Кто нашел, берет себе Кинг Стивен

1978 год

Моррис достал одеяло с верхней полки стенного шкафа в спальне и укрыл Ротстайна. Тот со снесенной макушкой распростерся на кресле. Мозги, породившие Джимми Голда, Эмму, сестру Джимми, родителей Джимми, поглощенных собой, почти спившихся, – не отличимых от родителей самого Морриса, подсыхали на обоях. Случившееся не потрясло Морриса до глубины души, но порядком удивило. Он ожидал увидеть немного крови, дыру между глаз, но никак не мощный фонтан ошметков плоти и осколков костей. Все дело в отсутствии богатого воображения, предположил он. Вот почему он мог читать гигантов современной американской литературы – читать и оценивать, – но никогда не станет одним из них.

Фредди Доу вышел из кабинета. На его плечах висели туго набитые дорожные сумки. Кертис тащился за ним, склонив голову, с пустыми руками. Внезапно он ускорился, проскочил мимо Фредди, метнулся на кухню. Хлопнула раскрывшаяся дверь черного хода, ветер ударил ее о стену, донеслись характерные звуки: Кертиса рвало.

– Его стало мутить, – ввернул Фредди. Он всегда озвучивал очевидное.

– Ты в порядке? – спросил Моррис.

– Да. – Фредди вышел через парадную дверь не оглянувшись, остановился, чтобы подхватить монтажный лом, прислоненный к креслу-качалке на переднем крыльце. Они собирались вломиться в дом, но хозяин не запер парадную дверь. Как и кухонную. Ротстайн, похоже, целиком и полностью надеялся на сейфовый замок. Вот тебе и недостаток воображения.

Моррис прошел в кабинет, увидел письменный стол Ротстайна, на котором царил идеальный порядок, пишущую машинку под чехлом. Посмотрел на фотографии на стене. Здесь были обе бывшие жены, смеющиеся, молодые и прекрасные, одетые и причесанные по моде пятидесятых годов. Любопытный факт: Ротстайн держал своих бывших там, где мог смотреть на них, когда писал, но Моррис не располагал временем, чтобы подумать об этом; он не успевал даже ознакомиться с содержимым ящиков стола писателя, хотя и очень хотелось. Хотя был ли в этом смысл? Записные книжки он заполучил. То есть завладел мыслями писателя. Всем, что тот написал за восемнадцать лет, которые не публиковался.

Фредди, конечно, сразу забрал все конверты с деньгами (естественно, Фредди и Кертиса заботили только купюры), а вот записных книжек на полках сейфа еще хватало. Ротстайн отдавал предпочтение записным книжкам «Молескин» – такими пользовался Хемингуэй и такими мечтал пользоваться Моррис, находясь в исправительной колонии для малолетних преступников: тогда во взрослой жизни он видел себя писателем. Но в колонии Ривервью ему выдавали на неделю только пять листков толстой мягкой бумаги «Блю хорз». Едва ли их могло хватить для того, чтобы начать писать Великий американский роман. Попытки получить больше ни к чему не привели. Однажды он предложил Элкинсу, доверенному лицу интенданта, отсосать за десяток листов, но получил по морде. Забавно, с учетом того, что все девять месяцев, проведенных в колонии, его заставляли заниматься сексом безо всякого согласия, обычно на коленях и зачастую с собственными грязными трусами во рту.

Он не считал свою мать полностью ответственной за все эти изнасилования, но часть вины, безусловно, лежала на ней. Знаменитая Анита Беллами, профессор истории, чья книга о Генри Клее Фрике номинировалась на Пулитцеровскую премию. Настолько знаменитая, что считала, будто знает о современной американской литературе все. Именно спор о трилогии Голда заставил его в тот вечер выбежать из дома, в ярости и с твердым намерением напиться. Что он и сделал, хотя был несовершеннолетним и выглядел соответственно.

Спиртное действовало на Морриса не лучшим образом. Выпив, он творил вещи, о которых потом не помнил, и все его деяния были отвратительны. В тот вечер он угнал автомобиль, проник в чужой дом, устроил там погром и подрался с охранником, который пытался удержать его до приезда копов.

С тех пор прошло почти шесть лет, но воспоминания оставались четкими и ясными. Украсть автомобиль, покататься на нем по городу и бросить (может, предварительно помочившись на приборную панель) – это одно. Глупо, конечно, но при удаче он мог бы выйти сухим из воды. Но залезть в дом в Шугар-Хайтс и устроить погром? Это уже глупость в квадрате. Он ничего не хотел брать в том доме. Во всяком случае, потом не мог ничего такого вспомнить. А когда он что-то действительно захотел? Когда предложил определенные услуги за несколько листков бумаги «Блю хорз»? Ему дали в морду. Он рассмеялся, поскольку так поступил бы Джимми Голд (по крайней мере до того, как вырос и продался за Золотой бакс). И что произошло потом? Ему вновь дали в морду, только сильнее. Глухой треск ломающегося носа заставил его заплакать.

Джимми не заплакал бы никогда.

Он с вожделением смотрел на записные книжки «Молескин», когда Фредди Доу вернулся с двумя пустыми дорожными сумками. Он также принес потрепанный кожаный саквояж.

– Нашел в кладовой. Вместе с миллионом банок фасоли и тунца. Странный тип. Может, ждал Акрополипса. Давай, Морри, пора трогаться. Кто-то мог услышать выстрел.

– Соседей нет. Ближайшая ферма в двух милях. Расслабься.

– В тюрьмах полно парней, которые расслабились. Нам надо сматываться отсюда.

Моррис начал перекладывать записные книжки в сумки, но не удержался и заглянул в одну. Ротстайн действительно был странноватым и вполне мог набить сейф пустыми записными книжками, думая, что в конце концов что-то в них напишет.

Но нет.

В этой по крайней мере страницы – сверху донизу, от левого края до правого с крошечными полями – заполняли маленькие, аккуратные буковки, написанные Ротстайном.

…не знал, почему для него это так важно и почему он не может спать, пока пустой вагон позднего товарного поезда везет его через забытую Богом сельскую глубинку к Канзас-Сити. Сонная земля расстилалась вокруг, плотно набитый живот Америки отдыхал под уютным одеялом ночи, но мысли Джимми постоянно возвращались к…

Фредди тряхнул его за плечо, сильно:

– Завязывай с этим и собирай вещи. Один уже блюет и ни на что не годен.

Моррис бросил записную книжку в дорожную сумку, потянулся в сейф за новыми, его переполняла радость. Он забыл о трупе под одеялом в гостиной, забыл о Кертисе Роджерсе, которого выворачивало на розы, или циннии, или петунии, или что там могло расти во дворе. Джимми Голд! Едет на запад в пустом товарном вагоне. Ротстайн все-таки с ним не закончил!

– Сумки полные. – Он повернулся к Фредди. – Забирай их. Остальное я уложу в саквояж.

– Эта штука так называется?

– Думаю, да. – Он это знал. – Иди. Я почти закончил.

Фредди закинул сумки на плечи, но не ушел.

– Ты уверен насчет этого? Ротстайн сказал…

– Он просто хотел спасти свою шкуру. Мог сказать что угодно. Иди.

Фредди ушел. Моррис переложил последние записные книжки в саквояж и вышел из стенного шкафа. Кертис стоял у стола Ротстайна. Он снял балаклаву – они все так сделали. Бледный как полотно, под глазами – черные круги.

– Чего ты его убил? Ты же не собирался. Мы так не договаривались. Зачем ты это сделал?

Потому что он выставил меня глупцом. Потому что обругал мою мать, а это позволено только мне. Потому что назвал меня юнцом. Потому что его следовало наказать: он же превратил Джимми Голда в одного из них. Но прежде всего потому, что никто, обладающий таким талантом, не имел права прятаться от мира. Да только Кертис ничего этого бы не понял.

– Потому что после его смерти мы сможем продать эти записные книжки дороже. – Однако прежде он прочитает каждое слово, Кертис же никогда не понял бы, почему это так важно, да ему этого и не требовалось. Как и Фредди. И Моррис принялся терпеливо объяснять на доступном Кертису уровне: – Больше Ротстайн ничего не напишет. Поэтому неопубликованные материалы сразу возрастают в цене. Это понятно?

Кертис почесал бледную щеку.

– Ну… наверное… да.

– Опять же, он не заявит, что записные книжки – подделка. А мог бы, просто от злобы. Кертис, я много прочитал о нем, почти все, и это был злющий сукин сын.

– Ну…

Моррис удержался и не сказал: «Это слишком сложно для такой пустой головы, как твоя». Вместо этого он протянул Кертису саквояж:

– Бери. И не снимай перчатки, пока мы не сядем в машину.

– Тебе следовало обсудить это с нами, Морри. Мы твои напарники. – Кертис двинулся к двери, потом повернулся к Моррису: – У меня вопрос.

– Какой?

– Ты не знаешь, в Нью-Хэмпшире есть смертная казнь?

Направляясь в Вермонт, они пересекали узкую трубу Нью-Хэмпшира по сельским дорогам. Фредди вел «шеви-бискейн». Старый и неприметный. Моррис сидел рядом с раскрытым атласом на коленях. Время от времени он включал потолочный фонарь, чтобы убедиться, что они не сбились с пути. Ему ни разу не пришлось напоминать Фредди, что нельзя превышать скорость. Фредди Доу не впервые уезжал с места преступления.

Кертис улегся на заднем сиденье, и скоро они услышали его храп. Моррис полагал, ему повезло: похоже, Кертис выблевал собственный ужас. Сам Моррис не сомневался, что пройдет еще немало времени, прежде чем он крепко проспит всю ночь. Перед мысленным взором постоянно возникали мозги, сползающие по обоям. Ему не давало покоя не само убийство, а расплесканный талант. Целая жизнь, потраченная на его шлифование и оттачивание, разлетелась в доли секунды. Все эти истории, все эти образы, а что вылезло наружу? Какая-то гуща, похожая на овсянку. Как же так?

– Так ты действительно думаешь, что мы сможем продать эти его книжонки? – снова спросил Фредди. – В смысле, дорого?

– Да.

– И не попадемся?

– Да, Фредди, я в этом уверен.

Фредди долго молчал, и Моррис уже решил, что тема закрыта. Но Фредди к ней вернулся. В двух словах. Сухих и невыразительных:

– Я сомневаюсь.

Позже, уже за решеткой – только на этот раз не в колонии для малолетних преступников, – Моррис подумает: «Именно тогда я решил убить их обоих».

Но иногда ночью, когда он не мог заснуть, а его задний проход горел после очередного изнасилования в душевой, он признавал, что это неправда. Он все знал с самого начала. Оба были туповаты. Оба рецидивисты. Рано или поздно (скорее рано) один попадется на чем-то, и у него появится искушение скостить срок или совсем его избежать, рассказав о другом, более тяжком преступлении.

«Я просто знал, что они должны исчезнуть, – думал он в темноте тюремного блока, когда плотно набитый живот Америки отдыхал под уютным одеялом ночи. – По-другому быть не могло».

В северной части штата Нью-Йорк, когда позади них заря только начала подсвечивать темную линию горизонта, они повернули на шоссе номер 92, которое тянулось практически параллельно автостраде номер 90 до самого Иллинойса, где поворачивало на юг и терялось в промышленном городе Рокфорд. В этот час шоссе по большей части пустовало, хотя они слышали шум плотного транспортного потока (а иногда и видели автомобили) на автостраде.

Они проехали щит «ЗОНА ОТДЫХА – 2 МИЛИ», и Моррис вспомнил «Макбет»: «Если уж делать, то быстро». Возможно, цитата не совсем точная, но понятно, о чем речь.

– Сверни туда, – попросил он Фредди. – Мне надо отлить.

– Там, наверное, есть торговые автоматы, – подал голос блевун с заднего сиденья и сел. Его волосы были всклокочены. – Я бы не отказался от крекеров с арахисовым маслом.

Моррис понимал, что ничего не выйдет, если в зоне отдыха будут другие автомобили. Автострада номер 90 утянула на себя львиную долю транзитного транспорта, раньше пользовавшегося этой дорогой, но с рассветом на ней могли появиться местные, которые по-прежнему ездили по шоссе номер 92 из одного паршивого городишки в другой.

Однако зона отдыха пустовала, в немалой степени из-за щита на въезде, гласившего: «НОЧЬЮ НАХОДИТЬСЯ НА ТЕРРИТОРИИ ЗАПРЕЩЕНО». Припарковавшись, они вышли из машины. На деревьях чирикали птицы, обсуждая прошедшую ночь и строя планы на грядущий день. Несколько листьев (в этой части страны они только начали менять цвет) спланировали вниз и остались на асфальте.

Кертис пошел к торговым автоматам, а Моррис и Фредди бок о бок направились к мужскому туалету. Моррис не слишком нервничал. Возможно, старая поговорка соответствовала действительности: самый сложный раз – первый.

Он придержал дверь для Фредди одной рукой, а второй достал пистолет из кармана куртки. Фредди поблагодарил не оглядываясь. Моррис переступил порог, дал двери захлопнуться, потом поднял пистолет. Приставил дуло почти вплотную к голове Фредди и нажал спусковой крючок. В облицованной кафелем комнате выстрел прогремел громко, но издалека могло показаться, что это мотоциклетная обратная вспышка на шоссе. В первую очередь Морриса тревожил Кертис.

Он мог бы и не волноваться. Кертис стоял перед торговыми автоматами под деревянным навесом с надписью «ПРИДОРОЖНЫЙ ОАЗИС». В одной руке он держал пакет крекеров с арахисовым маслом.

– Ты это слышал? – спросил он Морриса. Потом, увидев пистолет, с искренним недоумением поинтересовался: – А это тебе зачем?

– Для тебя, – ответил Моррис и выстрелил ему в грудь.

Кертис упал, но – как ни странно – не умер. Более того, похоже, он и не собирался умирать. Он корчился на земле. Опавший лист пролетел, кувыркаясь, перед его носом. Кровь начала вытекать из-под Кертиса. Он по-прежнему сжимал в руке упаковку крекеров. Посмотрел вверх, сальные черные волосы падали ему на глаза. По скрытому деревьями шоссе номер 92 мимо зоны отдыха проехал грузовик, держа путь на восток.

Моррис не хотел вновь стрелять в Кертиса, потому что здесь выстрел никак не мог сойти за обратную вспышку, да и в любую секунду в зону отдыха мог кто-то свернуть.

– «Если уж делать, то быстро», – процитировал он и опустился на колено.

– Ты меня подстрелил. – В срывающемся голосе Кертиса слышалось удивление. – Ты на хрен подстрелил меня, Морри!

Думая о том, как он ненавидел это прозвище – ненавидел всю жизнь, потому что так его звали даже учителя, а уж им-то следовало быть поумнее, – Моррис перехватил пистолет за ствол и принялся молотить рукояткой по голове Кертиса. Три сильных удара особого результата не принесли. Это был пистолет тридцать восьмого калибра, слишком легкий, чтобы разбить череп. Кровь начала сочиться из-под волос Кертиса, стекать по щекам. Он стонал, глядя на Морриса полными отчаяния синими глазами. Слабо махнул одной рукой.

– Прекрати, Морри! Прекрати, мне больно!

Дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо.

Моррис убрал пистолет в карман. Рукоятка стала липкой от крови и волос. Он вернулся к «бискейну», вытирая руку о куртку. Открыл дверцу, увидел пустой замок зажигания, прошептал: «Твою мать». Как молитву.

По шоссе номер 92 проехали две легковушки, потом фургон «Ю-пи-эс».

Моррис подбежал к мужскому туалету, открыл дверь, опустился на колени, принялся обшаривать карманы Фредди. Ключи от автомобиля нашел в переднем левом. Поднялся и поспешил обратно к торговым автоматам, в полной уверенности, что в зону отдыха уже свернула легковушка или грузовик. Машин все прибавлялось, у кого-то из водителей могло возникнуть желание опорожнить мочевой пузырь от выпитого за завтраком кофе, и тогда ему придется убить этого человека, а может, и того, который подъедет следом. Перед мысленным взором возник образ сцепленных бумажных кукол.

Но пока зона отдыха пустовала.

Моррис сел за руль «бискейна», купленного законным образом, но с украденными номерными знаками штата Мэн. Кертис Роджерс медленно полз по бетонной дорожке, ведущей к туалетам, подтягивая себя руками, слабо отталкиваясь ногами и оставляя тонкий кровавый след. Моррис не мог знать этого наверняка, но предположил, что Кертис пытается добраться до телефона-автомата, который висел на стене между мужским и женским туалетами.

Ничего такого не планировалось, думал Моррис, заводя двигатель. Он действовал под влиянием момента, и теперь скорее всего его поймают. Из памяти выплыли предсмертные слова Ротстайна: Сколько тебе? Двадцать два? Двадцать три? Что ты знаешь о жизни, не говоря уж о литературе?

– Я знаю, что не продаюсь, – сказал он. – Это я точно знаю.

Он включил передачу, и «бискейн» медленно покатился к человеку, ползшему по бетонной дорожке. Моррис хотел выбраться отсюда, его разум кричал, требуя, чтобы он выбрался отсюда, но оставалось одно дельце, требовавшее аккуратности.

Кертис оглянулся, его глаза за спутанными грязными волосами округлились и наполнились ужасом. Он поднял руку в жалкой попытке остановить надвигающийся автомобиль, а потом капот полностью скрыл его. Моррис чуть повернул руль, продолжая медленно продвигаться вперед. Передние колеса поднялись на тротуар. Закачалась сосенка – освежитель воздуха, висевшая на зеркале заднего вида.

Ничего… ничего, а потом колесо вновь на что-то поднялось. Раздался приглушенный хлопок, словно маленькая тыква взорвалась в микроволновой печи.

Моррис повернул руль влево, и автомобиль еще раз тряхнуло, когда колеса вернулись на мостовую. Моррис посмотрел в зеркало заднего вида и обнаружил, что голова Кертиса исчезла.

Хотя нет. Не совсем. Она осталась. Но расплющилась. Размазалась по бетону. Невелика потеря, подумал Моррис.

Он направил «бискейн» к выезду из зоны отдыха, а когда убедился, что дорога пуста, нажал педаль газа, набирая скорость. Он понимал, что ему надо остановиться и осмотреть переднюю часть автомобиля, особенно колесо, которое прошлось по голове Кертиса, но сначала хотел проехать по шоссе миль двадцать. Никак не меньше двадцати миль.

– В своем будущем я вижу автомойку, – заявил Моррис. Фраза показалась ему забавной (небанально забавной, этого слова не понял бы ни Фредди, ни Кертис), и он долго, громко смеялся. Моррис вел машину на предельной разрешенной скорости. То и дело смотрел на одометр, но даже при скорости пятьдесят пять миль в час ему казалось, что цифры менялись не чаще раза в пять минут. Моррис не сомневался, что колесо оставило кровавый след, когда он выезжал на шоссе, но его наверняка затерли колеса других автомобилей. Тем не менее пришла пора вновь свернуть на сельские дороги, может, даже на грунтовки. Конечно, надо бы еще остановиться и выбросить все эти записные книжки – и деньги тоже – в лес. Но этого он делать не собирался. Ни за что.

«Мои шансы – пятьдесят на пятьдесят, – сказал он себе. – Может, и выше. В конце концов, в Нью-Хэмпшире автомобиль никто не видел. Ни в Нью-Хэмпшире, ни в зоне отдыха».

Подъехав к заброшенному ресторану, Моррис свернул на автомобильную стоянку, осмотрел переднюю часть «бискейна» и переднее правое колесо. Решил, что все неплохо, очень даже неплохо, но на бампере осталась кровь. Моррис нарвал травы и стер ее. Сел за руль и покатил на запад. Он ожидал, что на дорогах выставлены блокпосты, но не увидел ни одного.

Уже в Пенсильвании, в Гованде, он нашел автомобильную мойку-автомат. Завертелись щетки, хлынули струи воды – и из мойки выкатился сверкающий «бискейн», чистый сверху донизу.

Моррис ехал на запад, направляясь к грязному городу, который жители называли жемчужиной Великих озер. Он собирался какое-то время отсидеться там и повидать давнего друга. Опять же, дом – это место, где тебя примут, если ты надумаешь туда вернуться; так говорил Роберт Фрост, и эта точка зрения соответствовала действительности: ведь жаловаться на возвращение блудного сына будет некому. Дорогой папуля давно уже сделал ноги, а дорогая мамуля проводила осень в Принстоне, куда ее пригласили читать лекции о баронах-разбойниках, так что дом на Сикомор-стрит пустовал. Не слишком роскошный дом для крутого профессора – а тем более для автора книги, которая номинировалась на Пулитцеровскую премию, – но в этом следовало винить дорогого папулю. С другой стороны, Моррису нравилось жить в этом доме: он не разделял материнского негодования.

Моррис прослушал новости, но в них ничего не сообщалось об убийстве писателя – причем, согласно все той же статье в журнале «Тайм», не просто писателя, но «человека, который криком требовал от детей безмолвных пятидесятых пробудиться и возвысить свои голоса». Моррис счел это хорошей новостью, но не удивился. Согласно его источникам, домработница Ротстайна приходила к нему раз в неделю. В доме бывал еще и разнорабочий, но он приезжал только по вызову. Моррис и его ныне покойные спутники побывали у Ротстайна на следующий день после визита домработницы, и он мог рассчитывать, что тело обнаружат только через шесть дней.

Во второй половине дня, в сельском Огайо, Моррис проехал мимо комиссионного магазина и развернулся. После недолгих раздумий купил за двадцать долларов дорожный сундук. Старый, но крепкий. Отличное приобретение.

2010 год

Теперь родители Пита Зауберса ссорились часто. Этому родительскому занятию Тина дала прозвище: гавки-тявки. Пит находил, что в этом что-то есть, поскольку во время ссоры их голоса так и звучали: гав-гав-гав, тяв-тяв-тяв. Иногда Питу хотелось подойти к лестнице и крикнуть вниз, чтобы они успокоились. Просто успокоились. Вы пугаете детей, хотелось крикнуть ему. В этом доме живут дети, или вы настолько глупы, что забыли об этом?

Пит находился дома, потому что отличников отпускали из школы после ленча, если у них в расписании значились только домашние занятия и игровая площадка. Дверь своей комнаты он оставил открытой и услышал, как отец застучал костылями, быстро пересекая кухню, едва мамин автомобиль свернул на подъездную дорожку. Пит практически не сомневался, что сегодняшние боевые действия откроются фразой отца: «Господи, ты сегодня рано». А мама попеняет ему на провалы памяти: среда у нее всегда короткий день. Папа ответит, что никак не может привыкнуть жить в этой части города, причем в его исполнении это будет звучать так, словно их вынудили перебраться в самую дальнюю, самую отвратительную часть Лоутауна, а не просто в Нортфилд. Покончив с преамбулой, они смогут перейти к настоящим гавкам-тявкам.

Питу не слишком нравился Норт-Сайд, но ничего ужасного он в этом районе не находил и даже в тринадцать лет, похоже, понимал экономические реалии их ситуации лучше отца. Может, потому, что ему не приходилось принимать каждый день по четыре таблетки оксиконтина.

Они жили здесь, потому что среднюю школу Грейс Джонсон, где раньше преподавала его мать, закрыли в рамках плана оптимизации расходов, принятого городским советом. Многие учителя Грейс Джонсон так и остались без работы. Но Линду взяли в начальную школу Нортфилд библиотекарем и дежурной по залу самостоятельных занятий. В среду она приезжала рано, потому что библиотека работала до полудня. Как и библиотеки всех школ. Еще одна инициатива по оптимизации расходов. Отец Пита громко возмущался, потому что члены городского совета не «оптимизировали» свое жалованье, и называл их чертовыми чайными[1] лицемерами.

О чайных лицемерах Пит ничего не знал. Зато знал другое: нынче Том Зауберс возмущался по любому поводу.

К дому подъехал «форд-фокус», теперь их единственный автомобиль, и мама вышла из него, прихватив с собой старый потертый портфель. Поскользнулась на полоске льда, которая постоянно намерзала в тени за передним крыльцом. Сегодня посыпать это место солью полагалось Тине, но она, обычное дело, забыла. Ссутулившись, мама медленно поднялась по ступенькам. У Пита защемило сердце: она словно тащила на спине мешок кирпичей. Костыли отца тем временем уже отстукивали двойные такты в гостиной.

Парадная дверь открылась. Пит ждал. Надеялся услышать что-то радушное, вроде: Привет, как прошло твое утро?

Если бы.

На самом деле Пит не хотел подслушивать гавки-тявки, но в таком маленьком доме просто не мог их не слышать… если только не уходил. И в эту зиму он все чаще и чаще прибегал к этому стратегическому маневру. Но иногда чувствовал, что обязан подслушивать, как старший из детей. Мистер Джейкоби на уроках истории любил говорить, что знание – сила, и Пит полагал, что именно поэтому необходимо быть в курсе разгорающейся родительской словесной войны. Потому что с каждыми гавками-тявками ткань их супружества натягивалась все сильнее и в какой-то момент могла просто разорваться. К этому следовало готовиться.

Но к чему именно? К разводу? Это казалось наиболее вероятным исходом. В чем-то ситуация улучшилась бы, если бы они разбежались – Пит все больше укреплялся в этой мысли, хотя еще не выразил ее словами, – но что именно означал развод на (еще одно любимое словечко мистера Джейкоби) практике? Кто останется и кто уйдет? Если уйдет отец, как он будет передвигаться без автомобиля, если едва может ходить? Если на то пошло, как кто-то из них может позволить себе уйти? Они уже разорены.

По крайней мере Тина не присутствовала при сегодняшней родительской разборке. Она оставалась в школе и теперь редко приходила домой после окончания занятий. Обычно являлась к обеду. Наконец-то нашла себе подругу, Эллен Бриггс, которая жила на углу Сикомор-стрит и Элм-стрит. Пит полагал, что у Эллен куриные мозги, но по крайней мере Тина теперь не слонялась по дому, грустя о прежних подружках, а иногда и плача. Пит терпеть не мог слезы Тины.

А теперь, дамы и господа, отключите мобильники и отложите газеты. Прожекторы на сцену, дневное шоу «Мы по уши в дерьме» начинается!

ТОМ. Эй, ты сегодня рано.

ЛИНДА (устало). Том, сегодня…

ТОМ. Среда, точно. Короткий день в библиотеке.

ЛИНДА. Ты опять курил в доме. Я чувствую запах.

ТОМ (начиная дуться). Только одну сигарету. На кухне. У открытого окна. На ступеньках заднего крыльца лед, я не хотел рисковать. Вдруг бы упал. Пит опять забыл посыпать их солью.

ПИТ (обращаясь к зрительному залу). Вы должны знать, что он составил график работ по дому, и на этой неделе посыпать лед солью – обязанность Тины. Эти таблетки оксиконтина, которые отец принимает, не только снимают боль. От них еще и дуреют.

ЛИНДА. Все равно запах чувствуется, и ты знаешь, что договор аренды отдельным пунктом запрещает…

ТОМ. Хорошо, ладно, я понял. В следующий раз я выйду во двор, рискуя свалиться на этих костылях.

ЛИНДА. Дело не только в договоре аренды, Том. Пассивное курение вредно для детей. Мы это уже обсуждали.

ТОМ. И обсуждали, и обсуждали…

ЛИНДА (начинает распаляться). Опять же, сколько нынче стоит пачка сигарет? Четыре с половиной доллара? Пять?

ТОМ. Ради Бога, я выкуриваю пачку за неделю!

ЛИНДА (пробивает его оборону лобовой атакой). Пять долларов за пачку – это больше двадцати долларов в месяц. И они берутся из моего жалованья. Потому что это наш единственный…

ТОМ. Пошло-поехало.

ЛИНДА….источник дохода.

ТОМ. Ты никогда не перестанешь меня этим попрекать, да? Можно подумать, что я специально полез под этот автомобиль. Чтобы без дела слоняться по дому.

ЛИНДА (после долгой паузы). У нас осталось вино? Я бы выпила немного.

ПИТ (за сценой). Скажи, что осталось, папа. Скажи.

ТОМ. Вина нет. Может, ты хочешь, чтобы я на костылях прогулялся до «Зоуни» и купил бутылку? Разумеется, тебе придется выдать мне аванс из полагающегося мне пособия.

ЛИНДА (еще не кричит, но на грани). Ты ведешь себя так, будто случившееся с тобой – моя вина.

ТОМ (кричит). Ничьей вины тут нет, и это сводит меня с ума! До тебя не доходит? Они так и не поймали парня, который это сделал!

В этот момент Пит решил, что с него хватит. Глупая получалась пьеса. Может, они этого не видели, в отличие от него. Он закрыл учебник литературы. Решил, что дочитает заданный рассказ – написанный каким-то Джоном Ротстайном – вечером. Сейчас ему требовалось выбраться из дома и глотнуть не столь бурлящего эмоциями воздуха.

ЛИНДА (спокойно). По крайней мере ты не умер.

ТОМ (в лучших традициях мыльной оперы). Иногда я думаю, что было бы лучше, если б я умер. Посмотри на меня: сижу на окси и мучаюсь от боли, потому что он мне больше не помогает. Разве что приму столько, что он наполовину меня убьет. Да еще живу на жалованье жены, которое на тысячу долларов меньше, чем прежде, спасибо этим гребаным чай…

ЛИНДА. Ты полегче с выражени…

ТОМ. Дом? Прощай! Инвалидная коляска с мотором? Прощай! Сбережения? На исходе! И теперь я даже не могу выкурить гребаную сигарету!

ЛИНДА. Если ты думаешь, что причитаниями можно что-то решить, ради Бога…

ТОМ (взрывается). Ты называешь это причитаниями? Я называю это реальностью. Хочешь, скину штаны, чтобы ты посмотрела, что осталось от моих ног?

Пит спустился вниз, тихонько, в носках. Лестница выводила в гостиную, но родители его не заметили; они стояли лицом к лицу, играя в дурацкой пьесе, которую никто никогда не увидит. Его отец, навалившись на костыли, наклонялся чуть вперед, с красными глазами и щетиной на щеках. Мать прижимала сумочку к груди, словно щит, и кусала губы. Ужасная картина, а самое худшее заключалось в том, что он их любил.

Его отец еще забыл упомянуть про Резервный фонд, созданный через месяц после бойни у Городского центра стараниями единственной оставшейся городской газеты при участии трех местных телевизионных станций. Брайан Уильямс даже показал сюжет об этом фонде в программе «Вечерние новости на Эн-би-си»: о том, как несгибаемый город заботится о своих жителях в час беды, обо всех отзывчивых сердцах, обо всех помогающих руках, бла-бла-бла, а теперь рекламная пауза. Благодаря Резервному фонду дней шесть все горожане гордились собой. Но средства массовой информации ни словом не обмолвились о том, как мало удалось собрать денег со всеми этими благотворительными пешими походами, благотворительными велопробегами и концертом финалиста программы «Американский идол». Резервный фонд оказался слишком скудным, потому что тяжелые времена коснулись всех. И разумеется, собранные деньги приходилось делить на очень и очень многих. Семья Зауберсов получила чек на тысячу двести долларов, потом на пятьсот, потом еще один на двести. В прошлом месяце – с пометкой «ПОСЛЕДНЯЯ ВЫПЛАТА» – пришел чек на пятьдесят.

Увы и ах.

Пит проскользнул на кухню, взял сапоги и куртку и вышел из дома. Прежде всего он обратил внимание, что никакого льда на заднем крыльце нет: отец просто солгал. День выдался слишком теплым для льда, по крайней мере на солнце. До весны оставалось еще полтора месяца, но нынешняя оттепель длилась почти неделю, и на заднем дворе островки снега белели только под деревьями. Пит направился к забору и вышел через калитку.

Одно из преимуществ жизни в этой части Норт-Сайда состояло в том, что за Сикомор-стрит лежала неосвоенная территория – пустошь размером с квартал. Пять акров кустов и чахлых деревьев спускались к замерзшей речке. Отец Пита говорил, что этот участок земли давно находится в таком состоянии и пробудет еще дольше из-за бесконечных судебных тяжб о праве собственности и о том, что можно здесь строить. «Никто в этих тяжбах не выигрывает, за исключением адвокатов, – объяснял он Питу. – Попомни мои слова».

По мнению Пита, выигрывали и дети, которые хотели поправить душевное здоровье, держась подальше от родителей.

Тропа, бегущая практически по диагонали между голыми деревьями, выводила к Центру досуга на Берч-стрит. С давних пор там собиралась нортфилдская молодежь, но заведение это доживало последние дни. В теплую погоду парни постарше кучковались на тропе и рядом с ней: курили сигареты, травку, вероятно, пили пиво, трахали своих подружек – но не в это время года. Нет больших парней – нет проблем.

Иногда, если ссора очень затягивала родителей – а в последнее время такое случалось все чаще и чаще, – Пит уводил сюда сестру. В Центре досуга они бросали мяч в кольцо, или смотрели видео, или играли в шашки. Он не знал, куда будет водить ее после закрытия центра. Оставался только продовольственный магазин «Зоуни». Сам он обычно шел к речке и бросал камушки. В воду, если она текла, на лед – если замерзала. Гадал, пробьет камень дырку или нет, и наслаждался покоем.

Гавки-тявки не радовали, но больше всего он боялся другого: как бы его отец, теперь всегда взведенный от окси, не ударил мать. Тогда туго натянутая ткань их супружества точно бы лопнула. А если бы нет? Если бы мать с этим смирилась? Все могло обернуться еще хуже.

Такого никогда не случится, говорил себе Пит. Отец этого не сделает.

А если сделает?

В этот день лед еще сковывал речку, но выглядел хрупким, а кое-где на нем появились большие желтые пятна, словно какой-то великан остановился на берегу, чтобы помочиться. Пит ступить на лед не решился. Он бы не утонул – вода доходила разве что до щиколоток, – но не испытывал ни малейшего желания возвращаться домой и объяснять, почему у него мокрые носки и брюки. Он сел на упавшее дерево, бросил несколько камушков (маленькие подпрыгивали и скользили по льду, большие проваливались сквозь желтые пятна), потом какое-то время разглядывал небо. С запада на восток плыли пушистые облака, скорее весенние, чем зимние. Одно напоминало старуху с горбом (или с рюкзаком), второе – кролика, третье – дракона. Еще одно…

Его отвлек мягкий, глуховатый удар, послышавшийся слева. Он повернулся и увидел, что рухнула нависавшая часть откоса, которую неделю размягчал тающий снег. Обвалившаяся земля обнажила корни и без того опасно накренившегося дерева. А под корнями появилось некое подобие пещеры, и, если он не ошибался – если это была не тень, – в пещере что-то лежало.

Пит подошел к дереву, схватился за голую ветвь и наклонился, чтобы рассмотреть получше. Верно, что-то там лежало, причем что-то большое. Может, это торец ящика?

Пит спустился вниз, каблуками выбивая ступени в податливой земле. Оказавшись ниже места маленького оползня, присел. Увидел потрескавшуюся черную кожу и металлические пластины с заклепками. Сундук. Кто-то закопал здесь сундук.

К любопытству присоединилось волнение. Пит схватился за ручку и дернул. Сундук не шевельнулся. Земля держала крепко. Пит дернул еще раз, скорее по инерции. Он уже понимал, что вытащить его не удастся. Во всяком случае, без инструментов.

Пит сидел на корточках, свесив руки между коленями, как частенько сиживал отец, когда еще мог так делать, и просто смотрел на сундук, торчавший из черной, пронизанной корнями земли. Мысли об «Острове сокровищ» (или о «Золотом жуке», новелле, которую они проходили по литературе годом раньше) казались безумными, но именно они роились в его голове. Однако были ли они безумными? Мистер Джейкоби не только говорил, что знание – сила, но и настаивал на важности логического мышления. И разве не логичным выглядело предположение, что прятать сундук в лесу будут лишь в одном случае: если в нем лежит что-то ценное?

А ведь сундук явно пролежал в земле достаточно долго. Кожа потрескалась, местами из черной стала серой. У Пита создалось впечатление, что ручка оторвется, дерни он со всей силы. И металлические крепежные полосы потускнели, а кое-где покрылись ржавчиной.

Приняв решение, Пит направился по тропе к дому. Миновал калитку, поднялся на крыльцо к двери на кухню, прислушался. Никаких голосов, телевизор выключен. Отец, вероятно, ушел в спальню (на первом этаже; папа и мама спали там, хотя спальня была маленькой, потому что на второй этаж папа подниматься не мог) и прилег. Мама могла составить ему компанию, иногда гавки-тявки этим заканчивались, но скорее всего она сейчас в комнате-прачечной, которая также служила ей кабинетом, корпит над резюме или ищет работу по Интернету. Отец, возможно, сдался (и Пит признавал, что у него были на то причины), но мать – нет. Она хотела вновь работать учителем полный день, и не только потому, что за это больше платили.

К дому примыкал небольшой гараж, но мама загоняла в него «фокус» лишь перед сильным снегопадом. В нем лежали вещи из прежнего дома, для которых не нашлось места в их нынешнем – более маленьком – съемном жилище. Здесь хранился отцовский ящик с инструментами (Том пытался продать инструменты через «Крейгслист» или что-то такое, но не получил достойную цену), их с Тиной старые игрушки, бачок с солью и совок, кое-какой садовый инвентарь. Пит выбрал лопату и, держа ее перед собой, как солдат – винтовку, побежал на тропу.

Он спустился к самой речке, пользуясь сделанными ранее ступеньками, и принялся забрасывать землей образовавшуюся после маленького оползня пещеру. Конечно, он не смог забросать обнажившиеся корни, но торчащий торец сундука укрыл, к чему и стремился.

На тот момент.

Гавки-тявки, пусть и вялые, продолжались за обедом. Тина на них вроде бы не реагировала, но вечером пришла в комнату Пита, когда он практически закончил уроки. В пижаме и с Миссис Бисли, последней и самой важной куклой-утешительницей, словно вновь стала пятилетней.

– Можно полежать у тебя в кровати, Пити? Мне приснился плохой сон.

Он собрался выставить Тину за дверь, потом решил (мысли о зарытом сундуке не давали ему покоя), что тем самым может отпугнуть удачу. Да и сестренка еще больше огорчится, а под ее красивыми глазками и так пролегли тени.

– Ладно, хорошо, но ненадолго. И чтобы это не вошло у тебя в привычку, – повторил он одну из любимых маминых фраз.

Тина устроилась на кровати, прижавшись к стене – она всегда так спала, – словно собираясь провести здесь ночь. Пит закрыл учебник «Наука о Земле», сел рядом с ней. Подмигнул.

– Слушай, Тинс, голова Миссис Бисли будет упираться мне в зад.

– Я ногами столкну ее дальше. Так лучше?

– А если она задохнется?

– Она не дышит, дурачок. Это всего лишь кукла, и Эллен говорит, что скоро она мне надоест.

– Эллен – тупица.

– Она моя подруга. – Пита позабавило, что Тина не стала спорить. – Но она скорее всего права. Люди вырастают.

– Только не ты. Ты всегда будешь моей маленькой сестричкой. И не вздумай заснуть. Через пять минут ты отправишься в свою комнату.

– Через десять.

– Шесть.

Она задумалась.

– Ладно.

Снизу донесся сдавленный стон, за которым последовал стук костылей. Пит проследил этот звук до кухни. Там отец сядет, закурит и будет выдыхать дым через открытую дверь. Открытая дверь приведет к автоматическому включению обогревателя, а в обогревателе сгорало, по словам матери, не жидкое топливо, а долларовые купюры.

– Они разведутся, как думаешь?

Пит испытал двойное потрясение: во-первых, от вопроса, во-вторых, от буднично-взрослого тона. С языка едва не сорвалось: «Нет, разумеется, нет», – но он подумал о том, что терпеть не мог фильмы, в которых взрослые лгали детям, а такое случалось чуть ли не в каждом фильме.