Кто нашел, берет себе Кинг Стивен

1978 год

Моррис сидел на железной койке, наклонив гудящую голову, свесив руки между ногами в оранжевых штанах, вдыхая ядовитую атмосферу мочи, блевоты и дезинфицирующего средства. Желудок превратился в свинцовый шар, который расширялся до тех пор, пока не заполнил все нутро, от промежности до адамова яблока. Глаза пульсировали в глазницах. В рот словно плеснули помоев. Нос заложило. Болели живот и лицо. Где-то хриплый, отчаявшийся голос выводил на одной ноте: «Любимая нужна мне та, что не сведет меня с ума, любимая нужна мне та, что не сведет меня с ума, любимая нужна мне та, что не сведет меня с ума…»

– Заткнись! – крикнул кто-то. – Это ты сводишь меня с ума, говнюк!

Пауза. Потом:

– Любимая нужна мне та, что не сведет меня с ума! Свинец в желудке расплавился и забулькал. Моррис соскользнул с койки, рухнул на колени (что вызвало новый взрыв боли в голове) и раскрыл рот над стальным унитазом. Поначалу ничего не произошло. Потом желудок сжался, и изо рта выплеснулась пара галлонов желтой жижи, напоминавшей зубную пасту. Голова болела нестерпимо, и Моррис подумал, что она сейчас просто взорвется. Он даже надеялся, что так и будет. Соглашался на все, лишь бы избавиться от этой боли.

Он не умер – его снова вырвало. На этот раз слабее, но эта блевота жгла. Затем последовал лишь позыв. Нет, не совсем позыв – толстые нити густой слизи свисали с губ, как паутина. Пришлось их смахнуть.

– Хвалимся харчишками! – крикнул кто-то.

Крики и смешки приветствовали эту остроту. У Морриса создалось ощущение, будто он в зоопарке, и он решил, что так оно и есть, только это необычный зоопарк, в котором все клетки занимали люди. Доказательством тому служил надетый на него оранжевый комбинезон.

Но как он сюда попал?

Моррис не помнил, однако когда-то он не смог вспомнить, каким образом оказался в доме в Шугар-Хайтс, который разнес. Вспоминался только собственный дом на Сикомор-стрит. И сундук, разумеется. Похороны сундука. Помнил он и деньги в кармане, двести долларов Джона Ротстайна. С ними он пошел в «Зоуни», чтобы купить пару банок пива, потому что болела голова и он чувствовал себя одиноким. Он говорил с кассиром, в этом Моррис не сомневался, но не мог вспомнить, что именно они обсуждали. Бейсбол? Вероятно, нет. Он носил бейсболку с логотипом «Сурков», но на этом его интерес к бейсболу и заканчивался. Потом практически полный провал. Впрочем, он не сомневался, что случилось что-то ужасное. Раз он очнулся, одетый в оранжевый комбинезон, догадаться об этом не составляло труда.

Он дополз до койки, забрался на нее, сел, подтянув колени к груди, обхватив их руками. В камере царил холод. Морриса начало трясти.

«Наверное, я спросил кассира про его любимый бар. До которого можно добраться на автобусе. И поехал туда, верно? Поехал и напился. Хотя знал, что творит со мной алкоголь. И я не просто немного выпил – нажрался до усрачки».

Да, несомненно, хотя знал, что ему не следует пить. Это, конечно, плохо, но он не мог вспомнить, что натворил потом, а это было намного хуже. После третьей порции (иногда после второй) он падал в черную дыру и мог выкарабкаться оттуда, лишь проснувшись с жутким похмельем, но трезвый. Алкогольная амнезия, так это называют. А будучи в черной дыре, он всегда… Что? Скажем так, устраивал дебоши. После одного попал в Ривервью, исправительную колонию для малолетних преступников. Благодаря другому оказался здесь. Где бы это здесь ни было.

Дебоши.

Гребаные дебоши.

Моррис надеялся, что все обошлось привычной, старомодной дракой в баре, без взлома замков и проникновения в чужой дом. Другими словами, без повторения случившегося в Шугар-Хайтс. Потому что он давно стал совершеннолетним, и исправительная колония ему никак не светила. Однако он не возражал против отсидки положенного срока, если действительно совершил преступление. При условии, Господи, пожалуйста, что преступление это не имело никакого отношения к убийству некоего гениального американского писателя. В противном случае ему еще долго не вдохнуть аромат свободы. Может, вообще никогда. Потому что речь шла не только о Ротстайне, верно? Память услужливо подбросила Кертиса Роджерса, интересующегося, есть ли в Нью-Хэмпшире смертная казнь.

Моррис вытянулся на койке, дрожа всем телом, думая: «Я здесь не поэтому. Не поэтому».

Или поэтому?

Ему пришлось признать, что такое возможно, и не потому, что полиция связала его с двумя трупами в зоне отдыха. Он видел себя в баре или стрип-клубе, Морриса Беллами, исключенного из колледжа, самозваного знатока американской литературы, пьющего бурбон и наслаждающегося жизнью. Кто-то начинает говорить об убийстве Джона Ротстайна, великого писателя, американского гения, жившего в полной изоляции, и Моррис Беллами – нализавшийся в стельку и переполненный яростью, которую он обычно держит в клетке, этой черной зверюгой с желтыми глазами – поворачивается к скорбящему и говорит: «Он вовсе не казался гениальным, когда я разнес ему башку».

– Я бы никогда, – прошептал он. Голова болела все сильнее, и он чувствовал, что с левой половиной лица что-то не так. Она горела. – Я бы никогда…

Только откуда ему знать? Когда он напивался, любой день мог стать «Днем каких угодно свершений». Черная зверюга вырывалась из клетки. Подростком он разнес дом в Шугар-Хайтс, разнес почти в клочки, а когда приехали копы, дрался с ними, пока один не вырубил его ударом дубинки. В его карманах нашли женские украшения, по большей части бижутерию, но также несколько очень дорогих вещичек, которые хозяйка по легкомыслию не убрала в сейф, и прости-прощай, мы едем в Ривервью, где у нашего юного зада появится много новых близких друзей.

Моррис подумал: «Человек, по пьяни попавший в такой переплет, вполне может похваляться тем, что убил создателя Джимми Голда, и ты это знаешь».

Хотя это могли быть копы. Если они установили его личность, а потом объявили в розыск. Вполне возможно.

– Любимая нужна мне та, что не сведет меня с ума!

– Заткнись! – на этот раз крикнул сам Моррис, то есть попытался крикнуть, но с залепленных блевотой губ сорвался только хрип. Как же болела голова! И лицо тоже. Он провел рукой по левой щеке и тупо уставился на чешуйки запекшейся крови, оставшиеся на ладони. Вновь ощупал щеку и обнаружил царапины, как минимум три. Царапины от ногтей, глубокие. И о чем нам это говорит? Что ж, обычно – хотя исключения бывают из каждого правила – мужчины бьют, а женщины царапают. Дамы делают это ногтями, потому что они у них зачастую достаточно длинные.

«Я пытался заставить кого-то поплясать, а она отказала мне и впилась в меня ногтями?»

Моррис старался вспомнить – и не мог. Он помнил дождь, пончо, фонарь, освещающий корни. Помнил, как рубил их. Вроде бы помнил желание послушать громкую заводную музыку, разговор с кассиром в мини-маркете «Зоуни». А потом? Чернота.

Он подумал: «Может, все-таки автомобиль? Чертов «бискейн». Кто-то видел, как он выезжал из зоны отдыха на девяносто втором шоссе, забрызганный справа кровью, или я что-то оставил в бардачке. Что-то со своим именем».

Но это было маловероятно. Фредди купил «шеви» у полупьяной завсегдатайши одного из баров Линна, заплатил деньгами, которые они внесли в общий котел. Она продала автомобиль Гарольду Файнману – так, кстати, звали лучшего друга Джимми Голда в «Бегуне». Она никогда не видела Морриса Беллами, которому хватило ума держаться подальше от того места, где совершалась эта сделка. Кроме того, оставляя автомобиль на стоянке у торгового центра, Моррис разве что не написал на ветровом стекле: «ПОЖАЛУЙСТА, УКРАДИ МЕНЯ». Нет, сейчас «бискейн» стоял где-нибудь на пустыре, в Лоутауне или рядом с озером, полностью выпотрошенный.

«Тогда почему я здесь? Снова к исходной точке, как белка в колесе. Если какая-то женщина пометила мое лицо ногтями, может, я ей врезал? Может, сломал челюсть?»

Что-то шевельнулось за черным занавесом беспамятства. Если именно это и произошло, его обвинят в нападении, и он может отправиться в Уэйнесвилл, прокатиться в большом зеленом автобусе с решетками на окнах. Уэйнесвилл – это, конечно, плохо, но он отсидит несколько лет, если придется. Нападение – не убийство.

«Пожалуйста, пусть это будет не Ротстайн, – думал он. – Мне надо столько прочитать, все это чтиво лежит в безопасном месте и ждет. А самое главное, у меня есть деньги, чтобы прокормиться, пока я буду читать, больше двадцати тысяч в самых обычных купюрах по двадцать и пятьдесят долларов. Этого хватит надолго, если не шиковать. Пожалуйста, пусть это будет не убийство».

– Любимая нужна мне та, что не сведет меня с ума.

– Еще раз это скажешь, хрен моржовый, – крикнул кто-то, – и я вытащу твою прямую кишку через рот!

Моррис закрыл глаза.

Хотя к полудню самочувствие улучшилось, Моррис отказался от бурды, которую принесли на ленч, – лапши, плававшей в кроваво-красном соусе. Около двух часов дня в коридор вошла четверка охранников. Один, державший в руке планшет с зажимом для бумаг, начал выкрикивать фамилии:

– Беллами! Макгивер! Райли! Рузвельт! Сисьгарден! Холлоуэй! Шаг вперед!

– Сигарден, сэр! – поправил охранника здоровяк-негр из соседней камеры.

– Да мне плевать, будь ты Джон Ф. Говноед. Кто хочет говорить с назначенным судом адвокатом, шаг вперед. Кто не хочет, сидит дальше.

Шестеро названных арестованных выступили вперед. Кроме них, в камерах уже никого не осталось, во всяком случае, в этом коридоре. Остальных привезенных сюда прошлой ночью (к счастью, и большого поклонника творчества Джона Мелленкампа[5]) или освободили, или увезли на утреннее заседание суда. Как и положено мелкой рыбешке. После полудня, и Моррис это знал, в суде рассматривались серьезные дела. Именно после полудня разбиралось его маленькое приключение в Шугар-Хайтс. И командовала парадом судья Буковски, та еще сучка.

Когда дверь камеры распахнулась, Моррис молился Богу, в которого не верил. Нападение, Господи, хорошо? Просто нападение – не покушение на жизнь. И тем более не убийство. Господи, пусть они ничего не знают о том, что произошло в Нью-Хэмпшире или в некой зоне отдыха в штате Нью-Йорк, хорошо? Не возражаешь?

– Выходите, парни, – скомандовал охранник с планшетом. – Выходите и поворачивайтесь направо. Встаньте на расстоянии вытянутой руки от стоящего впереди американского гражданина. Никого ни за что не хватаем. Не доставляйте нам хлопот – и мы ответим тем же.

Они спустились на лифте, достаточно большом, чтобы в нем разместилось стадо овец, прошли другим коридором, потом – одному Богу известно зачем, ведь их одежду составляли сандалии и комбинезоны без карманов – через рамку металлоискателя. И попали в комнату свиданий с восемью отгороженными кабинками, напоминавшими библиотечные. Охранник направил Морриса в кабинку номер три. Моррис сел и оказался лицом к лицу с назначенным судом адвокатом. Их разделяло плексигласовое окно, которое редко мыли, но часто пачкали. На стороне свободы сидел парень с плохой стрижкой, припорошенной перхотью. Под одной его ноздрей пузырился герпес, на коленях стоял потертый портфель. Выглядел парень лет на девятнадцать.

«И это все, что я заслужил, – подумал Моррис. – Это все, что я заслужил».

Адвокат указал на телефон на стене кабинки, открыл портфель. Достал один лист бумаги и непременный блокнот с желтыми линованными страницами. Как только лист и блокнот легли на стол перед адвокатом, он поставил портфель на пол и сам взял телефонную трубку. Заговорил не сбивчивым юношеским тенором, но уверенным низким баритоном, никак не сочетавшимся с цыплячьей грудью под пурпурной тряпкой-галстуком.

– Вы по уши в дерьме, мистер… – он посмотрел на лист бумаги, – Беллами. И, думаю, должны готовиться к очень долгому пребыванию в тюрьме штата. Если только не сможете предложить что-то взамен.

«Он говорит о том, чтобы я отдал записные книжки», – подумал Моррис.

Мурашки побежали по его рукам, словно туфельки злых фей. Если его взяли за убийство Ротстайна, ему добавят убийства Кертиса и Фредди. Это означает пожизненное без права на досрочное освобождение. Он никогда не сможет вырыть сундук, не выяснит, какая судьба ждала Джимми Голда.

– Подайте голос. – Адвокат словно обращался к собаке.

– Сначала скажите мне, с кем я говорю.

– Элмер Кафферти, временно к вашим услугам. Вы предстанете перед судом… – он посмотрел на часы «Таймекс», еще более дешевые, чем его костюм, – через тридцать минут. Судья Буковски очень пунктуальна.

Стрела боли, не имевшая отношения к похмелью, пронзила голову Морриса.

– Нет! Только не она! Не может быть! Эта сука плавала в Ковчеге!

Кафферти улыбнулся:

– Как я понимаю, вы уже сталкивались с Великой Буковски.

– Проверьте мое дело, – мрачно ответил Моррис.

«Хотя там, возможно, ничего и нет, – подумал он. – Происшествие в Шугар-Хайтс могли сдать в архив, как я и говорил Энди. Гребаный Энди Холлидей! Он во всем виноват».

– Гомик.

Кафферти нахмурился:

– Что вы сказали?

– Ничего. Продолжайте.

– У меня есть только сведения о вашем аресте этой ночью. Хорошая новость: вашу судьбу будет решать другой судья, когда дело дойдет до процесса. Еще одна хорошая новость, во всяком случае, для меня: на процессе вас будет представлять кто-то еще. Мы с женой переезжаем в Денвер, и вы, мистер Беллами, станете моим воспоминанием.

В Денвер или в ад, для Морриса это значения не имело.

– Скажите, в чем меня обвиняют?

– Вы не помните?

– Спиртное вызывает у меня амнезию.

– Неужели?

– Да, – кивнул Моррис.

Может, стоило предложить записные книжки для обмена, хотя сама мысль об этом вызывала боль. Но даже если бы он сделал такое предложение… или если бы Каф-ферти сделал такое предложение… оценил бы прокурор значимость содержимого записных книжек? Законники – не филологи. Возможно, для прокурора самый великий писатель – Эрл Стэнли Гарднер. Даже если записные книжки – все эти прекрасные «Молескины» – произведут впечатление на представителя юридической системы штата, что выгадает он, Моррис, отдав их? Получит одно пожизненное заключение вместо трех? Ха-ха!

«Я не могу, ни при каких обстоятельствах. И не пойду на это».

Энди Холлидей, возможно, был гомиком, благоухающим «Английской кожей», но мотивацию Морриса определил правильно. Кертиса и Фредди интересовали только деньги. Когда Моррис заверил их, что из старика можно будет вытрясти тысяч сто, они ему поверили. Рукописи Ротстайна? Для этих двух невежд написанное Ротстайном после 1960 года значило не больше, чем выработанная золотая жила. Сложись все по-другому, он бы предложил Кертису и Фредди свою долю денег за их долю записных книжек и не сомневался, что эта его идея прошла бы на ура. Если бы он отдал записные книжки сейчас – учитывая, что в них содержалось продолжение саги Джимми Голда, – то не получил бы за них ничего.

Кафферти постучал телефонной трубкой по плексигласу. Потом вновь поднес ее к уху.

– Кафферти вызывает Беллами. Кафферти вызывает Беллами. Выходите на связь, Беллами.

– Извините. Задумался.

– Немного поздновато, вы не находите? Постарайтесь не отвлекаться, будьте так любезны. Обвинения вам будут предъявлены по трем пунктам. Мой совет, если вы соизволите его принять: не признавайте своей вины ни по одному. Потом, представ перед судом, вы можете признать свою вину, если сочтете, что вам это выгодно. О залоге даже не заикайтесь, потому что Буковски не смеется: она квохчет, как ведьма.

Худшие опасения подтвердились, подумал Моррис. Ротстайн, Доу и Роджерс. Тройное убийство.

– Мистер Беллами? Наше время летит, и я теряю терпение.

Телефонная трубка сползла с уха, и Моррис с трудом вернул ее на место. Теперь уже ничего не имело значения, однако этот адвокат с простодушным лицом Ричи Каннингэма[6] и необычным баритоном мужчины средних лет продолжал говорить, и слова, вливавшиеся в его ухо, в какой-то момент начали обретать смысл.

– Они двигаются снизу вверх, мистер Беллами, от легкого до самого тяжелого. Пункт первый: сопротивление аресту. На этапе предъявления обвинения вам целесообразно не признавать своей вины. Пункт два: нападение при отягчающих обстоятельствах, и не только на женщину. Вы также врезали первому подоспевшему копу, прежде чем он надел на вас наручники. Не признавайте вины и здесь. Пункт три: изнасилование при отягчающих обстоятельствах. Потом они могут добавить попытку убийства, но пока это только изнасилование… если про изнасилование можно сказать «только». И тут вы не…

– Минуточку, – прервал его Моррис. Коснулся свежих царапин на щеке и ощутил… надежду. – Я кого-то изнасиловал?

– Совершенно верно. – Голос адвоката был довольным. Возможно, по той причине, что клиент наконец-то услышал его. – После того как мисс Кора Энн Хупер… – Он достал из портфеля еще один лист бумаги и сверился с ним. – Это произошло вскоре после того, как она покинула кафе, в котором работает официанткой. Она направлялась к автобусной остановке на Лоуэр-Мальборо. Говорит, что вы ее подкараулили и затащили в проулок рядом с таверной «Стрелок», где провели несколько часов, отдавая должное «Джеку Дэниелсу», прежде чем пнули музыкальный автомат, и вас попросили на выход. В сумочке у мисс Хупер была портативная «тревожная кнопка». Она сумела ее нажать. И расцарапала вам лицо. Вы сломали ей нос, повалили, придушили и вставили своего Джонса Хопкинса в ее Сару Лоренс. Когда патрульный Филип Эллентон сдернул вас с нее, вы все еще получали образование[7].

– Изнасилование. Почему я?..

Глупый вопрос. Почему он провел три часа, разнося тот дом в Шугар-Хайтс, прервавшись лишь для того, чтобы поссать на обюссонский ковер?

– Понятия не имею, – ответил Кафферти. – Изнасилования мне чужды.

«И мне, – подумал Моррис. – Обычно. Но я пил «Джек Дэниелс», и меня понесло».

– Сколько мне дадут?

– Прокурор просит пожизненное. Если на процессе вы признаете вину и отдадите себя на милость правосудия, возможно, отделаетесь двадцатью пятью годами.

На процессе Моррис признал себя виновным. Сказал, что сожалеет о содеянном. Во всем винил спиртное. Отдался на милость правосудия.

И получил пожизненное.

2013–2014 годы

К тому времени, когда Пит Зауберс перешел в десятый класс, он уже знал, каким будет его следующий шаг: хороший колледж в Новой Англии, где литература, а не чистота, ценилась наравне с благочестием. Он уже начал поиск в Интернете и собирал буклеты. Эмерсоновский и Бостонский колледжи представлялись наиболее вероятными кандидатами, но и Брауновский не казался недосягаемым. Мать и отец советовали ему не питать напрасных надежд, но Пит с ними не соглашался. Он чувствовал, что если не питать надежд и не лелеять честолюбивых замыслов подростком, во взрослой жизни скорее всего останешься никем.

И диплом он, конечно, хотел писать по английскому языку и литературе. К этому его подталкивали Джон Ротстайн и романы о Джимми Голде. Насколько знал Пит, во всем мире только он прочитал два последних, и они изменили его жизнь.

Говард Рикер, преподававший у него в десятом классе английский язык и литературу, также приложил руку к выбору жизненного пути Пита, пусть многие дети смеялись над ним, прозвав Рикки-Хиппи из-за цветастых рубашек и расклешенных брюк, которым он отдавал предпочтение. (Девушка Пита, Глория Мур, называла его Пастор Рикки, потому что, придя в возбуждение, он размахивал руками над головой.) Впрочем, редко кто пропускал уроки мистера Рикера. Вел он их интересно, вкладывал в них всю душу и в отличие от многих учителей искренне любил детей, которых называл «юные дамы и господа». Они закатывали глаза от его ретронарядов и скрипучего смеха… но в одежде мистера Рикера чувствовалась стильность, а скрипучий смех был невероятно заразительным.

На первый урок английского он влетел, как порыв ветра, поприветствовал всех, а потом написал на доске фразу, которую Пит запомнил на всю жизнь:

Это глупо!

– И что вы об этом думаете, юные дамы и господа? – спросил он. – Что, скажите на милость, это означает?

Класс молчал.

– Тогда я вам скажу. Так уж вышло, что это самое распространенное мнение, высказываемое юными дамами и господами вроде вас, обреченными посещать учебный курс, начинающийся отрывками из «Беовульфа» и заканчивающийся Раймондом Карвером. Среди учителей такие обзорные курсы иногда называют ГПГ, то есть «Галопом по гениям».

Класс заполнил его радостный скрипучий смех, руки взлетели вверх, как бы предлагая составить компанию. Большинство учеников рассмеялось, в том числе и Пит.

– Общий вердикт класса по «Скромному предложению» Джонатана Свифта? Это глупо. «Молодой Браун» Натаниэля Готорна? Это глупо. «Починка стены» Роберта Фроста? Относительно глупо. Требуемый отрывок из «Моби Дика»? Ужасающе глупо.

Опять смех. Никто из них не читал «Моби Дика», но все знали, что это трудная, скучная книга. Другими словами, глупая.

– Иногда! – воскликнул мистер Рикер, поднял руку и театрально нацелил палец в надпись на доске. – Иногда, мои дорогие дамы и господа, критика эта правильная. Я стою здесь, понурив голову, и признаю это. От меня требуют знакомить вас с такими древностями, которые я бы не трогал. Я вижу, как уходит увлеченность из ваших глаз, и моя душа стонет. Да! Стонет! Но я не опускаю рук, потому что знаю: большая часть того, чему я вас учу, – не глупа. Даже те древности, которые, как вам кажется, никак не связаны с настоящим и никогда не будут связаны, важны – и со временем вы это почувствуете. Следует ли мне сказать вам, как определить, что глупо, а что – нет? Следует ли поделиться с вами этим великим секретом? Поскольку у нас еще сорок минут этого урока, и мы пока не начали вместе грызть гранит науки, думаю, я скажу.

Он наклонился вперед, уперев руки в стол, его галстук болтался, как маятник. Пит чувствовал, что мистер Рикер смотрит прямо на него, словно зная – или интуитивно догадываясь – о невероятном секрете, который Пит хранил под грудой одеял на чердаке своего дома. Чем-то более важном, чем деньги.

– В какой-то момент по ходу этого учебного курса, может, даже сегодня, вы прочитаете что-то трудное, поймете прочитанное только отчасти и вынесете вердикт: «Это глупо!» Буду ли я спорить с вами, когда вы выскажете свое суждение на следующем уроке? Зачем мне заниматься столь бесполезным делом? Мы проведем вместе не так много времени, наш курс занимает только тридцать четыре недели, и я не собираюсь тратить их на споры о достоинствах какого-либо рассказа или стихотворения. Зачем мне это, если все мнения субъективны, и к однозначному ответу прийти невозможно?

Некоторые из учеников – и Глория в том числе – недоумевали, но Пит прекрасно понимал, о чем говорит мистер Рикер, он же Рикки-Хиппи, потому что, взявшись за записные книжки, прочитал и десятки критических эссе по творчеству Джона Ротстайна. Многие авторы считали Ротстайна одним из величайших писателей Америки, ставили его в один ряд с Фицджеральдом, Хемингуэем, Фолкнером и Ротом. Другие – меньшинство, но крикливое – заявляли, что произведения его второсортны и пусты. Пит прочитал рецензию в «Салоне», в которой автор назвал Ротстайна «королем острот и святым покровителем дураков».

– Ответ – это время, – поведал им мистер Рикер в первый день учебы Пита в десятом классе. Он расхаживал туда и обратно, шурша древними клешами, иногда размахивал руками. – Да! Время безжалостно отделяет глупое от не глупого. Это естественный, дарвиновский процесс. Именно поэтому романы Грэма Грина продаются в любом хорошем книжном магазине, а романы Сомерсета Моэма – нет. Разумеется, эти романы до сих пор существуют, но их надо заказывать, а для этого о них нужно знать. Большинство современных читателей его не знают. Кто когда-нибудь слышал о Сомерсете Моэме, поднимите руку.

Ни одна рука не поднялась.

Мистер Рикер кивнул, как показалось Питу, весьма мрачно.

– Время определило, что мистер Грин – это не глупо, тогда как мистер Моэм… нет, не то чтобы глупо, но достойно забвения. Он написал несколько очень хороших романов, на мой взгляд… «Луна и грош» – роман замечательный, мои юные дамы и господа, замечательный, и еще он написал множество великолепных рассказов, но ничего из этого не включено в ваш учебник. Плакать ли мне из-за этого? Негодовать? Потрясать кулаками и кричать о допущенной несправедливости? Нет. Этого я делать не буду. Такое разделение – процесс естественный. Вы это поймете, юные дамы и господа, хотя к тому времени, когда это случится, я превращусь в точку в вашем зеркале заднего вида. Надо ли мне говорить вам, как это случится? Вы что-то прочтете… скажем, «Dulce et decorum est»[8] Уилфреда Оуэна. Можем ли мы использовать это стихотворение как пример? Почему нет?

Потом, более сильным голосом, от которого по спине Пита побежали мурашки, а горло сжалось, мистер Рикер прокричал:

– «Мы, словно под поклажей бедняки, / Согнувшись, с перебитыми ногами, / Захлебываясь кашлем…»[9] И так далее, и так далее. В том же духе. Кто-то из вас скажет: «Это глупо». Нарушить ли мне обещание не спорить, даже если я считаю стихотворение мистера Оуэна величайшим из тех, что посвящены Первой мировой войне? Нет! Это всего лишь мое мнение, видите ли, а мнение, как и очко, есть у каждого.

Юные дамы и господа загоготали.

Мистер Рикер выпрямился в полный рост.

– Я, возможно, накажу тех, кто будет мешать занятиям в моем классе, я умею поддерживать дисциплину, но я никогда не отнесусь к вашему мнению без должного уважения. И однако! И однако!

Палец поднялся.

– Пройдет время! Tempus действительно fugit! Стихотворение Оуэна вывалится из вашей памяти, и в этом случае ваш вердикт «это глупо» окажется верным. Во всяком случае, для вас. Но некоторым оно вновь придет на ум. И вновь. Причем, возвращаясь, оно будет приобретать все новую глубину, обусловленную вашим взрослением. Возвращаясь, оно будет казаться менее глупым и более жизненным. Более важным. Пока не засияет, юные дамы и господа. Пока не засияет. На этом позвольте закончить разглагольствования моего первого дня, и я попрошу вас открыть шестнадцатую страницу этой замечательной книги под названием «Язык и литература».

Одним из рассказов, которые мистер Рикер предложил им для прочтения в тот год, стал «Победитель на деревянной лошадке» Дэвида Герберта Лоуренса, и, конечно же, многие юные дамы и господа мистера Рикера (включая Глорию Мур, которая все больше надоедала Питу, несмотря на ее действительно великолепную грудь) сочли этот рассказ глупым. Но не Пит, прежде всего потому, что жизнь заставила его повзрослеть раньше других. И когда 2013 год уступил место четырнадцатому – году знаменитого Полярного вихря, когда все обогреватели Среднего Запада работали с максимальной нагрузкой, сжигая деньги мешками, – история эта часто приходила ему на ум, приобретая все большую глубину. Снова и снова.

Семья, описываемая в этом рассказе, вроде бы имела все, но нет, им казалось, что этого недостаточно, и главный герой, мальчик по имени Пол, постоянно слышал, как дом шепчет: «Денег должно быть больше! Денег должно быть больше!» Пит Зауберс полагал, что некоторым ученикам это казалось глупым. Этим счастливцам не приходилось слышать вечерних гавок-тявок из-за счетов, которые следовало оплатить. Или из-за цены пачки сигарет.

Юный герой рассказа Лоуренса открыл сверхъестественный способ добывания денег. Игрушечная лошадка-качалка галопом доставляла его в воображаемую страну везения, где Пол узнавал победителей на скачках, которые проводились в реальном мире. Он заработал тысячи долларов, но дом продолжал шептать: «Денег должно быть больше!»

Наконец последняя поездка на игрушечной лошадке, крупный выигрыш – и Пол умирает от кровоизлияния в мозг или чего-то еще. У Пита не болела голова после того, как он нашел закопанный сундук, но у него тоже была лошадка-качалка, верно? Да. Его собственная лошадка-качалка. К 2013 году, когда он познакомился с мистером Рикером, лошадка-качалка начала сбавлять темп: сундучные деньги практически иссякли.

Они помогли родителям пройти через тяжелый и страшный период, без них семейный корабль не выдержал бы ударов стихии и пошел ко дну. Пит это знал и ни разу не пожалел о том, что сыграл роль ангела-хранителя. Говоря словами старой песни, сундучные деньги построили мост над бурной водой, и на другой стороне ситуация изменилась к лучшему – причем значительно. Худший этап рецессии остался позади. Мама снова работала полный день и за год получала на три тысячи долларов больше. Отец создал собственную фирму, не совсем риелторскую, но занимавшуюся подбором недвижимости, и у него появились клиенты. Пит не очень понимал, что все это значило, но знал, что отец зарабатывает какие-то деньги. А со временем их могло стать больше, потому что рынок недвижимости продолжал расти. Некоторые объекты отец уже продавал сам. Но главное, он больше не принимал болеутоляющие и ходил гораздо лучше. Костыли уже год стояли в чулане, и тростью отец пользовался только в дождливые и снежные дни, когда болели кости и суставы. Все было хорошо. Просто отлично.

И однако, как мистер Рикер говорил на каждом занятии. И однако!