Зона бессмертного режима Разумовский Феликс

— Ну, если тебе так проще, то пусть будет зомбирование[204]. — Дорна обернулась, глянула на Веню, тронула мизинцем писаную бровь. — А в плане разговоров не волнуйся. Наши очки не хуже вашей зажигалки. Никто никуда уже не стучит. Эти гниды, которые делают мурзиков из людей, уже утратили с нами радиоконтакт. В Багдаде все спокойно. Кругом полнейшая тишина. И здесь, — она резко отвернулась, — и там. Самое время вроде бы поговорить, вволю пообщаться, поиграть в вопросы и ответы. Только здесь, Дан, не игра, а война. И поэтому тебе лучше знать ровно столько, сколько нужно. Чтобы выжить. Ясень пень?

И она поведала о неких негодяях, подло манипулирующих бедными людьми — мастерски, умело, с невероятным цинизмом — для достижения своих подлых, низких, прямо-таки чудовищных целей. По существу, лихо, на всепланетном уровне загребающих жар чужими руками. Почему чужими-то? Да потому что и на них самих имеется управа, и не дай бог обнаружится их зловещий след. Кто такие эти негодяи, в чем их интерес, кому под силу дать им по шапке — не важно. Важно то, что ты, Бродов, им словно кость в горле, и они непременно постараются убить тебя. В общем, негодяи, и все тут. Прослушал краткий инструктаж и хватит. Для выживания достаточно. Вполне…

— Ну ты и конспиратор, блин. Все знаешь и молчишь, — заметил Бродов, уважительно кивнул, от давешнего пакостного его настроя не осталось и следа. — Ладно, последний вопрос к тебе. Невинный. Почему мурзик-то? Другого названия, что ли, не нашлось?

На душе у него было не то чтобы радостно — ясно, спокойно и конкретно. Да, сомнений нет, он попал в дерьмо, изрядное, планетарного масштаба. Плевать. Рядом с ним женщина его мечты, загадочная, страстная и отважная. Не верящая, похоже, ни в бога, ни в черта и не боящаяся ни того ни другого. За ней он готов и в огонь, и в воду, и в это самое… планетарного масштаба. Эка невидаль, не привыкать, если выживем, то уж отмоемся.

— А чем плохо название-то? В самый раз. — Дорна улыбнулась, но совсем не весело. — Мурзик, мурзилка, родственник Чебурашки. Желтое, аморфное существо вот с такими ушами и вот с таким хвостом. Делай с ним что хочешь. Вот как раз под колер этого драндулета. — Она похлопала по выцветшей торпеде, и в тихом голосе ее послышалась печаль. — А потом, ведь у мурзика весь энергетический спектр смещен в сторону желтого. Ничего своего — ни мыслей, ни желаний, ни эмоций. Живой говорящий труп с жестко заданной программой реализации. Ладно, — она взглянула на часы, — хорош болтать. Прибавь-ка лучше ходу, километра через три должна быть заправка.

— Слушаюсь, мэм. — Буров оскалился, покладисто кивнул и воровато глянул соседке на колени. — Все-то ты знаешь, все-то ты понимаешь. Интересно, откуда?

— От верблюда, — призналась Дорна, прищурила глаза и сдвинула колени. — Ты опять, негодник, за свое? Забыл? Меньше знаешь — легче умираешь. И давай смотри за дорогой. Не на отвлекающий фактор.

Километра через три действительно показалась заправка — колонки, кафешка, стоянка, лабаз, на редкость неухоженный, очень средних кондиций сортир. Форпост комфорта, мух и торжества цивилизации в безбрежном море рыжего песка.

— Паркуйся, Дан, заправятся без нас, — с ходу взяв командование на себя, распорядилась Дорна. — Давай вот сюда, в самый уголок. Чтобы никто не уволок. Ну вот и отлично, глушись. И выходи. Так, последний штрих. — Она легко поднялась, поправила челку и принялась вытряхивать из корзинок змей. — Так, так, так, вперед, вперед, вперед, с вещами на выход, с чистой совестью на свободу. Ну все. — Дорна вышла из фургона, захлопнула дверь, сняла свои рейбаны и посмотрела на Бродова. — Маяк работает, пусть приходят. Змейки будут рады общению. А ты двери-то запри, чтобы всяким там любопытным Варварам нос не оторвали. Все? Пошли.

Идти было недалеко, на другой край парковки, к старенькому, вызывающе красному «мерседесу»-пикапу. Дверцы его были не заперты, из замка зажигания торчал ключ, двигатель, как это машинально заметил Бродов, еще не остыл — расслабиться как следует ветерану не дали.

— Ныряй давай, — кивнула Дорна, первая, подавая пример, залезла внутрь, Данила с оглядочкой забрался следом, пустил мотор, врубил передачу. И потянулись за окнами знакомые пейзажи: Нил, плодородные зеленые берега и рыжевато-желтая унылая пустыня. Вызывающая тоску, грусть и пессимизм и навевающая мысли о вечном и о бренном. Аравийская, черт бы ее побрал…

Так они отмахали с сотню верст, попили обнаруженную в машине «Бараку»[205], и Дорна, глянув на часы, скомандовала:

— Привал. Мальчики налево, девочки направо.

Без церемоний, по-простому — к переднему и, соответственно, к заднему бамперу ветерана. Потом Бродов закурил, а Дорна, покопавшись в багажнике, принялась переодеваться, вернее, полностью менять свой имидж. Какие там легкомысленные шортики, какой там топ, какое что. Белые хлопчатобумажные штаны от кутюр, белая же блузка с вышивкой от Версаче, мокасины-босоножки от Кристиана Диора, через правое плечо — кейс с видеокамерой, через левое — сумочка от Люмиера. В общем, любо-дорого посмотреть — заезжая, охочая до экзотики, не убоявшаяся террористов-экстремистов интуристка. В модных солнцезащитных очках, предохраняющих не только от излучения светила.

— Ты никак замерзла? — бросил на нее восхищенный взгляд Бродов. — Хотя смотришься здорово. Впрочем, неодетой тебе еще лучше.

— Вот-вот, чтоб никаких отвлекающих факторов, — в тон ему усмехнулась Дорна. — Сконцентрируй внимание. Скоро пригодится.

Вроде бы пустыня, а она как в воду смотрела — в самом деле, в Асьюте их остановили менты. Местные, жутко деловитые, напоминающие рожами бандитов.

— Сорри, — сказал на ломаном английском старший, одетый по гражданке, — е паспортс. Плиз. Энд опен зи дорс плиз…[206]

Ну, тут все было ясно — коли террористы, значит, повышение бдительности. Так что посмотрели менты документы, мельком заглянули в салон и багажник и разом сменили гнев на милость — выделили вооруженную охрану. Старший, вытеснив Дорну назад, важно уселся рядом с Бродовым, грозные усатые молодцы с автоматами шустро забились в два пикапа, те подперли «мерседес» спереди и сзади, заверещали сиренами, засверкали огнями. Чувствовалось, что египетских блюстителей порядка здорово заела скука, и вспоминался русский стоялый кобель, которому нечего делать. Между тем тронулись. Колонной, с шумом, с гамом, обгоняя общий транспортный поток, идущий из Верхнего Египта в Нижний. До Эль-Минья долетели как на крыльях, со всеобщим почетом и уважением, вернее, нежеланием связываться с дерьмом. Здесь пикапы сопровождения отстали, а вот старший в штатском даже не подумал, так сиднем и сидел до самого Каира, видимо, экономил, гад, на бензине. Ни поговорить толком, ни пообщаться, третий, да еще египетский мент, — конкретно лишний.

Ладно, миновали некрополь Саккары, вскоре прибыли в Гизу и, быстро расставшись с громадами пирамид, проехали единственный в Каире мост[207]. Здесь наконец-то старший отчалил, Дорна сориентировалась на местности, и Бродов, не просто привыкая к движению, порулил себе дальше на восток. Собственно, в привычном европейском понимании движения как такового не было — каждый ехал как хотел. Лихачил, подрезал, опасно обгонял, резко тормозил, не соблюдал дистанцию, плевал на знаки, чихал на разметку, отчаянно и гадко гудел клаксоном. Светофоров, похоже, не было, страха перед блюстителями дорожной службы — тоже. В общем, атмосфера была теплой и дружественной, словно пески пустыни. Так что Бродов с облечением вздохнул, когда ему скомандовали парковаться — в шумном деловом районе Каира на подземную, скудно освещенную стоянку. Там красный ветеран и нашел покой, с незапертыми дверями, полным баком и ключом в замке зажигания. Надолго ли, кто его знает. А вот Бродов с Дорной задерживаться не стали, выбрались на свет божий, взяли местное черно-белое такси и направились в Гелиополь, без сомнения самый древний, интереснейший район современного Большого Каира.

В Библии город этот фигурирует как Он, а египтяне называли его Инну, или Инну-Мехрет, что соответственно переводится как «столп», или «северный столп». Район этот был очень почитаем, ассоциировался с группой из девяти богов и считался местом средоточия мудрости, магии, науки и высшей посвященности. Когда-то здесь стояли величественные здания, жрецы пленяли святостью, познаниями и силой, в Палатах Феникса, самом священном из храмов, хранилась драгоценная загадочная реликвия под названием Бенбен, упавшая с небес. Однако же, увы, все проходит, время не знает жалости. Сгинули жрецы, обветшали храмы, куда-то подевался раритетный, даром что неподъемный, Бенбен. Древний священный город солнца практически исчез, пошел на даровой стройматериал стараниями каирцев. Время Бенбена и Феникса вроде бы прошло, настало время Аллаха и пророка его Магомета.

А между тем уже наступил вечер. Быстро сгустилась темнота, машины включили подфарники, призывно загорелись витрины, рекламы, мерцающие всполохами неона. Весело играли в нильских водах огни «Семирамиса» и «Рамзеса», дружно и оглушительно ревели пронзительные автомобильные гудки, тихо струились звуки музыки в древней, помнящей еще Наполеона Бонапарта, кофейне «Фишави», что расположена на рынке Хан-аль-Халили, точный возраст которого неведом никому. Беспечные каирцы гуляли с наследниками, общались с друзьями, ходили по магазинам, угощались голубями, фаршированными кашей, покуривали шиши[208], но в общем-то невинно, набивая его сушеным яблоневым листом с медовыми добавками, тонко беседовали, радовались жизни, пили чай каркаде, поминали Всевышнего — иль хамдуль илла, слава Господу! Дай-то нам, боже, чтоб и дальше все так было тоже. И никто не обратил внимания на черно-белое каирское такси, остановившееся у отеля «Виктория».

Из него вышли Бродов и Дорна, взглянули на внушительный фасад и направились по ступеням в холл, к высокой стойке местного ресепшена. С тем чтобы заказать номер, приличный, двухкомнатный, с кондиционером и баром. Один на двоих. Собственно, командовала парадом Дорна, Бродов стоял молча, нейтрально улыбался, словно всем видом говорил, что пусть все будет так, как дама скажет. Денег, правда, дал изрядно, а то уж совсем неудобняк. И пошли они с Дорной вначале в ресторацию, затем в апартаменты под ласковые струи душа, ну а уж потом их приняла в объятия кровать. Широкая, упругая, приземистая, познавшая в этой жизни, и особенно в половой, много всякого.

Однако такого она еще не видела — до самого рассвета сплетались тела, слышалось агонизирующее дыхание, бурно изливались пот, слезы, семя и стоны внеземного блаженства. Это был вулкан страсти, апофеоз восторга, буйство ликующей плоти, квинтэссенция нежности, понимания и гармонии. Бродов, даром что мало спал и долго ехал, был неутомим, Дорна вообще казалась прибывшей с необитаемого острова, на котором прожила сама с собой лет этак двадцать пять. Причем она не занималась сексом ради секса, судя по всему, ее интересовал именно конечный результат, логический, донельзя естественный, сугубо закономерный. Она была словно композитор, создающий единственное, неповторимое творение. То самое, которое заявит о себе во весь голос через девять месяцев.

Наконец ночь минула. Восторги поутихли, Везувий остыл, и появилась возможность нормально разговаривать. Естественно, по душам.

— Слушай, — Бродов встал, закурил, сделал круг по комнате, — почему мы с тобой?.. Зачем?

У него на языке вертелась еще тысяча вопросов, и главный, основной, будоражащий воображение, был прост: кто ты, чудо-девушка Дорна — с божественной фигурой, появляющаяся ниоткуда, знающая все наперед и, сомнений нет, читающая мысли. Девушка, крепко понимающая толк в радостях бытия.

— Неужели непонятно? — рассмеялась Дорна. — Нравишься ты мне. Причем настолько, что я рожу от тебя ребенка. Мальчика. Но на алименты подавать не буду…

— Какие алименты? — Бродов сел, наморщил бровь, сунул сигарету в пепельницу. — Мне теперь, как честному человеку, придется на тебе жениться. Куда прикажете засылать сватов?

Вот ведь, хоть и обалдел от перспективы стать отцом, однако же не удержался, схитрил.

— Ну ты и зануда, снова за свое. — Дорна поднялась, села на постели, и от ее улыбки не осталось и следа. — Отставить сватов. За шуры-муры с тобой меня уж точно по головке не погладят. Хорошо, если не оторвут. У нас с этим строго. А впрочем, ладно, плевать. — Она зевнула, встала, поцеловала в щеку Бродова и не спеша, походкой грации направилась в удобства. Даже утро после ночи любви было ей к лицу.

«Интересно, где это „у нас“? — Бродов посмотрел ей вслед, на роскошное, волнующее тело, взбудораженно вздохнул, нахмурил брови и непроизвольно почесал затылок. — Да уж, и впрямь, блин, женщина-загадка. Умница, красавица, затейница, забавница, активно готовящаяся родить мне сына». И Данила вдруг почувствовал, что снова хочет обнимать ее, целовать, слышать пламенные стоны страсти, ощущать биение прекрасного, судорожно трепещущего тела.

В общем, когда Бродов с Дорной вспомнили про завтрак, было уже самое время обедать. А потому они взяли в ресторане шорбу, ягнятину, фаршированных голубей, со вкусом наелись до отвала и, сытые, довольные, утешенные всем человеческим, направились на неспешный променад. Вообще-то это Дорна сказала, что времени еще вагон, а Бродов нисколько не возражал, и более того, был чрезвычайно рад — остановись, мгновенье, ты прекрасно. Когда он в последний раз-то гулял под руку с барышней? Солнечным ясным днем в южном незнакомом городе? С барышней своей мечты?

Они чинно бродили по городу, часто останавливаясь, чтоб поцеловаться, потом Дорна взглянула на часы, вытерла ладонью губы и с каким-то странным выражением лица быстро посмотрела на Бродова.

— Время, Дан. Нам пора. — Она судорожно прильнула к нему, резко, с неохотой, отстранилась и, шагнув на мостовую, подняла руку: — Эй, такси!

И обшарпанный черно-белый «фиат» повез их в Каир, город контрастов. С нарядной суетой площади Тахрир и подозрительными кривыми улочками района Булак, с современными небоскребами и шпилями минаретов, с приторной блевотиной кока-колы и изысканным вкусов бриуатов — треугольных аппетитных пирожков с мясом, курятиной и рыбой. Со школой при Каирском музее, где два тысячелетних саркофага служат в качестве скамеек, с величественной Цитаделью, построенной Саладдином из блоков, обрушившихся с пирамид, с великолепными, переливающимися всеми цветами радуги песками Ливийской пустыни. Воздух был полон запахов мускуса, традиционного арабского кофе с кардамоном, нагретого солнцем асфальта, жареной зелени-таамии, мяса, а главным образом, неуловимых ветров истории. Африка, экзотика, гигантский мегаполис, отрада любопытствующих путешественников.

Однако Дорна, что сразу чувствовалось, прибыла в Каир не по сторонам глазеть — все в ее действиях выдавало крайнюю сосредоточенность, энергию, деловитость. И настороженность… Сразу же после моста через Нил она оставила такси, провела Бродова хитросплетением улиц и опять посмотрела на часы:

— Так, очень хорошо идем, по графику. Слушай меня, Дан, слушай внимательно. Вначале расскажу тебе сказку. В ней, как известно, намек и добрым молодцам урок. Ты ведь добрый молодец, Дан? Что? Добрый? Ну тогда слушай. — Она лукаво усмехнулась и посмотрела по сторонам. — Итак, давным-давно, жил на земле один царь. Враги свергли его с трона, лишили всего и бросили с борта корабля в открытое море. Однако он доплыл до суши, добыл огонь, поймал гагару и, ощипав, принялся жарить на костре. А сам, в ожидании трапезы, в чем мама родила устроился рядом на берегу. В таком вот виде его и застали две женщины, проходившие мимо, — их совершенно очаровал огромный пенис царя. Тут же они опробовали его в действии, а через положенные девять месяцев каждая родила богатыря. Вдвоем они были непобедимы и разгромили всех врагов отца, вернув ему корону и трон. — Дорна замолчала, посмотрела на Бродова. — Короче, добрый молодец. У тебя есть брат, поздравляю. Не будем сейчас говорить, кто такой Свалидор, но благодаря ему ты, Дан, Великий воин, а твой родственник — Посвященный в мудрость. Тандемом вы свернете горы, и «пришлые» прекрасно знают это, а потому хотят не допустить вашей встречи, стараниями мурзиков убрать поодиночке. Надеюсь, ты помнишь экскурсию в Луксор? — Она опять взглянула на часы, коснулась челки и трудно выдавила бодрую улыбку. — В общем, по глазам вижу, что тебе уже все ясно. Сейчас пойдешь прямо, на первом переулке повернешь направо и увидишь стейк-хауз. Минут через десять там припаркуется джип, и из него выйдет твой братец с охраной, его зовут Джон. Не беспокойся, мимо не пройдет. Вы друг другу понравитесь сразу. Ну, счастливо пообщаться с родичем. Кстати, в том стейк-хаузе отличная кухня. А нам с тобой… — Она вдруг замолчала, вытащила мобильник и, глянув на экран, переменилась в лице. — Черт! Все отменяется. У нас, Дан, с тобой большие неприятности. У меня в особенности. Валим.

Как бы в подтверждение ее слов, словно в киношедевре Голливуда, из проулка вывернулась «мазда», с визгом шин водила дал по тормозам, и из тачки выскочили трое — двое мэнов в черных, не по сезону, сьютах и упитанная леди, внешностью напоминающая фурию.

— Задержи их, я вернусь, — с ходу взяла высокий старт Дорна. Мужики и баба рванули было за ней, но сразу же затормозились, поскучнели и утратили темп — это на пути их оказались Бродов со Свалидором. Кончился групповой забег, началась групповая драка. Собственно, какая там драка, так, и смех и грех. И срам. Мэны, попавшись под горячую руку Бродова, мигом впечатались фейсами в асфальт, леди же, хоть и махала опасной бритвой, живо распрощалась с ней и приготовилась к худшему. Однако грубо обращаться с дамой Данила не стал, банально раскроил ей блузку и юбку. А топлес, в одних лишь фиолетовых трусиках бикини, фемине очень неудобно на улицах Каира… В общем, виктория была полной и капитуляция безоговорочной, а тут еще и Дорна, как обещала, вернулась назад, да не просто так, а на угнанной «тойоте».

— Ну, живо, — открыла она дверь, Данила, не мешкая, залез, мотор, давясь бензином, заревел, колеса чадно прочертили асфальт. Люди в черном, леди в трусах, шум, гам, крик, уличная суета остались где-то позади.

— Да, пришла беда — отворяй ворота. — Дорна резко обогнала автобус, обошла грузовик, подрезала такси и повернула вправо. — Теперь, Дан, начнется.

— Слушай, а что это за люди были? — Бродов поежился, тяжело вздохнул и принялся искать ремень безопасности. — Твои друзья?

— Ага, как же, лучшие. — Дорна усмехнулась, зарулила в левый ряд, умело сманеврировала и прибавила газу. — Это… как бы тебе сказать, наша служба внутренней безопасности.

— Служба внутренней безопасности? — Бродов нащупал-таки ремень, благополучно застегнул и сразу почувствовал себя куда лучше. — Ну и клоуны. Особенно эта красотка в трусах с табельным оружием в виде опасной бритвы. Да уж, чертовски пикантна…

— А где ты видел нормальных особистов? У вас, что ли, лучше? Как есть уроды, — посетовала Дорна, хмыкнула, нагло выехала на главную дорогу и полетела вихрем, насилуя клаксон. — А еще и стукачи. Думаешь, почему это «пришлые» в курсе всего? Знают все ответы на основные вопросы? Впрочем, дело здесь не только в особистах. Рыба гниет… — Она замолкла, сменила ряд, а заодно и тему разговоров. — А с табельным оружием здесь напряг. Можно только с тем, что под рукой. Иначе точно уж башку оторвут.

— Кто оторвет-то? — спросил Данила, но Дорна промолчала, прижалась вправо и, плавно сбросив ход, дала по тормозам. — Все, приехали. Дальше ножками. А то в машине нас засекут.

Они шустро выкатились из «тойоты», в темпе вальса вышли на бульвар, и Бродову вдруг сделалось смешно — ну, блин, почему же так? Там, где он, обязательно драка, мордобой, какие-то тетки с бюстом и опасными бритвами, а дальше ведь, говорят, еще хуже будет. Ох…

— А, тебе весело? Радостно? Жутко оптимистично? — кинула на него быстрый взгляд Дорна. — Тогда послушай меня, может, бросишь скалиться. Тебе ведь всю жизнь твердили про четвертое измерение, да? Про стрелу времени? Про бредовую теорию относительности этого вашего скрипача Эйнштейна[209]? Наплюй, разотри и забудь. Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — есть все. Есть мир, состоящий из бесконечного множества равноправных событий, мир, в котором уже все произошло, мир, где отсутствует вектор времени и опережающие решения основного волнового уравнения квантовой механики равноправны, временные потоки одинаково идут как из прошлого в будущее, так и из будущего в прошлое, а причинно-следственные временные связи носят курковый характер. То есть для получения какого-нибудь глобального результата достаточно «нажать на курок», привнести самое незначительное, на первый взгляд, изменение в систему. Гм, ты хоть понял, о чем я говорю?

— Понял. Плюнуть, растереть и забыть, — вяло отозвался Бродов. — Ну и что же, мисс академик, дальше? Вот уж и не подозревал, что вы так красноречивы.

— А дальше вот что, — усмехнулась Дорна. — Вселенная — это бесконечное множество миров, в которые мы попадаем согласно нашей свободе выбора. Каждый миг мы делаем то или это, идем налево или направо, принимаем то или иное решение. И в соответствии с этим попадаем в свой мир, колеблющийся с определенной частотой. В котором все может быть хорошо, средне, скверно, отлично, здорово и так до бесконечности. Так вот, Дан, мы залезли в дерьмо, и теперь жди беды. Недаром же говорят у вас, русских, — пошла черная полоса.

— У нас еще говорят и так: не ссы, лягуха, прорвемся, — ухмыльнулся Бродов, посмотрел на Дорну и виновато кашлянул. — Да брось ты, ничего личного, я никого здесь не имел в виду. Это просто такое выражение, трудно объяснимое, игра слов. Гм… Ну и куда же мы теперь?

— На кладбище, — сообщила Дорна, весело мигнула и в сотый, наверное, уже раз посмотрела на часы. — Ты со мной?

— Хоть на край света, — честно признался Бродов, тяжело вздохнул и почему-то вспомнил детство — душный кинозал, простыню экрана и зловещий до жути голос: «А вдоль дороги мертвые с косами стоят… И — тишина…»

Да, странная все-таки штука память.

Ладно, взяли такси, сели, поехали по уже вечернему, полному огней, но все такому же шумному Каиру. Небо над ним было необыкновенно ясным, призрачно таинственным, в россыпи крупных звезд. Его подсвечивала полная луна, дырявили свечи минаретов, надежно подпирала Цитадель, построенная еще самим Салах ад-Дином на вершине горы Мукаттам. К ее подножию вела дорога, которую указала Дорна, — мимо известного своим базаром квартала Хан-аль-Халили, минуя знаменитую средневековую мечеть Аль-Азхар, оставляя позади кузницу исламских кадров, авторитетный богословский университет, называемый тоже Аль-Азхаром. Путь сладкой парочки лежал в «Город мертвых» — бесчисленное скопище надгробий, склепов и могил времен фатимидов и мамлюков, занимающий территорию целого квартала и пользующийся, естественно, как и всякое кладбище, репутацией дурной и откровенно зловещей. Однако же на первый взгляд все здесь обстояло благополучно — в дремучих зарослях акаций и пальм угадывались остовы мечетей, перекликались звонко ночные птицы, горели кое-где веселые костры, отбрасывая отсветы на человеческие лица — угрюмые, осунувшиеся, не располагающие к знакомству. Все верно, мертвые, они без претензий, могут и потесниться. В воздухе, теплом и тугом, висели запахи земли, лиственной прели и готовящейся на костре кошары — жуткой смеси бобов, фасоли, чечевицы и один аллах ведает чего еще. Эстакузы, гебны и кебабы из мяса молодого козленка здесь не ели. Место было жутким, слабо освещенным и дремучим, однако, видимо, хорошо знакомым Дорне, которая ориентировалась в этих реалиях без особого труда.

— Уже близко совсем, — подала она шепотом голос, непроизвольно замедлила шаг и указала на ясно видимый на фоне неба исламский полумесяц со звездой. — Нам туда.

Заросшая, прямая, как стрела, дорожка скоро вывела их к заброшенной мечети, взятой в плен кустарником, у подножия ее стоял массивный мавзолей, построенный из белого, но уже потемневшего от времени камня. Это было настоящее произведение искусства — прекрасные пропорции, филигранная резьба, тончайшие, похожие на пену, кружева из мрамора. Усыпальница казалась призрачной, нереальной, порожденной красноречием Шахерезады, однако все очарование сказки разрушала вонь из заболоченного водоема, сплошь поросшего лотосами.

— Ну все, Дан, уходи, здесь тебе оставаться опасно, — тихо сказала Дорна. — Может, еще увидимся. А может, и нет. Чао. — Она тронула Данилу за плечо, коротко вздохнула и направилась ко входу в мавзолей. Постучала дробно, особым образом, лязгнул глухо несмазанный засов, древняя дверь с остатками чеканки открылась — изнутри полился скудный мерцающий свет. На мгновение в ночи возник женский силуэт, затем застонали петли, и все, наступила тишина. Кладбищенская, гробовая, выматывающая, ударяющая по ушам сильнее грома.

— Черт. — Бродов сплюнул, глянул на луну, на белеющее в полумраке здание и вдруг почувствовал к себе глубокое отвращение. Кретином себя почувствовал, дегенератом, убогим малахольным недоумком. Вот так, взял да и отпустил женщину своей мечты. Запросто, походя, легко, с какой-то гадливой повседневностью, с тупой, убийственной обыденностью. Если тебе надо, милая, то иди. Может быть, еще увидимся… Тьфу. И где теперь искать ее, куда звонить, куда писать? В какие двери, блин, ломиться?

Собственно, как это в какие? Бродов был человеком действия, а потому особо долго думать он не стал — жутким пинком, выводящим в одну линию бедро, голень и плечо[210], приложился к двери в мавзолей. Хорошо приложился, с душой, вернее, с полной концентрацией на выдохе — подождал, пока осядет пыль, достал свой телефон, он же по совместительству фонарь, мгновение послушал, потом с оглядочкой вошел. Внутри мавзолей был величественен и великолепен — гранитное надгробие в центре, бронзовое, дивной работы ограждение вокруг, синие, желтые, ярко-красные цветы, вырезанные из камня и распустившиеся на стенах. Впечатление торжественности и призрачности бытия не нарушала даже деревянная лежанка, убого скособочившаяся в углу и напоминающая пляжный топчан. В целом усыпальница сильно смахивала на прихожую, за которой открывается дорога, если не в лучший, то уж явно в мир иной. Причем дверь в тот мир иной была распахнута настежь — махина надгробия стояла вертикально, обнажая вход в чернеющую неизвестность: туда вела узкая каменная лестница. Из бездонного прямоугольного провала веяло затхлостью и тленом тысячелетий.

— Дорна, Дорна, — окликнул Бродов, ответа не услышал и решительно, особо не раздумывая, принялся спускаться в преисподнюю. Узкая, круто опускающаяся лестница скоро закончилась, воздух сделался парным, как в бане, а дорога пошла просторной галереей, проложенной, судя по рисункам на стенах, еще во времена достославных фараонов.

Это была, несомненно, часть какого-то древнего захоронения наподобие Серапеума[211]. Восковые краски, не выцветающие тысячелетиями, поражали воображение. Вот фараон, грозный, исполинского роста — не зря же он является воплощением Озириса, — в двойной короне повелителя Обеих Земель[212], окруженный дрессированными львами и прирученными грифами, выступает на врага во главе своего победоносного войска. Вот он, сопровождаемый ручными бабуинами, успешно ищет корень мандрагоры — символ счастья, жизни и врачебной магии. А вот он же при прямом содействии дрессированных котов мастерски охотится в дельте Нила на гусей, воплощающих собой поверженных врагов, быстротечно улетающее время и злокозненные принципы материи. А вот…

Дальше смотреть было не на что — галерея закончилась внушительной, от пола до потолка, базальтовой плитой, тщательно отполированной до зеркального блеска. Рядом стояла керосиновая лампа, которая скудно бросала чадный, неверно скудный свет. Дорны и того, кто отворил ей дверь, в усыпальнице не было. Зато стремительно, в мгновение ока, явился Свалидор.

— Уходим, живо, — рявкнул он, уподобил время тягучей патоке и заставил Бродова взять ноги в руки — через галерею, вверх по лестнице, мимо каменного цветника и вон из мавзолея. Чертом из табакерки, пробкой из бутылки, пулей из ружья. Хоть и говорят, что поспешишь — людей насмешишь, но все же хорошо смеется тот, кто смеется последний.

Только Бродов выскочил на воздух, как земля глухо охнула, птицы разом закрыли клювы, и очертания мавзолея стали таять на глазах. Миг — и, сделавшись парафиново-аморфным, он расплылся по земле, превратился в груду щебня, крошки праха, колотого камня. Какое там надгробие, какой подземный ход, какой Владыка Мира, охотящийся на гусей. Какая там Дорна…

«Видимо, и впрямь пошла черная полоса». Бродов подождал, пока осядет белая пыль, горестно вздохнул, сплюнул и подался с погоста. Как бы не так — мирно убраться с кладбища ему не дали. Нет, не мертвые, которые с косами стоят, а вполне живенькие личности. Где-то с дюжину, наверное, крепких негодяев, вооруженных кто чем. То ли это было местное отребье, то ли мурзики, то ли еще кто — в темноте не разберешь. А Бродов и не стал, откровенно обрадовался, кликнул Свалидора и воплотил свое плохое настроение в конкретные дела. Мокрые. Таких дел наворотил, с таким энтузиазмом поработал, мрак, — вырывал трахеи, крушил позвонки, дробил кости носа, ломал руки и ноги, колол черепа. Кому-то из негодяев повезло больше, кому-то чуть меньше, но тихими и спокойными сделались все. «Нет, такую мать, не черная полоса — красная», — глянул на свои руки Бродов, хмыкнул, попросил Свалидора убраться восвояси и подался-таки с кладбища. Из всей сложной гаммы чувств у него осталось лишь одно — беспокойство. За девушку-красавицу Дорну и за свой телефон, ну не дай бог разбился он в драке. Ан нет, мобильник функционировал исправно: когда Бродов уже ехал на такси, он призывно так завибрировал, задрожал, затрясся, напоминая женскую отраду. И слышимость была отличная, радующая ухо, даром что звонил Рыжий аж из Иркутска. Только вот голос его был тих, мрачен и полон беды, не голос — какое-то звериное рычанье.

— Плохие новости, командир, — с ходу сказал он. — Женьку в Питере убили. Сегодня, в середине дня. Взорвали вместе с невестой.

Что там говорила Дорна-то про черную полосу? Про ту, черней которой не бывает?

Глава 10

Теперь объявим мы войну,

Враждой и горем нашим мы ударим,

Поставим нашу силу против силы их,

Пусть главный офицер освободит нас от тяжелого труда.

Царь всех богов, герой Энлиль, —

Пусть донесутся наши стоны до его жилища.

Настала ночь, уж за полночь перевалило,

Энлиля дом уж окружен,

Но сам Энлиль о тем не ведал.

Калкал, слуга его, насторожившись,

Дверь дома затворил и ждал в ночи…

Калкал поднял Нуску;

Заслышав шум в ночи,

Нуску уж будит господина —

Подняв его с постели, говорит:

Мой господин, твой дом уж окружен,

Война уже стучится у ворот.

Наследие Шумера

Появились люди с двумя крыльями, некоторые с четырьмя лицами. У них было одно тело, но две головы: одна голова мужчины, а другая — женщины. Также и некоторые другие органы были мужскими и женскими. Видели также и других людей, у которых были козлиные копыта и рога. У иных — копыта лошадиные. Были же и такие, задние ноги которых были как у лошади, передние же как у человека, видом они походили на гиппокентавров. Были среди них и быки с человеческими головами, и собаки с одной головой и четырьмя телами, с хвостами рыб. Лошади же имели голову собаки, и другие встречались люди и звери с головою и телом лошади и рыбьими хвостами и плавниками. В общем, были разные твари с телом и конечностями всякого известного животного. Изображения их сохранились на стенах храма Бела, что в Вавилоне.

Берос, вавилонский историк и жрец, III век до н. э.

— Ну как вы тут, ребята? — Ан, улыбаясь, вошел в просторную клетку, имитирующую грот в Альдебаранских Альпах, с чувством, очень трепетно похлопал по загривку муркота. — Ах ты, баловник, ах ты, тварь хвостатая. — Он с нежностью погладил самочку по розовой спине, что-то ласково шепнул ей в теплое подрагивающее ухо и наконец бережно, с оглядкой на родителей взял на руки сонного, сопящего котенка. — Ну-ка, ну-ка, иди-ка ты к папочке.

Действительно, к папочке — у самки неожиданно пропало молоко, и Ан выкармливал котенка сам особыми питательными смесями, вводимыми посредством клизмы. Очень, очень старался, жутко переживал, отдавал процессу все душевные силы. Да и вообще выяснилось, что разводить муркотов дело не простое, хлопотливое, требующее особого терпения. В неволе они, оказывается, размножаются плохо, без всякого энтузиазма, с огромным трудом, к тому же самец задрал уже с полдюжины самок, пока ему не привезли вот эту, розовую, полосатую, с пушистым хвостом аж до скакательного сустава. И вот наконец-то снизошел, расстарался, отковал. И вот он, плод муркотовой любви, зубастый, теплый, весом уже в полпуда. Усатый и, как полагается, полосатый, с мохнатыми висячими ушами. Уж такой красавец, уж такой симпатяга. Весь в папу…

— Ну-с, и как у нас дела? — Ан тем временем осмотрел питомца, взвесил на руках, потискал, покрутил, проверил, как блестит его шерсть, соплив ли нос, режутся ли зубы, сухо ли под хвостом, с одобрением кивнул и опустил на подстилку. — Молодец, все у нас как надо. Сейчас будем кормиться.

В это время проснулся гиперфон, звонил Тот с третьей планеты.

— Учитель, добрый вечер. Я, наверное, не вовремя, но промедление, на мой скромный взгляд, смерти подобно. В общем, шахта встала. Восстание, бунт, массовые беспорядки. То же самое в Бад-Тибире. Никак не могу связаться с канцлером, Энлиль трубку не берет, а в Ниппуре его нет. Какие будут указания?

— Будь на линии, я перезвоню. — Ан мигом забыл о некормленном воспитаннике, витиевато выругался и набрал номер Мочегона, однако ответили ему длинные гудки — ку-ку, ку-ку, ку-ку. — Такую вашу мать! — рассвирепел он, выскочил из клетки и, сделавшись вдруг, на удивление, убийственно спокойным, связался с Энки, хоть тот, не в пример другим, от общения не отказывался. — Привет, это я. Что там за бардак вселенский у тебя?

— Это, отец, не у меня, это у его степенства канцлера. На шахте бунт. В промзоне тоже, — с готовностью ответил ему Энки. — Работу остановили, стражу перебили, меня с Гибилом взяли в заложники. Грозятся, если что, убить. Мучительно…

Странно, но голос Энки, томящегося в неволе, сочился бодростью, экспрессией и оптимизмом. Если не сказать большего.

— А Мочегон где? — сразу все понял Ан. — Он почему рогом-то не шевелит, генерал хренов?

Ох, дети-дети, дьявольское отродье, наследники и преемники, такую мать. А ведь говорят, что сыновья — это отцу опора и отрада. Может, прибить их, говнюков, обоих разом? А? Сразу всем легче станет. Ну да, кроме их сестренки блядоватой. Гм… А может, прибить и ее за компанию?

— Как это, о отец мой, не шевелит? — изумился Энки. — Вы, видимо, отец, просто не в курсе. Мочегон еще сегодня утром, когда бунт еще только зрел, обо всем доложил канцлеру Энлилю. Но тот сказал, что разберется сам, запретил строго-настрого информировать вас, а генерала, когда он, естественно, начал возражать, взял под арест. Сейчас он хочет усмирять восставших при помощи лазерного бура. У него ведь теперь такие мудрые советники, любимчики-педерасты Калкал и Нуску…

— Что? При помощи лазерного бура? — Ан сделался страшен. — А кто потом, спрашивается, на шахте работать будет? Вот кретин. Ну ладно, придется мне как следует вправить ему мозги. А ты там тоже дебилом не будь, сиди себе не рыпайся, в героев не играй. Скоро буду, тогда и поговорим.

Он резко дал отбой, пообщался с Шамашем, связался с Нинуртой и собрал своих — Таммуза с Гиззидой да Красноглаза с бандитами.

— Братва, — сказал он уркам на нижней палубе, там, где готовился к полету дежурный планетоид. — Кто-то там, на периферии, оборзел в корягу, потерял нюх и начал подымать хвост. Разве это хорошо?

— Это плохо, утес, — выразил всеобщее мнение Таммуз, — надо восстанавливать статус-кво. Дать в нюх, чтоб согнуло в корягу, и оторвать хвост. Под корень. Вместе с яйцами. Вот тогда будет порядок.

Так они выработали четкий план действий, дружно уселись на челнок и полетели себе в Ларак, где на посадочной площадке их уже ждал Нинурта, да не один, а в компании с Шамашем, прибывшим по-быстрому из своего Сиппара. Разговоры разговаривать и обмениваться впечатлениями не стали, летом погрузились в гравикары и шмелями рванули в Ниппур. Там они подобрали прибывшего из Шуруппака Тота и в темпе вальса двинули в СИЗО при Главном Местном Управлении Правопорядка.

— А? Кто? Чего? — сразу не узнал Ана Основной Блюститель и, мигом получив в нюх, в жабры и под дых, слег. Помощничек его словил каблук чуть пониже живота, истошно застонал, пустил мочу и, всхлипывая, пополз за Мочегоном, как ему и было приказано.

Вернулся тот один, с ободранными кулаками, выразил респект своим освободителям и, приложив о сейф бесчувственного Блюстителя, принялся живописать реалии. Они не радовали. Бунт был хорошо организован, грамотно продуман и направлен в самый корень, а во главе его стояли трое. Это экскаваторщик со сдвигом, он же половой маньяк Зу, вожделенный предмет его страсти уборщица Эрешкигаль и, что удивительно, — известный всем акробат Парсукал, пидор лагерный. Нити заговора крепки, многочисленны и простираются аж до Бад-Тибира, — как все это удалось организовать вольтанутому, ложкомойнице и педерасту, толком никто не знает. Хотя, собственно, если глянуть в корень, ничего особо удивительного здесь нет — к заговору как следует приложил свою руку…

— Ладно, ладно, все и все поняли, — сразу же прервал рассказчика Ан, кашлянул, выругался, глянул виновато. — С этим все ясно. Дальше давай.

И Мочегон дал дальше — восставшие жаловались на условия труда, на зверскую эксплуатацию, на ненормированный рабочий день и требовали создания профсоюза, отмены телесных наказаний и гарантированных отпусков. Еще они требовали хлеба, зрелищ, женщин и сорокачасовой рабочей недели. В противном случае грозились взорвать рудный газ, обрушить шахтные крепи, с концами заморозить доменные печи и пустить в прокатный стан холодный рельс. Ситуация усугублялась еще и тем, что у бунтующих в изобилии имелся ханумак, в чем крепко постаралась уборщица Эрешкигаль, на деле являющаяся бандершей, возмутительницей спокойствия и распространительницей наркотиков. И здесь тоже, если глянуть в корень, сразу чувствуется рука, вернее, стройная нога…

— Ладно. — Ан встал, негромко выругался и повернулся к Шамашу: — Давай, брат, звони своим. — А сам тоже позвонил, своему наследничку Энки. — Ну что, как там дела?

— Да пока никак, — отозвался тот. — Вялотекуще. Все такое медленное и печальное… Скажи, сынок.

— И скажу, — захохотал Гибил. — Тянут, тянут кота за яйца. Дед, мяу! Как там твои муркоты? Не издохли?

Похоже, что отец и сын были на наркоте. Заложнички, такую мать…

Между тем Шамаш позвонил к себе и велел немедленно прислать «Мугир», прогулочное экскурсионное судно на антигравитационном поле и реактивной тяге. Приказано — сделано. Через полчаса огромное блюдце с множеством иллюминаторов беззвучно опустилось на площади Ниппура. Плавно отворился командорский люк, рослый ануннак с нашивками Орлана с почтением приложил руку к сердцу — мол, далан на тайман, старшие товарищи. Куда изволите? Старшие товарищи изволили черт знает куда, в южное полушарие, в страну сияющих жил Арали. Да побыстрей… И поплыла на север под днищем блюдца огромная, отмеченная квартетом рек земля[213] — величественные горы, зеленые плато, бескрайние просторы саванны и джунглей. Пилот был ас, курс проложен, маршевая скорость быстрее звука, так что перелет не затянулся — посоветовались с ГЭВН, сориентировались в пространстве, замедлили ход и мягко приземлились. В широкую скалистую долину, исчерченную лентами дорог. Это и была Габкурра, место, где добывали металлы. Невеселое место, мрачное, хоть и залитое лучами солнца. Низкие бараки, построенные из гематида, ржавые громады бункеров, гигантский терриконник[214], напоминающий пирамиду, — дымное оранжевое пламя адскими огнями то вспыхивало, то гасло на его боках. Камень, песок, пылища, жара. А еще высокая непролазная силовая стена, огораживающая долину по периметру.

И впрямь Курнугия — место, откуда не возвращаются. Мрачное, зловещее, похожее на ад.

Однако нынче здесь было людно и оживленно — народ жег костры, кучковался по интересам и время от времени швырял камни, как бы проверяя на прочность просвечивающую силовую ограду. За оградой этой, замкнутой в кольцо, располагался планетоид, чернел походный командирский модуль и стояли ануннаки. Да не просто так, а при деле. Они активно общались с ГУ[215], которое голосом Энлиля ревело и громыхало на всю округу:

— Законопослушнейшие ануннаки и добродетельнейшие анунначки! Труженики и труженицы! Братья и сестры! Приказываю вам больше не бунтовать, выдать главарей и возвращаться в забой! В противном случае, предупреждаю, будет плохо. Очень плохо. Законопослушнейшие ануннаки и добродетельнейшие анунначки! Труженики и труженицы! Братья и сестры! Приказываю вам…

— Ага, щас тебе, — хором отвечали ему братья и сестры, которые дружно швыряли камни и делали непристойные движения. — Пошел на хрен, пидор. Мы холодный рельс вначале в прокатный стан, а потом в жопу тебе засунем. Вот погоди, солнце сядет…

В общем, психологического контакта не было. И сдвигов в лучшую сторону явно не ожидалось — Энлиль громоподобно вещал, камни барабанили об ограду, народ общался с ханумаком и так, между собой, по интересам. Революционная ситуация усугублялась, антагонизмы крепчали. Однако же весь кайф классовой борьбы обломало прибытие блюдца — Энлиль моментом убавил громкость, дождь булыганов поутих, народ возрадовался, нажал на штоки, добавил дыма тринопли:

— Во, бля, дождались. Это же дирижопель с блядями. Программа-минимум выполнена.

Однако из летающего блюдца вышел Ан с суровыми вооруженными ануннаками.

— Скажи, да погромче, что прибыл я. Поговорить желаю с главарями, — вызвал он по гиперфону Энлиля, снял кобуру с мегаизлучателем-раскладкой, бетарезонирующий субмолекулярный тесак, не спеша разделся по пояс и со вздохом взглянул за горизонт — скалы, камни, марево, голубое небо. Все какое-то чужое, далекое, не внушающее оптимизма. И доверия. Суровый край, неласковая сторона. Эх, давно мы дома не были…

Энлиль тем временем переварил услышанное, врубил предельную громкость и от души сымпровизировал, мастерски, с большим талантом:

— Добродетельнейшие работники и достопочтеннейшие работницы, у меня для вас радостная весть. Сюрприз. К нам приехал мой отец и заодно отец всех ануннаков Его Непревзойденство Ан. Он хочет поговорить с главарями. По душам. Хурра!

Получилось как у горе-конферансье в каком-нибудь провинциальном цирке. Знаменитый укротитель! Проездом! Последняя гастроль! Смертельный номер! Пантеры и львы! А также тигры и медведи! Алле ап!

Да, собственно, Ан и был словно укротитель — один, без оружия, обнаженный по пояс, он шел утихомиривать возбужденную толпу. Мышцы его торса напоминали броню, от вязи татуировок рябило в глазах, он был как бы воплощением карающей силы, ужасной, наказующей, разящей, но справедливой. Дистанция сокращалась, народ попритих, всем вдруг стало резко не до тринопли и ханумака. Ишь ты, как идет-то, загребает этот чертов генерал, ни хрена не боится, даже ухом не ведет. Что у него в башке? Что на уме? А что за пазухой? Хотя какая пазуха-то у голого по пояс?!

Вскоре в стане заговорщиков обнаружилось движение, грянули визгливые громкие голоса, и откуда-то из-за костров Ану наперерез вынырнула делегация — двое мужиков с бабой. Они шли колонной, не спеша, с грозным видом избранников народа, но даже на первый взгляд, не вдаваясь в корень, являли зрелище трагикомическое. Впереди вразвалочку вышагивала баба, за ней на строгом поводке плелся орел Зу, правда, почему-то в собачьем ошейнике, а замыкал процессию Парсукал, намазанный, накрашенный, в кудлатом парике. В общем, если все же глянуть в корень, троица-то была еще та — один мужик и две бабы.

«Да, значит, вот она какая, краса Эрешкигаль. — Ан воззрился на головную бабу, угрюмо засопел и замедлил шаг. — Хороший железный авангард. Потаскуха, секс-маньяк и педераст. Впрочем, какой авангард, такая и революция». Почему-то сразу, даже не вступая в контакт, ему захотелось это трио придушить. Медленно, печально, с толком, с чувством, с расстановкой, всех разом, при посредстве вот того крепкого собачьего поводка. Однако сейчас это было бы крайне неразумно, так что все же пришлось ему работать не руками, а языком.

— Ну, здорово, генерал, — первой нарушила паузу красотка Эрешкигаль. — Тебе передали наши требования?

Она была коротконогой широкозадой блондинкой с отвислым бюстом. Ноздри ее массивного, бесшабашно вздернутого носа были накрашены, зрачки — во весь глаз, левая грудь по последней моде декольтирована и краснела от похабели татуировок. Она совсем не походила на уборщицу, скорее на процветающую лакшовку[216]. Чувствовалось, что там, в глубинах шахты, блядские ее дела шли неплохо.

— Передали, — с улыбочкой сказал Ан, — только можешь засунуть их себе сама знаешь куда. Без шахты и промзоны вы мне все здесь не нужны. Известно ли тебе, женщина, что делает с ануннаком поляризованный луч? Обрушите крепеж — пойдете на протоплазму. Я сказал.

— Утес, зачем тебе эта планета без шахты и промзоны? — попробовал внести свою лепту Парсукал. — Выходит, старался зря?

Жизненные реалии здорово переменили его, он сделался улыбчивым, кокетливым, жеманным и манерным. Вот уж воистину, бытие определяет сознание.

— Я-то себе новую планету найду, — сплюнул сквозь зубы Ан. — А ты, может, птица феникс? Собираешься заново родиться? Да после плазменного луча от тебя не только мокрого места — и памяти не останется. Вернее, вспоминать будет некому.

Вот так с этим серым быдлом — давить, давить и давить. Понимают только силу.

— Генерал, вы же разумный ануннак, — вклинился в переговоры Зу, очень миролюбиво кашлянул и робко поправил ошейник. — Мы все годами тут, на рудниках, чалимся, и труд наш непосильный вконец нас изнуряет. Работа тяжела, страданья велики. И каждый день наш скорбный плач, стенания слышны. Генерал, право же, давайте искать выход. Ведь должен быть какой-то компромисс. — Он скорбно улыбнулся, тяжело вздохнул и взглядом, полным обожания, уставился на бабу: — Я все правильно сказал, госпожа? О моя несравненная, лучезарная Эрешкигаль!

— Да, говнюк, иногда даже ты хоть что-то соображаешь. — Красавица отпустила поводок, благожелательно кивнула и, потрепав Зу по ягодице, повернулась к Ану: — Ну как там насчет компромисса, генерал? Мы будем искать с тобой выход или вход?

Во всех ее повадках было что-то донельзя грязное, отталкивающее, вызывающее омерзение. Общаться с ней совершенно не хотелось. Хотелось или сразу прибить ее, или убежать. А потом все же вернуться и прибить.

— Ладно, будет вам компромисс. Вернее, вахтовый метод. Но предупреждаю, не сразу, а в течение года, — быстро показал зубы Ан, и было не понять, то ли это он улыбнулся, то ли оскалился. — Сейчас же — повышение жирности, корректировка норм, малая механизация и открытие ларька. Плюс моя тотальная амнезия на весь этот голимый бардак. — И он с брезгливостью махнул в сторону костров. — Вы же немедленно снимаете напряженность и возвращаетесь в шахту. А также командуете отбой всем вашим в Бад-Тибире. Ну?

— А какие гарантии? — Баба поскребла под мышкой, хмыкнула, с важностью понюхала руку. — Почему я должна тебе верить, генерал? Вы, мужики, все такие непостоянные.

И дабы наглядно показать все мужское непостоянство, она игриво повела бедром, отчего аморфное ее тело пришло в движение, словно холодец.

— Гарантия, милочка, одна — мое честное благородное слово. — Ан веселья не поддержал, хрустнул кулаками. — Оно, как всем известно, крепче чугуния. Ну что, мы договорились? Достигли консенсуса? Пришли к общему знаменателю? Ладно, заметано. Тогда у меня последний вопрос. Откуда ширево у народа?

— У дочки своей спроси, — едко оскалилась баба, дернула что есть силы за поводок и зверем взглянула на Парсукала. — Ну все, хорош бельмами хлопать. Давай по-быстрому к массам и выводи их на путь компромисса. Эй, генерал, тебе еще жена не нужна? Ласковая жена, умелая? С хорошим приданым? Нет? Ну и дурак.

Да уж, сама она дурой явно не была.

И подались высокие договаривающиеся стороны в темпе вальса кто куда — Ан к своим, кучкующимся у тарелки, вожаки восстания к трудовому народу, ну а сам народ — к выходу из кризиса, то есть к знакомому входу в шахту.

— Отец! Отец! Они отпустили нас, отец! — Откуда-то из-за костров появился Энки, вмазавшийся, веселый, в обнимочку с Гибилом. — Спасибо, отец, ох спасибо, если бы не вы…

Похоже, он радовался не счастливому избавлению, а тому, что все закончилось малой кровью.

— Хорошо выглядишь, сынок, молодец. Никуда не уходи, надо поговорить. — Ан не спеша оделся, выждал, пока стихнут страсти, и отошел в сторонку вместе с Мочегоном. — Видел эту троицу? Актив с пассивом? Что, не слепой? И не дурной? Ну так замокри их всех, но не спеша, поодиночке, без всякой суеты и вони. Так, чтобы комар носа не подточил. Ну, организуй самоубийство от несчастной любви, вагинальное отравление, клизму ведерную с ядом — не мне тебя учить. Главное — чтобы тихо, мирно, ненавязчиво и печально. Не надо делать из этой мрази мучеников революции. Усек?

Выдав Мочегону цэу, он по-дружески пообщался с Тотом, качественно начистил рожу Энки и вызвал по гиперсвязи Энлиля, который все еще так и сидел за забором:

— Давай, сынок, выходи, теперь твоя очередь.

Начистил рожу и ему, да что там начистил — расквасил вдрызг, крепко поручкался с корешами и резво отчалил к себе. Он торопился, он спешил, он летел стрелой — маленькому усатому розовому коту давно было пора делать клизму.

Некоторое время спустя

— Ну-с, дорогой коллега, излагайте. — Ан с удовольствием отпил легкого игристого винца, вкусно причмокнул губами и откинулся на спинку плетеного, скорбно застонавшего кресла. — Я весь внимание.

— Оно мне, дорогой учитель, крайне приятно, — с искренним почтением улыбнулся Тот и, вытащив свой неизменный портативный вычислитель, включил голографический режим. — Вот, прошу, знакомьтесь, homo erectus localis[217]. Не правда ли красавчик?

Дело происходило на Земле, в Шуруппаке, в летнем лечебно-рекреационном центре Дом Шинти[218]. Легкий ветерок гулял по саду, приятно освежал, доносил с реки запахи воды, кувшинок и шелест тростника. На столе помимо игристого стояли жареное, заливное, пареное и, конечно же, томленое — сквашенная деликатеснейшим образом малосольная икра карпа Ре. Кристально вызванивали бокалы, благоухала изысканная еда, курилась и подымалась в небо клубящаяся столбом тринопля. Казалось, рай, парадиз, курорт, место отдохновения души и тела. Однако что Ан, что Тот прибыли сюда не расслабляться — работать. Первый, как это и положено начальству, наездом, сегодня утром, для оценки результатов, второй же уже с месяц сидел безвылазно в Доме Шинти — вычислял, анализировал, думал, ставил кое-какие эксперименты. Задача-то ведь была поставлена адова, мозгодробительная, крайне непростая — изыскать способы, силы и средства для всемерного облегчения ануннакского ручного труда — дабы никаких более восстаний не имело места быть. И с какой стороны заходить? Чем крыть? Где искать?

Однако глаз у Тота был алмаз, и он сразу положил его на местную человеко-обезьяну, то бишь хомо эректуса локалиса. Эректус этот представлял собой примитивное, покрытое шерстью существо, занимающееся охотой, размножением и собирательством. Дикое, необузданное и чрезвычайно — до скотоложества — сексуально неумеренное. Что с него возьмешь — судя по всему, тупиковая ветвь эволюции. Однако он был силен, ловок и достаточно сообразителен, чтобы не попадаться в сети, избегать капканов и засыпать землей ямы-ловушки. В общем, не безнадежен. Если, конечно, взяться за него с умом, вдумчиво, со всеми возможными тщанием и старательностью. Ох как крепко взяться-то… Ведь, с одной стороны, этот чертов локалис был не в меру разумен и уж слишком дик, чтобы просто так использовать его в качестве послушного скота. С другой же стороны, никак не тянул на требования, предъявляемые к хорошему рабочему. Необходимо было в значительной степени изменить его физиологию, чтобы он мог владеть орудиями труда наравне с ануннаками, передвигаться на задних конечностях и понимать речь. Кроме того, ему полагалось быть расторопным, сообразительным, верным и дружелюбным. И только после всего этого он мог считаться совершенно покорным и полезным «амелу» — слугой. М-да, вот задача так задача — поседеть, полысеть, да что там, просто головкой двинуться можно.

Только не Тоту — Тот уже был тотально лыс и с головой своей дружил очень крепко. Отлично понимая, что постепенный процесс приручения и разведения эректусов путем искусственного отбора явно не годился, он пошел по линии генной инженерии. Причем не один, сумел по принципу «одна голова хорошо, а две лучше» привлечь к вопросам клонирования и Нинти. Они и действовали вначале по методу удвоения — в качестве разминки сотворили эректуса с восемью конечностями, пару-тройку гиппокентавров и с полдюжины сфинксов. Получилось хорошо. Зато потом пошли неудачи — мужчина, который не мог держать мочу, женщина, которая не могла иметь детей, существо, лишенное половых признаков, слепой с трясущимися руками, с ущербной печенью и сердцем, убогий, вскоре умерший от старости.

— Да, похоже, мы идем не тем путем, — сделал с прозорливостью вывод Тот, целую ночь на пару с Нинти не спал и наконец услышал внутренний голос: «Тот, надо смешать тит[219] с киширом[220]. Очень хорошо смешать. А потом дать созреть».

Надо же, ведь если абстрагироваться от скользкого языка символизма, глянуть в корень и с помощью ментальной концентрации приблизиться к реалиям жизни, то как все просто, оказывается. Нужно оплодотворить самку местного эректуса здоровым, несущим всю полноту генетической информации ануннакским семенем. Смешать земной тит с божественным киширом. Только вот как это выполнить технически? Брать в жены местных самок? Искусственно осеменять их? Изымать у них яйцеклетку? Вручную оплодотворять и пересаживать в матку доноров для дальнейшего вынашивания? Гм, вот это вопрос так вопрос.

А на экране вычислителя тем временем представал во всей красе хомо эректус. В свете представал, в объеме, хотя и в миниатюре. Бродил в задумчивости с палкой-копалкой в поисках пропитания, плескался с дружественными парнокопытными в водах рек, укрывался в лежбищах и схронах от непогоды, был любвеобильным, нечистоплотным и неразборчивым в связях. Эректус, пусть он даже и хомо, — все одно эректус.

А пока он предавался радостям бытия, Тот вводил начальника в курс дела, крайне обстоятельно, не спеша излагая свои мысли с завиднейшей доходчивостью. Рассказал и про то, и про се, и про это. Всем поделился, ничего не утаил. Убедил сразу.

— М-да, — с восхищением сказал Ан, подумал и принял судьбоносное решение: — Мыслю — по третьему варианту. Будем осеменять яйцеклетку, ануннаков настоящих у нас, к счастью, хватает. Да и тех, кто плод вынашивать будет, найдем, привлечем, так сказать, к общественно-полезной деятельности. — Он вдруг победно рассмеялся, расцвел и, вызвав звоном гонга слугу, с напором приказал: — Ее Добропорядочность Нинти сюда! Живо!

Нинти пришла напудренная, надушенная, одетая с тонким шармом, но без настроения, отнюдь, в глубоком миноре. Что-то в ее жизни началась конкретная черная полоса. Несчастный Энбилулу пропал в трясине, беднягу Энкинду съел крокодил, Энлиль завел себе партнеров-педерастов, а Энки уже просто ничего не надо — ударился в политику, радеет за народ. А главное, почила в бозе душка Эрешкигаль, такая ласковая, такая нежная, по кличке Облизуха. И куда теперь прикажете девать неучтенку ханумака? В задницу забить тому садисту, который отравил во время акта маленькую бедную Эрешкигаль? Видит бог, через влагалище[221]. И Тот еще сидит безвылазно, отсвечивает лысиной, кидает умняки. Давит интеллектом, гад, фалует в науку, приклеился, как банный лист к жопе: а не могли бы вы, коллега, сделать так? А не в лом ли вам, коллега, сделать этак? Ага, станьте задом, нагнитесь до пола, разведите ягодицы пошире. Тьфу. А попробуй отказаться, сразу настучит папахену. Ну а уж тот точно голову оторвет. Или этими своими специальными щипцами да по живому клитору. Зверюга, изувер. Вот-вот, легок на помине, с утра явился — не запылился. Готов хоть куда, хоть на край света, лишь бы решить свой кадровый вопрос. Здорово, видать, перессался-то тогда, во время бунта. Больше, видимо, не хочется ему повторения революционной ситуации. Теперь вот будет маячить все время вместе с Тотом. Да, ну и жизнь, только держись. Одно хорошо — здешний коллектив. Крепкий, монолитный, сплоченный идеей, глубоко плевать, что сугубо женский. Хорошо, что баб сюда присылают тертых, опытных, умелых и ушлых, на своем богатом опыте знающих, что такое дружба, выручка и активная взаимопомощь. Умеющих и обнять, и приласкать, и член искусственный замастрячить. Таких размеров орган, что мужчинкам и не снилось. Как есть все зануды, козлы, засранцы, говнюки и импотенты. Нет, право же, что ни говори, а понять женщину может только женщина.

Да, что-то не в настроении была нынче Нинти, не в форме, однако ничего, взяла себя крепко в руки и с милой непосредственностью спросила:

— Звали, папо? Еще вина? Или засол не тот?

— Да нет, дочка, икорка хороша, — с улыбкой отреагировал Ан, вилкой указал ей на кресло и сразу взял быка за рога. — Кстати, к вопросу о размножении. Мы тут посовещались, раскинули мозгами, взвесили все «за» и «против» и решили… — Он выдержал недолгую паузу и ласково посмотрел на Нинти. — Работать, дочка, будем по третьему варианту. То бишь яйцеклетку изымать, искусственно оплодотворять и вынашивать в донорских матках. Обезьян, я так думаю, на наш век хватит, со спермой тоже проблемы нет, весь вопрос в матках. Скажи-ка, дочка, нам, сколько у тебя там баб в штатном расписании?

— Четырнадцать, — еще не поняла, к чему он клонит, Нинти. — Восемь санитарок, две уборщицы, туалетчица, завхоз, две работницы пищеблока, одна на кормобазе…

— Ну вот и отлично, — прервал ее Ан. — Зарядим всем. А как родят, оценим результаты и поставим дело на широкую ногу. Анунначек с матками на звездолете хватает.

Богатое воображение сразу нарисовало ему радужную до головокружения перспективу — толпы, когорты, легионы рабов. Послушных исполнителей его воли. И соответственно, куги, кубаббара, весь этот зааб[222] — потоком, рекой, водопадом, океаном. Эх…

— Ну да, — сразу же развил его мысль Тот, — потом подумаем о сроках сокращения беременности, о хрональной коррекции, о стимуляторах развития. Чтобы матки доноров работали интенсивнее, с высоким КПД…

— Так вы что же, папо, хотите обрюхатить весь мой персонал? — Нинти наконец ухватила суть вопроса, и синие распутные глаза ее загорелись гневом. — За что, папа, за что? А кто работать будет? Я ведь и так обхожусь малой кровью. Без смотрителя болот и инспектора водоемов. Все сама, сама, в собственном соку…

Ну, сука, бля, дела. Вот только насквозь беременного коллектива ей не хватало. Для полного полового счастья, для полной половой гармонии. Не жизнь, такую мать, а облом конкретный.

— Помнишь, дочка, я тебе рассказывал про щипцы? — в корне задавил бунт на корабле Ан. — Ржавые, массивные, из теллурия, которыми плющат бабам клитор? А? Может, мне перейти от слов к делу? А то что-то ты нынче разговорилась, — и неожиданно он улыбнулся столь страшно, что у Нинти раньше срока начались регулы. — Или, может, тебя тоже лучше обрюхатить? Хочешь снова почувствовать себя матерью? Терпеливо выносить, а потом в мучениях родить ануннако-обезьяньего ублюдка? Во имя прогресса и всеобщего процветания? Что, не хочешь? Морально не готова? И вообще плохо переносишь беременность? Тогда закрой свой рот, сосредоточься и слушай старших. — Ан веско замолчал, хлебнул винца, и голос его сделался мечтателен: — Следующая неделя будет очень напряженной. Надо настроить оборудование, подготовить инструментарий, продумать все нюансы предстоящего процесса. Слушайся, дочь моя, во всем многоуважаемого Тота, ничему плохому он тебя не научит. И поговори по душам со своими бабами, скажи, что, если пойдут в отказ, я им всем лично матки выверну. Теми самыми знакомыми тебе щипцами. Они, дочь моя, универсального свойства. Ну все, иди работай, трудись. А уж обезьянами и спермой мы тебя обеспечим. Давай.

Он хмуро глянул вслед Нинти, дружески посмотрел на Тота и, вытащив из кармана гиперфон, с ухмылочкой позвонил Мочегону:

— Привет, брателло. Вопрос к тебе интимный, на засыпку — как ты относишься к обезьянам?

Неделю спустя

— Словом, ануннаки, в добрый путь, — бодро закруглился Ан, с пафосом вздохнул, посмотрел на аплодирующие массы и по-отечески махнул рукой: — Давай, братва, кончай по-быстрому. Я сказал.

Дело происходило на Земле, в Шуруппаке, на веранде главного павильонного корпуса Дома Шинти.

Только что отзвучали речи, стихли одобрительные овации, и присутствующие подались воплощать инструкции в жизнь. Подались кто как. Четырнадцать красавцев ануннаков шли с ухмылочками, бодро, но не спеша, настраиваясь внутренне на предстоящее дело. Дурацкое, рукоблудное и совсем не хитрое. Зато жутко благородное. Дело кардинальнейшего улучшения несовершенной обезьяньей породы. А вот четырнадцать анунначек-донорш, жуть как напоминающих покойницу Эрешкигаль, шкандыбали мрачно, в расстройстве, хмурым своим видом как бы говоря: ну, сука, бля, попали мы. На легкотрудную работу, бля. За что забрал, начальник, отпусти. Тернистый путь их пролегал в лабораторный корпус, где провидением им были уготованы койки, режим, гинекологические кресла и яйцеклетки обезьян, с тщанием облагороженные ануннакской спермой. Хотя нет, герои-производители еще только шли. Энки, Энлиль, Нинурта, Мочегон, Таммуз, Гибил и еще восемь красавцев с ними. Лица их были торжественны, походка величественна, мысли возвышенны. И не только мысли…

Спустя девять месяцев
  • Рождения богини держались вместе.
  • Нинти сидела рядом, месяцы считая.
  • Вот приближался роковой десятый месяц;
  • Вот тот десятый месяц наступил;
  • И в срок назначенный их лона содрогнулись.
  • С лицом, исполненным надежды, состраданья,
  • Она, покрывши голову, стала повитухой.
  • Обняв за талию, шептала благословения слова.
  • И вот достала форму;
  • И в ней отлилась жизнь.
  • И в радости воскликнула она:
  • Творение мое готово,
  • Я создала его умением моим.
  • Ученые и славные мудростью своей,
  • Рождения богини собрались числом по семь два раза.
  • И семь мужчин родили, и семь родили женщин.
  • Рождения богиня на свет произвела
  • Дыханье Жизни приносящий Ветер.
  • На пары все разбились
  • И встали перед ней,
  • Созданья были — люди,
  • Творенья Матери Богини.
Шумерский эпос

Глава 11

Отечество встретило Бродова холодно — морозом, поземкой, квелой прапорщицей, сине пропечатавшей отметину в паспорте. Северная Пальмира оправдывала свое название.

— Долетел благополучно. Выхожу из аэропорта, — позвонил Бродов Рыжему. — Какой у тебя номер-то? Ладно, скоро буду.

Данила поднял воротник, поежился и залез в зеленоглазую «Волгу».

— В гостиницу «Россия».

— Как скажете. — Женщина-водитель отложила газету, быстро нацепила старомодные очки и уверенно, с не женской хваткой тронула машину с места. — В гостиницу так в гостиницу, в «Россию» так в «Россию». Вот чертова погода, не видно ни хрена.

Да, реалии не радовали — ветер, снег, спирали метели, белые ели, будто коллективом поседевшие. Антураж под стать настроению Бродова, наплевать, что угольно, антрацитово, похоронно по-черному. Кружилась снежная пыль, маячили огнями машины, смотрел по сторонам Данила, выкатывал на скулах желваки. Кажется, давно ли бродил он с Женькой здесь, по Московской стороне, а теперь вот все. Нет Женьки. Ушел. Прямо на небо. С концами. Навсегда…

Бродов даже не заметил, как доехал до «России», рассчитался с водительницей, вылез на мороз и открыл тяжелую гостиничную дверь. Путь его лежал через холл, к лифту, на второй этаж, в скромный двухкоечный номер Рыжего — тот прибыл в Питер не один, а в обществе Небабы.

— Привет, — крепко поручкался с ними Бродов, сел, с ходу начал разговоры о наболевшем. — Ну что, как там дела-то в плане похорон? Да и вообще…

Он сидел одетый, в «пропитке» и шапке, и не замечал этого — замерз. На душе у него было словно в Антарктиде, необыкновенно холодно и невыразимо пустынно. Убийственно белая, одного цвета со смертью скорбь.

— Не беспокойся, командир, все будет как надо. — Рыжий шмыгнул носом, пододвинул кресло, сел напротив. — Похороны завтра, на Южном кладбище. С Филей был сегодня разговор, он уже вовсю землю роет. — Он замолк, нахмурился, дернул кадыком, словно бы давая знать, что лимит хороших новостей исчерпан. — Мать Женьки в реанимации, в больнице на Костюшко. Сердце. Мы сегодня ходили туда, общались с эскулапами. Говорят, плоха. Бабки, однако, взяли. А вот у Клары нет матери. Никого у нее нет. Детдомовская сирота. — Он вздохнул, поднялся и разом улизнул от темы: — Пошли-ка, братцы, жрать. Что долго разговоры-то разговаривать. Выпьем, посидим, Женьку помянем. Пошли.

Ну да, живым нужно жить, а значит, есть и пить.

— А какой теперь Филя-то? — спросил Бродов уже в ресторане, когда все уселись за правильный, в углу, столик. — Экстерьер не поменял?

В свое время кликуха Филя приклеилась к Филатову за собачий прикус[223]. Да и вообще он здорово напоминал барбоса — какая-то кабысдоховая невзрачность, брыли, отрывистый, каким удобно подавать команды, лающий голос. Ну и фамилия, конечно, повлияла.

— Филя-то? — подал голос угрюмо молчавший Небаба. — Да все такой же, цепной, шелудивый. Отожрался, правда, хвост крючком держит и брехать меньше стал. А по сути не изменился. Шакал.

Филатова Семен Ильич не любил, потому как знал досконально — был у него командиром. Как там у Высоцкого-то поется? Парня в горы тяни, рискни? А можно еще и в море, к рыбам, на глубину. Так вот Филатов не стонал и не держал, а однажды раскис и вниз, точнее, в сторону и вверх. Струсил, смалодушничал, предал товарищей. А потом ловко извернулся и рванул в штаб на повышение, по партийной линии. Мертвой бульдожьей хваткой впился Фортуне в задницу. И та не подвела, подмахнула…

— Ясно, Семен Ильич, понятно, — грустно улыбнулся Бродов, вздохнул, заглянул в меню, предложенное официантом. — Мне, пожалуйста, мясо, салат и двести пятьдесят водки. Вот этой, «Абсолюта», без дураков.

— Мне аналогично, — поленился Рыжий, Небаба поддержал, и официант отчалил, с тем чтобы шмелем вернуться. Фиг его знает, кто такие. Если из братвы, то в авторитете, если из ментов, то не из простых. Пусть жрут, пусть пьют, может, веселее будут. И добрее. Ишь, морды-то какие, словно на похоронах.

Нет, веселее Бродову со товарищи не стало. Тихо помянули они Женьку, вспомнили добрым словом Клару да и отправились в молчании спать. Рыжий с Небабой к себе на второй этаж, Бродов через ресепшен — на третий, в вакантный одноместный номер люкс. Даром что одноместный — ночевал он, как всегда, со Свалидором и Дорной…

* * *

На кладбище было тягостно. Вольно гуляли ветра, хлопьями падал снег, где-то неподалеку за белым пологом рычал мотором «Беларусь». Старался, на перспективу рыл. На очень, очень близкую перспективу…

— Опаньки. — Мужички опустили гроб на дно могилы, рядом с ним поставили второй и, вытянув истертые веревки, тактично отвернулись, изобразили скорбь. — Пожалуйте, готово.

— Прощай, Женя. Прощай, Клара. — Бродов взял горсть мерзлой, напополам со снегом, земли, высыпал в могилу, мгновение постоял и пошел. Его примеру последовали Рыжий, Небаба, Филатов и Васильевич, тощий угловатый мужик, сослуживец покойного. Скорбно пробарабанили комья по лаковым крышкам гробов, рабочие взялись за лопаты, и скоро все было кончено — от Женьки и Клары остался в этом мире только холмик земли. И в мире этом ничего не изменилось — все так же крепчал мороз, кружились белые мухи, ревел надрывно «Беларусь» и пробовали голос вороны, сытые, отъевшиеся, какие бывают лишь на кладбище. Им-то что, по триста лет живут.

— Хлопцы, слухай сюда, — задержался у могилы Небаба. — Деньгами вы как, не обижены?

— Да нет, — отвечали кладбищенские хлопцы. — Все нормально. В полном объеме…

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

Фантастический боевик, в котором рефлексирующий супермен стреляет при каждом удобном случае. Стандар...
Повести Александра Щеголева – классические триллеры с элементами эротики и психоанализа....
Политико-инфернальный детектив, смесь классического хоррора и фэнтези....
«1. Страшно. Мне очень страшно. Мне ещё никогда не было так страшно. Это не краткая вспышка животног...
Детские страхи материализовались. Некий «дядя» заводит вполне живых детей наподобие механических игр...
Истоки советского киберпанка....