Обещания богов Гранже Жан-Кристоф

35

Два трупа за один день – это перебор даже для гестаповца.

Они ехали уже полчаса, направляясь строго на юг, и наконец очутились в чистом поле.

Бивену были хорошо знакомы циклы обработки земли. Выходя из машины, он не удивился встретившему его зловонию. Лущение[72] шло полным ходом. После сбора урожая остатки соломы закапывали, чтобы ускорить их разложение. Также проводили вспашку, чтобы проветрить почву, потом насыщали ее удобрениями – отсюда и стоявший смрад.

– Не знаю, как местные выносят такую вонищу, – заметил Динамо.

– Где тело? – оборвал его Бивен.

Хёлм ткнул пальцем, и они пустились в путь, увязая в рыхлой земле. Команда гестапо приложила все усилия для сохранения секретности. У обочины стоял один-единственный фургон и тот с погашенными фарами. Рядом томились ожиданием несколько мужчин в штатском. Они были похожи на горожан, решивших поживиться дармовыми овощами…

Динамо говорил о картофельном поле, но он ничего в этом не понимал. Здесь собрали урожай ржи или пшеницы, а никакого не картофеля. Хотя это мало что меняло.

– Почему гестапо, а не Крипо? – неожиданно спросил Бивен.

– Повезло. Какой-то крестьянин нашел тело ближе к вечеру, когда заканчивал вспашку. Он тут же оповестил агента гестапо в деревне. Тот не очень понимал, кого вызывать. Они посоветовались со старостой, нацистом, у которого двоюродный брат из наших, в гестапо. В результате связались с ним, так и получилось.

Они шагали все так же тяжело, и само это усилие теперь приносило Бивену тайное удовлетворение. Вместе с вывороченной глиной всплывало на поверхность его детство. И еще мысль: ему все-таки удалось выбраться из этого. В бога душу мать. Он оставил позади и всю эту срань, и рабскую жизнь.

– Вон там, – бросил Динамо.

Метрах в ста слева виднелась серая дерюга, лежавшая между двумя бороздами. Сыщики положили камни по четырем углам полотна, чтобы его не сдул ветер. Примитивно, но эффективно.

Динамо отогнул край дерюги и включил свой электрический фонарик – армейский «Daimon Telko Trio», которым он очень гордился. В зеленоватом свете показалось голое тело. Бивен мгновенно заметил следы пыток. Он взял фонарик из рук Хёлма и встал на колени, чтобы разглядеть получше.

Ногти на руках и ногах вырваны. Большие пальцы ног обожжены – наверняка между пальцами вставляли вату и поджигали. Следы сигаретных ожогов на шее и вокруг сосков. Следы электрошока на гениталиях. Множественные синяки. Все кости лица, кажется, раздроблены.

– С чего взяли, что это Винер?

– Один из людей, прибывших на место, раньше работал в Крипо. Он его узнал.

Бивен поднялся и направил луч фонарика на раздувшееся лицо.

– У твоего парня глаз-алмаз. Учитывая, как его уделали…

– В любом случае немало шансов, что это он и есть, верно?

– Причина смерти известна?

Хёлм забрал фонарик и каблуком перевернул тело. Две дыры от пуль в затылке.

– Профессионал работал.

Наверняка хотел добавить «кто-то из наших», но воздержался.

Кстати, им и говорить-то было необязательно. Такие пытки они знали досконально. Как и саму технику ликвидации. Методы гестапо – те самые, что они применяли на протяжении долгих лет, на пару и в подвале.

На краю поля мелькнули фары, высветив глинистую поверхность. Присмотревшись, Бивен узнал черный «мерс» Пернинкена.

– Scheie. Кто ему уже настучал?

Хёлм только хмыкнул в ответ, пнув комок земли.

У Бивена решительно складывалось впечатление, что он узнает обо всем последним, как рогоносцы. В гестапо любое расследование сопровождалось параллельным процессом, объектом которого становились сами следователи. Тайная полиция представляла собой сеть доносчиков, осведомителей, стукачей. Змеиное гнездо, где все пожирали друг друга.

Хёлм достал из кармана флягу.

– Глоточек шнапса перед сеансом орального секса?

– Спасибо, обойдусь.

Он поднял глаза к небу и вдохнул испарения сумерек. Конечно, запах дерьма, но такой знакомый. Над ним в иссиня-черном небе сверкали звезды. Любой восхитился бы величественным зрелищем. Но не Бивен. Когда он был ребенком, небесный свод давил на него, вызывал головокружение и даже панику.

Он всегда воспринимал звезды как сигналы бедствия, пришедшие из другого мира. Из вселенной, которую невозможно не только рассмотреть, но и осмыслить. Из бездны, в которую рано или поздно канет и он сам.

В такие моменты он обещал себе, что вернется в церковь, поговорит со священником – единственное утешение для ограниченных умов вроде него. Он засмеялся в воротник крахмальной вечерней рубашки. Он – к священнику? Каждый день, скорее всего, приближал его к геенне огненной…

Пернинкен шел к ним; в час ночи он был одет так, будто собрался на парад на Олимпийском стадионе.

– Оставь меня, – шепнул Бивен.

Не говоря ни слова, Хёлм положил на место камни, которые придерживали дерюгу, скрывавшую тело Макса Винера, и удалился.

Увидев наряд Бивена, Пернинкен саркастически присвистнул. Сухая ирония офицеров гестапо.

– Рассказывайте, – приказал он.

Обергруппенфюрер был уже полностью в курсе и, возможно, знал обо всем больше подчиненного, но Франц покорился велению долга. Он вкратце изложил информацию, только что полученную от Хёлма.

Пернинкен не стал смотреть на тело. Фуражка на голове лишала его доброй половины персональной харизмы: величественно голого черепа.

Бивен, решив его спровоцировать, описал образ действий при убийстве – ведь речь шла именно об убийстве – и подробно остановился на пытках, которым подвергся несчастный детектив.

Обергруппенфюрер промолчал. Он стоял всего в метре от Бивена, опустив голову, и черты его лица было не различить. Зато погоны, нашивки и медали блестели под луной.

– Как вы объясните, что офицер Крипо оказался закопанным здесь, убитый двумя пулями в затылок после пыток?

Это я вас должен спросить, чуть не ответил Бивен, но такая дерзость ни к чему бы не привела.

– Слишком рано судить, обергруппенфюрер, но расследование…

– Расследования не будет, – спокойно прервал его шеф.

Он прикурил сигарету и стал, по всегдашнему обыкновению, расхаживать туда-сюда – по вспаханной земле это было не так-то легко. Увидев, как он споткнулся, Бивен посмотрел на начальника другими глазами. Никогда еще тот не казался таким реальным… и таким пустопорожним.

– Главный вопрос в другом: кто это сделал?

– Да, кто? – невольно повторил Бивен театральным тоном.

– Это могли быть вы, это мог быть я, – не моргнув глазом бросил Пернинкен. – Или же эти сволочи из СД[73]. Или даже, почему бы нет, сама Крипо.

– Расследование…

– Повторяю, его не будет. Никто не станет терять время на дело, которое так или иначе замнут. Если Винер лежит здесь, у наших ног, значит сам виноват. Пути фюрера… неисповедимы.

В этом замечании не было и следа иронии. С точки зрения эсэсовцев все было решено раз и навсегда: Адольф Гитлер бог.

Бивен предпочел сменить тему:

– Я видел этим вечером герра Кёнига.

– Я знаю. Он мне звонил.

– Почему вы разрешили ему поделиться со мной информацией о кинжале?

– Я не понимаю, как вы могли бы продолжить расследование, не владея всей информацией по делу.

На этот раз Бивен чуть было не заорал: «Не держите меня за полного идиота!» Но снова выбрал униженный, почти вкрадчивый тон:

– Однако я впервые слышу об этом важнейшем обстоятельстве. О нем не упоминается ни в одном…

– Сначала мы должны были увериться, что вам можно доверять.

– В каком смысле?

– Бивен, за вами следили в последние дни. Теперь мы считаем, что, прежде чем задержать преступника, вы сумеете поступить должным образом.

– Позволив вам убить его?

Бивен высказался слишком прямолинейно. Даже в гестапо следовало выбирать выражения.

– Если я арестую этого человека, – сдал он назад, – то никто не будет заинтересован в том, чтобы его судили и приговорили. Подобная история может сильно запятнать репутацию рейха, не говоря уже об иностранной прессе.

Пернинкен не отпустил ни единого комментария. В его молчании сквозило одобрение.

– Разумеется, можно было бы уладить дело максимально деликатно, не вынося сор из избы, – продолжил Бивен, – но это также наделает шума. Исчезновение высокопоставленного чина СС не останется незамеченным. Пойдут слухи…

– Ближе к делу, гауптштурмфюрер.

Бивен набрал в грудь воздуха и кинулся в неизвестность:

– Существует территория, на которой офицер СС может исчезнуть самым естественным образом.

– Какая именно?

– Война, польский фронт.

– Что именно вы задумали, на самом-то деле?

Бивен выложил все разом:

– Я нахожу убийцу, сообщаю вам его имя, и вы поылаете его на фронт. Там он может незаметно… погибнуть. Что может быть естественней, чем смерть на поле боя?

– И кто возьмет на себя эту… казнь? Вы?

– Именно.

Пернинкен улыбнулся в полумраке:

– Ваша вечная навязчивая мечта об отправке на фронт.

– Мы об этом уже говорили, обергруппенфюрер, мы…

– Я передам наверх, – оборвал его Пернинкен. – Но в вашем плане не хватает главного: имени убийцы.

– Я скоро его добуду, обергруппенфюрер.

– Надеюсь, ради вас же. – Отто Пернинкен снова принялся расхаживать по рыхлым глинистым комьям. Он, конечно же, не осознал иронии своих слов, когда добавил: – Но внимательно смотрите себе под ноги, Бивен.

– Я буду осторожен.

– Вы мне напоминаете одного эсэсовского офицера, которого я когда-то знал. Он думал, что может использовать нацистский режим… скажем так, в личных целях.

– Что с ним стало?

Генерал оглядел погруженные в сумерки поля:

– Если мне не изменяет память, он зарыт где-то неподалеку отсюда.

36

Беседа с Эрнстом Менгерхаузеном не принесла ничего хорошего, продолжение тоже. Выплакав весь алкоголь в мечтах о том, как она увезет своих «детей» куда-нибудь за моря, где нет нацизма, Минна фон Хассель заснула, как последняя пьянчужка, в своей тачке. Проснулась она только около одиннадцати вечера, чтобы как следует проблеваться – с коньяком это был обычный исход: нокаут с острой тошнотой и желчной отрыжкой.

И тогда против всех ожиданий зазвонил больничный телефон…

Квартал Моабит, расположенный в западной части Берлин-Митте[74], был известен когда-то двумя равно важными вещами: тюрьмой и прокоммунистическими настроениями. К исходу шести лет национал-социализма расстановка сил поменялась: на дух ничего коммунистического, зато камеры переполнены политзаключенными.

Моабит был большим островом, окруженным Шпрее с юга, Шарлоттенбургским каналом с запада, Вестхафенским каналом на северо-западе и судоходным каналом Берлин-Шпандау на северо-востоке и востоке. Нечто вроде отдельного мира, родившегося из индустриализации XIX века, чье рабочее население, и без того теснившееся как сельди в бочке, еще и подыскивало дополнительных постояльцев на ночь – по несколько марок за соломенный тюфяк.

Можно не уточнять, что в час ночи в северной части Моабита, рядом с речным портом Вестхафен, не горело ни единого фонаря, а улицы как вымерли. Рабочие спали сном праведным.

Итак, ей позвонила Рут Сенестье. Уже почти два года о ней не было ни слуху ни духу. Художница, скульптор, лесбиянка, придерживавшаяся левых взглядов: совершенно непонятно, как она умудрилась выжить при национал-социализме.

– Как твои дела?

Женщина не ответила. Она просто попросила приехать к ней в «Гинекей», сапфический[75] клуб на берегу одного из водоемов Вестхафена. Это срочно.

Недолго думая, Минна приняла душ, оделась и села за руль своего старенького «мерседеса-мангейм». Через час она добралась до цивилизации, то есть доехала до Берлин-Митте, потом по набережным Шпрее до тепловой электростанции Моабита.

Припарковавшись у подножия внушительного комплекса с его башней в форме колокольни и похожими на гигантские гаубицы трубами, она двинулась по кривым улочкам, пока не вышла на широкий проспект, который и искала. По обеим сторонам стояли кирпичные дома, как ломти нарезанной коврижки. Никаких фонарей, грунтовое покрытие: стрела, пустынная и отточенная, как мачете.

Минна здорово дрейфила. Она молилась, чтобы издалека ее можно было принять за мужчину. Широкие брюки, вельветовая куртка, поверх которой она накинула плащ, стянув его поясом. И не забыла про пресловутый берет художника, la franaise…[76] В целом могло сойти.

Наконец показался пакгауз, где приютился «Гинекей». Окна были занавешены, никакой вывески у входа. Только фонарь – вроде ночника – подмигивал вам издали. Мысль разместить подобный клуб рядом с доками была поистине гениальной. Никому не пришло бы в голову искать сливки лесбийского сообщества Берлина среди деревянных ящиков и покрытых татуировками портовых грузчиков.