Зона бессмертного режима Разумовский Феликс

Глава 5

Разбудил Бродова сотовый — подло, нагло, ни свет ни заря. За окнами еще висела ночь, на тумбочке у изголовья тикали часы, мерно порыкивал настенный, поставленный «на плюс» кондиционер — не май месяц, зима.

«Кому не спится в ночь глухую». Бродов нащупал трубку, с писком изладил связь, коротко, но с экспрессией спросил:

— Але?

Звонила девушка Дорна, голос ее звучал как продолжение сна.

— Привет. Как спалось?

— Привет. Давненько не слышались, — хмуро отреагировал Бродов, а сам подумал, что супостаты наверняка уже расстарались со сканером.

Как бы читая его мысли, Дорна игриво усмехнулась:

— Кнопочку нажми. Седьмой канал. Нравится мне эта цифра с детства, есть в ней что-то этакое волшебное, магическое, притягательное.

— Откуда ты зна… — удивился Бродов, фразу зажевал и клавишу нажал. — Сделано, миледи, говорите.

Телефон у него был не простой, с секретом, вернее, со скремблером[140]. Интересно, откуда же Дорна знает об этом? И интересно в кубе, откуда ей известны частота, нюансы шифрования и алгоритмы кода? Похоже, она и вправду читает мысли.

— Слушай сюда, как говорят у вас в Одессе. — Дорна опять усмехнулась, впрочем, уже не весело. — Пока будь хорошим мальчиком и даром не зли гусей. А когда въедешь в Луксор, сразу избавься от радиоконтакта. И будь осторожен. От Свалидора ни на шаг. Все, я еще позвоню.

«Господи, она еще и про Свалидора знает. — Бродов проглотил слюну, горестно вздохнул, вырубил машинально линию. — М-да, ох и весело же здесь у них в Египте. А ведь все, блин, еще только начинается. Как бы не умереть от смеха-то». Он выругался про себя, охнул удрученно, встал, включил телевизор. И напоролся, естественно, на музыкальный канал.

— Хабиби, хабиби, — сказал ему нараспев усатый здоровяк. — Хабиби-и-и-и[141].

«Это, генацвале, точно, все зло от баб», — согласился с ним Бродов, выругался матерно, чтобы тех, на том конце, проняло, сделал погромче музычку и отправился по нужде. Потом он мылся, брился, делал куцый — так, два притопа, три прихлопа — вариант зарядки и выковыривал из своего кровного добра всю эту электронную заразу. Собственно, как выковыривал-то — бережно изымал и осторожно, можно сказать, с любовью складывал в особый пакет. Чтобы все пока что стучало и сигналило в наилучшем виде. Едва борьба с вредителями была закончена, как позвонили с ресепшен — вставайте, граф, пора, вас ждут великие дела. Вперед, труба зовет. Так что оделся Бродов, вдумчиво собрался, немного подождал и, с легким сердцем вырубив хабибу, подался в гостиничный холл. Там его ждал сухой паек и сюрприз в лице, вернее, в опухшей роже угрюмого, невыспавшегося экстрасенса. Маг был не один, в тесной компании, рядом с ним отчаянно зевали красавицы Люба и Паташа. Чувствовалось по всему, что коньячок от Бродова долго не застоялся и даром не пропал.

— О, какая встреча, — обрадовался Данила, приблизился к соотечественникам и уселся на диван. — И куда?

— Туда, — подняла голову Наташа. — В Луксор… Уплочено.

— Да уж… Уплочено, — горестно вздохнула Люба. — А то черт ли нам эти пирамиды…

— За всех, милая моя, попрошу не говорить, — желчно поправил ее маг, и Даниле сразу стало ясно, что ночью, кроме пряников, ему ничего не отломилось.

— Салям, салям. — В холл с улыбкой добродетели бодро вошел гид, стрельнул глазами по сторонам, сделал приглашающее движение: — Прошу, прошу. — Он добро посмотрел на экстрасенса, ласково прищурился на дам и уже в автобусе, когда народ уселся, принялся шуршать купюрами. — Ваша тысяча… Ваших две… Ваших три…

Культурная программа началась. Натурально началась — ас-водитель тронул с места, «мерс» рванул вперед и с напором покатил по направлению к Хургаде. Снова потянулась за окнами пустыня, бесчисленные пакеты, мертвые пески, вращающиеся мерно, с исламским фанатизмом огромные пропеллеры, вырабатывающие ток. Моментом долетели до Хургады, проехали все это скопище лабазов и взяли направление в глубь страны — на юго-запад, к Нилу, через горы. Однако же не просто так, а с предосторожностями. Они возникли после плановой остановки, формирования конвоя и подсаживания в «мерс» человека в штатском — плечистого улыбающегося мусульманина из Управления туристической полиции. Ладно, построились в колонну, дали по газам, поехали. Не то чтобы с песнями и плясками, но весело, причем весьма. Впереди туземные менты с горящими огнями, за ними тяжеловесные, обгоняющие друг друга автобусы. Скрип сидений, взвизги шин, яростный рев моторов, тянущиеся за окнами по сторонам дороги горы Красного моря. Легендарные, судьбоносные, запечатленные в анналах, упоминаемые в Библии. Плохонькие, неказистые и на горы-то не похожие. Собрать над ними тучи, устроить снегопад — так на лыжах и не покатаешься, разве что на санках. Не Гималаи, не Кордильеры, да и не Альпы. Наш Суворов бы прошел, даже и не заметил…

— Уважаемые господа, прошу внимания, — несколько запоздало начал гид. — Вы видите хребет, на котором покоится вся история Египта. Он помнит фараонов и императора Наполеона, халифа Омара[142] и халифа Аль-Маамуна[143], президента Гамаль Абдель Насера и президента Анвара Садата. Их давно уже нет в живых, а горы все стоят и держат на своем хребте нашу славную историю. Еще как держат…

Почтеннейшая публика реагировала по-разному. Бродов добросовестно внимал, пил горько-терпкий швепс, посматривал в окно. Маг, ясновидец и друид, видимо, пребывал в нирване, мерно, с достоинством дышал и казался спящим. Барышни конкретно дрыхли, колыхали прелестями, явно не гарлемский негр посматривал на них, супружеская пара улыбчивых японцев все стрекотала камерами, обмениваясь восторгами.

Ну да, пустыни они в Японии никогда не видали.

Затем последовал привал, на коем можно было съесть сухой паек, вдохнуть сухой же воздух песков и за один фунт оправиться. Ладно, съели, вдохнули, оправились, поехали дальше. И уже к полудню достигли Луксора, центра всеегипетского туристического бизнеса. Когда-то здесь стояла древняя столица — греки называли ее Фивы, египтяне — Уасет. Это был город-сад, мираж в пустыне, волшебная сказка, куда там «Тысяче и одной ночи». Величественные храмы здесь соседствовали с домами знати, роскошные дворцы смотрели в зеркала озер, в лазуритовое небо вонзались иглы обелисков, вершины пилонов и колоссальные статуи богов и царей. И все это великолепие утопало в море зелени, сквозь пышную листву сикомор, тамарисков и пальм проглядывали позолота, слоновая кость, сандаловое дерево и так любимый египтянами полудрагоценный лазурит. Однако, увы, все проходит, ничто не вечно под луною. И от былого великолепия остались лишь одни развалины, до сих пор впечатляющие, потрясающие воображение.

«М-да, — крякнул Бродов, когда вышел на парковке из „мерседеса“, — это вам не аллея коммунаров».

Перед ним расстилалась грандиозная, ведущая к Карнакскому комплексу аллея бараноголовых сфинксов. В конце ее возвышались исполинские, размерами с хороший дом, пилоны Храма Амона. Время не пощадило ни рельефов на них, ни высоких мачт с разноцветными стягами, ни статуй богов и людей. Тем не менее преддверие Храма Вечности выглядело впечатляюще.

«Интересно, а что останется от нас? — Бродов резко отшвырнул пакетик с „насекомыми“, повесил сумку на необъятное плечо и принялся смотреть, как наши девушки выбираются из автобуса на белый свет. — Хрущобы? Зоны? Четвертый блок? Иркутская долбаная ГЭС?»

На лицах Любы и Наташи были написаны страдание, горе, непротивление злу и донельзя мучительный вопрос — зачем разбудили, суки? Они были похожи даже не на кукол — на полуоживших мертвечих из среднего фильма ужасов. Маг, хилер и экстрасенс также реагировал вяло и видом был крайне нехорош — какие, хрен вам в жопу, камни и древности, когда башка трещит по швам? Разрухи мы, блин, что ли, не видали?..

А гид тем временем уже достал билеты, с полупоклонами раздал и первым двинулся к довольно узкому — чтобы толпа редела и порядок устанавливался сам собой — проходу меж пилонами. Вот так, всего какие-то там двадцать фунтов[144], и общение с наследством древних обеспечено.

За пилонами располагался Колонный двор, размеры его поражали, давили на психику и вызывали вопрос — и чего ради? Может, ради того, о чем мы даже не подозреваем? Жарко припекало солнце, не было ни ветерка, в воздухе пахло пылью, камнем, вечностью, застывшей тысячелетней историей. Остро чувствовались гибельность, быстротечность, вся эта эфемерность бытия. Человеческого в особенности.

— Итак, уважаемые господа, прошу внимания. — Гид терпеливо подождал, пока туристы собьются в кучу, сделал энергичный жест и начал издалека: — Мы стоит на том самом месте, где все еще витает дух некогда величественнейшей и прекраснейшей столицы Древнего Египта. Замрите, задержите дыхание, умерьте биение сердец — и быть может, он снизойдет на вас…

И тут у наших девушек-красавиц случился сложный психологический излом — им вдруг до боли, до омерзения, до дрожи в гениталиях обрыдли эти древние руины. Мало того что марево, пыль, камень, несусветная тоска, так и еще и мудила гид, толкующий про клиническую смерть. Какое, на хрен, сердце, какая там менопауза, какая остановка дыхания. Башка болит, горит, как в огне, конкретно раскалывается на куски. Зачем разбудили, сволочи? Словом, развернулись девушки, плюнули на все прекрасное и отправились в автобус досыпать. Оккультист и маг, как кавалер и джентльмен, естественно, составил им компанию. Вместе с гидом остался авангард, даром что немногочисленный, но сплоченный — невозмутимый Бродов, улыбающиеся японцы и потный негарлемский негр. Белое, желтое и черное на каменном и пыльном.

— Хорошо, — гид, нисколько не расстроившись, глянул на часы и вытащил пачку сигарет, — давайте, господа, встретимся через полчаса на этом же месте. Чтобы не опоздать к обеду. Осматривайтесь сами.

Он дружески кивнул, щелкнул зажигалкой и, с чувством закурив, нырнул в тень. Развалины, видимо по тысячному разу, его уже не впечатляли. То ли дело ментоловое «Мальборо»…

И пошел себе Бродов Карнакским храмом, да не за мудростью или истиной — искать обитель общепита. Однако же, как ни спешил, не мог не восхититься искусством древних. Колонны были массивны, поставлены на века и в целом символизировали заросли папируса. Резные капители напоминали связки лотоса, из цветков которого, как известно, рождаются боги[145], местами кое-где еще проглядывало чудо росписи, восковые краски, несмотря на время, пленяли, удивляли и радовали взор. А освещалось, по идее, каменное великолепие нежаркими лучами солнца сквозь окна в потолке — решетчатые, хитрые, прорубленные наискось. С филигранной, поразительной, инженерно выверенной точностью. И все это — аж за полторы тысячи лет до Рождества Христова.

«М-да, лепота», — вспомнил Бродов в который уже раз известнейший киношлягер, очарованно вздохнул и, с сожалением покинув гипостильный зал, быстро и уверенно сориентировался на местности — ага, вот он обелиск, вот он скарабей, вот он водоем. Скоро перед ним предстала та самая кафешка, и впрямь ничем не выделяющаяся, никакая — прилавок, тент, пластмассовые стаканчики, невзрачные пластмассовые же столы. Неподалеку, под сенью сикомор, сидел араб, торговец сувенирами и шляпами. Судя по светлой расцветке его рубахи-галабеи, бизнес на развалинах шел весьма неплохо[146]. Однако нынче бог папирусов и властелин кальянов скучал — неверных ротозеев было мало. Ну, во-первых, не сезон, а во-вторых, наверное, еще ходят всей толпой, бродят, выкатив глаза, по луксорскому храму, покупают небось у рыжего Али его низкосортное дерьмо. У-у, покарай его Аллах! У, никуммака[147]! У, зубб-эль хамир[148]… «Да, дядя, дело твое в шляпе», — глянул на торговца Бродов, выписал вираж и принялся забирать левее, в импровизированный дворик, за каменную ограду высотой в человеческий рост. Здесь торжествовали хаос, живописный беспорядок, реставрационно-археологическая разруха — валялись камни, громоздились плиты, стояли статуи и фрагменты колонн. Антураж дополняли автомобильный прицеп, скудная растительность и софиты освещения, призванные и ночью являть развалины в их тысячелетней красе. Где-то впереди вонзалась в небо мечеть Абу-эль-Хаггава, стройная, как свеча[149], несколько правей и ближе к Бродову стоял строительный подъемный кран, а уже совсем неподалеку, вписываясь в ландшафт, лежал в развалинах тот самый храм — невзрачный и неказистый, но тем не менее так горячо любимый девушкой Дорной.

«Ну, значит, верной дорогой идем, товарищи». Бродов вытер пот, поправил сумочку, ступил на камни, еще помнящие Рамзеса Второго, и вдруг почувствовал, что пришел Свалидор. Мир вокруг сразу сделался другим — до предела ясным, предсказуемым, не замутненным пологом незнания и неопределенности. Словно незамысловатая пьеса, на которую смотришь из будки суфлера. Изменилось и время, сделалось пластичным, превратилось в патоку на стенке бидона. И стал виден нож, точнее, обоюдоострый здоровенный кинжал. Вида мерзкого, недоброго и зловещего, положительных эмоций не вызывающий. С в меру длинным, заточенным с обеих сторон клинком, с отполированной деревянной рукоятью, а главное, со множеством щербин и язв на лезвии, как видно, чтобы лучше удерживался яд. Да, тот еще ножик-режик, сразу чувствуется, не для хлеба — по мясу. К тому же еще и летучий, с ускорением, рассекающий воздух на бреющем в направлении горла Бродова. Собственно, не таком уж и бреющем, с этакой вялостью, ленцой, степенно и вальяжно. Словно при просмотре замедленного, снятого особой камерой кино. Того самого, волнительного, которое не для женщин и детей.

«Эх, хорошо, коровы не летают. — Бродов скинул сумочку, неспешно увернулся, посмотрел, как ножик высек искру из стены. — Ну, сейчас начнется». А откуда-то из-за камней уже вынырнули двое и молча на пределе скорости бросились к нему. Ну, это им казалось только, что на пределе скорости, — двигались они медленно и печально, словно в жидкой, очень плотной среде. Оба плотные, усатые, в пропотевших одинаковых футболках. И с одинаковыми, не по хлебу — по мясу, отравленными обоюдоострыми клинками. Все, шуточки закончились — Бродов превратился в Свалидора, бесстрашного, справедливого и неукротимого могущественного Стража Вечности. Мгновение — и череп одного из супостатов треснул, деформировался, вскрылся, как арбуз, и из ужасной раны вылез серо-розовый, похожий на рахат-лукум мозг. Второй нападающий от удара в живот выронил кинжал, согнулся в три погибели, изрыгнул кровь и бездыханным трупом встретился с землей, все внутри него превратилось в кашу. Аллес, финита, занавес, шопеновский марш. И сразу же мир для Бродова сделался привычным — ласково светило солнце, пыльно зеленела листва, в небе барражировал египетский ас на дареном, еще советском, МИГе. А на древних камнях, помнящих еще и Тутмоса Третьего, великого мудреца и воина, лежали два окровавленных, остывающих тела. Вот так всегда, наворочает Свалидор делов, и в кусты, а разбираться ему, Даниле Бродову. Впрочем, пока что ничего особо страшного не наблюдалось — все было тихо, мирно, безлюдно и пристойно. Однако же в любой момент гармония могла нарушиться, и, по идее, нужно было уходить, но Бродов, нагло искушая судьбу, решил не торопиться. Он вытащил цифровик, сделал пару снимков и, присев на корточки, прошелся по карманам убиенных. И сразу вспомнил, каким бывает страх — липкий, удушливый, парализующий рассудок. У одного из потерпевших он нашел фотографию. Узрел себя любимого во всей боевой красе, при форме, регалиях, погонах, орденах. Крупная такая фотография, впечатляющая, девять на двенадцать, словно только что вынутая из особого кармашка в папке с милым грифом «Совершенно секретно». И была она мало что качественной, матовой и сугубо героической, так еще и с надписью — хвала аллаху, что не дарственной, — на обороте, арабской вязью, хрен прочтешь. А Бродов даже и пытаться не стал, подхватил вещички, воровато оглянулся и в темпе вальса «С концами» резво подался прочь. На место встречи, которое изменить нельзя. Его переполняла сложная гамма чувств — от банальнейшего непонимания и искреннего любопытства до пламенного желания взять крепко за грудки загадочную девушку Дорну. Не в плане сексуальном — в плане познавательном. Какие книги, какие голоса, какая там к черту «Волга», какой Египет, какой Шумер, какие вооруженные арабы. И каким концом тут Свалидор. А? Однако же увы, увы, на месте Дорны не оказалось. Зато лежали в крови, в невзрачном виде и в уже знакомых футболках три тела, а также стояли в тихом ужасе с полдюжины любителей экзотики. Собственно, не в таком уж и тихом. Улыбчивые японцы, например, уже не улыбались, непутевого потомка грозных самураев оглушительно тошнило. Да, зрелище у колонны не радовало. У кого вырвана трахея, у кого разворочен живот, у кого от сильнейшего удара в лоб выскочили глаза. Да, что-то галантного рандеву не получилось. «А ведь не складывается у меня отдых-то, второй день, а уже пять трупов. Что же будет дальше, ведь вояж-то двухнедельный? — Бродов тяжело вздохнул, резко отвернулся, посмотрел на дочь Японии, суетящуюся вокруг супруга. — Вот это я понимаю, да, настоящая подруга, с такой можно и в разведку. И почему это меня девушки хорошие не любят?»

В это время завибрировал телефон, звонила, как всегда в прекрасном настроении, веселая и отзывчивая девушка Дорна.

— Привет, как дела? Меня не жди, рандеву отменяется, небольшие издержки общения. Тут такие прилипчивые парни. Да ты, я думаю, уже с ними познакомился. Если хочешь жить — двигай в Каир. Боже упаси, не поездом и не прямо сейчас, сделай паузу. Скушай «Твикс». Ну все, я еще позвоню. Чао.

«Значит, небольшие издержки общения? — Бродов отключился, посмотрел на трупы, угрюмо покачал головой. — Да, а ведь не случайно две трети террористов — женщины». Он спрятал телефон, поправил сумку и, не теряя времени, пошел на выход. Прознают менты, закроют коробочку, начнут копаться в дерьме. А оно ему надо?

Гид, как и обещался, был на месте, у статуи Потрясателя Вселенной[150].

— Ноги моей больше здесь не будет, — с ходу сообщил ему Бродов, изобразил гнев, отвращение, ярость и тихую мужскую истерику. — У вас здесь в Египте такое, такое… И я говорю не про пирамиду. Все, к черту, к дьяволу, уезжаю в Европу. Пока, приятно было.

Данила сунул гиду, чтобы тот еще больше охренел, стодолларовую бумажку, похлопал по плечу и — ходу, ходу, ходу. Через необъятный двор, к громадинам пилонов, мимо бараноголовых сфинксов, на набережную, к Нилу. По пути он кинул взгляд на парковочную площадку, отыскал глазами красный минивен. «Счастливо оставаться, земляки, дай-то бог больше не увидеться». Ему не суждено было узнать, что сегодняшним вечером, переезжая через Нил, «мерс» вылетит на всем ходу на встречную, столкнется с фурой, взорвется, вспыхнет и изуродованным болидом спикирует с моста. А потом, уже спустя время, выяснится, что у него были надрезаны тормозные шланги[151].

Нет, ничего этого Бродов не знал — шел себе по набережной в направлении Луксора[152], бдел, крепил готовность, смотрел по сторонам и с практицизмом профи оценивал реалии. Да, Дорна совершенно права, сейчас необходимо взять тайм-аут. Те, кто так алчут его крови, наверняка уже взяли под контроль и железную дорогу, и автобусы, и все более или менее нормальные отели. Значит, надо не высовываться, изменить свой статус и плотно слиться с трудовыми, не избалованными роскошью массами. Пойти в египетский народ.

А пока что Бродов шел по набережной, шевелил извилинами, смотрел на воду, вдумчиво советовался с инстинктом самосохранения. Текли по кругу его мысли, текла священная древняя река. Вода в ней была такая грязная, будто рядом лопнула канализация. Впрочем, нет — рядом все было в целости и сохранности. Потому что терять герметичность было решительно нечему[153].

«М-да, почище Ангары будет», — с горечью подумал Бродов, сплюнул, выругался и принялся воплощать мысли в жизнь. Милостиво снизошел до домогающегося извозчика, сбил, чтобы уважали, цену и залез в нелепый, аляповатый экипаж. Однако не поехал никуда, велел парковаться и позвонил за тридевять земель в Иркутск.

— Привет. Это я. Коробочку включи, второй канал. Сейчас пришлю привет, с ответом не тяни. Как понял?

— Как всегда, с полуслова, — заверил его Рыжий, отрывисто цыкнул зубом и отключился, а Бродов вытащил цифровик, открыл ноутбук и занялся делами. Привет отправил в лучшем виде, да не простой, а фотографический. Лучше один раз увидеть… Потом расплатился, вылез и бодро заработал ножками. Минут через пять он уже сидел в маршрутке. Старая, видевшая и лучшие времена «тойота» повезла его в Луксор — тусклый арабский отсвет египетского былого великолепия. Хождение в простой трудовой народ началось.

Глава 6

Чтобы тебе жить во время великих перемен.

Китайское проклятье

— И вот, дорогие коллеги, что мы имеем. — Кашлянув, Тот взмахнул дистанционной указкой и выпустил белый лучик в направлении экрана. — Наиболее адекватный район приводнения вот здесь, на расстоянии примерно в тридцать беру[154] от намеченной точки базы. Ну, естественно, с определенной долей аппроксимации…

На какое-то время он изменил свой имидж и превратился из набушмаченного фраера[155] в донельзя благообразного академического мужа. Почему — не ясно. В рубке размещались в основном свои, все ануннаки нормальные — Ан с сыновьями, Мочегон, Красноглаз, Парсукал, Вырвиглаз и Зануда. Были еще, правда, и пернатые, орлы — глав-летун чубатый Нинурта и помощничек его пейсатый Зу. Самый главный же орел — Шамаш — отсутствовал — лично, никому не доверяя, инспектировал матчасть. Благо на звездолете этой самой матчасти было завались. Сидели перед экраном не просто так, шевелили мозговыми извилинами — судили, рядили, прикидывали так и этак, с какого конца подбираться к планете. Дело это было не простое, хлопотливое, весьма и весьма мудреное. Требовалось найти место с умеренным климатом, плоским ландшафтом и водными ресурсами. И кроме всего прочего, богатое источниками дешевой энергии. Это вам не Дуньку Кулакову стоя, не Клавку раком и не Машку через ляжку. Наконец в первом приближении был выбран район двух рек — могучих, полноводных и неторопливых, с широкими плодородными долинами[156]. Район, где находились нефтяные поля, поражающие воображение. Здесь не нужно было заниматься разведкой, бурением, обустройством скважин. Нет, нефть, асфальт, мастика, битум выходили здесь на поверхность естественным путем. Только бери. А кроме того, совсем неподалеку находился океан, на поверхность которого без особого риска могли опускаться челноки — понятное дело, что на незнакомую планету гораздо безопаснее приводняться. А десантным модулям — им что. Люминевые, доплывут…

— Итак, мы приводняемся вот сюда, на западную оконечность океана, быстренько достигаем суши и, форсируя полосу проливов и болот, движемся в глубь материка к намеченной точке. — Тот с академическим размахом оставил на экране красный след, как будто бы нанес планете резаную рану. — Думаю, что нашей первоочередной задачей на месте будет ирригация.

А на экране, освещаемая желтым солнцем, плыла чужая голубая планета. Она переживала не лучшие времена — время великих перемен. Льды, покрывавшие ее поверхность, потихоньку таяли, наполняли реки и океаны влагой и образовывали бесчисленные озера, обширные дельты и болотные топи. Так что мудрый Тот был совершенно прав — программа-минимум — это приводнение, а программа-максимум — осушение. Нечего по второму разу жопу мочить. Лучше рога[157].

— Тэк-с, — вслух подумал Ан, медленно поднялся с кресла и при всеобщем одобрении изрек: — Мыслю — все путем. Действуем согласно плану — разворачиваем базовый лагерь, затем строим космодром, лабораторию, ферму, склад. Это так, для начала, чтобы прикинуть хрен к носу. А там видно будет. Все. Я сказал.

Несмотря на предстоящую адову работу, на душе у него было славно. Будущее, по крайней мере близкое, обрело четкие перспективы. Вчера через Гипернет с подачи Парсукала удалось связаться с барыгой Исимудом. Тот, с ходу въехав в тему, выразил согласие, однако был немногословен, словно древний затранец. Сказал, что актуальны раданий, тринопля, мороженые органы и протоплазма. А также ханумак, куги, очищенная кубаббара и икра карпа Ре в малой расфасовке. Еще сказал, что стоит великий шум, что шукают с собаками какой-то звездолет, торжественно заверил, что как только, так сразу, обозвался напоследок «вашим Изей» и с концами пропал. Настолько быстро, что наверняка сеанс не засекли. М-да, сразу чувствуется — не дурак. Словом, теперь все было ясно и понятно — кубаббара, куги, ханумак и тринопля. Ну а если получится — то и икра карпа Ре. А впрочем, почему не должно получиться-то? Вон, что Нинти, что Энки качественно подкованы, отлично натасканы, обучены всем секретам премудрых наук. Так что пусть вкалывают, стараются, выращивают ханумак, разводят карпа Ре. Уж всяко будет лучше, чем блуд и беспредел. А Энлиль пусть останется здесь, на звездолете, в семейном лоне, на глазах у отца. И все, не будет ни шума, ни гама, ни вражды. Любовного, блин, треугольника не будет.

После совещания в ЦП Ан с Тотом, Нинуртой и Зу двинулись вниз, на четвертый уровень, где размещались ангары, трансбоксы и кибермастерские. Белый, стилизованный под бобика серворобот что-то дружелюбно тявкнул, оскалился, бодро помахал антенной-хвостом и, задрав для полной достоверности заднюю лапу, вывел их точнехонько пред очи Шамаша — тот стоял на пандусе у грузового «Апина» и что есть силы материл двух одноперых орлов:

— А мне насрать, сука, бля, такую мать, что так летать вас не учили. Привыкайте, так вашу растак, дрочите жопу, и не так, и не в мать, фикусом. Тьфу, сука, бля, кактусом. — Заметив Ана, он сбавил тон, крайне уважительно кивнул, добро, по-товарищески взглянул на Тота и грозно, хищным зверем на Нинурту. — А ну, давай забирай своих щеглов и учи их летать в трансгипрежиме. Мудаки, бля. Хрен вам в жопу, а не дезактивацию гена, падлы, не вошкаетесь ни хера. Канай!

— С почтением внимаю, уважаемый Старший Инструктор. — Нинурта вытянулся, сделал респект-салют и в свою очередь хищником оскалился на подчиненных: — А ну равняйсь! Смирно! Вольно! Бегом на тренажер! Двуперый Зу! За ними! Выше колени! Взять на контроль! И покрепче! Лично проверю! Даю пять минут! Время пошло!

Мгновение — и орлы, резко взяв низкий старт, разлетелись, в ангаре остались только Ан, Тот, Шамаш и кабысдох-серворобот. Это не считая реактивного грузовика «Апина».

— И чему только их в академиях учат? А если завтра, бля, война? А если завтра, бля, в поход? — без намека на патриотизм заметил Шамаш, с наслаждением, как это и положено зэку, которые, знамо дело, сторожевых собак любят нежно, пнул серворобота и повел дорогих гостей в лице Ана и Тота осматриваться. Полюбоваться на что было, было. Хозяйство Шамашу досталось великое — трудяги-грузовики «Апины», транспортные «Гиры», прогулочные яхты «My», туристические планетоиды класса «Шем». А огромные запасы топлива, зипов, ремов, расходной роботехники, средств малой кибернетизации. Да, вопросов нет, звездолет был действительно суперкласса — хочешь, любуйся на астероиды, хочешь, высаживайся на планеты, хочешь, сиди не высовываясь. Что хочешь. Так что было на чем вывозить кубаббару, куги, ханумак, триноплю и икру карпа Ре, ох было. Вопрос только в том, как все это богатство взять. Да так, чтобы тихо, мирно, без шума, зноя и пыли. А главное, без головной боли. Без всяких там разбродов, шатаний, волнений рабочих масс. Без активной жизненной позиции кадров, которые, как известно, решают все. Так что походили Ан и Тот в обществе Шамаша, полюбовались на триумф технической вседорбийской мысли да и подались вниз, на нулевую палубу, в погрузочную дельта-зону. Там, в секторе X, за силовым барьером стараниями Красноглаза и поддужных была устроена зона настоящая, правильная, строгого режима. Со всеми присущими зловещими аксессуарами — лазерным периметром, протоновыми локалками, антигравитационными платформами в роли бочек[158]. Все было сделано грамотно, по уму, толково и с душой, благо знаний, энтузиазма и личного опыта хватало. И вот уже третий день цвет, элита вседорбийского общества — успешные функционеры, вальяжные генералы, процветающие политики — хавали пайку. Дрались за нее, ходили на парашу и доблестно превращались кто в педерастов, кто в чертей. Мужиками становились деляги-бизнесмены, ворами — и в самом деле воры из органов правопорядка. Процесс шел активно, режим прессовал, уют был еще тот, а жирность ниже плинтуса. Похоже, скоро уже можно было бы вести речь о нормах, выработке и трудовом десанте.

— Да, брат, а ведь у тебя здесь порядок. Образцовый, — искренне восхитился Ан и крайне одобрительно кивнул. Красноглаз же очень нехорошо оскалился и голосом, полным ненависти, изрек:

— А для этой сволоты, утес, мне ничего не в лом. Готов стараться рогом с восхода до заката. БУР вот качественный замастрячили вчера, трюм, если бог даст, задвинем сегодня. Путевый трюм, глухой, с невыгребной парашей. До упора прессовать надо всю эту гниль, это разве ануннаки? Падло. Да любой пидор у нас на Нибиру даст сто очков фору здешним паханам. Всех, так вот растак, на гной, всех, и не так, и не сяк, и не эдак, в пахоту.

Затем Красноглаз цинично выругался, быстро совладал с эмоциями и принялся вдаваться в детали — не спеша, вдумчиво, со знанием дела, с чувством, с толком, с расстановкой. И чем больше Ан вникал, тем сильнее проникался мыслью, что да, все идет как надо, все идет путем — в лагере активно доходили до кондиции восемьсот здоровых, упитанных мужиков. Свинели, зверели, теряли все ануннакское, стремительно, на глазах превращались в рабов. В послушных, с правильной резьбой винтиков машины его, Ана, воли. Причем практически вечных, не ржавеющих, не поддающихся износу — почти у всех местных зэков был дезактивирован ген старости. И ежели учесть, что в прогулочный планетоид влезает полста голов, а самих этих планетоидов на борту не меньше дюжины, то от масштабности всего задуманного просто захватывает дух. Как говорится, копать вам не перекопать, возить не перевозить. Эх, срубить бы денег немерено, разобраться бы с документами, извернуться бы с гражданством. А потом купить бы искусственную, а если повезет, и натуральную планетку, да и зажить на ней в свое удовольствие. Так, чтобы — дом, друзья, бабы, хороший ханумак, добрая тринопля. Дети, черт бы их побрал, внуки, правнуки. Вот такую бы как эту планетку заиметь — с недрами, водой, атмосферой, флорой, фауной. Вот такую бы конфетку. М-да. Ну да ничего, какие наши годы. Еще не вечер. Главное — начать.

Словом, пообщался Ан с умельцем Красноглазом, с одобрением покивал и отправился с мудрецом Тотом ужинать. Чинно, мирно, не спеша, по высшему разряду. С повышенной жирностью. Ну да, как поешь, так и поработаешь. А работы впереди предстоял непочатый край.

— Утес, они входят в атмосферу! — сугубо персонально, словно они были в рубке одни, поведал Парсукал и, до предела увеличив картинку на экране, осведомился по связи: — Эй, третий, третий, я второй! Как там дела? Есть ли турбулентность?

На экране, поблескивая на солнце, тремя стремительными серебряными каплями планетоиды сближались с планетой. С той самой голубой, еще ни о чем таком даже не подозревающей.

— Хорош понтоваться, ты, сучий потрох, твой номер шестнадцатый, — буркнули по связи голосом Шамаша, смачно цыкнули зубом и незлобиво выругались. — Дела, сука, бля, у прокламатора. У нас — заход в плотные слои. И хер с ней, с турбулентностью, прорвемся. А, есть контакт, вздрогнули. Эх, хорошо пошло.

— Да, грамотно идут. — Ан вперился в экран, где планетоиды выписывали кривую, очень глубокомысленно вздохнул и ласково воззрился на Энлиля, тихо ликующего по соседству. — А как тебе, сынок?

Индифферентным голосом спросил, даже как-то вяло, не давая ни малейшей пищи для размышлений.

— Да, отец, хорошо идут, — с редкостной почтительностью ответил тот, разом подобрался, изобразил восторг, но все же прокололся, не совладал с собой, радостно улыбнулся: — Скоро сядут.

На душе, в сердце и особенно в малом тазе у него было необыкновенно благостно. Господи, какое же это счастье, что братца Энки отправили на гной, в пахоту на эту чертову планету. Пусть, пусть встает там грудью на трудовом посту, а он, Энлиль, здесь, с Нинти… тоже уж что-нибудь да поставит. Нет, право же, умом папахена не понять — то рожу бьет ножищами на бреющем, то сам устраивает такую лафу. Никакой логики, последовательности и здравого смысла, как видно, конкретно уже съезжает в маразм. Ну и ладно. Молодым везде у нас дорога, а старикам везде у нас покой. Вечный. Поцарствовал и хватит, пора, пора передавать эстафету.

В то же время Энки, злющий как черт, сидел в салоне головного планетоида и был не то чтобы в миноре или не в духе — в жестоком, беспросветном, крайнем пессимизме. Дьявол побери этого чертового родителя, играющего постоянно на стороне Энлиля. Ну это же надо, блин, постараться, пошевелить извилинами, придумать херню — отправить его, первенца Энки, космической скоростью конкретно в болото. За тридевять земель к едрене фене, туда, куда и Макар своих телок не гонял. На какую-то там третью голубую планету. Кайлить куги, рыть кубаб и разводить, такую мать, карпа Ре. А Энлиль тем временем будет крыть Нинти. Отковывать достойнейшего продолжателя правящей династии, ублюдка, который в конце концов и примет эстафету власти. Ну, сука, гнида, падла, бля, такую мать! Настроение Энки усугублялось еще и тем, что соседи-попутчики ему совсем не нравились: жуть какой начитанный очкастый Тот, данный ему, Энки, Аном в заместители, зверюга и садист мокрушник Красноглаз, да не один, а со своим подхватом, и главное, вся эта сволочь потерпевшая, откомандированная с понтом на свежий воздух. Почти весь планетоид забит бывшими политиками, промышленниками, штабными офицерами. Именно забит. Один только ануннак и есть на ануннака похожий — рулило Шамаш, да ведь и тот сидит за стенкой в пилотском кресле и напоминает о себе лишь громким матом. Да, хорошо, такую мать, начинается вояж, здорово, отрадно, пользительно для души. А Энлиль там на звездолете уже небось жарит Нинти. И так, и сяк, и этак. А тут сношайся с безопасностью, посадкой, погрузкой, дренажом. Эх, такую мать, нет в жизни счастья. Особенно в половой. Так, предаваясь мрачным мыслям, он даже не заметил, как челнок снизился, сбросил скорость и пошел на посадку. За бортом, в прорезях иллюминаторов, закурчавились облака, показались суша, льды, растительность, клякса океана. Вот она превратилась в лужу, в пруд, в маленькое озерцо и, наконец, в безбрежное, не охватываемое взглядом водяное пространство.

— Эй там, на борту! Зекс[159]! — рявкнул Шамаш.

Тут же рыкнули посадочные двигатели, планетоид содрогнулся, невесомо завис и послушно опустился на пси-подушку. Внизу, на расстоянии ануннакского роста, лениво перекатывались волны.

— Третий, третий, я пятый, — прорезался в эфире Зу. — Приводнился без происшествий. А вы?

— Третий, я четвертый, — следом объявился Нинурта. — Аналогично.

— А ну, закройте пасти. Я что, такую мать, слепой? — отозвался Шамаш, глянув на экраны обзора, быстро перевел глаза на сполохи анализаторов, выругался, прищурился, с удовлетворением кивнул и принялся докладывать в Центр: — Утес, все пихточкой. Есть контакт. Атмосферия путевая, пищак[160] не дерет, кислородий присутствует, аномалиев нет. Вода соленая, фон правильный, зараза отсутствует, дна не видно. Жить вроде можно. Ну, все, утес, мы тронулись.

— Давай, — коротко, но с чувством напутствовал его Ан, значимо прищелкнул языком, и планетоиды, построившись вытянутой «свиньей», быстро заскользили над волнами — путь их лежал на север, к берегу материка, к месту, позднее названному Двуречьем.

— Да, вот оно, море-океан, водная стихия. — Тот с видом завоевателя глянул в иллюминатор, с уханьем зевнул и, вытащив свой любимый портативный вычислитель, дружески ухмыльнулся Энки: — А что, коллега, неплохо было бы узнать составчик здешней воды? Каков процент куги, какое содержание кубаббары. Да и в верхних донных слоях было бы неплохо покопаться, ох, совсем неплохо, а?[161]

— Да, неплохо это было бы, неплохо, — с сухостью, дабы обозначить дистанцию и сразу поставить заместителя на место, отозвался Энки. — Вот этим-то, коллега, и займитесь первым делом. По готовности я проверю.

Что, получил гранату, очкастый умник? То-то. Впредь не высовывайся и не гони волну. Инициатива, она наказуема.

— Браво, коллега, брависсимо, вы просто читаете мысли, — нисколько не обиделся Тот. — Я как раз и собирался сейчас заняться теоретическим обоснованием. Предположим, что процент куги среднестатистичен, а содержание кубаббары… — И, кривя лицо, ужасно улыбаясь, он углубился в вычисления с на редкость отрешенным, фанатично-исступленным, но донельзя счастливым лицом. Чувствовалось, что он занят сейчас главным делом всей своей непростой жизни.

«Надо же, дела-то какие, ведь одни маньяки вокруг», — косо посмотрел на него Энки, горестно, с отвращением вздохнул и, представив, что сейчас творится на звездолете, окончательно расстроился, кинулся в тоску, утвердился в мысли, что жизнь сплошное дерьмо. Воспаленное воображение нарисовало ему Нинти — длинноногую, рыжеволосую, крутобедро-высокогрудую, с тесным, уютнейшим, укромным лоном и белоснежно-шелковистой кожей. Стоящую на четвереньках на ковре. А этот гад, этот выродок, это исчадие ада Энлиль, наполовину голый, со вздыбленным фаллосом, гнусно и сладострастно ухмыляясь…

В общем, Энки даже и не заметил, как миновали шельф, выбрались на сушу и с напором двинулись в глубь материка. Внизу, под брюхом планетоидов, потянулись озера, болота, трясина, рукава — осока, кустарники, зелень, камыши, бурлящая мутная вода. А вокруг — туча, скопище, тьма, мириады кричащих птиц, обретающихся в этом царстве шума, гама, суеты и жирной грязи. Интересно, и что же служит им пищей? Гм. Наверняка в болотах этих кто-то есть.

Чем богаты здешние окрестности, стало до предела ясно, когда наконец прибыли на место и с оглядкой вышли из планетоидов. Все вокруг — и растительность, и топи — прямо-таки кишело гадами. Казалось, что на этой планете обитают лишь рептилии и птицы и бедному карпу Ре на ней места не найдется. Такое положение дел нисколько не устраивало Энки, а потому он, поддавшись настроению, схватился за протонный ствол.

— Ну, суки, падлы ползучие, сейчас я вас. В импульсном режиме…

М-да, протонный бластер, да еще под настроение — штука серьезная. Таких мокрых дел наворотить можно, потом и не расхлебаешь.

— А может, и не стоит так-то вот, напрямик, дорогой коллега, — с мягкостью заметил Тот, с доброй улыбкой подошел, твердо заглянул в глаза. — Сейчас наладим звукогенератор, определимся с частотой, выкопаем ямку повместительнее. И ладушки — все змейки будут в гости к нам. Сами приползут, на протоплазму. Ну а если, дорогой коллега, есть что-то личное, то тоже никаких проблем — берите лазерную мелкашку и вперед. Нынче, говорят, в моде женские подвязки из змеиной кожи. Только учтите, они кусаются. Что змеи, дорогой коллега, что бабы.

— Прищемим хвост и тем, и этим, — резко воодушевился Энки, бросился за стволом и принялся покушаться на близползущих ни в чем не повинных гадов, причем стараясь уязвить их, дабы не портить шкуры, всенепременнейше в глаз. Однако же, увы и ах, рука его дрожала — буйное, отлично развитое воображение все рисовало и рисовало ему Нинти. Длинноногую, рыжеволосую, крутобедро-высокогрудую, с тесным, уютнейшим, укромным лоном и белоснежно-шелковистой кожей. В одних только просвечивающих чулочках на тех самых змеиных подвязках…

— Ну вот и хорошо, вот и ладно, никто не будет крутиться под ногами. — Тот, глянув на змеиный геноцид, кивнул, мигом сориентировался на месте и, выработав без труда глобальную концепцию, довел ее в деталях до Красноглаза: — Вот так, так, так, так. Ну как?

— Мазево, ништяк, ну ты и мозга, — восхитился тот, с чувством проникся одобрением и принялся активнейше воплощать планы в жизнь. Для чего перво-наперво задействовал подневольные трудовые массы. — Зэки! — сказал массам он. — Пора бы уже, сука, бля, упереться рогом. Выдадите объем — будут вам «ноги»[162], расконвой и повышенная жирность. Нет — я вас всех педерастами сделаю. Всосали? Или разжевать?

А Мочегон со товарищи уже вытаскивали виброломы, инициировали субнасосы, дистанционно активировали пси-выгребалки, лазерные заступы и резонансные носилки повышенной вместимости. И началась работа адова, ужасная пахота, великий гной — не за страх и не за совесть, а за жирность и за «ноги».

Сперва, дабы застолбить владения, расстарались с оградой — могучей, силовой, которую и бронелазом не возьмешь. Затем внутри периметра не без посредства Энки свели счеты с фауной, разобрались с флорой, устроили дренаж и, поставив модули для жилья, вырыли землянки для существования. Каждому, как говорится, свое. Потом оправились, перекурили и, без излишеств перекусив, взялись за яму — огромную, снаружи изгороди, более похожую на жерло вулкана. Вот уж намахались-то лопатами, навыгребали-то земли, повычерпывали-то воды. Да и умелец Тот тоже не зевал, даром не расслаблялся, попусту не тратил время — все чего-то считал, возился с аппаратурой, прикидывал, регулировал, ударял по мат-части. И вот наконец свершилось, настала кульминация — окрестные болота вдруг словно заштормило. Чутко зашумел камыш, с плеском забурлила вода, зачмокала, пошла рябью грязь, и на свет божий, оглушительно шипя, показалось сонмище змей. Образуя речки, ручейки, широкие потоки, они с поразительным единством и с завидной целеустремленностью дружно потекли в одну сторону. В сторону котлована, вырытого с подачи Тота. Мгновение — и он стал наполняться разноцветной, отвратительно пульсирующей массой.

— Ну, сука, бля, и гадюшник! — громко восхитился Шамаш, Энки завистливо вздохнул, Мочегон и Красноглаз переглянулись, хмыкнули и не сказали ничего. А что попусту-то звонить, и так голимо ясно — глыба, дока, мозга, светило и светильник разума. Тологой сапсаган[163], одним словом.

А гады между тем все шли и шли могучей разноцветной рекой, в яме вскоре их уже набралось более чем достаточно.

— Ну-с, на сегодня хватит, — с рачительностью изрек Тот, — а то ведь технология изъятия яда у нас не отработана.

Он сплюнул с сожалением, коротко вздохнул и с видом доброго хозяина выключил аппаратуру.

И все рептилии словно вынырнули из какого-то своего сна — моментом замедлились, нарушили строй и в недоуменном молчании отправились восвояси. Сегодня им всем крупно повезло, а вот что же будет завтра?

— Спать не лягу, пока не научусь изымать яд, — клятвенно пообещал себе Тот, сразу же повеселел и обратил свое внимание на гадов, которым податься было некуда. Собственно, как обратил-то — выстрелил по яме из лучевого деструктора. Подошел поближе, посмотрел, пожевал с удовлетворением тонкими губами. — Да, фрагментировано качественно.

Он лично опустил на дно малый биосервоконтейнер, под завязку наполнил его свежей протоплазмой, дистанционно поднял, посмотрел на индикаторы и сделался доволен — кондиции соответствовали усредненным нормам. Это было как нельзя более кстати — близилось время ужина. Походный, запрограммированный под потерпевших конвертер выдал на гора хряпу и бронебойку, командное звено с чувством вгрызлось в деликатесы со звездолета, и в лагере на время настала тишина — лишь дружно брякали теллуровые ложки, жевали алчно наполненные рты да похрустывали панцири мазандарбийских крабов — их ануннаки нормальные пользовали с луком, с чесноком, с белинским и с молоками карпа Ре.

А между тем уже опустился вечер, первый день на голубой планете подходил к концу. Желтое чужое солнце медленно уходило за горизонт, по травам потянулись длинные тени. Где-то неподалеку в непролазных зарослях подали голос незнакомые ночные птицы. Темнело на глазах.

— Короче, дело к ночи, — сделал верный вывод Красноглаз, загнал с поддужными рабочий люд в землянки и принялся бодяжить ханумак — вдумчиво, старательно, не торопясь, так чтобы хватило на всех. Впрочем, Тот с Шамашем вмазываться не стали — первому еще предстояла связь с центром, второму завтра поутру — выход на орбиту, а Энки, как это и положено руководителю, в коллективе не ширялся, Зу с Нинуртой, дятлам и щеглам было не положено. Так что ширева братве должно было хватить надолго. На всю ночь, которая впереди. И вот она настала, мрачная, беззвездная, полная шорохов, движения и неясных звуков. Весьма и весьма настораживающих. Однако в лагере за силовым забором все было тихо и спокойно — массы, истомленные на пахоте, мирно спали, урки чинно «играли на баянах», Тот докладывал по грависвязи в центр, Зу с Нинуртой бдели, все вглядывались в темноту, а довольный Энки подводил итоги дня. Да, день сегодняшний прошел не даром, отнюдь, — на пластиковом полу в командном модуле было по щиколотку змей. Длиннющих, ядовитых, упитанных, худых, зеленовато-желтых, черных, оливковых, короткозубых, со сплющенными головами, в пикантнейшую полоску, в немыслимых разводах, в узорах камуфляжа. Таких вроде бы разных и в то же время похожих — с жутким зияющим отверстием на месте левого глаза. Да, да, именно так, не просто глаза, а левого. Словом, здесь было на что посмотреть, куда положить глаз, чем полюбоваться. Однако Энки не предавался просто созерцанию — вдумчиво, старательно, с огоньком он драл с рептилий кожу. Щурясь, выворачивал чулком, придирчиво, оценивающе мял, с тщанием раскладывал по колеру — эти к розовому комбидрессу Нинти, эти к ее бежевым чулочкам, эти к сногсшибательным, с воланами и рюшами, сексуальнейше просвечивающим бикини…

— Да, коллега, посмотрю я, вы уже набили руку. — Тот, сидевший рядом за пультом грависвязи, кивнул, дружески оскалился, а закончив сеанс, дабы добро не пропадало, тоже мертвой хваткой взялся за змей — принялся знакомиться с их внутренним строением, особенностями анатомии, скелета и органами ядотворения. Причем старался не только конечностями, но и языком — рассказывал о явной нерентабельности метода добычи драгметаллов из океанской воды. Что куги, что кубаббары, что…

— Дай хрен с ними, — отреагировал Энки, крайне индифферентно вздохнул и с тихим вожделением, мечтательно окинул взглядом снятое. — Вот вы говорите, коллега, женские подвязки из змеиной кожи… А что, если посмотреть на проблему шире, глобальнее, так сказать. Представьте только себе — почти что несуществующие трусики, миниатюрнейшие танга, узкие, практически ничего не закрывающие слипы, мини-бикини на пределе возможного. А лифчики, бюстгальтеры, топы, комбидрессы. И все это из змеиной кожи. Пикантейшее, облегающее, плотно врезающееся в плоть, не скрывающее всех этих нюансов, всех волшебных выпуклостей, всех этих невероятных подробностей волнующего женского тела.

Глаза его загорелись углями, скуластое лицо раскраснелось, на лбу выступил пот и, что самое удивительное и непонятное, прорезалось удивительное красноречие. М-да. А ведь закончился только первый день воздержания. Что же будет дальше?

— Так-с, вошли в посадочный коридор, движутся на наши маяки. — Тот отвернулся от экрана, весело поправил очки и несколько двусмысленно, с ухмылочкой взглянул на неподвижного Энки. — Значит, скоро будут.

— Да? — Энки порывисто вздохнул, судорожно дернул горлом и трудно потрогал языком обветрившиеся сухие губы. — Господи, неужели, господи…

Он все еще не мог поверить своему счастью и пребывал в каком-то состоянии ступора. От радостных известий-то, оказывается, можно попасть и не только на седьмое небо. Просто на небеса.

Дело происходило в командном модуле утром, ни свет ни заря — ждали запланированный планетоид с борта кормильца-звездолета. Он должен был доставить оборудование, припасы и обслуживающий персонал для построенной на скорую руку биолаборатории. Вроде бы ничего такого необыкновенного, экстраординарного, выбивающего из колеи. Вроде бы… Но это смотря для кого. Начальником-то биокомплекса Ан назначил свою дочку Нинти, и она вот-вот должна была предстать пред запавшие очи Энки. Длинноногая, рыжеволосая, крутобедро-высокогрудая, со своим укромнейшим, уютным лоном… Словом, во всем своем расцвете красоты, шарма, прелестей и обаяния. Прекрасная, похожая на богиню. Сам-то Энки выглядел не очень, уже не прежним молодцом, эти три недели воздержания дались ему с трудом — он исхудал телом, спал с лица, обрюзг душой и, чтобы хоть как-то выжить и не залезть в петлю, завел себе двух любовниц. Бывшего генерала от бронелазии Энбилулу и бывшего же сказителя от дипломатии Энкинду. Ануннаков ласковых, покладистых, проверенных и безотказных. Эх, если бы не они…

— Ну что, коллега, пора. — Тот снова глянул на экран, значимо кивнул и потянул Энки за собой к выходу из модуля. — Пошли, коллега, пошли.

Пошли. В стылую, пасмурную неприветливость раннего промозглого утра. Новый день на чужой планете только начинался — стлался волокнистый туман, пробовали многоголосие птицы, урки, мрачные и злые после ханумака, выгоняли на работу массы. Хмурый Мочегон, оставленный Красноглазом за старшего, следил за процессом, держался за башку и голосом нехорошим повторял:

— Всех, всех затрюмую, раздербаню, на ноль помножу, педерастами сделаю. Всем рога обломаю.

В общем, все было как всегда — серо, обрыдло, монотонно и совсем не весело. И вот, нарушая рутину, монотонность и избитость бытия, в небе грохнуло, раскатилось, завибрировал воздух, и сверху, из-за туч, показался планетоид. Он плавно описал дугу, слепя малиновым огнем форсажа, затем завис, инициировал пси-поле и мягко опустился на упоры. Выдвинулась аппарель, отошла дверь шлюза, и на свет божий появилась Нинти — стройная, улыбающаяся, рыжеволосая, действительно прекрасная, как богиня. Легкий субаэровысотный костюм плотно облегал ее лакомое тело, подчеркивая стройность длинных ног, волнующую высоту груди и бесподобность линий дивных бедер. Куда какому-то там исподнему из змеиной кожи.

— Салют! — Нинти ручкой сделала всем привет, мило улыбаясь, отошла в сторонку, и Мочегон с братвой сразу воодушевились, хмыкнули, радостно заржали:

— Ы-ы-ы, такую мать! Лафа…

Да, похоже, тотальному воздержанию наступал конец — обслуживающий персонал лаборатории состоял на сто процентов из женщин. И даже на самый первый взгляд, к гадалке не ходи, из стопроцентных женщин. Бывалых анунначек, у которых небось не срывалось. И не сорвется.

— Ну, здравствуй, братик, — чинно, как и полагается сестре, зарулила Нинти в объятья Энки, крайне целомудренно, по-родственному сдержанно поцеловалась с ним, однако все же исхитрилась, улучила момент — потерлась незаметно так о его бедро лобком, изобразила страсть, восторг, экстаз и ликование — мол, помню, сохну, уважаю и хочу. В общем, дорогой ты мой, готовься…

Изображать-то она радость и восторг изображала, а у самой-то на душе было не очень. Ну, во-первых, что Энки, что Энлиль — все одно, хрен редьки не слаще, то бишь те же яйца, только в профиль. Ну а во-вторых, и это самое главное, Нинти влюбилась. В могучего, неутомимого, как тавр, суперануннака по имени Кумарби. Один господь бог, ангелы и приснодева знают, как ей было хорошо с ним там, на звездолете, в уютнейшей каютке на четвертой палубе. Хотя, увы, не только господь бог, ангелы и заступница приснодева. Об ее романе стало известно Энлилю, со всеми вытекающими тяжелыми последствиями. Была драка, мордобой, ужаснейший скандал и, естественно, вмешательство грозного папахена. И вот он, нерадостный итог — бедный, до смерти избитый Кумарби там, а она здесь, на этой мерзкой планете, в объятиях своего братца Энки. Этого похотливого, эгоистичного самца, так и порывающегося обрюхатить ее во славу своих личных амбиций. Вот козел. Да, впрочем, не он один. Все мужики сволочи и гады, грубые примитивные создания. Нет, право же, понять женщину может, наверное, лишь женщина, только она может подарить ей по-настоящему чудное мгновение. Гм. Интересно, интересно, над этим стоит подумать. Хотя какие теперь мысли, какое что — надо сеять ханумак, выращивать триноплю, разводить, черт бы его побрал, этого карпа Ре. С папахеном шутки плохи — крут, может запросто оставить без клитора[164]. Что с него возьмешь — сатрап. Грубый, примитивный самец.

— Привет, сестренка, — воодушевился Энки, с крайним напряжением вздохнул и, трудно разорвав отнюдь не братские объятья, с полнейшим равнодушием спросил: — Ну как там наши? Уважаемый отец? Разлюбезнейший брат?

Ему хотелось немедленно броситься на Нинти, бешено сорвать с нее этот субкостюм, а потом напористо, в рваном темпе, но не форсируя событий, не спеша, на всю глубину укромнейшего, уютнейшего лона…

— Отлично, — отозвалась Нинти, с брезгливостью зевнула и заговорила сразу же на предмет карпа Ре — готов ли селекционный пруд, чиста ли в нем вода, широк ли он, глубок ли, правильной ли формы, прижился ли камыш гизи? И вообще, как обстоят дела с дренированием и ирригацией? А то ведь этот карп Ре рыба нежная, капризная, знающая себе цену, размножающаяся лишь в чистой воде и непременно среди молодых побегов того самого гизи. Не дай бог, если привезенные со звездолета особи загнутся. Папахен не простит.

— С ирригацией у нас, сестренка, все в порядке, — веско успокоил ее Энки, радостно заржал и похотливо оскалился. — Сейчас удостоверишься сама. Поехали, пока в твоей больничке полным-полно свободных коек.

Однако сразу тронуться в медбиоагроцентр, окрещенный Шуруппаком, не удалось, вернее, сразу не удалось собрать прелестниц из обслуживающего персонала — Мочегон с братвой, измученные воздержанием, принялись решать свой половой вопрос на корню. И весьма успешно. Позже Энки случайно узнал, что в медцентр были направлены самые слабые на звездолете анунначки. Самые слабые на передок.

Наконец с грехом пополам собрались, с неохотой сели в турбогравикар, и Энки, взявшись за водительский штурвал, порулил над топями, болотами, озерами, полосами грязи, льда, растительности и вспененной воды. Путь лежал на север, в глубь материка. До центра Междуречья, где находился Шуруппак, было десять беру[165] — сущие пустяки для турбогравикара. Долетели, как на крыльях.

— А что, здесь ничего. Очень даже, — быстро осмотрелась Нинти. — Думаю, карпу Ре здесь понравится. Сегодня же в положительном ключе доложу папахену.

Еще бы ничего — главный корпус стоит, силовая ограда функционирует, все, что надо, осушено, расчищено и ирригировано. А немереные теплицы под ханумак и триноплю, а система дамб, а кубоберы ила, грязи и земли, вырытые для углубления рек! Да один этот селекционный пруд чего стоит. Хотя если глянуть широко, в корень, глобально, то Шуруппак — это лишь часть, крупица, толика адовой работы, сделанной в сжатые сроки. Ведь сколько всего понаворочено-то за эти три недели. Помимо Шуруппака и базового лагеря Эриду вчерне построены космопорт Сиппар, промышленная зона Бад-Тибира и Центр управления и безопасности Ларак. Но и это еще не все. На юге континента в районе Арали уже дала куги и кубаббару первая, заложенная под личным руководством Тота, шахта. Да, что-что, а шевелить извилинами он умел. Мочегон тоже даром хлеб не хавал — гонял рабочие массы и в хвост, и в зад, и в гриву. Ну а те… В общем, трудовая гармония на третьей планете была полной, процесс созидания с целью разрушения шел полным ходом.

— Спасибо, сестренка, на добром слове. Передавай родителю привет от меня. — Энки, непроизвольно сплюнув, попал прямехонько в селекционный пруд, угрюмо кашлянул, поперхал горлом и начал придвигаться ближе. — Ну что, пойдем в палату? А может, лучше в операционную? Слушай, а ведь мы не пробовали никогда в гинекологическом кресле. Представляешь, я сниму все, надену белый медицинский халат… а ты в этом своем высотном костюме…

— О нет, нет, дорогой, не сейчас. Я так устала. К тому же у меня критические дни. Так что давай вечером. — Нинти сразу вспомнила губы Кумарби, его могучие, но такие ласковые руки, его изогнутый, не знающий устали член, горестно вздохнула и сменила тему: — М-да, глубоко копаешь, братец, ишь, нарыли-то земли, постарались. Как же я со всем этим-то управляться буду? Бабы, которых мне дали в нагрузку, не в счет — дуры, пробки, суки и дешевки. Дальше буферов своих и видеть не хотят. Надо бы мне, братец, двух ануннаков потолковей — один бы за каналами смотрел, другой бы за прудами. Честных ануннаков, проверенных, сильных да смышленых. Желательно высоких блондинов. Дело-то это не простое, хлопотливое.

Ну да, как же, хлопотливое. Это тебе не дамбы возводить, не протоку углублять и не вибромотыгой в шахте наяривать. Очень даже блатное дело, отсосное, не так чтобы мудреное — мокрое. Голимая синекура, в натуре.

— Ладно, сестренка, уговорила, будут тебе ануннаки. — Энки тоже вспомнил опытные губы, ласковые руки и дивные мгновенья, Энбилулу с Энкинду вспомнил. — Кадры проверенные, опытные и безотказные. Карп Ре будет доволен.

Конечно безотказные. Уж не стали бы откладывать на вечер то, что можно сделать сейчас. Да еще в гинекологическом кресле.

— Ну-с, попробуем-таки, что мы здесь имеем. — Исимуд с важным видом покрутил сервобанку, понюхал, постучал, погладил, поскреб, старательно потряс, взвесил на руке и, вдумчиво открыв самозакатывающуюся крышку, засунул толстый палец в икру карпа Ре. — Гм, что-то жидковата консистенция, ей-богу жидковата. — Он осторожно вытащил ставший желтым палец, с тщанием понюхал, быстро сунул в рот. — М-м-м, и заквас не очень, средний, очень средний заквас. — Снова взял икры, уже на пару пальцев, ненадолго задумался, с чувством прожевал. — В общем так, дорогой генералиссимус. Только из уважения к вам возьму все. С десятипроцентной скидкой. И тара за ваш счет. Это, сами понимаете, если деньги сразу. Иначе — на реализацию. Бессрочную. Ну как?

Дело происходило на орбите, на высшем уровне, в просторном, обставленном с хорошим вкусом рабочем кабинете Ана. За иксобразным флюоресцирующим столом в баюкающих члены массажных виброкреслах сидели четверо — сам предводитель в генеральском мундире, Тот, Парсукал и барыга Исимуд, лично прибывший на борт звездолета с целью закупки пробной партии товара. Только что не слабо пообедали, вдарили, но в меру, по дыму тринопли и сейчас неторопливо, в обстановке понимания постепенно приходили к долгожданному консенсусу. И вот, слава богу, кажется, пришли.

— Гм, значит, тара-то за наш счет. — Ан пожевал губу, выругался про себя, посмотрел на Тота, затем на Парсукала и наконец изрек: — Ладно, уважаемый, быть по сему. И деньги вот на этот криптосчет, в Мегаотделении Субкосмобанка. Я проверю.

— Экий же вы недоверчивый, генерал, — криво улыбнулся Исимуд, отчего стали видны его белые, сразу чувствуется имплантированные, зубы. — Можете не стараться, у нас все как в аптеке — на доверии и на мази. — Он дружелюбно подмигнул, почесал за ухом и вытащил портативный, стоящий немерено гиперфон. — Эй, Сяма, это я. Готовься к погрузке. Мы договорились. — Встал, широко оскалился, строго посмотрел на Парсукала: — Ну что, друг мой, может, приступим? Время деньги, и оно не ждет.

— Да, да, начинайте, я подойду попозже, — согласился Ан, и Исимуд в компании Парсукала и Тота отчалил. Первому полагалось детальнейше следить за погрузкой, второму — внимательнейше за поведением первого. А как иначе-то — рукожоп, пусть даже десять раз проверенный, и есть рукожоп, полагаться на него полностью могут только дегенераты.

«Ну, слава богу, начало есть. — Ан скинул на плечи капюшон мундира, бросил в курительницу лучшей тринопли и, откинувшись на спинку чуть пульсирующего кресла, полностью отдался во власть фиолетового дыма. — Да, дела идут — шахта функционирует, ханумак растет, карп Ре дает икру, планетоиды летают. И все благодаря Тоту, Шамашу, Нинурте и Мочегону — верные кореша, фартовые, дело свое знают. А вот чада родные, наследнички, плоть от плоти моей… Ни хера не вошкаются, рогом не шевелят. Зато уж передком-то, передком — Нинти вот уж с месяц как родила от Энки. Так и даже здесь он оказался полный мудак, вернее, ребенок этот его оказался девочкой. Ну это еще ладно, ничего, как говорится, где-то там, не на глазах. А вот еще одна плоть от плоти, сукин сын Энлиль. Этот-то уж весь на виду и на слуху, во всем своем природном естестве. Только и знает — драки, бабы, ханумак. Точнее сказать, вначале ханумак, потом бабы и затем уже драки. Мало что своего родного дядю Кумарби избил, так еще вчера схлестнулся с сыном Энки Гибилом — ты, мол, шкет, мне жопой сейчас ответишь за своего блядского родителя. Хорош шкет, ростом под потолок и габаритами с дверь. В общем, снова была драка с последствиями, причем на равных, и теперь уже Гибил истошным матом грозит, что сделает Энлиля педерастом. Племянничек и дядя, так их растак. У, родственнички хреновы, такую твою мать… Эх, хорошо бы отправить их куда-нибудь подальше, с глаз долой, к чертовой матери, чтобы не видеть весь этот бардак. Гм… А ведь это мысль. Только отправить их не к дьяволу на рога, а на голубую планету, к обожаемым родственничкам, в тесный семейный круг. Пусть, пусть вкалывают, стараются, способствуют процессу. А чтобы возникла здоровая конкуренция, нужно будет назначить Энлиля старшим. И все — никакого шума, гама, только рост производственных показателей. Гм, вот оно, решение проблемы, гениальное, как все простое, бултыхающееся на самой поверхности всего этого дерьма. В общем, ладно, пожалуй, так и сделаем, а сейчас надо будет посмотреть, как идет погрузочный процесс. Ибо там, где прошел хербей, рукожопу уже делать нечего».

Ан, колыхая фиолетовое облако, поднялся, надел рогатый капюшон с генеральской эмблемой и, подался вниз, на парковочную палубу, где стояла под погрузкой посудина барыги. Легко сказать посудина — новенький гиперпространственный хроно-бот, за которым не угонятся и дредноуты Космопола. Атас, чудо техники, стремительный красавец с изящными обводами. К тому же комфортабельный, вместительный и умеющий за себя постоять — по обеим сторонам командирской рубки грозили супержерлами мезоновые излучатели. В общем, хрен догонишь, а если и догонишь, то хрен возьмешь. А вот драгметаллы, наркоту и икру карпа Ре этот самый хронобот брал играючи и до хрена — сквозь овальные провалы люков сервороботы знай грузили себе куги, кубаббару, гермоемкости с раданием, спецсосуды с протоплазмой, спецбаулы с ханумаком, спецконтейнеры с экстрактом тринопли. В особых запломбированных термобоксах носили кровь, лимфу, семя и внутренние органы. Атмосфера была самая рабочая — роботы вкалывали, Исимуд вел учет, Парсукал держал контроль, Тот — ушки на макушке. Что рукожопу, что хербею фаллос в рот не клади — откусят. Такая вот любовь — доверяй, но проверяй. Дважды, а лучше трижды.

— Достопочтенный Мастер-Наставник, разрешите сделать отчет, — качественно, как всегда, прогнулся Парсукал при виде Ана. — Дело успешно движется к концу, текущая готовность девяносто девять процентов. Усушки, утряски, потравы и недоклада не обнаружено.

— Уже девяносто девять и семь десятых, — поправил его Тот и с юмором оскалился, Исимуд кивнул, оценивающе хмыкнул, глянул, как серворобот управляется с контейнером.

— Тэк-с, последний. Ну все, финита, аллес, можно разбегаться. Вопросы, пожелания? Какие-нибудь фи?

С улыбочкой спросил, с любезным видом, но мыслями уже там, далеко, в пространстве расширяющихся гешефтов. Ох и многомерном же.

— А привезите-ка вы, голубчик, в следующий раз гиперприложение зэт, — тоже так задумчиво отозвался Тот. — Непременно, знаете ли, полную мегаверсию, обязательно на двойном кристалле, с возможностью трансфокации и гиперонного апгрейда. И никаких, я вас умоляю, корсарских копий.

— Вы это что же, собрались двигать куда? — не то чтобы удивился — обеспокоился Исимуд. — Крайне не советую. Дальше первого же имперского крейсера не уйдете. Посудина-то эта ваша все еще в розыске. Всегалактическом.

Беспокойство в его выкаченных буркалах на глазах сменялось жутким разочарованием — вот, блин, непруха, связался, блин, с вольтанутыми.

— Мы что же, голубчик, так похожи на самоубийц? Нет, никто никуда не едет, — тонко усмехнулся Тот. — В гиперприложении зэт нас интересует только файл «дубль ОУ», тензорно коррелирующий сигма-матрицу пространственно-информационной базы. Интересно все-таки, черт возьми, узнать, куда нас занесла нелегкая.

— А, вот в чем вопрос, — коротко вздохнул Исимуд. — Ну так это фигня. Слышь, Сяма, — крикнул он на весь звездолет, — насчет чего там ругался-то Кайм, когда летели сюда?

— Ай вей, лучше бы мы летели отсюда, — ответили картаво, забухали шаги, и из люка хронобота показался Сяма, плотный, кучерявый, упитанный хербей. — Да информации по здешнему району в банке данных ноль. Потому как — я, конечно, дико извиняюсь — глухомань, окраина, жуткая периферия. Вот Кайм-то поначалу и окрысился, он ведь у нас центровой. Обалденный пилот, и недорого берет. О, азохенвей, получилось в рифму. И почему я только не поэт?

Судя по его бегающим глазкам и блокноту-вычислителю в руке, он был жулик, дока и барыга милостью божьей.

— Слышали? — усмехнулся Исимуд. — Глухомань, окраина и необитаемые задворки. На фиг никому не нужная конкретная периферия. И это хорошо — уж здесь-то есть где развернуться. Не ждать, так сказать, милостей от природы. Ну-с, все, давайте прощаться. Приляжем по нашему хербейскому обычаю на дорожку.

Ладно, прилегли, попрощались, разбились на группы — Сяма с Исимудом забрались в хронобот, Ан же с Тотом следом за Парсукалом дружно пошагали из парковочного бокса. Рявкнули сирены, замаячили огни, герметическая переборка запечатала проход. Гаммаструктурированное силовое поле плавно подхватило гравибот, осторожно вынесло его за борт звездолета и крайне аккуратно, в дружеской манере обеспечило начальным, чисто символическим ускорением. Гравибот, выдержав дистанцию, активировал двигатели, лихо развернулся, выполнил маневр и, играючи взяв курс в направлении Туннеля, двинулся с напором на фотонной тяге. Да, Кайм был, видимо, и впрямь обалденным пилотом. «По сравнению с нашим Шамашем — говно», — сделал вывод Ан, отвернулся от иллюминатора, однако снова придвинулся, вздохнул, нашел глазами голубую планету. Все его мысли сейчас были о ней. Пора, пора было воплощать их в жизнь…

Глава 7

— Стоп хия, плиз[166]. — Бродов, вышел, не доезжая вокзала, на в меру оживленной, видимо центральной, улице. И сразу же почувствовал контраст между фальшью туристической Эль Гуны и колоритом настоящего Луксора, где живут, выживают и варятся в своем соку стопроцентные арабские аборигены. Было очень шумно, грязно и неуютно. Роились мухи над головой быка, лежащей на дороге у мясной лавки[167], мальчишка-чистильщик надраивал штиблеты надувшемуся дядьке в чалме, старались зазывалы, порыкивали моторы, сновали по своим делам арабы. Да и сами-то арабы были здесь совсем другие, не те сытые, добродушные арабы, премило улыбающиеся в Эль Гуне, — мелкие, жилистые, настороженные, с взглядом оценивающим и недобрым: а что это еще за неверный пес на нашей исконной земле? А может, он враг ислама? Шпион? Террорист? Американский империалист? Замаскированный еврей из Моссада? Словом, долго здесь маячить Бродов не стал, подался из центра на периферию. Там было гораздо тише, но не в пример грязней — на улице валялся мусор: пластиковые пакеты, засохшее дерьмо, очистки овощей. Древним египтянам бы показать, у них-то Фивы были идеально чистым городом[168]. Однако, как бы там ни было, выбрал Данила курс правильный — вскоре увидел вывеску, выцветшую, но на английском: «Гостиница „Новый Эверест“». Слово «Эверест» было написано с ошибкой в сторону фаллического уклона — «Эверект». Кривилась же вывеска на фасаде дома, почему-то мигом напомнившего о «малинах» Гиляровского. Сразу чувствовалось, что слияние с простыми массами здесь возможно без труда, с минимальными затратами и в полнейшей мере. Такое тесное, что потом, может, и не найдут.

«Эверект так Эверект». Бродов открыл резную дверь с претензией на оригинальность, хмыкнул от звука колокольчика и вошел в не ахти какой холл. Стойка с арабом у стены, стол и пара кресел посередине, кадка с тщедушным фикусом в пыльном загаженном углу. Справа от дверей висел портрет какого-то доброго мусульманина, под ним, поглядывая из-под надвинутой чалмы, сидел мусульманин, недобрый, хмурый, небритый, помятый, похрустывающий огромными кулаками. Весь его вид как бы говорил: а что, зубы вам не жмут? В общем, поселяться в этой гостинице, а уж тем паче оставаться здесь на ночь как-то не хотелось. Однако Бродов видывал места и попоганей, офицерские общаги например, а потому и без намека на мандраж подался к стойке с арабом:

— Ай вонт э рум. Бикам?[169]

— Тен паундс[170], — поднял голову араб, оценивающе прищурился и хищно заулыбался: — Сорри, миста, фифтин. Е паспорт, плиз[171].

— Ай лост ит[172], — тоже улыбнулся Бродов. — Онли зис ремейнд[173], — и, вытащив двадцатидолларовую банкноту, он зашуршал ею. — О'кей? О ай шел гоу ту эназер плейс?[174]