Иль Фарг. Невестка Эмира Соболева Ульяна

Глава 14

Вот они, под его языком, шелковистые, горячие, проскальзывают ее дыханием в легкие. Наполняют все его тело изнеможением и тоскливой жаждой… получить больше, нажраться этой эйфорией, пробовать ее снова и снова, чтобы от насыщения кружилась голова. Скользнул вниз по подбородку, по изогнутой шее, к ключицам, к плечам, и это сбивчивое дыхание, сильное биение ее крошечного сердца сводят с ума, словно свидетельствуют, что она не лжет. И Хана скручивает от неудержимого желания касаться ее беспрерывно.

– А как же страх? – шепчет в ее приоткрытый рот. – Ты говорила, что боишься… ненавидишь.

Нависая над ней, всматриваясь в запредельно чистую голубизну, так напоминающую небо. Затаившись перед ответом, ощущая, как от напряжения сводит скулы и накатывает тот самый страх… ожидание ушата ледяной воды на разгоряченную дикими эмоциями душу, на вспенившуюся от страсти кровь.

– Я уже не помню.

У. Соболева. «Жена Хана»

Меня буквально выдернули из-под топора. Резко и быстро, и отшвырнули в сторону. Я лишь услыхала рык и увидела, как Ахмад отобрал топор у человека, который собрался отрубить мне руки, кивнул кому-то, и его схватили, скрутили, толкнули на пол. Он дико орал. Вращал глазами, пытался вцепиться в ноги и обувь эмира. Его всего лихорадило и трясло, он громко кричал на своем языке, умолял. Мне это было понятно без перевода. По его щекам катились слезы, и он показывал пальцем на Лами, а потом и на балкон, где продолжала стоять черная ворона. Она не сводила глаз с происходящего, и ветер развевал ее прозрачный тонкий шарф, покрывающий голову поверх хиджаба.

Я сжала руки, сплела пальцы и только сейчас заметила, что топор счесал кожу на моей правой руке, оставив кровоточащую ссадину. Еще мгновение, и я бы осталась без кистей. Палач, подговоренный Лами, не собирался отступать, он метил отрезать мне конечности и выполнил бы ее приказ.

Ахмад смотрел на него и брезгливо кривил губы. Брезгливо и вместе с тем с каким-то триумфальным высокомерием. Наверное, это были доли секунды, когда триумф ощутила и я. Но ровно на мгновение, потому что я даже не думала, что на моих глазах произойдет такой кошмар. Что эмир так жестоко и так страшно накажет мужчину прямо у всех на глазах.

Под адские крики я увидела, как кисти рук моего палача отделились от самих рук, и из обрубков брызнула фонтаном кровь. Кто-то бросился к нему на помощь перематывать жгутами, среди толпы оказались несколько врачей, и под тихий ропот покалеченного палача унесли из сарая. А меня буквально вывернуло на пол всем содержимым желудка, сквозь пелену слез и марева ужаса я заметила, как Ахмад подошел к Лами и наотмашь ударил ее по лицу. С такой силой, что она отлетела к стене. Он продолжал сжимать окровавленный топор в руке, посмотрел на Рамиля. Тот весь скукожился, сжался, словно слился со стеной. Его трясло, и мне показалось, что еще какие-то мгновения и под его ногами появится желтая лужица, настолько ощутим был его страх. И я вдруг поняла, какое он ничтожество. Насколько гнилой человек завладел моим сердцем и затуманил мне разум. И пусть его отец запредельно жесток, чудовищно хладнокровен и ужасен, но сын намного омерзительней. Он грязь, он просто отвратительная трусливая тварь, способная только на подлость и предательство.

– Еще раз, без моего ведома кто-то посмеет наказать мою жену, тронуть ее, посмотреть на нее не так и просто, сука, чихнуть в ее сторону, отрублю яйца и член. Вот здесь. На этом ящике. Ясно?

Рамиль быстро моргал и побледнел, стал цвета самой смерти.

– Ясно, я спросил?

– Ясно…, – ответил дрожащим голосом. – это не я… это она. Лами. Я… я лишь спустился только что, я бы… я бы не посмел… Папа!

– Заткнись!

Ахмад склонился к Лами и схватил ее за волосы, поднимая с пола. Приподнял на вытянутой руке, заглядывая в бледное лицо, с которого исчезла самодовольная спесь и то самое выражение лица, с которым она тогда смотрела на меня и отдавала свои приказы.

– Одно кривое слово, один взгляд, и тебя закидают камнями. За что? Поверь, я найду повод! Чтоб не приближалась! Только увижу тебя рядом и лично сдеру с тебя кожу живьем!

– Ахмад, она… она…

– Я! САМ! РАЗБЕРУСЬ! ПОНЯЛА?

– Ддда… поняла.

– Чтоб на километр не подходила! Не то следующей здесь стоять на коленях и истекать кровью будешь ты!

Отбросил от себя, как тряпку, и шагнул ко мне, поднял на руки и понес в сторону дома. Не глядя, ничего не говоря. Это был тот самый первый раз, когда я была ему рада. Тот самый, когда, увидев его, поняла, что меня защитят. Тот… кто причинял больше всего боли и физической, и моральной, вдруг стал моим спасителем. Когда проносил меня мимо Самиды, она вздернула подбородок и посмотрела в лицо Ахмаду, который сказал ей что-то на арабском, и она изменилась в лице. Я бы многое отдала, чтобы понять, что именно он сказал ей.

Но после пережитого ужаса силы покидали меня, и я почувствовала, как все тело немеет, и я теряю сознание.

В себя пришла неожиданно и как-то резко. Открыла глаза, увидела расписной потолок своей спальни и с облегчением выдохнула. А потом вздрогнула, когда поняла, что лежу в постели не одна. Медленно повернула голову и увидела точеный профиль Ахмада.

Это была та сторона, на которой нет шрамов… идеальная красота этого лица вдруг заставила меня замереть и ощутить, как дух захватило. Ровный нос с аккуратной аристократической горбинкой; широкие веки, тяжелые с длинными ресницами, закрученными кверху; аккуратно очерченные скулы и разлетающиеся к вискам широкие и ровные брови. Его губы словно нарисованы художником: они сочные, полные, красивые, как и подбородок, покрытый длинной ухоженной щетиной. С такого ракурса Ахмад кажется не просто привлекательным, а изумительно, невероятно красивым. Его волосы зачесаны назад и открывают высокий лоб, смуглая кожа отливает золотистым оттенком особенно на скулах.

– С сегодняшнего дня у тебя будет сотовый телефон… – не глядя на меня, сказал довольно тихо и продолжил смотреть куда-то перед собой.

– Я не воровала золото.

– Знаю… иначе лично отрезал бы тебе руки.

Мгновение очарования тут же растаяло, и внутри появилась горечь от понимания, что ничего особенного не произошло.

– А потом? Ты бы отправил меня домой?

– Нет!

Ответил даже не задумываясь.

– Почему?

– Потому что мне насрать на твои руки. Я трахаю твои дырки.

Отшатнулась и ощутила, как вся кровь прилила к моему лицу. Сердце зашлось в какой-то агонии.

– Что с тобой не так? Почему ты такой? Почему в тебе столько тьмы, холода, ненависти?

Он промолчал… но когда я хотела вскочить с постели, вдруг резко схватил меня за локоть и удержал.

– Ты не уйдешь из этого дома, даже если останешься без рук и без ног. Ты здесь навечно. Смирись с этим.

– Я смирилась… я не поэтому спросила…

Мои слова заставили его повернуть голову, и я вздрогнула, когда увидела обезображенную сторону лица.

– А почему?

– Потому что… потому что испугалась, что без рук вы больше никогда не посмотрите на меня.

Он прищурился и с непониманием склонил голову на бок.

– Что это значит?

– Что вы мой муж, и я… и я хочу нравиться вам. Без рук я стану изувеченной и уродливой.

– Почти как я?

И расхохотался, только смех прозвучал как-то надрывно и с ощутимой ядовитой горечью.

– Вы не урод.

– Неужели? – рявкнул и, схватив за горло, привлек меня к себе так, что теперь его изрытое ожоговыми шрамами лицо было в нескольких миллиметрах от моего. – Разве тебе не мерзко прикасаться ко мне?

– Нет… Вы не урод… красота в глазах смотрящего…

Ответила и… преодолевая саму себя, заставляя себя надломиться, протянула руку и коснулась его изувеченной щеки. От неожиданности его словно ударило током, и все тело вздрогнуло, по нему прошла как будто волна. Он схватил мою руку и выкрутил мне за спину. Оскалился, выдыхая мне в лицо всю свою яростью.

– Никогда! Больше! Так! Не делай! – зарычал… а я нагло выпрямилась и вздернула подбородок.

– Почему? Разве жена не может касаться своего мужа? Разве ваша книга… ваш Коран не разрешает законной супруге трогать вас?

И провела тыльной стороной ладони все по той же щеке, но уже другой рукой. Его пальцы сильнее сдавили мне запястье, но я не отшатнулась и не убрала ладонь.

Рука скользит по щетине. Она ухоженная, мягкая, не колет пальцы. Вблизи его лицо словно переполовинено и кажется маской из двух частей: безумно красивой и адски уродливой… но я почему-то вижу только красивую сейчас. Не знаю… почему. Особенно сильно влекут его глаза. Две бездны… они не черные вблизи, а какие-то шоколадно-мраморные с тонкими извилинками золотистого цвета, растекающимися к самому зрачку и обвивающими его в яркое кольцо.

– У вас… очень красивые глаза. В них словно растаяло золото. Никогда раньше не замечала… и ресницы, они длинные и пушистые. Они делают ваши глаза мягче…

– Замолчи! – рявкнул и схватил меня за подбородок.

– Почему? Разве я сказала что-то плохое? Еще мне нравятся ваши губы… они словно высечены из камня, они такие полные. Особенно нижняя… с ямкой посередине, так, что с обеих сторон как будто влажная припухлость. Мне хочется тронуть ваши губы.

Тронула его губу, и он не просто дернулся, а содрогнулся всем телом. И я не могу понять – ему нравится или, наоборот, я его дико раздражаю. Никогда не видела более противоречивого человека, чем он.

– Хватит!

– И волосы… они жесткие на вид… но, если их коснуться, они напоминают шелк. Вот здесь на висках особенно мягкие, как у девушки.

– Жена должна повиноваться мужу…, – глухо сказал он. – Я хочу, чтобы ты замолчала! Заткнись… Аллаена!

– Разве не в ласке мое повиновение вам? Разве я… я не могу восхищаться вами?

Спросила покорно и очень тихо. Пальцы трогают каждую рытвину, поднимаясь вверх к скуле, очерчивают бровь, кромку волос, опускаясь к веку, касаются ресниц. Его рука все еще сжимает мое запястье все так же сильно, и сам он весь почему-то дрожит. И сейчас мне кажется, что это он боится меня, что это он готов дернуться, и вскочить с постели, и бежать. Секунда, и он впился ладонью в мое горло, притягивая меня к себе.

– Не боишься дразнить зверя?

– Боюсь… – ответила честно и накрыла руку, сжимающую мое горло, своей рукой. Какое-то время смотрел в мои глаза своими жуткими карими глазами, потом протянул руку, сдернул с тумбочки шарф и накрыл им мое лицо. Мотнула головой…

– Сейчас тебе перестанет нравиться! – зарычал и, схватив за волосы, начал заматывать мою голову, – Сейчас ты начнешь, как всегда, рыдать и кричать от боли и гадливости, и это будет по-честному!

– Не надо… не так!

Не слышит, обматывает голову, быстро, хаотично, закрывая не только глаза, но и нос, рот, превращая меня в мумию.

– Правильно, бойся! Я привык! Нет ничего честнее страха!

– Не хочу! НЕ хочу бояться!

Крикнула и выгнулась, сдирая с глаз повязку, выкручиваясь, пытаясь изо всех сил освободиться от нее.

– Не закрывайте мне глаза! Нет! Хватит! Я хочу видеть… я хочу вас видеть! Видеть моего мужа! Всего! Что там еще уродливого в вас? Что? Покажите мне… я хочу все увидеть! Хочу знать про вас! Я теперь ваша, а вы… разве вы не мой?

Замер… удерживая мою голову, потом сдернул шарф вниз на горло, поднимаясь на колени и токая меня вперед к высоким подушкам. На его лице жуткий оскал, он бледный и, кажется, весь трясется от прилива гнева или какого-то непонятного возбуждения. Не только физического.

– Хочешь смотреть? Хочешь все увидеть? Смотри! Давай!

Сдергивает через голову рубашку и швыряет ее в сторону. Руки тянутся к штанам, выдергивает ремень, расстегивает ширинку, сдирая штаны вниз, и я сильно втягиваю воздух в себя, видя его орган… Напряженный, тут же взметнувшийся вверх к животу. Стоящий во всю свою невероятную длину.

– Смотри, б*ядь! Ты же хотела! Смотри поближе! Рассмотри все! Ну!

Дёргает за руку, хватает за шею и наклоняет вниз к своему паху. Расширенными от дикого ужаса глазами я смотрю на раскачивающийся перед моим лицом пенис. Он огромен. Толстый, багровый, изрытый узловатыми шрамами, которые делают его бугристым со всех сторон, крайняя плоть отсутствует, и мне видна набухшая бордовая головка с рисунком ожогов и на ней тоже, с выпирающей уздечкой, рядом с которой такой же узловатый шрам, уходящий своим змеистым телом внутрь маленького отверстия, на краю которого блестит капелька мутной жидкости. Внизу под членом только одно яичко, на месте второго натянута кожа. Я не видела других членов… но понимала, что это все должно быть не таким, понимала, что мой муж… что он пережил адскую боль и дикие издевательства, и внутри взметнулась волна жгучей жалости. Нет, не унизительно противной, а захлестывающе сильной. И если я сейчас ужаснусь, это оскорбит его, это разломает его на части. Я почему-то уверена в этом.

– Нравится?

Заорал и сдавил мой затылок так сильно, что потемнело перед глазами. Это был тот самый момент. Наверное, он многое решал тогда. И от него зависело… что будет дальше со мной и с моей жизнью. Я протянула руку и провела ею по его члену, обхватывая ладонью… хрипло прошептала.

– Нравится.

Стиснул челюсти, и рука на моем затылке разжалась, а я поднялась вверх, не отпуская его член, проводя по нему ладонью вверх и вниз, впервые впиваясь взглядом в его лицо и видя, как оно искажается словно от боли, как загораются дикостью глаза, как приоткрывается рот. И я тянусь к этому рту своими губами. Он ничего не делает. Не отстраняется, не трогает меня, молчит. Только дышит со свистом и трясется всем телом. От напряжения на его спине, плечах и груди выступили капельки пота. Мои губы слегка коснулись его губ… рука прошлась по узловатой плоти, сомкнулась вверху и спустилась вниз к мошонке. Я не знаю, как ласкать правильно. Только голые инстинкты. Только то, что успела за свою жизнь увидеть или прочесть. Мне… мне хочется, чтобы это было приятно. Мои прикосновения. Ведь мужчинам это должно нравиться.

– Сильнее… – рыкнул и впился в мои волосы, не давая себя поцеловать, но я превозмогла боль и все же прижалась губами к его губам. Дернулся и вдруг резко обнял меня, а моя рука сильнее сдавила член, как он просил, и я несмело протолкнула язык к нему в рот.

– Двумя руками. Дави сильно и двигай резко вверх-вниз.

Сжала двумя руками, стиснула очень сильно, двигая все быстрее, целуя его и чувствуя, как он набросился на мои губы, как впился в них диким поцелуем, ворвался в мой рот языком с глухим стоном. Теперь его не просто трясет, он весь дергается как в лихорадке. С ним что-то страшное происходит, и я это вижу. Как будто внутри него беснуется адский зверь.

– Ногтями, – захрипел мне в ухо, – давай раздирай его ногтями.

Я отшатнулась… всматриваясь в ослепленное лицо, в крепко сжатые глаза и пульсирующую вену на лбу.

– Что?! – заорал мне в лицо и сдавил волосы с такой силой, что из глаз чуть не брызнули слезы. – Меня доведет до оргазма только боль! Твоя или моя! Так что давай… до крови впивайся ногтями и дрочи… или до крови буду драть тебя я.

Выдохнула, стиснув губы. Я смотрела на его искаженное лицо, и в эту секунду во мне не вспыхнула ненависть, я видела его страдания, наверное, я должна была причинить ему боль, как он просил, и получить от этого удовольствие, но мне не хотелось. Все внутри противилось насилию. Мне казалось, что можно и по-другому… Разве нельзя попробовать? Разве нельзя, чтобы все было не так ужасно и… Боже. О чем я только думаю?

– Я… я нравлюсь вам?

Вопрос, кажется, выбил его из равновесия. От неожиданности его взгляд метнулся к моим глазам. Как будто вопрошая – не сошла ли я с ума спрашивать такую ерунду у него и именно сейчас. Сейчас, когда его вздыбленный член в моих руках, и сам он трясется от похоти и какой-то дикости.

– Я… я не то хотела спросить… во мне что вам нравится? Что вызывает в вас желание?

Сдавил мое запястье.

– Поздно начинать разговоры… делай, что я сказал.

– Пожалуйста… просто ответьте. Я попробую. Если…

– Нет никаких если! Я уже сказал, что мне нравится… Не можешь, становись раком и задирай платье.

– Я стану…

Теперь его брови поползли вверх и сжались челюсти. Он не ожидал такого ответа.

– Я не хочу причинять вам боль… я стану и… вы можете делать со мной все, что хотите… только вначале можно я по-другому? Я попробую, я… сейчас.

Начала лихорадочно расстегивать пуговки на груди, спуская платье с рукавов вниз на пояс, и взгляд чёрных глаз вспыхнул, задерживаясь на моих руках, которыми я обхватила грудь чуть прикрывая, но тут же убирая их вниз. Он облизал пересохшие губы, явно позволяя мне и выжидая, что я буду делать дальше. Я видела это в… фильмах. Видела в пошлых роликах, которые включали мои подружки. Обхватила его член рукой и провела им по свей груди. Он стоит на коленях, и я на коленях на постели. Мои руки осторожны, но я сжимаю сильно, как он приказывал вначале, сжимаю и провожу членом по груди, касаясь изуродованной головкой своих сосков и не переставая смотреть ему в лицо. Вначале оно надменно яростное… но рот постепенно приоткрывается, и он не отрывает взгляда от моей груди и от моих рук. От контраста его темной плоти на моей коже, меня саму этот контраст завораживает. Его дыхание становится все тяжелее, и я вижу, как сжимаются руки в кулаки. Мои пальцы двигаются вверх и вниз, я зажимаю его член в ложбинке между грудей и, сдавливая грудь с обеих сторон, скольжу ею по его органу. Получается неуклюже, получается как-то не так, как в кино, но он дышит все сильнее, его член становится тверже, наливается, головка багровеет. Оно рядом… его наслаждение. Я это ощущаю инстинктивно.

Лицо эмира искажается, и глаза закатываются, и мне видно, как напрягаются его мышцы, как подрагивает низ живота и пах. Мои пальцы обхватывают мошонку, но не причиняя боли, а скользя по ней ноготками. Он напряжен, делает движения бедрами, сам трется об меня, трется головкой о затвердевшие соски, сжимает мою грудь вместе со мной, рычит, чуть всхлипывая и покрываясь потом. А потом вдруг с ревом хватает меня за волосы и тянет назад.

– Нет! Б*ядь, нет! Ты понимаешь!? Нет, так не выйдет! Поворачивайся! Раком и прогнись!

Слезы наворачиваются на глаза, и я убираю руки, всматриваясь в его искаженное страданием лицо. Разворачиваюсь спиной к нему, поднимая платье на талию, наклоняясь вперед и чувствуя, как катятся слезы по щекам… никогда с ним не будет по-человечески. Потому что он животное. Он зверь, который может только сжирать чьи-то страдания. Сейчас он раздерет меня на части. Готовая к болезненному вторжению, вся сжатая и разочарованная, как будто оплеванная и даже не им, а самой собой.

Но вместо ожидаемого страдания я услышала, как он яростно рычит, как стонет, как потом кричит, и ощутила, как на мои бедра льется его семя.

Встал и ушел в ванную… а я дотянулась до салфеток на тумбочке, вытирая поясницу и видя на салфетке следы спермы и крови. Соскочила с постели и босиком пошла к ванной, где бежала вода и доносилась глухая тишина. Осторожно приоткрыла дверь. Стоит спиной ко мне… моется, а мне в зеркало видно его обнаженное тело, и четыре борозды внизу живота переходит на пах и на основание члена… из ран сочится кровь. Подошла медленно сзади. Я еще не понимаю, почему и сама дрожу. Но где-то там внутри есть осознание. Потому что больно сейчас не мне.

– Пошла вон!

Скорее глухо, чем грубо, но я не ушла. Моя рука взметнулась и коснулась его спины. Вздрогнул всем телом и вдруг повернулся ко мне, схватил за горло и впечатал в стену.

– Не смей меня жалеть, слышишь ты?

– Я не жалею вас. Я хочу, чтобы вам… не было больно.

– Ты дура? Я хочу, чтоб было больно тебе, разве ты этого не понимаешь? Или вдруг ослепла?

– Нет… скорее, прозрела.

Смотрит то в один мой глаз, то в другой, то на мои губы.

– Сегодня вы причинили боль только себе…, – сказала тихо и провела ладонью по его груди, – раны от ногтей могут нарывать. Можно, я их промою и обработаю?

Лицо застыло, как маска, рука сжимает мою шею. Но хватка все слабее и слабее.

– Ну давай… промой!

Ухмыльнулся мне, слегка оскалившись, с явным неверием. И мне вдруг показалось, я вдруг ощутила то, что никогда раньше не ощущала и не понимала. Этот человек себя ненавидит. Очень сильно. Настолько яростно и дико, что причиняет боль другим, чтобы они хотя бы немного страдали так же, как и он.

В шкафчике для принадлежностей в ванной оказалась вата, перекись водорода. Я смочила вату и провела по ранам на животе, двигаясь к паху и к опавшему, но все еще такому же большому, органу. Осторожно протерла следы от ногтей. Но перед тем, как я коснулась его члена, ощутила, как эмир напрягся… Вне секса прикосновение к своей плоти смутило его.

– Перекись не щиплет, и я могу подуть.

Сказала и начала дуть, услышала, как он усмехнулся, и подняла на его встревоженный взгляд.

– Не больно?

– Нет.

Когда я закончила, он натянул штаны, рубашку и направился к двери.

– Ахмад.

Остановился, когда услышал, как я произнесла его имя.

– Разве муж не остается ночью в спальне своей жены?

Медленно обернулся, глаза прищурены, смотрит на меня.

– Вы не могли бы остаться?

– Зачем? – спросил с явным недоумением.

– Мы бы спали вместе.

Вернулся, подошел ко мне и склонился надо мной.

– Я не знаю, чем ты сегодня больна и что с тобой вдруг стало не так, но я отвечу тебе – что бы ты там не затеяла – у тебя ни хера не выйдет. А спать ты будешь одна. Чтобы знать, что делает мусульманский муж в спальне своей жены, нужно быть мусульманкой! А не суррогатом, как ты!

У меня нет друзей. Потому что я не верю в дружбу, потому что я не верю людям. Я познал все грани человеческой натуры от лжи и лицемерия до лебезения и поддельной привязанности.

Я всегда видел людей насквозь и не нуждался ни в чьих советах. В бизнесе со мной работали только проверенные. Все они знали, что на их место в любой момент может прийти другой. Никогда не давал никому уверенности в его незаменимости. Ни за кого не держался. Может быть, именно поэтому моя корпорация одна из самых успешных в мире.

В этой жизни все так устроено – если тебя не ценят, значит ценят себя, а если ценят себя, то значит чего-то стоят. Если мне нужен специалист, ему просто очень хорошо платят, и если он хочет, чтоб ему и дальше так платили, то работает по совести. Один промах, и он останется без работы. От бурильщика скважин до директора филиала. И плевать, кто из них кто. Быть изгнанным из моего детища – означало быть изгнанным везде и отовсюду. Никто больше не возьмет на работу. Даже конкуренты.

Когда я учился в школе, меня пытались дразнить и унижать. Уродов всегда пытаются отправить на дно и загнать за плинтус, но я был слишком диким и слишком не боялся боли. Мама Самида как-то увидела меня, стоящего у камина и прижигающего кожу на руке лучиной. Я смотрел, как горит моя плоть, стиснув зубы, и вспоминал, как то же самое делали со мной солдаты. Тогда мне было больно. Сейчас нет. Я долгие годы учил себя не бояться ее. Приручал боль, пытался с ней подружиться. И у меня получилось. Больше никто и никогда не мог сломать и причинить страдания Ахмаду ибн Бею. Ни физические, ни моральные.

Помню, как тетя отобрала у меня лучину, потом возила по врачам. Психиатры, психологи, неврологи. Куча диагнозов, лекарств… Я не принимал ни одно из них.

– Я выпишу вам антидепрессанты и нейролептики, Ахмад. Это сильные лекарства и быстро поставят вас на ноги. Так же, как и снотворное. Вы сможете высыпаться ночью и чувствовать себя бодрым и счастливым днем.

– Я не хочу быть счастливым.

Кажется, мой ответ загнал в тупик очередного эскулапа с десятью дипломами, и огромным рейтингом, и очень внушительной суммой за прием.

– Все люди хотят быть счастливыми, Ахмад. Именно поэтому ты нуждаешься в лечении. Чтобы почувствовать, что значит счастье.

– Счастье? Счастье скоротечно, и в этом его прелесть. Если бы человек постоянно был счастлив, то никогда бы не смог этого оценить по достоинству, и ему потребовалось бы нечто большее. Счастье – это иллюзия. Обман. Я не люблю себя обманывать.

– Ваша тетя сказала, что вы не спите по ночам и вам снятся кошмары.

– Мне снится правда. Она кошмарна. Но она настоящая.

– Разве вы не хотите, чтобы эти кошмары перестали вам сниться?

– Нет. Мне нравится во сне испытывать боль.

– Я бы мог вас навсегда от нее избавить. Позвольте мне вам помочь.

– Зачем мне заглушать боль, если мы с ней теперь верные друзья. Всегда принимаю ее с любовью и благодарностью… а еще с радостью дарю другим.

Лекарства мне все равно выписали, и тетя их купила. Я выбрасывал их в унитаз. Что он знает о кошмарах? Неужели думает, что сны могут напугать? Сны не страшны. Страшна сама реальность. Ни один из моих кошмаров и в половину не передает то, что я пережил наяву. Ни один из них не воспроизведет ту адскую боль, когда я увидел истерзанное тело моей матери… Я был достаточно взрослым, чтобы понимать, что они с ней сделали и как потом надругались над ее телом. И если я перестану видеть во сне ее мертвые глаза – то это будет означать, что я забыл. На это у меня нет права. Ни морального, ни физического.

Именно поэтому меня боялись. Во мне совершенно отсутствовал страх. Я набрасывался на обидчика еще до того, как он успевал меня обидеть. Набрасывался и бил так, что потом маме Самиде приходилось выплачивать солидные компенсации на врачей и за молчание. Со мной пытались подружиться, мне пытались льстить, пытались подмазаться. Максимум, на что я был согласен – на хорошую «шестерку», не более. Чтоб бегал, выполнял мои приказы, и за это я мог заплатить или заступиться. Мне было пятнадцать, когда со мной познакомился Захария. Да, именно познакомился. Я не общался ни с кем из своих одноклассников, и мне было насрать, как их зовут. Он подошел ко мне сразу после уроков.

– Что угодно в обмен на защиту.

Я как раз в этот момент складывал свои вещи в рюкзак и даже не посмотрел на него. Я знал, что пацаны из класса издеваются над новеньким. Знал, что в него плюют, бьют ногами, что в него швыряют тухлыми яйцами и склеивают жевательной резинкой его кудрявые волосы. Захария мал ростом, худощав и похож скорее на маленькую ушастую обезьянку. И имя у него не мусульманское. Отец женился на иудейке и усыновил ее сына от первого брака.

– Смени имя. Я хочу, чтоб тебя звали Самир.

Сказал я, а когда вышел из здания, вручил ему свой рюкзак на глазах у всех. Это означало, что теперь он со мной, а значит никто не имеет права даже косо на него посмотреть. Самир принял ислам и сменил имя. Нет, он не стал моим другом. Потому что дружбы нет и никогда не было. Он стал моим рабом. Он угадывал мое настроение, мои желания, мой вкус. Мне почти никогда не приходилось о чем-то просить, все было сделано еще до. Теперь боялись и его… потому что если Самир косо посмотрит, то завтра может не стать глаза у того, на кого он посмотрел.

И нет, это сделаю не я… это сделают другие, чтобы на них косо уже не посмотрел я. Предан ли мне Самир? Меня этот вопрос никогда не волновал, потому что я не ждал от него преданности. Я давал ему защиту, потом давал работу и деньги, а он взамен на это делал все, что я хочу. Как и обещал. Только на этом и держались наши отношения. И я имел право нарушить этот договор, а он нет.

А еще я мог найти сотню таких Самиров. И никогда от него этого не скрывал.

Когда я пришел в корпорацию, мне было двадцать три. Меня не просто не приняли всерьез, надо мной открыто смеялись и пытались выжать из совета директоров. Двадцати трехлетний эмир, владелец корпорации, начальник, имеющий огромный штат работников и не меньший штат конкурентов. Тогда я просто провел анализ рынка с помощью Самира и… распустил совет директоров, скупив все акции у кого-то хитростью, у кого-то обманом, а у кого-то силой. Я заменил людей, привлек сильный штат работников, подмял под себя все руководство компанией и стал ее совершенно единственным владельцем. Никакого совета директоров, на х*й. Только я знаю и делаю то, что считаю нужным. Остальные выполняют или идут к херам собачьим.

Самир позвонил мне и сказал, что происходит дома. Не знаю, кто ему доложил. Но я помню, как потемнело у меня перед глазами, когда мне сказали, что ей сейчас отрежут руки.

Это был, и правда, закон нашей семьи. Это были правила, о которых знал каждый, кто работал в этом доме. Здесь своя полиция, свои нравы и своя конституция. Как только ты вошел за порог этого дома и подписал договор, ты автоматически принял все условия. В том числе и возможность остаться без рук, без ног и даже без языка.

Жалел ли я кого-нибудь когда-то? НЕТ… до тех пор, пока у меня не родились дочери, я не знал, что такое жалость. Жалел ли я кого-то кроме них? Нет. Пожалел ли я Аллаену? Тоже нет. Но я никому и никогда бы не позволил тронуть то, что принадлежит мне. И если я сам решу наказать и отрезать ей руки, то это буду только я и никто другой.

Но внутри меня происходило что-то адское, что-то неподвластное моему восприятию и пониманию. Я представлял, как они там собрались вокруг нее, как окружили словно дикие шакалы, как она стоит на коленях и… плачет. И ощутил… то, что не ощущал уже очень много лет. Ощутил боль. Там, где бьется сердце. Впервые.

Глава 15

Я не видела, куда именно мы приехали. Все произошло стремительно. Машина остановилась, меня вытащили под руку, и я оказалась в полутемном коридоре напротив своего мучителя. Наверное, здесь все и произойдет… Здесь я останусь навечно. Хан повернулся ко мне и пронизал меня страшным взглядом, а мне захотелось закричать от этого выражения лица, как будто он сейчас вынесет мне смертный приговор. Черты заострённые, выдающиеся, словно прорисованные черным грифелем, такие четкие, грубые и все же притягательные. Сверкнул взглядом, и я инстинктивно сжалась, приготовилась к тому, что он меня снова ударит. Отступила, а Хан пошел на меня. Небрежно, как всегда легко, как та черная кошка на улице. Загоняет свою жертву, чтобы потом сцапать в углу. И так и есть. Я для него жертва. Он отловил меня, приволок обратно в свою клетку, и я не знаю, каким будет наказание. Хан был в ярости, но сдерживался, и эта сдержанность пугала и заставляла паниковать. Когда человек полностью себя контролирует, он опасней в тысячи раз, чем тот, из кого выплескиваются эмоции.

– Только не убивайте меня… Я хотела домой.

У. Соболева. «Невеста для Хана»

Я бы мог убить за нее любого. Даже сына. Да, пусть не родного, но сына. Я его воспитал, он носит мою фамилию, и пока что он единственный мальчик в этой семье.

Я мог в этот момент вырвать ему сердце. Ему, его похотливой суке жене, которую я видел насквозь и знал с самого детства.

Посмотрел в ее глаза и понял – приговорила она. Ее затея, дело ее рук. И тетка промолчала. С ней тоже разговор состоялся.

– Как ты позволила?

– Законы для всех одинаковые! И чем твоя жена отличается от других членов семьи?

– ОНА! МОЯ! ЖЕНА! Вот чем! Я буду казнить ее, миловать! И пока меня нет, я приказываю не прикасаться к ней и пальцем!

– Мне приказываешь? – тонкие брови тети вздернулись вверх, и она подняла острый подбородок.

– Тебе приказываю! Не посмотрю на то, что ты мне родная, и отправлю отсюда! С сегодняшнего дня ТЫ! Слышишь меня? ТЫ! Ты будешь отвечать за то, чтобы Аллаену никто не трогал! Чтобы на нее не смотрели, не дышали, не чихали в ее сторону!

Тяжело дыша, смотрит на меня, но перечить не смеет. Очень хочет, ее аж разрывает, но не смеет и никогда не посмеет. Потому что я мужчина.

– С каких пор я должна присматривать за кем-то в этом доме?

– С сегодняшнего дня. Я больше не хочу бояться за нее и…

– Ты за нее боишься? Я не ослышалась?

Замер и стиснул челюсти. Сам не понял, как сказал это, а когда сказал, то понял – да, боюсь. Мне страшно, что ее не станет рядом со мной. Почему? У меня не было ответа на этот вопрос. Но от одной мысли, что кто-то причинит вред этой женщине, меня начинало раздирать на части.

– ОНА МОЯ! А то, что принадлежит мне, никто не смеет трогать!

– Не ты ли говорил, что она должна понести тяжкое наказание за грехи ее отца? Не ты ли говорил, что эта девка, что ты отомстишь ей и вывернешь ее наизнанку так же, как ее отец сделал с нашей семьей? А вместо этого ты привел ее в наш дом, женился на ней, а теперь нарушаешь законы нашей семьи и милуешь ее, когда она украла золото?

– ОНА НЕ ВОРОВАЛА! – уверенно рявкнул в лицо тети, и та отшатнулась.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Она бы никогда не украла!

– Ты ее защищаешь! Ты… ты влюбился в нее, она заняла твое сердце! Вот почему ты заступаешься за нее! Ты впустил ее к себе в душу, сын! Ты дал ей властвовать над тобой!

– НЕТ! Нееет! – зарычал в лицо тете, – Она расплатится за все. Потом… позже. Когда я наиграюсь. Но только Я буду решать когда! Ясно?

– Мне все давно ясно. Я вижу, как ты на нее смотришь. Я слишком хорошо тебя знаю.

– Значит плохо знаешь.

Развернулся и вышел из ее комнаты, хлопнул дверью. Направился быстрыми шагами в комнату Аллаены. Когда нес ее на руках, она потеряла сознание. Врач осмотрел ее. Сказал, что потеря сознания связана со стрессом и сильным испугом.

Пока она спала, лежал и смотрел на нее. Впервые так близко и так долго. Потому что раньше трахал ее и уходил. А сейчас позволил себе остаться… Зачем? Не знаю. Мне так хотелось. Впервые остаться рядом с женщиной и не для того, чтобы ее отыметь. Еще ни разу я не был в такой близости с кем-то. Вот так в нескольких сантиметрах, чтобы видеть лицо, чтобы чувствовать дыхание.

У нее очень тонкие черты. Аккуратные, красивые. Вблизи мне казалось, что она еще красивее. Намного ослепительней, чем тогда, когда я увидел ее впервые рядом со своим сыном и оцепенел от внезапной вспышки. Не в голове. Нет. Вспыхнуло в грудной клетке. Загорелось с такой адской силой, что захотелось заорать… А сейчас, когда лежу рядом с ней. Я сам не знаю, что чувствую. Есть какое-то тянущее ощущение под ребрами. Оно сладко-болезненное. И я не знаю, нравится ли мне это ощущать. Оно становится все сильнее по мере того, как я рассматриваю ее ресницы, ее ровный нос, красиво очерченные губы, гордые брови такие же светлые, как и волосы.

Ее рот немного приоткрыт, и мне видны два белых ровных зуба… адски захотелось провести по ее губам языком. Не сильно, не вонзиться ей в рот, а именно провести по нижней губе. Я не мог подобрать слово… под понимание, как провести. Я не знал таких слов. Они напрочь отсутствовали в моем лексиконе.

Перед тем как прийти к ней и лечь рядом, я ходил смотреть камеры. Нет, не те, что все знали и удалили оттуда пленку, а другие, спрятанные в потайной комнате возле чердака и записывающие без ведома кого-либо из домашних.

Я точно знал, что она не воровала. Я мог бы ответить за ее невиновность лично и оказался прав. Золото подбросила горничная Лами. Кто ей приказал, я тоже знал хорошо. У меня еще будет разговор с Лами и очень серьезный. Еще одна такая выходка, и она сама останется без пальцев.

Когда проснулась, я вдруг понял, что хочу, чтобы у Аллаены всегда была со мной связь. Хочу, чтобы я мог позвонить ей, и она ответила мне, хочу видеть, где она и что делает.