самая подходящая компашка для хилера, мага и экстрасенса.

— О, — удивились барышни, увидев Бродова. — О-го-го-го-го.

Во взгляде их читался немой вопрос — мафия? милиция? безопасность? Впрочем, какая разница.

Одно говно.

— Это мой любимый ассистент Данило, — с важностью пояснил друид. — Титан, кремень, скала. Подковы гнет, гандоны, то есть я имел в виду презервативы, рвет. Зверь. У вас, Любочка, случайно подковы не найдется?

Судя по интонации, артикуляции и телодвижениям, он уже был изрядно на рогах, однако же держался с достоинством, как это и положено для hommes de desir[77], прошедших initiatio[78].

— Мы что, парнокопытные, что ли? За телок держишь? — хмыкнули дамы, закурили и очень выразительно взглянули на Бродова. — А вот презеры, может, и найдем. О Данила, да вы еще и с пряниками. То есть с пирогами. Ну, класс. И кто же такое у вас печет?

— Любимая жена. Умница и красавица, — с гордостью сознался Бродов, очень натурально вздохнул и принялся четвертовать пирог. — Берите, барышни, берите, вот с рисом, вот с капустой, вот… один бог знает с чем. — Устроился с комфортом, налил стаканчик сока и с чувством, вспомнив Клару, принялся жевать. Ему было и горько и смешно — что, блин, расслабиться решил? Сбросить напряжение, рассеять стресс, мило отдохнуть душой и телом в приятном женском обществе? Ну и мудак. Да после встречи с Дорной все эти Любы и Наташи казались ему механическими, ярко раскрашенными куклами. Искусственными поделками без разума и ума. Только-то и есть что груди, ноги, бедра. А в глазах — пустота.

Потомственному колдуну все эти разговоры про жену, брачные узы и домашние пироги очень не понравились. А потому он сделал волшебный пасс, взялся за бутылку коньяку и изрек густым басом, подражая пастырю Божьему:

— Чада мои! Братья и сестры! Как напитал всех алчущих святой преподобный Иаков Железкоборский, чудом от паралича излечивающий, так и вы примите толику малую от благостей и щедрот Господних. Говорю вам истинно: вкушайте, плодитесь и размножайтесь, ибо короток век человечий. — Экстрасенс мужественно поборол икоту, качал разливать коньяк и заговорил уже током ниже, без надрыва и понтов: — Да, ребята, а ведь не за горами двенадцатый год, когда двадцать третьего декабря приключится конец света, как это следует из календаря древних майя. А уж когда он наступит, если майя не врут, то все, хана, край, амба, пишите письма мелким почерком. Да и индейцы хопи в своих резервациях толкуют примерно о том же самом[79]. Сядем все. Вернее, ляжем. Так что времени терять не след, надо плодиться и размножаться.

— Все это фигня, — отреагировала Лена. — Лапша лохам на уши, банальный охмуреж.

Было не ясно, что она имела в виду — то ли пророчества древних майя, то ли словоизлияния пьяного мага.

— Фигня, и еще какая, — обрадовалась Наташа. — Полное дерьмо. Мне вот цыганка нагадала, что я останусь у пирамид. Это с какой же такой стати? В гарем не собираюсь, евреев[80] всех извели, в море ни ногой и летаю самолетами «Аэрофлота», у которых, как известно, все посадки мягкие. Нет, нет, все эти прогнозы-пророчества для легковерных дураков. А мы на бога хоть и надеемся, зато и сами не плошаем.

— Это точно, — одобрил Бродов, с удовольствием съел пирог и, глянув на часы, начал собираться.

— Ой, надо еще супруге позвонить, как у нее там с анализами. Она ведь у меня в положении, на третьем месяце.

Данила встал, махнул всем ручкой и свинтил, провожаемый убийственным взглядом экстрасенса. Во сне он опять услышал голос Дорны, таинственный и манящий, звучащий головоломкой. Ну нет бы по-простому, по-нашему, по-русски. Не жизнь была бы — песня… Эй, девочка Надя, и чего тебе надо? Ох женщины, женщины, загадки мироздания.

Глава 4

— Пошло говно по трубам, — сообщил Шамаш, мгновение подождал и, затаив дыхание, по чуть-чуть принялся притормаживать гипердвигателем. На приборы, даром что взбесившиеся, даже и не взглянул, полностью полагался на интуицию. Да и какие, на хрен, тут приборы, когда все делается наобум, на ощупь, на авось. Уповая лишь на удачу.

Ан и Парсукал молчали, судорожно сглатывали слюну, лица их превратились в меловые маски, по телу струился пот. Не февральские[81] и не вольтанутые[82], они хорошо врубались, чем все может кончиться. Ведь что такое Канал? Это трасса, бетонка, столбовая магистраль, от которой отходят разъезды, грунтовки, второстепенные дороги. И если лоханешься, свернешь не на них, а, боже упаси, притрешься к обочине, то все, финита, аллес, с концами, пишите письма мелким почерком. И здесь имеют место быть три варианта. Первый, это если повезет, то просто смерть, аннигиляция, мгновенный распад. Во втором — всего лишь с концами съедет крыша. Ну а уж третий вариант не пожелаешь и врагу. Впрочем, нет, врагу как раз такое и пожелаешь. Оказаться замкнутым во временной петле, дабы снова и снова — вечность — переживать все ужасы последнего мига. Да, перспективочка. Нет, право же, только полные кретины суются в гиперпространство без программы зэт.

— Ну, сука, бля. — Шамаш тем временем вздохнул, сгорбился, уткнулся подбородком в грудь и сделал еле уловимое последнее движение рукой. — Трындец.

Двигатель, повинуясь его воле, смолк, наступила мертвая тишина, махина звездолета потеряла ход на торной дороге в бесконечность. Куда занесет его нелегкая? Дай-то бог, чтобы не на обочину. Лучше уж сразу в кювет.

Однако Шамаш, как видно, родился под счастливой звездой. Да не под одной. Звездолет едва заметно вздрогнул, в воздухе почудилось движение, и на экранах внешнего обзора возникли мириады звезд. Тех самых, от фортуны, счастливых до одури.

— Ни хрена себе, сработало, — только-то и шепнул Шамаш, всхлипнув. Парсукал заржал, Ан же, как это и положено начальнику, сразу обозначил дистанцию:

— Ну что, бля, гиперканалов не видали? Хорош впадать в истерику, лучше мозгой шевелите, прикидывайте хрен к носу, в какую жопу попали. Гм… Я хотел сказать, в какую галактику.

В это время заурчал сервомотор, створки прохода разошлись и пожаловал разбойник Красноглаз, отвечающий за охрану потерпевших.

— Утес, терпилы вроде оклемались, начинают вошкаться. Многие блюют. Я на всякий пожарный скомандовал их всех стреножить. И приземлить на пузо. Все как положено, мальчиков направо, девочек налево. Таки какие мысли, утес?

Один глаз у него и в самом деле был налит кровью, как память о живодерах[83] из «Черного селезня»[84]. Об их крепких, подкованных ментовских сапогах.

— Значит, так. — Ан задумался, глянул на экран, где мерцали гроздья неизвестных созвездий. — Наблеванное убрать. Скважин поделить, по-честному, я проверю. Терпил — вывернуть налицо[85], раздербанить по мастям, выстроить по струнке. Честные фраера — в сторону, жуланы невысоковольтные[86] — в другую, фрукты[87], черносотенцы[88], фиги[89] и помидоры[90] — налево. Упритесь рогом, буду через два часа. Да, кстати. Певичку эту эстрадную[91] откантуйте-ка ко мне в хату. Будем в натуре посмотреть, какая она солистка[92]. Ну, вроде все. Давай шевели грудями. Действуй.

Для себя и для своего клана Ан ангажировал все пять президентских люксов — больше на звездолете не было.

— Лады, утес, мы — шементом[93]. Мокрощелок на конус. Оперсосов на мясо.

Красноглаз усмехнулся, с одобрением кивнул и вразвалочку, напоминая со спины шкаф, вышел из рубки. На экраны он даже не взглянул — небо, блин, в блестках мы, что ли, не видали. Хрен бы с ними, со звездными скоплениями, светят, светят, а ни фига не греют.

— Ну что, прикинули? — повернулся Ан к сумрачному Шамашу. — Где мы?

Честно говоря, ему было плевать, где именно. Главное — на свободе, в добром здравии. И не с пустыми руками, и не с голой жопой.

— Я что, Фликасовский? — загрустил Шамаш, горестно набычился, всем видом изобразил скорбь и нетерпение. — Это вон ГЭВН пусть кумекает, рогом шерудит, она железная. А я вот, утес, не железный. Ты мне про звезду, а я тебе про… Пока будем с понтом здесь пеленги брать, всех трещин путевых там точно разберут. Останутся только швабры, чувырлы, да чувихи с сиккача[94]. Эх, бля, нет в жизни счастья.

Все правильно, вначале надо определиться с бабами, а потом уже со своим положением во вселенной.

— А, вот ты о чем, брат, — сразу понял его Ан, подобрел, само собой, пошел навстречу. — Давай, давай. Только в темпе вальса.

— И мне чувиху забей, — обрадовался Парсукал. — Пошедевральней[95]. И чтобы с литаврами была, цветная, трехпрограммная.

— Тебе, пес, будет не шахка[96], а Дунька Кулакова, — с ходу огорчил его Шамаш. — Давай-ка лучше на малой фотонной двигай в квадрат 3А. Там, если сканер не врет, есть какая-то планетная система. Помацай ее, пощупай детектором насчет атмосферы и воды. Давай, давай, мудакам везет. И лучше тебе пошевелиться, а то яйца оторву.

Он показал, как именно это сделает, зверски зарычал и, подгоняемый кипением гормонов, испарился.

И кто это там сказал, что половой инстинкт не основной?

— Вы позволите, утес? — прогнулся Парсукал, шмякнул задом о штурманское кресло и, задав автопилоту курс, активировал фотонный двигатель. Звездолет вздрогнул, вышел из режима дрейфа и неторопливо поплыл в квадрат 3А. Не так уж и неторопливо — уже через час на экране показалась группа тел — желтая горячая звезда в окружении десяти планет. ГЭВН сразу же дополнила картину — рассчитала параметры, вычертила орбиты, прикинула массу, плотность, инерцию, периоды обращения. Это была типичная, ничем не примечательная система, стабильная и гелиоцентрическая, каких в Галактике не счесть. Без катаклизмов, странностей и пищи для размышлений. Без изюминки. М-да, видит бог, ничто не ново под луной.

— Разрешите сократить дистанцию? — снова мастерски прогнулся Парсукал, взялся было за рога штурвала, но в это время разлетелись створки и в рубку зарулил Шамаш.

— Утес, за задержку пардон. Мал золотник, да долго… Зря дергался, переживал, семейники пропасть не дали, таких шкурей забили, таких тигриц[97] — до сих пор штаны шевелятся. Эх, ляжки по пятяшке, эх, качок-пятачок. Скажи, братан?

Он был весь какой-то добрый, вальяжный и умиротворенный, равно как и заявившийся вместе с ним уркач Мочегон.

— Ага, шевелятся, — веско хмыкнул тот, сладострастно оскалился и с уважением выкатил бельма на Ана. — Утес, у Красноглаза все путем. Телки поделены по стойлам, гуси раздербанены, но пока не ощипаны. Тебя ждут. С нетерпением.

— Говоришь, поделены? — сразу вспомнил Ан об артистке-солистке, почувствовал прилив сил и, небрежно глянув на экран с оранжевым чужим солнцем, направил свои стопы на стадион — тот размещался в зимнем саду, стилизованном под дикую природу. В центре его пульсировало с полдюжины гейзеров, рядом был устроен водопад. С грохотом сбегая по отвесным скалам, он превращался в тихий, с удобным пляжем речной заток, на дальнем берегу которого виднелись девственные джунгли и раздавались дикие, на редкость экзотические крики. Справа, у песчаной косы, начинались заросли непроходимого буша, слева, на укромной полянке, стояла маленькая деревушка — с пяток построенных из прутьев и травы туземных хижин, где от прохладительного и горячительного ломились бары. Здорово, ох как здорово было в зимнем саду, только как-то невесело. Повсюду — на траве, в кустах, на трибунах стадиона валялось женское белье, виднелись отвратительные лужи рвоты, а на берегу, на золотом песочке лежали связанные ануннаки. Лицами в землю, кверху задами, правильными, ровными рядами. Другие ануннаки при пешках и плашках[98] похаживали поблизости, следили за порядком и восстанавливали гармонию при помощи пинков. Гармония была полной, порядок — образцовым.

— Утес, далан, — сразу подскочил к Ану Красноглаз, вежливо кивнул и принялся толково, не торопясь, с рачительностью доброго хозяина вводить в курс дела: — Вот там, утес, фраерня, вот там сапоги, вот здесь самый цимес — псы высоковольтные[99], гниды из налоговой, гниль из-под венца[100]. Есть даже митрополит[101], в натуре. Та еще устрица, хитрован, хотел партачки[102] свои заначить. Вот он, сука, вот он, гад. А ну-ка, пидор, подъем. — И он размашисто приголубил в печень грузного лысого ануннака. — Давай, давай, грабки[103] к осмотру.

— И-и-и-и! — Тот задохнулся от боли, по-заячьи заверещал и, тяжело поднявшись, стал показывать татуированные запястья. — Вот, вот, пожалуйста, смотрите. Только не бейте.

Да, полюбоваться было на что — Верховный Судья, Наставник Хустиции, Куратор Процедуры, Бывалый Советник, Доверенный Сказитель и Толкователь Закона. Татуированные звезды, ржаные колосья, эмблема государства, опахала, мечи… Только Ану было наплевать на всю эту начальственную атрибутику, на весь этот командный антураж — у самого куда покруче чернело на запястьях. Нет, он смотрел в глаза, лживые, бегающие, какие-то до отвращения фальшивые. Очень хорошо знакомые. А память, сука, сразу показала ему прошлое — Имперский бункер, Верховный Суд и Государственного Прокламатора, требующего для него, Ана, не просто ссылки на Нибиру, но еще и прилюдной кастрации. Отлично понимающего, что это перебор и дело наверняка не выгорит, но все равно выслуживающегося, обличающего, захлебывающего слюной, блистающего потоком красноречия. Умело набивающего себе цену в заплывших императорских глазах. М-да, а ведь тесен мир.

— А ты ведь совсем не изменился, бывший прокламатор Мут, — сделал наконец вывод Ан, благожелательно кивнул и пнул своего знакомца в пах. — Все такое же дерьмо. — Ударил играючи, без «волны», можно сказать, шутливо, однако экс-прокламатор скорчился, застонал и грузно упал на землю. Вот ведь гад, привык всю жизнь притворяться.

— А ну поднять его, — рявкнул Ан, — и всю эту сволочь тоже!

— Ха, — воодушевился Красноглаз, сделал знак своим, и скоро уже все были на ногах — экс-прокламатор Мут с подбитыми яйцами и его товарищи-коллеги по несчастью: зубры Прокламатуры, киты Хустиции, шакалы Налогов, Поборов и Сборов. Хранители Законности, Государственности и Вершители жизней ануннакских.

— Так ты все еще горишь желанием отрезать мне яйца? — тихо так спросил Ан у Мута, подмигнул и требовательно повернулся к скалящемуся Красноглазу: — Две пики подгони. Поострее. — Получив желаемое, он бросил одну Муту, вторую устроил в руке и, сделав быстрый, едва заметный перевод[104], негромко попросил: — Ты столбом-то не стой, а то будет совсем плохо. Шевелись.

— Не надо, не надо, не надо, — подал голос тот, однако же клинок схватил и принялся размахивать им с завидным энтузиазмом. — Не подходи ко мне, ты, сволочь! Я не виноват! Я просто делал свое дело, я ануннак подневольный.

Швырк — Ан увернулся, сорвал дистанцию и с наслаждением прошелся сталью по бледному лицу врага. Однако же обдуманно, без суеты, распарывая кожу на лбу. Самое милое дело — опасности для жизни ноль, зато кровь, боль, шок, потеря зрения и боевого духа. Впрочем, какой уж там боевой дух — экс-прокламатор потерялся, в ужасе закричал и принялся размахивать ножом абы как, с исступлением обреченного. Это была своеобразная истерика, только вместо слез бежала кровь.

Опаньки — Ан опять увернулся, вошел в темп Движения и, не удержавшись, зверея, располосовал врагу штаны — конечно, боже упаси, не ширинку, так, всадил отточенную сталь неглубоко в бедро. В ответ опять крик, боль, вой, стон, судорожные суетные телодвижения. Смертельная забава матерого кота с вонючей, отожравшейся на мертвечине крысой. Продолжалась она недолго — дергался, визжал, исходил на кровь разделываемый страж Закона, молнией сверкал клинок в умелых пальцах Ана, нервничали, делали в штаны зубры, шакалы и пернатые. Им с предельной очевидностью и невероятной отчетливостью было ясно, что в жизни грядут перемены. И очень скорые.

Наконец Аку надоели все эти кошки-мышки, твердо он вонзил клинок экс-прокламатору в пах, сделал мощное разворачивающее движение и, не глядя более на поверженного врага, зверем посмотрел на зубров и иже с ними.

— Ну что, падлы, поняли, откуда дует ветер? Дышать будете теперь, как я скажу. Или не будете вообще. А ну, блин, все на брюхо. Лежать у меня!

Ан посмотрел, как устраиваются на песочке Советники, Корректоры и Члены Великой Гильдии, с омерзением сплюнул и отправился знакомиться с рядовыми потерпевшими. Не спеша продефилировал мимо грустных финансистов, по-отечески взглянул на недовольный комсостав, удивился бледному виду интеллигентов всех мастей и, почувствовав скуку, уже собрался уходить, как услышал голос, негромкий и знакомый:

— Корректору и патриоту респект. Не проходите мимо.

Голос подавали с надеждой и экспрессией. Шел он с левой стороны, оттуда, где размещались Светила и Светильники Разума.

«Хм». Ан остановился, сделал шаг назад, и внезапно губы его раздвинулись в улыбке:

— А-а-а. Тотхэс, коллега Тотхэс. Старый добрый Тотхэс…

Ну, положим, не коллега, любимый ученик, но все одно друг. Старый, добрый. Не отвернувшийся, не предавший, единственный из всех решившийся прийти на суд. Да еще выступить с защитой. А ведь и впрямь тесен этот мир, чертовски тесен.

— Ну, давай-давай, вставай. — Ан помог Тотхэсу подняться, лично развязал веревки, обнял и, непроизвольно глянув на татуировки на запястьях, сделался угрюм, мрачнее тучи. — Они там что, рехнулись наверху? Ты что же, до сих пор не член Совета? И не посвящен?

Действительно, как можно до сих пор не сделать Академиком самого талантливого, старательного и упорного?

— Да нет, наверху не идиоты. — Тотхэс усмехнулся, с юмором вздохнул, дернул угловатыми, узкими, как у подростка, плечами. — С головой у них, дражайший учитель, все в порядке. Они ведь следом за тобой взяли и меня, дали пять с полтиной, чтобы не болтал, затем с волчьим паспортом бросили на гной, держали за шестерку при Академии наук и уже совсем недавно устроили сюрприз — лишили права доступа на генную дезактивацию. Взамен дали конфету — вот этот круиз. Чтобы сладкого нахавался на всю оставшуюся жизнь. Вот такой, дорогой учитель, расклад, вот такие, блин, у нас беляши с крольчатами. А ты говоришь, калган, кумпол, балда, бестолковка[105]. Да с мозгами у наших главных наиполнейший порядок. Это они с простыми трудовыми массами не дружат, а со своим серым веществом — в лучшем виде. Суки, падлы, гниды…

Несмотря на благородную проседь, роговые очки и интеллигентную внешность, держался он с достоинством отставного уркагана. Чувствовалось, что те самые пять с полтиной оставили в его жизни непреходящий след.

— Насчет генной дезактивации не ссы, — сразу же успокоил его Ан. — Заглушим в лучшем виде, сдохнуть не дадим. Не ты у нас первый, не ты последний. И слушай, давай, как в старые добрые времена, я буду звать тебя Тотом. Идет?

— Базара нет, лады, — ухмыльнулся тот, звучно цыкнул зубом и неспешно, с достоинством, как ни в чем не бывало, двинул следом за учителем. Скоро они уже были в рубке Центрального поста.

— Братва, слухай сюда. Это положняк[106]. Тот, мой полуцветной[107], по понятиям воспитанный, — сразу же поставил все точки над «i» Ан, однако братва отреагировала вяло, всеобщее внимание было приковано к экрану. Вернее, к третьей от светила планете, взятой крупным планом и исследуемой сканером. Голубые пятка на ее поверхности говорили о воде и атмосфере, коричневые означали наличие твердой почвы, зеленые свидетельствовали об имеющейся растительности и, как следствие, о животной жизни, очень даже может быть, что и разумной. Однако же зачем гадать? ГЭВН закончила сканирование, в темпе вальса обработала информацию и безапелляционно вывела результаты на экран. Без малейших эмоций, индифферентно, равнодушно и деловито. Что с нее возьмешь — машина. А вот ануннаки, будучи живыми, разом оживились. Парсукал выругался, Шамаш заржал, Ан сделался необыкновенно задумчив, Тот вытащил карманный вычислитель, а Мочегон, хоть ни хрена и не понял, но выделяться из компании не стал — начал крыть всех матом. Планетка-то оказалась того, конфеткой, находкой, подарком судьбы. Атмосфера ее была пригодна для дыхания, гравитация способствовала нормальной жизни, период обращения не конфликтовал с биоритмами. А главное, в ее недрах было полно алмазов, куги, кубаббары и лучистого радания. Это не говоря еще о богатейшей флоре и разнообразнейшей фауне, представленной даже прямоходящими ануннакоподобными приматами, карикатурной пародией на разумное существо. В общем, не третья планета неизвестной системы, а Клондайк, Эльдорадо, золотое дно. Вот только как все это взять? Да и куда девать?

— Утес, пойду-ка я взгляну, как там дела у Красноглаза. — Смотреть больше на экраны с цифирью Мочегон не стал, с ухмылочкой поднялся. — Да и ударить бы надо по кишке. Весь день ни бельмеса не жравши.

Нет, шерудить рогами[108] он не привык, а вот обломать их кому-нибудь — это всегда пожалуйста.

— Давай, давай, умножайся[109]. — Ан, не прекращая медитации, кивнул, однако же не проигнорировал и плотный план. — Подгони кишера[110] и сюда. Надо что-то кинуть на клык.

— Лады, утес, повышенной жирности сделаем. — Мочегон, как на крыльях, испарился, Парсукал утробно проглотил слюну, Шамаш витиевато выругался, Ан же ищуще посмотрел на Тота и спросил:

— Ты ведь специализировался по пространственным субпереходам? И имел дело с программой зэт в ее транстемпоральком варианте? А?

— Ну, имел, — согласился Тот, равнодушно кашлянул и трудно оторвал глаза от клавиш вычислителя. — А в чем, собственно, вопрос, дорогой учитель? Конец — делу венец, вон какую планету изволили надыбать, целочку. Вода, воздух, флора, фауна. Координаты небось у чечиков покупали? И сколько же замаксали, если не секрет?

— Да нисколько, надыбали на шару, — улыбнулся Ан, правда, невесело. — Вообще шли, как в дыму. У нас программа зэт заблокирована. Может, посмотришь, что с ней можно сделать?

— Как это заблокирована? — сразу и не понял Тот, вздохнул, сунул вычислитель в карман, сдернул с физиономии очки. — Как же вы?..

— А вот так, полагаясь на интуицию. Верно, брат? — Ан, улыбаясь, взглянул на Шамаша, весело подмигнул и, не меняя выражения лица, снова повернулся к Тоту: — Ну как, посмотришь?

— Какой тут может быть базар, учитель, — сразу согласился тот, кивнул, придвинулся было к ГЭВН, но в это время разъехались створки и в рубку пожаловал шнырь.

— Утесу почет и уважение. Вот, принес заморить глиста, здешняя кормобаза — песня. Пожалуйте, извольте бриться — балагас[111], волога[112], массало[113], бала[114]. А также ландорики[115], ландирки[116], гуталин[117] и кум[118]. Лафа…

За собой он тянул сервировочный антигравитационный стол, заваленный харчами. Судя по их количеству и внешнему виду, местный кишкодром и впрямь впечатлял.

— Так, значит, говоришь, как песня? — снова вспомнил Ан о красавице солистке, почувствовал гармонию в душе, однако же, увы, ее тотчас нарушило звериное рычание Шамаша:

— А ну-ка фу. Мне с тобой за одним столом хавать западло. Пшел!

— Это еще почему? — оскорбился Парсукал. — Я что, запомоен? Опущен? Обижен? Пидор? Гребень? Чушкарь? А?

— Предатель ты, ренегат. Падло батистовое, — начал подыматься Шамаш. — А потом, не волнуйся. У тебя еще все впереди. Вернее, сзади…

— Ты это на кого тянешь, гад? На кого, пес, баллон катишь? — в свою очередь начал расходиться Парсукал. — Да ты еще у меня сам акробатом[119] будешь. Да я…

— А ку-ка ша! — властно рявкнул Ан, выдержал соответствующую паузу и с ухмылочкой, добрым взглядом посмотрел на Шамаша. — Когда я ем, я глух и нем. Кто не согласен — на хрен!

Взгляд его ясно говорил — спокойствие, спокойствие, еще раз спокойствие. Сейчас нужны пилоты, а не педерасты. Успеется…

— Ну да… Это самое… Конечно, — сразу въехал в тему Шамаш, сел и взялся за еду. Парсукал, тонко чувствуя момент, придвинулся поближе к Ану, шнырь вышел из оцепенения и мощно подался к выходу:

— Если что — только свистните. Хавки там немерено.

Некоторое время ели в молчании, наслаждаясь вкусом катуржратвы, затем Тот поднялся, подошел к ГЭВН и принялся насиловать ее. Когда покончили с бациллой[120], одолели лож[121] и принялись за деготь[122] с гуталином и лакдориками, он вернулся, сел за стол и с видом триумфатора сказал:

— Фуфло голимое. Хрень болотная. Параша в натуре. Как два пальца обоссать. Упремся рогом — сделаем.

А как иначе-то? Он ведь всегда был самым умным, обескураживающе талантливым и необыкновенно упорным. Ученым мужем божьей милостью.

— Тэк-с. — Ан не спеша отрезал балы, намазал вологой, не забыл про гуталин. — Я мыслю, что следует занять стационарную орбиту, прикинуть хрен к носу и шевелиться не спеша, без вошканья, без ненужной суеты. Очко на сто лимонных долек не рвать, ничто не жмет. А там видно будет. Я сказал.

Так что поели, попили, встали на стационарную орбиту, и Ан наконец-то отправился в общество артистки — сольное пение неизменно повергало его в трепетный экстаз. Шамаш, особо не раздумывая, тоже вдарил по лебедям, в рубке на боевом посту остались лишь Парсукал и Тот. Первого никто не ждал кроме Дуньки Кулаковой, второму было никак нельзя без копания в ГЭВН. Ну какая же баба может с ней сравниться?!

Проснулся Ан в отличном настроении на необъятной, с нежностью баюкающей тело президентской койке. Рядом дрыхла без сил давешняя солистка, она чуть заметно дышала, вытянулась пластом и блаженно улыбалась куда-то в бесконечность. Что с нее возьмешь — слабый пол, не привыкла к нормальному мужскому обращению.

Ан опустил ноги на пушистый, ворсом по щиколотку, ковер, встал, потянулся, направился в сортир и, вдруг поймав себя на том, что поет Великий гимн, весело ругнулся — вот, блин, такую мать! Странная штука память. Хотя по дороге на дальняк[123] это самое то. Нам песня не только строить и жить, но еще и срать помогает.

Затем он мылся, брился, принимал контрастный душ, хотел было по старой памяти побаловать себя ионной ванной, но не стал — во-первых, не хрен расслабляться, во-вторых, время не терпит, ну а в-третьих, зверски хотелось жрать. Само собой, в приятной компании.

— Эй, прорезь моей жизни, ты есть будешь? — хлопнул по роскошной заднице поп-мадонну Ан, но та, не задница — поп-мадонна, вздрогнула, всхлипнула, перевернулась на бок и сонно забормотала, как в бреду:

— Нет, нет, все, хватит, я больше не могу. Спать, спать, спать…

Ну да, говорено же было уже — слабый пол. Так что пришлось в гордом одиночестве переходить в гостиную, устраиваться за столом и напрягать воображение, касательно чего бы пожрать.

Да, собственно, ничего особо напрягать и не пришлось. Стоило лишь дотронуться до серверуля, как на экране загорелось неслабое меню — не хряпа[124], не баланда, не перловая бронебойка, не байкал[125].

«Ну вот и хорошо». Ан, не мудрствуя лукаво, выбрал шесть позиций, проглотил слюну и с некоторым скепсисом замер в ожидании — всей этой супер-пупер-технике он не особо доверял. Напрасно — ухнуло, клацнуло, пискнуло, створки кухонного терминала разошлись, и перед Аном на столе появился заказ в наиполнейшем объеме и в лучшем виде, что надо — с пылу, с жару, что надо — огненно холодное. Все дивно сервированное, сказочно благоухающее, вызывающее слюнотечение и выделение желудочного сока. И в самом деле, не могила[126] и не чай-байкал, синтезированные из протоплазмы ископаемым конвертером. Так что подхарчился Ан хоть и в одиночестве, но с энтузиазмом, оделся попредставительнее во все трофейное и, не откладывая в долгий ящик, занялся делами. Перво-наперво рванул на Центральный пост, рыба, она, как известно, гниет с головы. Там, слава богу, пока ничем не воняло, однако атмосфера была напряженкой, тягостной, густо пропитанной порохом — ГЭВН не функционировала, все экраны ослепли, повсюду валялись комплектующие, матрицы, кристаллы альфа-бета памяти. В самом эпицентре этого бардака находился Тот, бледный и всклокоченный, сразу чувствуется, даже не подумавший, чтобы поесть или поспать. Скрывшись наполовину в чреве ГЭВН, он требовательно протягивал грязную руку:

— Ну что, скоро там? И не так, и не этак, и не в дугу, и не в тую.

— Айн момент, — рявкнул Парсукал, брякнул лазерный паяльник на подставку и понес дымящуюся плату Тоту — прямо в ловкие, сноровистые пальцы. — Все, ажур.

В голосе его слышалось несказанное, беспредельное уважение, так он, похоже, не разговаривал даже с утесом.

— Ладно, такую мать. — Тот, витиевато выругавшись, плату взял, засунул внутрь, с минуту повозился и спросил: — Ну?

— Хрен медвежачий, большой и толстый, — глянул на приборы Парсукал. — Не хочет, падла.

— Тупым поленом ее, суку, куда не надо, — жутко огорчился Тот, вылез из чрева ГЭВН, грустно улыбнулся Ану: — Увы, дорогой учитель, увы. Не туфта голимая и не фуфло в натуре. И не как два пальца обоссать. Каюсь. Обосрался. Жидко и обильно.

Оказалось, что программу зэт удалось восстановить лишь частично — только в плане фрагмента, отвечающего за субхроноволны. То есть безопасно путешествовать в Туннеле было по-прежнему нельзя, зато появилась реальная возможность подключения к Гипернету — всекосмическо-межгалактической информационной сети. Ладно, и то хлеб, знание — сила, кто предупрежден, тот вооружен.

— Ничего, коллега, не беда. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Лучше испачкаться в собственном дерьме, чем в собственной крови, — Добро глянул Ан на горестного Тота. — Иди-ка ты дохать[127], заслужил. Помойся, подхарчись, шмякни по рубцу[128], знатно придави харю. Давай двигай в зимний сад, найди Мочегона, он в курсе, и будет тебе и хата, и жрачка, и баба. Все, что только скажешь, будет по высшему разряду. Шамаш, корешок, проводи. И заодно Красноглазу скажи, что я скоро буду, как запрессовали[129]. Давай в темпе вальса, жду.