Слишком много привидений Забирко Виталий

Глава 12

Жизнь завертелась так круто, что я не заметил, как меня всё реже стал посещать дар предвидения. Еще неделю назад я чуть ли не постоянно «видел» свое ближайшее будущее на пять-десять минут вперед. Идя по улице, знал, что у этой вот симпатичной девушки через несколько шагов подвернется нога и девушка сломает высокий каблук, а спустя десять минут на этом вот переходе лихой водитель на иномарке собьет, рванувшись на красный свет, пожилую женщину и скроется с места преступления. Сидя в кафе, предвидел, какая компания через пять минут войдет с улицы, где сядет, что именно закажет, предчувствовал очередную реплику бармена и что я ему отвечу… И все происходило с точностью до повторения кинематографического кадра: я раскрывал рот и послушно произносил заранее известные фразы, словно в не раз сыгранной пьесе. Знал все наперед, но, пребывая в апатии, ничего не делал, чтобы изменить ход событий. И не хотел. Любая, даже весьма слабая попытка выйти за рамки увиденного сценария будущего приводила к вязкому сопротивлению окружающей среды, вызывая ощущение раздвоения личности, и я, опасаясь за свою психику, позволял течению времени нести меня, как щепку среди волн. Только прямая угроза моей жизни заставила активно сопротивляться и впервые изменить ход событий. Именно с тех пор, все чаще и активнее вмешиваясь в прогнозируемые неведомо откуда взявшимся даром предстоящие события, я все реже и реже стал их предвидеть. Складывалось впечатление, что я подобно реакционной частице в жестко детерминированном мире неожиданно обрел гораздо большую степень свободы, чем полагалось по статусу, и теперь дар предвидения не поспевал за моими действиями, чтобы с абсолютной точностью спрогнозировать ситуацию, зато я наконец-то получил право широкого выбора и теперь мог определять направление жизненного пути по своему усмотрению.

Наверное, именно поэтому мой дар и не предупредил о ночных визитерах, ибо среди великого множества вариантов не смог выбрать наиболее достоверного.

Снилось мне, что сплю на диване, а кто-то, подсвечивая фонариком, осторожно ходит по комнате, хрустя монетами.

Затем в комнате зажегся свет, и этот кто-то с шумом уселся на груду золота.

— Вставай! — требовательно заявил незнакомый голос. И тогда я понял, что не сплю. Открыл глаза и тут же заслонил их ладонью. Как всегда при пробуждении среди ночи, электрический свет резал глаза.

— Здоров ты спать! — насмешливо произнес тот же голос. — Бандиты заберутся среди ночи в квартиру и зарежут во сне, как барана.

Зрение наконец адаптировалось, и я убрал ладонь от лица. Посреди комнаты на горе монет сидел Егор Долгушин и с издевательским прищуром разглядывал меня, демонстративно поигрывая в руке пистолетом с глушителем. В дверях, прислонившись плечом к косяку, стоял Даниил Коровин. Он с тупым недоумением смотрел не на меня, а на гору монет.

Страха я не ощутил. То ли спросонья не совсем осознал ситуацию, то ли за последние дни настолько привык к подобным передрягам, что перестал пугаться, то ли понимание моего дара наконец полностью овладело сознанием. Слишком часто меня хотели убить: в погребке «У Еси», на ипподроме, в переулке у травматологической больницы, на привокзальной площади — и наступил кардинальный перелом в психике. Перестал я бояться «мелких бесов», а заодно и смерти, уверовав в свою исключительность, как юнец в переходном возрасте.

— Это вы, что ли, резать собираетесь? — спросил я.

— Резать? — Брови Долгушина удивленно подскочили. — Зачем резать? Плохо ты о нас думаешь. У нас другая специализация. — Он направил на меня ствол пистолета. — Мы тебя просто тихонько застрелим. Пиф-паф, и все.

— Гы, гы! — раздельно проронил Коровин. Я перевел взгляд на него. Странно, зачем он из себя дебила изображает? По моим «данным», достаточно умный человек.

Иных Долгушин возле себя не держит.

— Нравится мне твой смех, — сказал я. — За ним чувствуется недюжинный интеллект.

Интеллект у него действительно был, и Коровин не потерял самообладания.

— Когда я засмеюсь во второй раз, — бесцветно сообщил он, — ты будешь уже трупом и не услышишь.

— Так за чем дело стало? — спокойно спросил я, хотя все же ощутил холодок в груди.

— Это мы всегда успеем, — ответил Коровин. Не чувствовалось в его голосе угрозы, наоборот, сквозило полное равнодушие к моей судьбе. Это было гораздо страшнее любых эмоциональных обещаний расправы и поколебало уверенность в моей неуязвимости. Оставалось надеяться, что ничто не отразилось на моем лице.

— Под подушкой пистолет искали? — спросил я и по ухмылке Долгушина понял, что наличие оружия они проверили в первую очередь. — Тогда, с вашего позволения, устроюсь поудобнее.

Я подоткнул подушку под подлокотник дивана, приткнулся к ней спиной и закинул ногу за ногу. Сидеть в одних плавках под пристальными взглядами киллеров не доставляло удовольствия, но выбирать не приходилось.

— Продолжим беседу?

— Продолжим, — кивнул Долгушин. Он зачерпнул рукой горсть монет, поднял повыше и высыпал на пол. Монеты со звоном раскатились в разные стороны.

— Золото настоящее?

— А ты на зуб попробуй.

— Веселый ты человек! — рассмеялся Долгушин. — Одного не понимаю, зачем тебе при таком богатстве наши деньги понадобились?

Он пнул ногой искореженный чемоданчик.

— Грош цена этому золоту, — презрительно изрек Коровин. — Ширпотреб по рублю кучка. Лох он самый натуральный. На квартиру его посмотри — нищета нищетой. Начинающий вокзальный щипач…

Не сводя с меня глаз, Долгушин поднял вверх указательный палец, погрозил, и Коровин осекся. Видимо, отрабатывал Долгушин версию, что я вокзальный вор, но что-то у него не сходилось. Хотел услышать мое мнение.

— Что это за монеты? — спросил он. — В утиль цветные металлы сдаешь? Я поморщился.

— Нумизмат я. Не корысти ради, а токмо души для.

— Нам что для, что бля, — скаламбурил Долгушин. — Если нумизмат, тогда почему все монеты одинаковые? Где взял, или сам на станке штампуешь?

— Скажу, не поверите.

—А вдруг?

— В карты выиграл.

В этот миг меня совсем некстати осенило — вспомнил, где видел подобные золотые монеты «One dollar». В компьютерной игре в преферанс. Надо же, откуда скопировали их «мелкие бесы»!

По лицам киллеров я понял, что моему честному признанию они не поверили ни на йоту. Да и кто бы поверил на их месте?

— А я думал, клад нашел, — съязвил Долгушин.

— Или банк ограбил, — скептически добавил Коровин. Я сделал вид, что обиделся.

— Что такое преферанс, знаете? Если покопаетесь в золоте, то найдете листочки с двумя пулями.

— Ну-ну, — криво усмехнулся Долгушин, делано осмотрелся вокруг и глубоко, до столешницы сломанного стола, пробороздил каблуком гору монет.

Получилось весьма удачно — два листочка с расчерченными мною пулями вывернулись поверх монет. Долгушин заломил бровь и поднял их за уголки.

— Ты считаешь это достаточным доказательством?

— Еще каким! — расплылся я в лучезарной улыбке. — Пересчитай монеты, один к одному дебит с кредитом сойдется. — Тут я вспомнил о монете у следователя Серебро и еще о той, которой расплатился с крабом за сигареты. — Впрочем, вру. На две будет меньше. Пришлось за кое-какие услуги расплатиться.

Мои доводы зародили в киллерах некоторое сомнение. Они обвели взглядом пол, и Долгушин сунул листочки в карман. Так, на всякий случай. Не собирался он пересчитывать монеты, чтобы убедиться в моей правоте. Зачем, если он не верил, что золото настоящее?

Я недоумевал. Долгушин вел себя странно. При его профессии любые контакты с «клиентом» недопустимы — по всем канонам они должны были пристрелить меня во сне, забрать деньги и уйти, — а он заводит пространные разговоры… Вот Коровин реагирует правильно: скучно ему, переминается с ноги на ногу, однако шефу не перечит, блюдет дисциплину.

— Не пойму, что ты за фраер такой, — тихо сказал Долгушин, с прищуром глядя мне в глаза. — Порошин всех заложил — и мэра, и губернатора, а о тебе ни словом не обмолвился. Неужели ты и вправду — лох ушастый?

Я внутренне поежился, представив, что сделали киллеры с Порошиным. Ох, не зря я его тогда пожалел на привокзальной площади.

— И мэр, и губернатор тоже бы обо мне ничего не сказали.

— Да? — Долгушин продолжал сверлить меня взглядом. — А Харя, Краб, Каратист — это кто?

Не так уж и небрежно отнесся Долгушин к двум листкам сыгранных пуль преферанса, прочитал, кто играл.

— Кореша.

Я опять одарил Долгушина жизнерадостной улыбкой. Кажется, удачно ответил на его «фраера». Несмотря на мое аховое положение, ситуация начинала меня забавлять.

— Блатной, что ли? — брезгливо поморщился Долгушин.

— Приблатненный, — уточнил я.

— Ну-ну, — процедил Долгушин.

А вот его разговор начинал раздражать. Не поверил он ни своему предположению, ни моему уточнению. Однако больше всего ему не нравилось, что инициатива в разговоре перешла от него ко мне. Не знаю, за кого он меня принимал, но мыслил он в верном направлении.

И тогда я наконец понял, почему Долгушин нарушил святое правило своей профессии — не вступать в разговоры с «клиентом». Он считал себя профессионалом высшего класса, «неприкасаемым» в криминальной среде, и вдруг его попытался ограбить какой-то дилетант. Захотелось разобраться, что я за фрукт такой, случайность ли это, или за моей спиной кто-то стоит? Напрасно он это делал. При его профессии праздное любопытство до добра не доводит.

— Как же вам удалось на меня выйти, если Порошин и словом не обмолвился? — поинтересовался я.

Долгушин долго молчал, не сводя с меня пристального взгляда. Я даже подумал, что не ответит, но он все же сказал. Специфика работы киллера понуждает все держать в строгой тайне, поэтому желание похвастаться своими способностями в узком кругу у них намного выше, чем у обычных людей.

— Интуиция, — процедил он. — В нашем деле она играет первостепенную роль. Интуиция и трезвый анализ ситуации. Когда два раза встречаешься с одним и тем же человеком в любопытных местах, невольно задумываешься, зачем он там находился. К тому же Грызлов дал весьма точный словесный портрет типа, который отправил на тот свет трех его подручных. И этот портрет оказался очень похожим на тебя. Согласись, слишком много совпадений, чтобы не задуматься.

Я «вспомнил» информацию о директоре ипподрома Михаиле Грызлове, над которой у меня на привокзальной площади не было времени задуматься. Ипподром, как практически и все в нашем городе, принадлежал мэру Ираклию Колубаю, и он почему-то заподозрил, что в разборке на ипподроме принимала участие нанятая им совсем для другого дела столичная группа киллеров. Для выяснения обстоятельств он и задержал выплату гонорара.

— Три, — поправил я Долгушина.

— Что — три?

— Не два, а три раза наши пути пересекались.

— Да, сейчас третий.

— Тогда четыре, — заметил я.

Что-то мигнуло в зрачках Долгушина, по скулам заходили желваки. Зрительная память, надо понимать, у него была профессиональная, но вспомнить, где мы виделись еще, он не смог.

— Кафе, вокзал — где еще? — жестко спросил он.

— Погребок «У Еси».

Опять что-то дрогнуло в лице Долгушина. На мгновение он задумался, затем сказал как отрезал:

— Тебя там не было.

Прокрутил он в памяти события в погребке и не «увидел» меня. По той скорости, с которой он ответил, я убедился, что зрительная память у него действительно великолепная. Но не там он «смотрел».

— А пьяного возле погребка помнишь? — ехидно поинтересовался я.

—Ты?!

—Я.

И вдруг я понял, откуда киллерам известен мой адрес. И похолодел.

— Что с Аллой? — спросил я, и мой голос предательски дрогнул. Не был я бесчувственным чурбаном и понимал, что ей грозило.

Долгушин уловил во мне перемену и удовлетворенно осклабился. Инициатива вновь перешла к нему, нащупал он мою болевую точку.

— Ни-че-го, — с нажимом проговорил он. — Пока ничего. Все будет зависеть от того, что нам расскажет Роман Челышев.

Я попытался взять себя в руки и продолжить игру.

— А что именно интересует Егора Долгушина? — спросил я с сарказмом.

Лицо Долгушина застыло, в глазах мигнул металлический блеск. Никак не ожидал он услышать от меня свою настоящую фамилию.

— Ах, да, Игоря Долгова. Тебя ведь под этим именем друзья знают. Правильно, Даниил Коровин?

Коровин недоуменно посмотрел на своего шефа.

— А где же вы Пашу Смирнова оставили? — продолжал я. — В машине у подъезда?

И только сказав все, я понял, какую глупость сморозил, назвав их фамилии.

— Мой друг, покойник, — нехорошо усмехаясь, проговорил Долгушин, — сказал как-то: я слишком много знал…

Я еще успел увидеть, как он направил на меня ствол пистолета, а затем мое лицо заслонила лапа Рыжей Хари. Как всегда, она возникла из ничего в самый последний момент. Раздались два приглушенных хлопка, будто кошка чихнула, и Рыжая Харя опустила лапу.

Появление в комнате из ниоткуда клыкастого, волосатого монстра произвело на киллеров неизгладимое впечатление. Они застыли каждый на своем месте, словно в детской игре «Замри!». И застыли весьма основательно — наверное, и сердца остановились. Словно они были убежденными атеистами, а им наглядно преподнесли бесспорное доказательство существования нечистой силы.

— Нехорошо твои гости себя ведут, — сказала Рыжая Харя.

Я кивнул. Холодок в груди растаял, уступив место радостному возбуждению. Прав я оказался насчет своей исключительности. Умру от старости в своей постели. Если вообще умру.

— Смотри, какой подарочек они преподнесли. — Рыжая Харя разжала кулак, и я увидел на ее ладони две медные пули. — Нужен тебе такой подарок?

—Нет.

— Вернуть его?

—Да.

Дальнейшие события произошли с калейдоскопической быстротой. Дико и нелепо, как всегда бывает, когда приходит смерть. Рыжая Харя легонько швырнула пули в сторону Долгушина, но они, вопреки законам физики, полетели со скоростью выстрела. Одна попала Долгушину в правый висок, другая угодила в переносицу, и тело киллера отбросило к стене.

Коровин среагировал на убийство шефа с профессиональной четкостью. Выхватил со спины из-за ремня брюк пистолет, но выстрелить не успел. Куда ему тягаться в быстроте реакции с «мелкими бесами». Из-под дивана стрелой вылетел краб, щелкнул клешней, и кисть киллера вместе с пистолетом упала на пол. Заорать Коровин тоже не смог, только захрипел, забулькал перекушенным «грызуном» горлом и опрокинулся навзничь.

Как ни уверовал я в свои исключительные способности, но во мне осталось еще очень много человеческого. В первый момент я оцепенел, но от вида хлещущей крови, дергающихся ног агонизирующего Коровина меня замутило, и я стремглав бросился в ванную комнату.

Минут пять меня выворачивало наизнанку над унитазом, потом еще минут десять я приходил в себя под холодным душем. Мокрый, бледный, дрожащий от озноба, я приоткрыл дверь ванной комнаты и выглянул.

Трупа Коровина в прихожей не было. Не было и следов крови — все выглядело так, будто здесь ничего не произошло. Даже кучка монет, отодвинутых мною ногой от входной двери, лежала на прежнем месте. Уловили «мелкие бесы» мое жгучее желание и избавились от трупа.

Я вошел в комнату. Труп Долгушина тоже исчез, исчезла и борозда, сделанная каблуком в горе монет, а на восстановленной вершине грозным стражем золота восседал краб, хищно раскинув клешни. Рыжая Харя сидела у стены на стуле, и оба они с сочувствием смотрели на меня.

Я проковылял к дивану и ничком упал на него.

— Хлипок ты больно, как я погляжу, — сказал краб. Я слабо отмахнулся.

— Остался еще один в машине у подъезда, — тихо напомнила Рыжая Харя. — Что с ним делать будем?

Я хотел снова отмахнуться, но вспомнил об Алле. Если оставить в живых Павла Смирнова, то Алла умрет. И решать ее судьбу предстояло мне.

Я приподнялся и посмотрел на Рыжую Харю. Ее большой красный глаз глядел на меня спокойно и безучастно. Точно так, как перед этим смотрел на меня Коровин. Что я скажу, то она и сделает. Она меня охраняла, а на судьбы всех остальных ей было глубоко наплевать.

— Убери его, — глухо выдавил я.

Тяжело далось это решение. Одно дело, когда «мелкие бесы» помимо моей воли убивали людей, защищая меня в безвыходном положении, и совсем другое — самому отдавать приказ убить человека, в данный момент не представляющего угрозы. Не дай бог кому-то оказаться на моем месте.

Рыжая Харя кивнула.

— Только… — Я прокашлялся — Только аккуратнее… Без этого… театра.

Я потерянно махнул рукой, обводя взглядом комнату. Рыжая Харя кивнула и испарилась. А во мне словно треснул какой-то внутренний стержень.

Глава 13

Я вышел из дома в десятом часу утра, когда все соседи уже ушли на работу, а начинающаяся жара вынудила старушек убраться со двора в квартиры. Темно-синяя «Тойота» стояла на пятачке у подъезда, и сквозь тонированные стекла было не разобрать, находится в салоне кто-либо, или машина пуста.

Стоило мне показаться на крыльце, как дверца со стороны водителя щелкнула замком и приоткрылась. Я подошел к машине, распахнул дверцу пошире и заглянул. В салоне никого не было, но ключ в замке зажигания торчал. Не было ни следов борьбы, ни следов крови. Не знаю, как извлекала Рыжая Харя из машины Пашу Смирнова, но сделала она это весьма аккуратно.

Не став гадать, кто открыл дверцу, я сел за руль, включил зажигание. Мотор заработал тихо, ровно, как и положено иномарке. Вряд ли кто обратит внимание, когда она укатила со двора и кто в нее садился.

Когда я вырулил на улицу и влился в поток автомашин, мне вдруг отчетливо представилось, что на моем месте сидит Паша Смирнов, рядом — Игорь Долгов, а на заднем сиденье — Даня Коровин. Ехали они ко мне на квартиру, не подозревая, что их там ждет. Развлекаться ехали, думая, что предстоит весьма легкая работа по сравнению с акцией в погребке «У Еси». И все пройдет без сучка без задоринки, как по-писаному: А вышло совсем наоборот. Не как в книге, а как в жизни… Непредсказуемы нити судьбы для всех, кроме меня. Большинство профессионалов оступаются именно на дилетантах. Стоит чуть-чуть расслабиться, почувствовать свое превосходство, как этот самый дилетант, не мудрствуя лукаво, против всех правил, вгоняет тебе пулю меж глаз. И все. Не будет пышных похорон — прошли те времена, когда криминал хоронил своих боевиков с почестями, словно всенародных героев. Да и некому их хоронить — в большие криминальные группировки они не входили, у них была своя частная «контора». Вот и выходит, что жили-были три киллера, и неплохо жили, лаптем щи не хлебали, клиентов солидных имели, в высших кругах вращались, а не стало их, никто и не вспомнит. Никто не почувствует ни облегчения, ни сожаления. Словно их и не было.

Красный сигнал светофора застал врасплох. Я резко затормозил, машина вильнула и чуть не выехала на тротуар. Только с гибэдэдэшниками повстречаться не хватало! К счастью, никого из стражей безопасности дорожного движения на перекрестке не оказалось — их функции восполнил водитель «Москвича» из соседнего ряда, укоризненно погрозив мне пальцем. Я развел руками, виновато улыбнулся, хотя сквозь тонированные стекла «Тойоты» он вряд ли рассмотрел мои извинения.

В этот момент дверца «Тойоты» открылась, и в машину кто-то сел.

Я повернул голову. Рядом со мной устраивался на сиденье «вольный художник» Куцейко.

— Привет! — жизнерадостно воскликнул он, захлопывая дверцу. — Я как раз к тебе шел, вдруг вижу, ты в машине.

На «вольном художнике» была все та же джинсовая безрукавка, но чистая, выстиранная, опрятная. Да и сам он изменился — постригся, побрился и выглядел посвежевшим, довольным жизнью.

— Привет… — пробормотал я. Не настолько близко мы знакомы, чтобы вот так беспардонно вторгаться ко мне в автомобиль.

Но Куцейко, похоже, был иного мнения.

— Твоя тачка? — по-свойски спросил он, оглядывая салон..

— Как тебе сказать…

— Хороша! — прицокнул языком Куцейко.

— Каким образом тебе удалось разглядеть меня сквозь тонированные стекла? — спросил я, чтобы увести разговор от скользкой темы.

— Каким? Ну ты даешь! — несказанно удивился Шурик. — Ты меня чуть не сбил! Иду я спокойненько по тротуару, как вдруг машина с проезжей части сворачивает и тормозит буквально в нескольких сантиметрах от меня. Гляжу, а за рулем ты…

Сзади послышалось пиликанье клаксона.

— Поехали, — подсказал Куцейко, указывая пальцем на светофор. — Зеленый свет.

Объяснение «вольного художника», каким образом он рассмотрел меня сквозь тонированные стекла, было весьма незамысловатым — увидел, и все, но я уже привык ничему не удивляться. У меня были «мелкие бесы», у него — змея.

— Зачем я тебе на этот раз понадобился?

— Поговорить надо.

Я скосил глаза на Куцейко. Ожившая татуировка змеи, снова выглядевшая безобидной наколкой на голых руках, сильно преобразила его. И следа не осталось от замкнутости, настороженности, боязливости — рядом сидел уверенный в себе человек, спокойный и сосредоточенный. Отнюдь не по поводу своего алиби в погребке «У Еси» он хотел со мной говорить, здесь было что-то другое.

Внезапно я почувствовал, что за нами следят. Ощущение было такое, словно взгляд сверлит спину, и невольно по коже пробежали мурашки. Я глянул в зеркальце заднего вида, но, естественно, ничего подозрительного не обнаружил. Второй раз в жизни испытывал это чувство. Два дня назад ощутил нечто подобное в квартире Люси, когда мне показалось, что с экрана телевизора кто-то за нами наблюдает. Но тот взгляд был спокойным, беспристрастным, словно объектив телекамеры, в этом же ощущалось что-то недоброе, предвзятое.

Тряхнув плечами, я попытался избавиться от неприятного ощущения между лопатками, но это не помогло. Наблюдали за мной откуда-то со стороны, причем, как почему-то казалось, сзади и сверху, сквозь крышу автомашины. Если оттуда сделать фотографии, то я смотрелся бы в том же ракурсе, что и Куцейко на снимках Серебро у здания УБОП. От такого взгляда «из космоса» не уйти ни на какой скорости, да и водитель из меня аховый. Кому-кому, но не мне автогонки по переулкам устраивать в попытке оторваться от наблюдения. К тому же я вдруг понял, что эта попытка настолько же бесперспективна, как несбыточно и желание избавиться от «мелких бесов».

— В машине говорить будем, или как? — поинтересовался я у Куцейко.

— Вообще-то я рассчитывал на более обстоятельный разговор, — сказал Шурик. — У тебя время найдется?

Я вновь с любопытством глянул на него. Совсем иной человек расположился рядом со мной — «старый» Шурик Куцейко начал бы мямлить, канючить, заглядывать в глаза, хватать за руки…

— Найдется, — сказал я. — Ты обедал?

— Завтракал, — усмехнулся Шурик, намекая на время.

— А я нет. Предлагаю перекусить.

— Уговорил, — беспечно махнул он рукой, будто это я настаивал на разговоре.

Я свернул на бульвар Пушкина и припарковал машину на платной стоянке неподалеку от кафе «Баюн». А почему, собственно говоря, и нет? Вчера Долгушин здесь машину оставлял, значит, и я могу ее здесь бросить. Если вдруг начнется следствие, то сторож скорее припомнит примечательную личность Долгушина, чем мою. Лучшего места, чтобы оставить машину, и не придумать.

— Займи столик, — сказал Шурику, — а я сейчас.

Подождав, пока он отойдет от машины, я достал носовой платок и тщательно протер все места, к которым мы прикасались. Береженого бог бережет. Хотя для данного случая уместнее сказать: на Харю надейся, а сам не плошай.

В кафе, как всегда в это время, сидели два-три человека, но Шурик почему-то выбрал именно тот столик, за которым мы вчера беседовали с Серебро. Не. очень-то веря в случайное совпадение, я подошел, выдвинул пластиковое кресло, сел. На столе уже стояли две порции цыплят-гриль, бутылка кетчупа, тарелка зелени, тарелка с лавашем, кувшин пива, бокалы.

— Халтуру закончил? — спросил я, обводя взглядом стол.

— Нет! — рассмеялся Куцейко. — Бросил это дело раз и навсегда. Но деньги имеются.

Не став уточнять, откуда у него деньги, я подозвал официанта и заказал порцию креветок.

— Сигареты? — поинтересовался он.

—Да.

Через минуту на столе появились креветки, пачка «Camel», а затем официант выставил литровую бутылку водки.

— Вы вчера не допили, — многозначительно проговорил он. Я с нескрываемым удивлением уставился на официанта. Такого «сервиса» от него никак не ожидал.

— Спасибо… — неуверенно протянул я.

Официант с достоинством кивнул и удалился. Наверное, хорошо знал, кто такой Серебро, потому решил и ко мне проявить «должное» уважение. Но мне почему-то в это объяснение не верилось.

— Водку — с утра? — удивился Шурик.

— Не будешь? — спросил я, отодвигая тарелку с креветками на край стола.

Шурик проводил ее недоуменным взглядом.

—Нет.

— Значит, и я пас.

Куцейко налил в бокалы пива, мы выпили и принялись за еду. Я вновь, как вчера с Серебро, выбрал тактику молчания. Вначале выслушаю, чего хочет от меня Шурик, а затем буду говорить. Если решу, что стоит открывать рот.

— Наконец-то я понял, в чем состоит истинное предназначение художника! — патетично провозгласил Шурик. — И знаешь, кто мне помог?

— Кто?

— Она!

Шурик умильно посмотрел на раскрытую ладонь. Вытатуированная змея на мгновение приподняла голову, стрельнула трепещущим раздвоенным языком и вновь спряталась.

— Она, родимая! Я ведь как раньше думал? Самое главное для художника — выразить себя, выплеснуть свой внутренний мир на холст и выставить на обозрение. И все поймут мою гениальность. Вот, посмотри, моя первая выставленная картина.

Шурик небрежно бросил на стол старую, замызганную фотографию. Снимок был блеклым, любительским, сделанным в каком-то демонстрационном павильоне. На фоне громадной картины — не меньше чем два на три метра — стоял юный Куцейко. Худой, долговязый, бритоголовый, в неизменных джинсах и черном свитере, испачканном масляной краской. Лицо излучало отрешенную суровость непризнанного гения, взгляд туманен, погружен в себя, руки сложены на груди. Холст позади него был наполовину чист, наполовину заляпан килограммами бугристого ультрамарина, а из этой безжизненной бугристости смотрел на мир большой унылый глаз. Под картиной я с трудом разобрал название: «Самовыражение».

— Посмотрел? — Шурик забрал фотографию. — Так вот, все это фигня!

Я был абсолютно согласен с «вольным художником», но вслух высказываться не стал. Знал немножко их братию — подобное самобичевание требовало отнюдь не подтверждения, а опровержения и неумеренного восхваления гения художника. Я же врать не любил.

— Да, да, фигня! — настойчиво повторил Шурик и вдруг осекся, заметив движение в тарелке с креветками. Минуту он наблюдал, как с тарелки одна за другой с отчетливым хрустом исчезают креветки, затем осторожно поинтересовался: — Это… твое?

— Мое, — буркнул я, поливая кусок цыпленка кетчупом и отправляя его в рот. — Пальцами в него не тычь — откусит…

Мне вдруг отчетливо вспомнилась вчерашняя ночь, когда «грызун» двумя молниеносными укусами перегрыз горло Коровина. Я поперхнулся и с трудом проглотил кусок, запив его пивом. Хорошо, что желудок на этот раз не отреагировал.

— Твое… — с облегчением перевел дух Шурик. — Тогда понятно…

Я не стал интересоваться, что именно ему понятно. Вступать в разговор по-прежнему не хотелось.

— Так вот, повторяю, — снова оседлал своего конька Шурик, — все, что я раньше думал о себе и своей исключительности, — фигня на постном масле! Никому не нужен мой внутренний мир, у каждого есть свой. Сколько людей, столько и миров, начиная от президента и заканчивая последним бомжем, и все они неповторимы и уникальны. Вон, посмотри, сколько внутренних миров вокруг нас ходит! — Куцейко широким жестом обвел рукой кафе. — У каждого человека он есть, у одних побогаче, у других победнее, но, независимо от скудости или богатства, чужой мир интересен только тогда, когда он каким-то образом затрагивает твой личный.

Вслед за рукой Шурика я машинально обвел взглядом зал… и все слова «вольного художника» стали пролетать мимо ушей. Возле ограды летнего кафе стояла Алла. Она осмотрела посетителей, заметила меня, но тут же скользнула взглядом в сторону. Не меня она искала.

Делая вид, что внимательно слушаю сентенции Куцейко, я кивал, отщипывал кусочки лаваша, макал их в кетчуп, жевал, исподтишка продолжая наблюдать за Аллой. Ошибся я, предсказав киллерам забвение после смерти. Кое-кому Долгов-Долгушин был еще нужен.

Алла отошла от ограды, подошла к темно-синей «Тойоте» на стоянке и попыталась рассмотреть сквозь тонированные стекла, нет ли кого внутри. Затем поговорила со сторожем. Кажется, она описывала ему внешность Долгушина, потому что сторож вдруг закивал, заулыбался и показал рукой в сторону кафе. Алла вошла в кафе, села за свободный столик, нервно закурила длинную сигарету.

«Зря это ты, голубушка, — подумал я, искренне пожалев бывшую подругу, — Никого не дождешься…»

— Ты не слушаешь? — спросил Куцейко.

— Почему? — Я поднял на него глаза. — Очень даже внимательно слушаю.

— Так вот я и говорю, — продолжал Шурик, — что есть исключения из правил, когда картину художника признают величайшим произведением изобразительного искусства, в то время как она вовсе таковой не является. Взять, к примеру, «Черный квадрат» Малевича. Умный человек, постояв пару минут перед картиной и уяснив, что его надули, отходит с глубокомысленным видом, не желая признаваться, что оказался обманутым. А глупый старается подражать умному и не только не признается, что ничего не понял, но и пишет об этой картине толстенные трактаты. Никто не желает признаваться, что испытывал перед полотном тот же недоуменный ступор, что и баран перед новыми воротами. К мнению же ребенка, который мог бы указать пальцем и воскликнуть: «А король-то голый!», — в наше время, к сожалению, никто не прислушивается. Гениальность же настоящего художника заключается в том, чтобы как можно убедительнее отобразить в своем произведении чужой внутренний мир, еще лучше — совокупность разных миров. И чем меньше творец будет искривлять эти миры через призму собственного «я», тем лучше для полотна. Именно в этом состоит настоящее искусство. Ты со мной не согласен?

Я усмехнулся. Не словам «вольного художника», а тому, 'что почти ничего не пропустил из его пространной речи.

— Тебе неинтересно?

Я закурил, глубоко затянулся и на выдохе честно признался: