Обещания богов Гранже Жан-Кристоф
– Вы перевезете их в… – она ткнула пальцем в лежащие на столе снимки, – этот ваш замок?
– Именно. Мы живем сейчас в особенное время, Минна, это ни для кого не секрет. Если война будет объявлена, нам придется принять меры к защите наших пациентов. Таков наш врачебный долг. Вы же не забыли, надеюсь, клятву Гиппократа!
Вся сцена была на грани гротеска. Нацистского гротеска, где каждое слово означало нечто прямо противоположное, а любой жест и мимика были достойны великого комика, вот только сюжет спектакля оставался всегда неизменным: смерть.
– Им будет намного лучше в Графенеке. Посмотрите. Комфортабельные палаты. Отличные ванные. Улыбающиеся медсестры. И не забудьте про здоровую и вкусную пищу!
– Вы их убьете?
Слова вырвались сами собой. В памяти всплыли худшие слухи. Нацисты ненавидели душевнобольных. С их точки зрения, существовало единственное решение этой проблемы, и решение кардинальное.
Менгерхаузен изобразил искреннее удивление – отработанное выражение лица: высоко вздетые, как мостики, брови и рот, будто произносящий звук «о». Потом от души расхохотался, покачивая головой с таким видом, словно хотел сказать: «Ну и ну, такого я еще не слыхал».
Похлопав по карманам жилета, он извлек длинную пожелтевшую костяную трубку и кисет, потом терпеливыми мягкими движениями принялся ее набивать.
– Вы курите?
– Иногда.
– А не следовало бы. – Он раскурил трубку, выпуская тяжелые клубы дыма, затем бодро продолжил: – Что вы себе напридумали, фройляйн фон Хассель? Просто невероятно, какие мысли крутятся в вашей хорошенькой головке.
Казалось, от первых затяжек табака его лицо приобрело еще более морковный оттенок. Пару секунд он разглядывал свою трубку, зажатую в младенчески пухлых пальцах.
– Красивая вещица, верно? – Он наставил черные зрачки на Минну. – Я сам ее вырезал из берцовой кости французского солдата. Надо же было чем-то занять себя в траншеях между двумя атаками…
Минна онемела, не зная, что сказать. Этот человек производил эффект быстродействующего яда. С каждой секундой его токсичность возрастала.
Он снова прыснул и хлопнул себя по ляжке в знак искреннего веселья:
– Я шучу, конечно.
Перестав смеяться, он вдруг перешел на серьезный тон:
– И тем не менее ваше замечание представляет интерес. Существует прекрасный постулат, гласящий, что все жизни равноценны. Красиво, но ложно. Чего стоит, например, бесцельное и бесплодное существование? Или, хуже того, жизнь, полная страданий, без малейшей надежды на улучшение? Она не стоит ничего, Минна. Больше того, она дорого обходится… Она дорого обходится другим, тем, кто работает, кто заводит семью. Разве общество не должно стараться сократить такую бесполезность, такую боль?
Они убьют их. Все слухи были верными…
– Только Бог может решать, когда посылать смерть человеческим существам, – ответила она. – Мы здесь, чтобы сохранять жизнь, поддерживать ее и улучшать. Вы сами упомянули клятву Гиппократа. Таков наш непререкаемый долг, совпадающий с посланием любви Священного Писания.
– Ваши христианские убеждения делают вам честь, Минна. Я и не ждал меньшего от фон Хассель. Но должен поймать вас на слове. Разве не сказано в Евангелии от Матфея: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся…»? Разве не наш долг уменьшить их страдания на земле, ускорить освобождение этих несчастных? Их ждет блаженная вечность…
Минна чувствовала себя отяжелевшей, будто впавшей в оцепенение. Так бывает, когда много выпьешь за обедом. На нее накатилась вторая волна, но уже не опьянения, а утомления тела и души. Ей хотелось одного – заснуть, прямо здесь и сейчас, может, даже под столом.
– Посмотрите эти материалы, – продолжил Менгерхаузен, словно почувствовав, что теряет собеседницу. – Обратите внимание на фотографии. Прочтите брошюру. – Он обвел взглядом окружающие их унылые огороды. – Думаю, вашим пациентам будет лучше там, чем здесь.
Как идеально отлаженный метроном, за стеной затарахтел мотоцикл. Менгерхаузен встал и закрыл портфель. Ни слова о числе пациентов или о болезнях, от которых лечили в этих стенах. Ни малейшего интереса к методам Минны или полученным результатам.
Он приехал предупредить ее, и точка.
– Я дам вам знать, – подтвердил он. – Мы сейчас занимаемся арендой автобусов. Все пройдет так, как мы умеем. Без сучка и задоринки!
Она смотрела, как он уходит, сутулясь и косолапя, помахивая рукой, будто прощался с детьми на вокзальном перроне.
Она снова увидела его сквозь решетку ворот, исчезающего в облаке пыли – его самого, его мотоцикл, его загадочного водителя и его зловещие планы.
Она огляделась вокруг и заметила, что в саду полно больных. Это называлось «вечерней прогулкой». Вскоре Альберт с подручными дадут сигнал к отбою.
Одним днем больше, одним днем меньше в госпитале Брангбо.
Она посмотрела на список, который по-прежнему держала в руках.
И разрыдалась.
31
МИРИАМ ВИНТЕР
ВЕРНЕР ШТАЙН
ГАНС ШУБЕРТ
КОНРАД ГРОТ
КАТРИН ДИССЕН
АЛЕКСАНДЕР ХОФМАН
РУДОЛЬФ ГЁТТЕР
СЕБАСТЬЯН РИЧ
ЛЮДВИГ ВЕРНИНГЕР…
Перечисление продолжалось, пробуждая воспоминания, образы и немало отчаяния тоже. В этом списке из тридцати имен были шизофреники, дауны, умственно отсталые, параноики… ее заведение не было психиатрической клиникой в классическом смысле слова, скорее свалкой или, если уж не выбирать слов, помойкой… Ее предназначением было не лечить больных и уж тем более не добиваться их выздоровления, а просто держать их где-нибудь подальше.
Осушив слезы, Минна попыталась рассуждать здраво. То, что произошло сегодня, носилось в воздухе уже несколько лет. Эта кампания по уничтожению душевнобольных вылезла на свет божий в 1935 году вместе с нюрнбергскими законами[64]. Ее инициаторы открыто призывали к стерилизации калек, сумасшедших и всех, кого нацисты считали природной аномалией. От стерилизации до ликвидации всего один шаг. И очень маленький шаг…
В кино Минна видела пропагандистские короткометражки, которые прокручивались перед художественным фильмом и несли совершенно недвусмысленное послание. Leben ohne Hoffnung («Жизнь без надежды») демонстрировала тупых монстров, хихикающих уродов с бритыми черепами, цепляющихся за прутья ограды, как в зоопарке. Opfer der Vergangenheit («Жертвы прошлого») под извращенным углом показывала истощенные лица больных, проводя параллель с молодыми атлетами из Hitlerjugend (Гитлерюгенда, Союза гитлеровской молодежи).
Что ужасало в этих картинах, так это полное отсутствие жалости, доброжелательности. Или хотя бы неловкости, учитывая твердое намерение с такими людьми покончить. В глазах властей эти несчастные были уже мертвы.
Она еще раз пробежала список: начинался процесс уничтожения, и она попалась под руку одной из первых. Scheie!
Минна спросила себя, к кому можно обратиться за помощью. В Институт Геринга? Но наверняка именно эта ассоциация курировала выполнение плана. В Министерство здоровья? Но его теперь объединили с Министерством внутренних дел, потому что отныне все находилось под контролем СС. Она подумала кое о ком из своих прежних профессоров, но все они или были евреями и уже исчезли, или же были арийцами и сменили окраску в тридцать третьем году. «Мартовские фиалки»…[65]
Внезапно в голове мелькнуло имя: Франц Бивен.
Он был единственным нацистом, кого она знала, и наверняка обладал определенной властью. В гестапо всё знают и всё могут.
Но как убедить его помочь?
Она давно уже чувствовала, что молчаливый циклоп положил на нее глаз, но этого явно недостаточно.
Она еще раз посмотрела на перечень имен, и у нее мелькнула идея.
Да, другого способа не было…
32
– Привет, малыш.
Симон Краус, сидевший в переполненном баре клуба «Нахтигаль», обернулся: перед ним высился Вилли Беккер, кости да блестки. Метр восемьдесят роста и максимум пятьдесят кило веса, длинный и жесткий, как шест. На нем был приталенный смокинг из винно-красной тафты с черным шалевым воротником. Веки подведены карандашом до самых бровей.
– Не мог бы ты прекратить так меня называть.
Вилли положил свою длинную клешню ему на плечо:
– Твой вечный комплекс лилипута. Что ты заказал?
– «Космополитен».
Вилли наклонился – пахнуло сильным ароматом сандала и еще каким-то неопределимым, но очень мужским запахом.
– Брат, не хотелось бы тебе говорить, но это питье для пидовок.
– Поэтому его здесь и подают, верно?
Вилли выпятил свою хилую туберкулезную грудь:
– Ты что выдумываешь? Я люблю мужчин, но настоящих, крутых, с тату!
Симон рассмеялся. Этот поэт вместо гвоздики вдел в петличку орхидею. На блестящей бордовой ткани чувственный цветок смотрелся как нечто смертоносное.
– Я схожу принесу тебе, – бросил он, прокладывая дорогу сквозь толпу.
В двадцатых годах Берлин был европейской столицей искусств, мюзик-холла и распутства. Нигде больше не скопилось столько гениев, кабаре и борделей. И все это несмотря на нищету и царивший хаос. Государственные перевороты и голод сыпались градом, но стоило наступить ночи, и город заходился в конвульсиях, попутно пренебрегая всеми нормами морали.
В свои студенческие годы Симон еще застал конец той эпохи. Сегодня все смел национал-социализм, и ночные герои вернулись в свои логова.
Но затушенные очаги еще тлели…
А потому на Ноллендорфплац, в квартале Шёнеберг, еще таились несколько темных искорок. Например, гомосексуальный клуб «Нахтигаль» держался на плаву (один дьявол знает как), укрывшись в тени линии метро, идущей над площадью.
Его хозяин, Вилли Беккер, достоин отдельного рассказа. Танцовщик, актер, писатель, он также был гомосексуалом, наркоманом, сутенером и мошенником. Когда-то он познал успех в литературных кабаре, играл в фильмах ужасов, танцевал в куче спектаклей, публиковал стихи в заумных журналах, прежде чем стать импресарио Аниты Бербер, знаменитой артистки, которая любила танцевать голой везде, где ей только приходило в голову, и кончила тем, что умерла в нищете, пропитавшись до мозга костей алкоголем и кокаином.
Легенда гласит, что Вилли, пьяный, как свинья, и чахоточный, как поэт, явился на ее похороны полуголым и рыдал под дождем с цветком в зубах. В те времена Берлин умел произвести впечатление…
Но зачем малыш Симон притащил нынче свою бледную смазливую мордашку в это сумеречное кабаре? Потому что после смерти Аниты Бербер Вилли нашел себе новую компаньонку в лице Лени, тоже танцовщицы-малолетки, но не менее раскованной. На пару они наверняка общипали немало богатеньких обывателей, пока Лени не сорвала крупный куш – банкира Ганса Лоренца.
По сей день эти две ночные птицы оставались напарниками, и к гадалке не ходи, именно старый банкир финансировал клуб чахоточного.
– Вот, ваше величество, – шаркнул Вилли, ставя перед Симоном стакан. – «Космо», приготовленный с особым старанием для нашего почетного гостя!
Его большие совиные глаза впились в Симона, который инстинктивно втянул голову в плечи.
– Спасибо.
– Каким ветром тебя занесло, моя птичка? Решил сменить ориентацию?
– Хотел узнать, как Лени.
– Я ее давно не видел, мы поругались.
– Из-за чего?
– Из-за мужика с минетом, то есть с лорнетом.
– А ты будь выше этого, – посоветовал Симон. – В Берлине каждый выживает, как может, и Лени еще не так плохо выкрутилась.
– И все же этот банкир… У него пиписька наверняка не больше потертого пфеннига.
– Может, Лени такие и нравятся.
Симон отпил глоток. Джин, «Куантро», лимонный сок, клубничный сироп… В итоге та еще бурда.
На сцене появились музыканты. Саксофон, контрабас, гитара, тарелки. Артисты – всем за сорок – были в форме гитлерюгенда. Коричневые рубашки, красные нарукавные повязки со свастикой, пояс с орлом на пряжке, короткие штаны и высокие гольфы.
Ничего не скажешь, Вилли не из пугливых. По нынешним временам такие шутки могли поставить вас прямиком перед расстрельной командой.
– Побереги нервы, – улыбнулся хозяин заведения, заметив тревожное выражение на лице Симона. – Половина warme Brder[66] здесь нацисты. Это их давняя традиция еще со времен СА. Если Гитлеру понадобятся несколько здоровых членов для защиты своего жизненного пространства, пусть заглядывает сюда.
«Нахтигаль» действительно был одним из редких мест в Берлине, где можно было забыть о море свастик и бандитских мордах эсэсовцев.
– Значит, от нее никаких новостей? – вернулся к прежней теме Симон.
– Нет.
– Как давно?
– Примерно с неделю. – Вилли вдруг нахмурился – что было трудно заметить под слоем черной карандашной подводки. – Мне пора беспокоиться?
– Вовсе нет. Просто она не пришла на последний сеанс.
Симон снова пригубил розовую жидкость. Вилли был совершенно прав: бабское питье. Слишком сладкое, а под конец и вовсе отвратительное.
– Ей наверняка надоело рассказывать тебе скабрезные истории, да еще и платить под занавес. Что-то неладно с психоанализом. Когда идут в театр, то раскошеливается зритель, а не актер.
Симон добродушно покачал головой – если бы он записывал все нападки, которым подвергался при нем метод Фрейда, у него уже скопилась бы целая библиотека.
– В любом случае я все же хотел бы ее повидать. Как друг.
– Надо же. Легки на помине…
Вилли заметил новых клиентов, только что откинувших тяжелую черную бархатную занавесь, перекрывавшую входную дверь.
– Извини меня. Я должен заняться Коричневым домом.
Симон проследил взглядом за Вилли и узнал – или ему так показалось – важных шишек нынешнего режима. Физиономии, которым регулярно отводились страницы таких газетенок, как Vlkischer Beobachter[67] или Der Strmer[68]. Но имен он вспомнить не мог. Их столько было…
Вилли крикнул ему, перекрывая шум:
– Оторвись за мое здоровье!
В это мгновение гитлерюгендцы на сцене затянули «It Don’t Mean a Ting If It Ain’t Got That Swing»[69] вопреки всему, что дозволялось играть в эти времена в Берлине. Учитывая послеполуденный «Tar Paper Stomp», сегодняшний день прошел у Симона под знаком джаза.
И тут же денди в костюмах, дамы с мускулистыми икрами, моряки с отложными матросскими воротниками и красными помпонами, двуполые существа с выщипанными бровями и черной помадой образовали между столами крошечный танцпол, двигаясь в такт. Радостные выкрики смешивались с пронзительными звуками саксофона.
Симон достаточно давно захаживал в подобные места, чтобы различить несколько сложившихся каст: «коридорные», которые тусовались компанией в барах гостиниц, снимая клиентов, bad boys[70], одетые в кричащие цвета, с карманами, набитыми афродизиаками, «дикие мальчишки» без гроша и крыши над головой, слонявшиеся вокруг Музея анатомии недалеко от Липовой аллеи, которых можно было поиметь за несколько сигарет…
Он незаметно ускользнул, направляясь к лестнице, ведущей к туалетам, и двигаясь против течения: посетители сомкнутыми рядами устремлялись к танцполу.
Беккер не поскупился на обстановку. Он соединил отдельные элементы типичных кабаре двадцатых годов и попытался добиться гармоничного сочетания этих фрагментов чистого китча. Ярко освещенные синими или фиолетовыми прожекторами стены, усеянные блестками, напоминали Млечный Путь, за мавританскими балконами скрывались отдельные кабинеты, над столиками нависали купола или минареты из искусственного мрамора, по всему залу стояли расшитые золотом банкетки и лежали горы подушек. «Нахтигаль» желал выглядеть мавританским, или турецким, или арабским – в любом случае сладострастным и экзотическим…
Симон спустился в подвал. Опасная зона для красивых мальчиков. По обеим сторонам затянутого алым атласом коридора шли едва освещенные комнаты с альковами, матрасами и переплетенными телами мужчин…
– Ты-то что здесь делаешь? – рыкнул голос, в то время как горилья лапа прижала его к стене.
Симону потребовалась какая-то секунда, чтобы узнать гауптштурмфюрера Франца Бивена собственной персоной. Гигант сменил мундир с рунами СС на великолепно сшитый черный переливчатый смокинг, явно уведенный у какого-то еврея. Он также соорудил себе прическу с позолоченными кончиками волос и светлой прядью, на укладку которой ушли тонны бриолина.
– Отвечай! – прорычал ярмарочный геракл, вздымая кулак.
Симону удалось если не втянуть воздух, то по крайней мере выдавить улыбку:
– Знаешь, что говорил Фрейд? «Агрессивность – признак недостаточного словарного запаса».
Сильнее страха, сильнее разума, его маниакальное стремление доказать свое умственное превосходство в очередной раз взяло верх. Кулак Бивена пришел в движение. Симон закрыл глаза. Звук удара раздался рядом с его ухом. Он приоткрыл веки. Нацист скривился от боли, залепив кулаком в стену.
Одноглазый ослабил хватку – так отпускают рыбу обратно в ведро.
– Что ты здесь делаешь? – повторил он. – Ты педик?
Симон оправил пиджак.
– Да нет, не слишком. По-моему, мы оба здесь по одной и той же причине.
– То есть?
– Лени Лоренц.
– Лени Лоренц мертва, придурок.
Краус достойно принял удар. Он это уже заподозрил ближе к полудню, но новость вызвала острую боль где-то в области печени.
– Убита?
Франц Бивен подтвердил, намертво сжав челюсти. Такое впечатление, что он раздробил зубами свое «да», как орех.
– Сюзанна Бонштенгель тоже? – спросил Симон.
Глаз Циклопа зажегся свирепым огнем.
– Думаю, нам с тобой есть что сказать друг другу.
33
Разувшись, они устроились в одном из погруженных в полумрак альковов, идущих вдоль стен большой секс-арены – круглого зала. Расположенный в центре танцпол был окружен отдельными закутками с маленькими керосиновыми лампами, похожими на навязчивых злобных светлячков.
Симон и Бивен, не сговариваясь, развернулись спиной к танцполу и к соседним альковам. Там взасос целовались парни, брали друг друга, пристроившись цепочкой, или же смаковали по очереди член за членом, как лижут леденцы на сельской ярмарке.
Краус предпочитал не думать, как они выглядят вместе: карлик и титан, оба в вечернем прикиде, но в одних носках, оба одеревенелые, как канделябры, в окружении гомосексуалов, весело трахающихся в ароматах общественного писсуара.
– Почему ты назвал имя Сюзанны Бонштенгель? – первым вступил в бой Бивен.
– Потому что ей тоже снился Мраморный человек.
– Что?
– Я сказал: ей тоже снился Мраморный человек.
Симон объяснился. Чтобы действительно продвинуться в расследовании, ему необходима помощь, и эту помощь мог оказать только гестаповец.
Где-то в отдалении граммофон играл песни Марлен Дитрих. Между этими привязчивыми мелодиями, которые исполняла женщина с мужским голосом, и гомосексуальной меланхолией всегда существовала связь. Симон не смог бы объяснить, в чем тут дело.
- Ich hab’ noch einen Koffer in Berlin,
- Deswegen muss ich nchstens wieder hin[71].
Когда Симон закончил свои объяснения, он был весь в поту. Вокруг царила удушливая жара, наполненная миазмами и поскуливаниями. Он догадывался, что до Бивена не очень дошла суть его гипотезы: получалось, что человек, являвшийся жертвам в снах, затем убивал их в реальности.
Это была явная бессмыслица. Но как можно поверить в подобное совпадение? Во всяком случае, Краус выложил все, теперь очередь Бивена. Рискнет ли он? Гестаповцы были помешаны на секретности.
Симон решил, что надо его подтолкнуть:
– Тебе тоже нужна помощь. Ты годишься для этого расследования не больше, чем я для прогулок в нацистской форме.
Губы Бивена искривились: то ли эта картина вызвала в нем отвращение, то ли рассмешила – трудно было сказать.
Наконец он решился и в свою очередь выложил все, что знал об этой серии убийств. Имена. Даты. Образ действий. А главное – ключевая улика: орудием преступления был нацистский кинжал.
Симон впал в крайнее возбуждение. Он был уверен: на пару им удастся вычислить убийцу. Бивен располагал всеми материально-техническими средствами, какие только были в распоряжении лучшей полиции в мире. А он сам чувствовал себя как рыба в воде в мире жертв (и, без сомнения, убийцы).
Вот только их версии были несовместимы. Бивен считал, что убийца нацистский офицер, выбиравший жертв на каком-нибудь официальном приеме. По мысли Симона, все совершало наполовину фантастическое существо, явившееся из мира снов, дабы свершить кару.
С одной стороны, сугубый практик.
С другой – толкователь снов.
Но у Симона имелся весомый аргумент, позволявший прийти к согласию.
– Мраморный человек может нам рассказать о твоем нацистском офицере.
– Как?
Конечно, то место, где они находились, менее всего на свете подходило для пространного психоаналитического объяснения механизма снов, но Симон не дрогнул.
– Днем твой мозг почти не задерживается на какой-то детали. Эта деталь хранится в кратковременной памяти, там, куда ты помещаешь всякие несущественные элементы. Однако ночью сон использует именно такие воспоминания, чтобы развить свой сценарий. Этот фрагмент становится вектором для выражения твоего страха. Понимаешь?
– Нет, не очень. Приведи пример.
– Конец зимы. Ты гуляешь по Берлину и замечаешь, что петуньи в этом году рано расцвели. Эта мысль занимает твой мозг десятую долю секунды. Но на протяжении этой десятой доли она полностью царит в твоем мозгу и идет вразрез с твоими обычными заботами, что и придает ей особую значимость.
– Ну и что?
– Следующей ночью тебе снится, что тебе четырнадцать лет. Ты член гитлерюгенда и умираешь от страха, потому что фюрер должен провести смотр твоего отделения. По этому случаю тебе поручено вручить ему букет цветов, букет петуний. На протяжении всего сна твоя тревога будет передаваться через это растение. Оно элемент-носитель.
– Очень смешно.
– Я не шучу. Ораз Мраморного человека в нашей истории играет ту же роль. Жертвы заметили где-то эту фигуру – скульптуру, гравюру или же человека, который чем-то ассоциируется с камнем.
– Какое это имеет значение для расследования?
Хлюпанье плоти, хрипы и стоны доносились до них, как сумрачное бульканье болота.
– Согласно датам моих сеансов, всем Адлонским Дамам за неделю до смерти снился Мраморный человек. Это означает, что каждая из них в свою очередь видела деталь, вызвавшую этот сон.
– Никак не пойму, куда ты клонишь.
– Нужно подробно восстановить все их времяпрепровождение в течение недели, предшествующей убийству, нужно осмотреть места, где они бывали: убийца скрывается в каком-то из них. Возможно, это церковь, или музей, или просто модный магазин…
Казалось, Бивена его речи не убедили. Конечно, он рассчитывал, что Симон будет служить его глазами и ушами в «Вильгельм-клубе», а не направлять расследование, руководствуясь своими измышлениями.
– У тебя слишком богатое воображение, – в конце концов подвел итог он.
– Значит, у меня есть нечто общее с убийцей.
Симон встал. Воротничок его рубашки промок насквозь, вонь подвала забила ноздри. Он больше не мог оставаться в этой клоаке.
– Я предупрежу тебя, если узнаю хоть что-то, – в свою очередь заключил он. – И прими совет: продолжай ходить в штатском, пока будешь вести это расследование. Эсэсовская форма не лучшее прикрытие, если хочешь действовать скрытно.
Циклоп ухватил его за запястье:
– Отлично, но не забывай одну вещь.
– Какую?
– Для меня ты остаешься одним из подозреваемых.
– Можешь провести у меня обыск. Нацистского кинжала у меня нет.
– Да, но ты единственный, кто спал со всеми тремя жертвами.
Симон застыл.
– Откуда ты знаешь?
– Простая интуиция.
Психоаналитик решил перевести угрозу в шутку:
– Ты прав. Кто знает? Может, я и есть человек с каменным членом.
– И правда, всегда говорили, что у карликов он огромный.
34
Выйдя из клуба «Нахтигаль», Франц Бивен решил отправиться к проституткам. Дело не терпело отлагательств: ему срочно требовалось избавиться от всех мужских запахов, липнущих к коже.
Он нашел свою машину – шофера он отпустил – и двинулся на юго-запад, в Нойкёльн, где располагался «Клара-Хаус», хорошо известный офицерам СС. Не бордель в прямом смысле, а бар, где царила такая мания всего нацистского, что девицы не требовали ни денег, ни чувств, если на вас был мундир.
У Бивена кружилась голова, но не от алкоголя, а от откровений Крауса, который больше запутал его, чем помог. Только-только он обнаружил серьезную улику, как этот коротышка начал морочить ему голову снами и бессознательным…
После ухода Симона он задал несколько вопросов Вилли Беккеру. Скользкий тип, и даже очень скользкий, но он никак не мог убить этих несчастных девиц и уж тем более изувечить Лени Лоренц, которая, судя по всему, была его лучшей подругой.
По поводу его писем к Лени и содержащихся в них расчетах Беккер был весьма уклончив – наверняка речь шла о каких-нибудь темных финансовых махинациях, не представляющих интереса для расследования, и Бивену оставалось только удивляться, зачем это могло понадобиться весьма обеспеченной женщине. Вот о таких и говорят, что «горбатого могила исправит».
Бивену понравилась их краткая беседа. Вилли – педик, но крепкий орешек, напомнил ему времена СА. Он бы понравился Рёму и его клике извращенцев и налетчиков. Мир праху их…
Бивен ушел с тяжестью на сердце: он так и не сказал Вилли о смерти Лени. Секретность превыше всего.
От Ноллендорфплац до Нойкёльна – не ближний свет, плестись и плестись. Но берлинская ночь была тиха и пустынна. На своем «мерседесе» он долетел быстро. Вскоре уже показался бар «Клара-Хаус».
Он терпеть не мог это место, но у него не было ни любовницы, ни свободного времени, чтобы решить насущную проблему. Так или иначе придется лезть в эту дыру.
Паркуясь, он опять подумал о «Нахтигале», о месиве переплетенных мужских тел, вызвавших у него такое отвращение. Ему рассказывали, что во времена античных греков – а значит, на вершине культуры – все поголовно были содомитами. Привет, цивилизация.
Он свернул на Рикештрассе, потом на маленькую перпендикулярную улочку, где разместилась Клара со своими девочками. Вход в дом – кстати, не бросавшийся в глаза – охранялся часовыми в форме. Действительно очень закрытый клуб.
Ему пришлось показать свой значок, чтобы войти, – он же по-прежнему был в штатском. Оказавшись внутри, он сказал себе, что Симон Краус прав: он, Бивен, совершенно запутался в этом деле. И цеплялся за историю с кинжалом только потому, что это была единственная материальная зацепка. Он даже не пытался разобраться в побудительных причинах убийцы, так как был на это не способен. Он оставался всего лишь мужланом, попавшим в золотопогонники. Чтобы понять такого убийцу и почуять его след, нужно быть как Краус. Закомплексованным, порочным, на «ты» с психозами.
Зайдя в главный зал, Бивен произвел немалый эффект. Он был единственным в смокинге. Это могло бы стать преимуществом, но только не в дешевой дыре, где девицы текли исключительно от фуражек и дубовых листьев. К счастью, его физиономия была выразительней любого мундира.
Прежде это местечко не казалось ему до такой степени отвратным. Большое помещение с серыми стенами, слева бар, в центре танцпол, вокруг столики. Густой застоявшийся дым стлался по потолку, и все пропиталось запахом пива, слившимся с вонью мочи. Мебель дешевая, окна задернуты сальными занавесками, на полу мокрые пятна. В глубине лестница, ведущая в номера.
Читать бесплатно другие книги:
