Не прощаюсь Акунин Борис

И о погоде

Погода опять была чудесная. Проснувшись, Мона открыла глаз и тут же снова его закрыла – прямо в зрачок, прицельным выстрелом, ударило солнце. Хотела спрятаться обратно в сон, чтобы еще немножко побыть с тем, кого теперь могла увидеть только во сне, но уже не вышло. Хуже всего, что она никогда не могла вспомнить содержание своих ночных видений. Что-то там происходило важное. Но что?

Надо было вставать.

С некоторых пор Мона возненавидела ясную погоду. То ли дело проснешься – и небо в трауре, плачет дождем, стонет ветер. Тогда хорошо. Чувствуешь себя в гармонии с миром. Если же внутри у тебя серая стужа, а вокруг «майский день, именины сердца», природа кажется предательницей. Особенно если это даже никакой не май, а октябрь.

Снова проклятый месяц октябрь, но у них тут никак не начнется осень, всё длится и длится нескончаемое бабье лето, и каждый день парадиз, голубеют безмятежные Альпы, золотится равнодушное озеро. Чужая, открыточная, бессмысленная красота.

Мона не любила Швейцарию, называла ее «Швейцарской». Жизнь в швейцарской, под лестницей – вот что такое эта ваша Женева. Но ничего не попишешь, ребенку нужна бабушка. Особенно если мать у ребенка кукушка, которая с утра до вечера кукует, кукует, и только о себе: Куу-Куу, Куу-Куу.

Это у них с Масой недавно был разговор.

Мона сказала: «То, что значил для тебя человек, определяется по размеру дыры, которая в тебе остается. Бывает дыра такой необъятной величины, что засасывает без остатка». Он ответил: «Вы говорите про Куу, про Пустоту? – И нарисовал иероглиф. – Все из нее вышли, все в нее вернутся. Но зачем торопиться, госпожа? К тому же есть чувство долга. Вы не одна».

Что правда, то правда. Если б Мона была одна, она, наверное, до сих пор сидела бы в Севастополе, надеясь на чудо. Но в Крым примчалась мать и увезла ее, раздутую и студенистую, как медуза, «рожать в нормальных условиях».

– Я никудыфная мась, – со вздохом сказала Мона, стоя в ванной и глядя на себя в зеркало. Изо рта торчала зубная щетка. Лицо было тусклое.

Александр Эрастович проживал здесь же, в Женеве, у бабушки с дедушкой. Мона ходила к сыну в гости. Когда чувствовала, что в состоянии улыбаться. Потому что когда человеку неполных два годика, ему нужно улыбаться. Ну или хотя бы не реветь, когда он поднимает на тебя глазки, и они такие же синие, как у…

Сегодня опять не пойду, поняла Мона и вздохнула. Залезу-ка лучше обратно в кровать. Пока погода не наладится.

Она закрутила кран и услышала, что в дверь стучат. Деликатно, но настойчиво. И, видимо, уже давно. Маса.

– Сейчас! – отозвалась Мона, медленно надевая халат.

– Я принес вам булочек и газету, госпожа, – сказал японец. Вид у него сегодня был необычный. И что газету принес, тоже странно. Мона никогда не заглядывала в газеты. Ее совершенно не интересовали новости.

– Вот, смотрите.

На первой странице заголовок «L’arrivee de la delegation Sovietique»[5]. Мона без интереса пробежала взглядом по строчкам убористого шрифта.

«В Лозанну прибыла миссия из красной Москвы с целью добиться для России статуса полноправного участника грядущей международной конференции по черноморским проливам. Это первый официальный демарш большевистской дипломатии со времен…»

Дальше читать не стала.

– Зачем мне это?

Маса ткнул пальцем в самую нижнюю строчку.

– Военный руководитель делегации. Видите?

– …Ты знаешь, где они остановились? – спросила Мона после долгой паузы. Залезать обратно в кровать ей расхотелось.

– В отеле «Бориваж-палас».

Угловой номер «люкс» лучшей лозаннской гостиницы выходил окнами на эспланаду и озеро. Это был один из самых знаменитых видов в мире, но ладный военный в отлично сидящем френче с малиновыми «разговорами» не обращал на чудесный бельвю никакого внимания. Он сидел за письменным столом и быстро писал на бумаге мелким, удивительно аккуратным почерком.

– Да? – сказал он, приподняв голову с идеальным пробором.

Скрипя лаковыми сапогами, вошел помощник, высокий брюнет, такой же подтянутый, как начальник.

– Товарищ комкор, к вам посетительница. – И после короткой паузы, со значением, прибавил: – Назвалась госпожой Фандориной.

Военный руководитель делегации слегка изогнул бровь, задумчиво потер орден в розетке из кумача.

– Вот как?

Поднялся, подошел к окну.

– Сказать, что не принимаете?

– Отчего же. Только…

Комкор неопределенно пошевелил пальцами, но помощник понял.

– Само собой. Если откажется подвергнуться обыску – не пущу.

Но посетительница не отказалась. Пока брюнет в соседнем помещении медленно и обстоятельно ее обшаривал, она стояла без движения, с отсутствующим выражением лица. Когда ей сказали: «Можете войти», – так же бесстрастно вошла.

Орденоносец встретил ее с чрезвычайной вежливостью – наклонил голову, щелкнул каблуками.

– Елизавета Анатольевна, какими судьбами?

Мона внимательно его разглядывала, словно к чему-то прислушивалась.

– Чем могу? – спросил он. – Вы ведь знаете, я лицо официальное, один из руководителей советской делегации, а вы, я полагаю, белоэмигрантка.

Есть настороженность, есть любопытство, определила Мона, явственно слыша звук флейты. И что-то еще. Радостное волнение. Ему приятно меня видеть. Но это не мужской интерес, нет. Скорее торжество.

– Здравствуйте, Аркадий Сергеевич, я только хотела узнать, где сейчас Алексей Парисович Романов. Мне известно лишь, что тогда, осенью девятнадцатого, он перебежал к красным. Быть может, вы его встречали?

– Романов служит в ГПУ. Вы ведь знаете, что это такое? Мы иногда видимся по служебной необходимости. А по какой причине, позвольте спросить, вас интересует товарищ Романов?

Глаза Скукина горели веселыми огоньками. Наслаждается ситуацией, поняла Мона. Почему?

– Вы знаете причину, – тихо ответила она.

– Если это то, о чем я думаю, то Романов здесь ни при чем. – Теперь Скукин еще и улыбнулся. – Хотите, расскажу, как всё произошло? Да вы садитесь.

Он галантным жестом показал на кресла перед письменным столом. Оба сели: Мона с прямой спиной, со сложенными на коленях руками, Скукин – привольно, нога на ногу.

Она выжидательно на него смотрела.

– Ко мне в штаб явился начальник контрразведки Романов. С неприятнейшей новостью и интереснейшим предложением. Новость заключалась в том, что меня ждут арест, трибунал и несомненно расстрел. У капитана только что состоялся разговор с вашим супругом, и Романов, будучи человеком умным, сделал из беседы соответствующие выводы. Господин Фандорин намекнул ему, что моя песенка спета, а дальнейшее Романов вычислил сам. К тому времени он ведь уже был участником моего… проекта, – неопределенно помахал пальцами Скукин. – Назовем это так. И вот, в связи с изменившимися обстоятельствами, Романов предложил мне закрыть мой проект и присоединиться к его проекту.

– Я не понимаю, – сказала Мона. – О каких проектах вы говорите?

– Неважно. Романов заявил: «Белое дело висит на волоске, и ты можешь этот волосок обрезать. Не дай Фандорину попасть к батьке Махно – и наши примут тебя как героя и спасителя революции». Я, разумеется, согласился. Какой у меня был выбор? Счет шел буквально на минуты, но я успел. – Скукин покачал головой, сам собой восхищаясь. – Романов всего лишь хотел, чтобы я арестовал вашего мужа и два-три дня подержал его под арестом. За это время Махно подобрался бы к самой Ставке, и главкому пришлось бы снять войска с фронта. Но, учитывая феноменальные таланты вашего супруга, я решил проблему радикальным образом. Что, если бы он не дал себя арестовать? Или сбежал бы? Ну уж нет. Я с почетом проводил господина Фандорина в дорогу, усадил в превосходный экипаж и отправил прямиком на небо. Строго говоря, Эраст Петрович туда этапировал себя сам, собственной рукой.

Он сделал жест, будто дергает какой-то рычаг, и засмеялся.

– Был герой – и нету. Ничего не осталось, совсем. Пять пудов динамита – это вам не шутки.

В тот день на железной дороге был какой-то взрыв, вспомнила Мона. Газеты писали про очередную неудачную диверсию красных, про то, что опять контузило детей из приюта, но, по счастливой случайности, никто серьезно не пострадал.

По счастливой случайности…

Она зажмурилась, но не более чем на мгновение. Скукин снова заговорил, и Мона заставила себя слушать.

– После удачно проведенной акции я благоразумно исчез из Харькова. И неделю спустя был уже в Москве. Этот орден Красного знамени получен лично от председателя Реввоенсовета. Советская власть ценит заслуги, а новой России нужны четкие люди с диалектическим мышлением. Видите три ромба? – Скукин тронул нашивку на рукаве. – Комкор. Это как раньше генерал-лейтенант. Я всегда знал, что буду генералом, и харьковский инцидент стал моим Тулоном.

Вот почему он так доволен, поняла Мона. Вновь наслаждается главным триумфом своей жизни.

– Это к нашей давней дискуссии о самце-лидере, – подмигнул Скукин.

Оказывается, у его откровенности имелась еще одна причина. Эраст говорил: сяожэни, «мелкие люди», очень памятливы на обиды.

– Если будете рыдать или осыпать меня проклятьями, то не очень громко, пожалуйста. Это приличная гостиница, – продолжал глумиться триумфатор. – Или мы будем смотреть фильму «Страшная месть азиатской вдовы»?

– Что я, одинокая слабая женщина, могу вам сделать? Мне нужно думать о ребенке, – тихо произнесла Мона. – К тому же ваш помощник так тщательно меня обыскал.

– Он, кстати, тоже был знаком с вашим супругом. Правда, шапочно. Эй, Ревазов!

Должно быть, помощник стоял прямо у двери – она сразу открылась.

– Проводите госпожу Фандорину. Мне нужно поработать с бумагами.

Ничего больше не сказав Скукину, но задержавшись взглядом на хмуром лице порученца, Мона медленно покинула номер.

Таким же сомнамбулическим шагом она вышла на залитую солнцем эспланаду. Оглянулась на окна. Из одного, распахнутого, доносился чистый звук флейты. Комкор Скукин предавался сладостным воспоминаниям.

Мона отошла чуть дальше, села на скамейку, где дожидался Маса.

– Вы были правы, а я ошибалась. Это не Романов. Это Скукин, – сказала она, глядя на горы за озером. – Угловое окно бельэтажа.

Японец молча кивнул, надел канотье, поднялся.

– …Погодите. Там еще второй. Длинный, черноволосый. Он тоже имел к этому какое-то отношение. Я точно не знаю, но когда я посмотрела ему в глаза – будто ногтем по стеклу.

– Я подумаю насчет второго, – наклонил голову Маса. – Идите на станцию, госпожа. Видите, над горой тучи? Скоро пойдет дождь. Вы промокнете.

– Посижу здесь. Что-то совсем нет сил, – ответила она, мысленно повторяя одну и ту же фразу. Ничего не осталось, совсем. Ничего не осталось, совсем.

Комкор довел до финала гайдновскую «Серенаду» и стал играть баховскую «Шутку», еще лучше соответствовавшую его отличному настроению. Подошел к открытому окну, залюбовался, как на кончике инструмента попрыгивает солнечный зайчик.

По скрипу понял, что сзади приблизился и терпеливо ждет Ревазов. Оторвал губы от мундштука, не оборачиваясь спросил:

– Что?

Помощник встал рядом и стал смотреть вдаль. Ему, кавказскому человеку, нравились горы.

– Я бы не стал пренебрегать этой женщиной. Мне не понравился ее взгляд. Вы сами всегда говорите: береженого бог бережет. У ГПУ в Швейцарии неплохая агентурная сеть. Найдут и сделают что надо.

– Так я и собирался поступить. Эта встреча доставила мне удовольствие, а за удовольствия нужно платить. Распорядитесь.

Скукин прикрыл веки, готовясь играть дальше. Но сбоку раздался какой-то непонятный звук, и комкор скосил глаза.

Это всхрипнул Ревазов. Он схватился рукой за горло, выдернул маленькую иголку, изумленно на нее уставился, показал пальцем куда-то вниз, но ничего не сказал, а повалился грудью на подоконник.

Механически проследив за указующим перстом, Скукин увидел под окном, на набережной, узкоглазого господина в клетчатом костюме. Узнал, тихонько вскрикнул.

Азиат держал у рта трубку, так что они со Скукиным были похожи на дуэт флейтистов.

Что-то укололо комкору переносицу. Глаза скосились один к другому и возмущенно вытаращились на невесть откуда взявшуюся иголку.

Внизу, на эспланаде, Маса приподнял канотье и поклонился. Дожидаться, когда умирающий рухнет, он не стал. Скукин еще качался на каблуках, еще разевал рот, а японец уже шел прочь, глядя на озеро.

Оно замутилось рябью, над поверхностью взвихрилась водяная пыль, небо стремительно посерело, с него засочился, быстро усиливаясь, холодный дождь.

Маса не обращал внимания на косые струи. Ему было печально и спокойно.

Всё правильно, думал он. Госпожа будет довольна. И хорошо, что наконец закончилось лето. Теперь она перестанет дни напролет лежать в постели, отворачиваясь от солнца. Заберет сына. Будет жить. Я ей больше не нужен. И ему тоже. Чему я могу научить европейского мальчика? Мне шестьдесят два года, а я ничего не знаю, не умею. Разве что убивать плохих людей, которые и без меня не миновали бы своей кармы. Хватит, надоело.

Как там сказано в последнем трехстишье преподобного Мудзэна?