Малой кровью Андронати Ирина

Глава тринадцатая

Неделей раньше: герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.

Год 468-й династии Сайя, 10-й день лета

(примерно 19-20 июля)

Судя по ручному хронометру, миновал час Ворона, а посмотреть по сторонам — ночь себе и ночь. Скорее всего с моря нагнало тучи, тут бывает так, что весь день простоит темный, как поздние сумерки: не поверить, что день. Правда, случается эта тьма дневная преимущественно поздней осенью и ранней весной…

Две недели они отсыпались, отъедались, лечились, кому это требовалось — и постепенно примирялись с новым положением вещей. Охрана лагеря вела себя мягко, можно сказать, приветливо. Оружия экс-легионерам (а почему, собственно, «экс»?) так до сих пор и не выдали, но пообещали, что на позициях будет все и в изобилии.

Из тех, кто согласился продолжить службу, рядовых бойцов набралось примерно на пехотный батальон, офицеров хватало тоже, а вот сержантов можно было пересчитать по пальцам. Майор Ибрагимов, умница и интеллигент, умеющий это прекрасно скрывать и притворяться чугунным солдафоном, занят был тем, что по какой-то до предела спрессованной методике этих сержантов готовил.

Наниматели трясли мошной. Не то чтобы интенсивно, но заметно. Единственно, чего они не хотели делать, это повышать «гробовые» страховки — что, понятное дело, настораживало.

Кстати, Стриженову опять — без шума, без объяснений, извинений и прочего — заполнили не полковничью, а генерал-полковничью ведомость. Ему ни слова, и он ни слова. Этакая вот взаимная вежливость…

Справа и слева тянулись сжатые поля, и на обильно просыпанном зерне пировали местные дрозды и грачи — крупные, серые. В темноте они почти сливались с землей, и шевеление их на поле напоминало шевеление крыс в погребе.

Полковнику предоставили бричку, запряженную двумя здоровенными мулами, сзади похожими на рысящих бегемотов. Все на этой проклятой планете было здоровенным, коренастым, медленным, тяжелым, основательным. И бричка напоминала скорее не повозку, а орудийный лафет…

Отставить похоронные настроения!

Есть отставить похоронные настроения.

Полковник пошевелился. По-прежнему было холодно и жарко одновременно; это угнетало. Он знал, что так будет в лучшем случае весь день. Если не навернет повторным приступом… И все-таки надо было изредка двигаться, не давать телу застревать в позе смертельно больного.

Док Урванцев тут же дернулся на помощь с одной стороны, Дупак — с другой.

— Сидите, — сказал полковник. — Разомну ноги.

Он сдвинул с себя тяжелую шкуру-покрывало, провел рукой по застежкам бушлата, защелкнул на пузе пряжку ремня. Потом взялся за медный поручень и встал. Урванцев протянул руку, чтобы помочь, полковник стегнул его взглядом: я ведь сказал, сиди!.. Встал на подножку, утвердился, потом шагнул на медленно ползущую внизу дорогу. Левой… левой… раз-два-три…

Нормально.

Будем жить.

Дорога впереди загибалась вправо, к угадываемой за жидкой рощицей деревне. А сама дорога угадывалась по молчаливой мягкой змее ползущего все куда-то вперед и вперед сбитого с толку войска.

Наверное, уже сегодня вечером вчерашним врагам придется идти в бой бок о бок. Это не первый случай в истории войн и не последний, но все равно неприятно. Вроде бы все по-настоящему у нас было…

К врагу привязываешься, подумал полковник.

С другой стороны, почему бы не посчитать, например, что некоторая часть противника просто перешла на твою сторону? А враг… ну, каким он был, таким он и остался…

Он покрутил эту мысль по-всякому и решил, что так оно будет ближе к истине.

Левой… левой… раз-два-три…

…Итак, случилось то, о чем в штабе Легиона теоретизировали последнюю пару лет. И натеоретизировали, сволочи. У чапов появился сильный лидер. Вождь. Без трех минут Чингисхан. У него своя религиозно-философская концепция, свои взгляды на государство — а главное, какое-то запредельное, неописуемое умение манипулировать людьми. Привлекать их на свою сторону. Нет, не привлекать, это недостаточно сильное слово. Поглощать их. Превращать в… в черт знает что…

Кое-какие карты легли рубашками вверх; например, выяснилось, что киносъемка на Тироне уже в ходу. Полковник не стал спрашивать, откуда взялись камеры, пленка и прочее. Наверное, ему охотно сказали бы и это, да только речь шла о более важных вещах, а потому не хотелось отвлекаться на частности.

Кадры, тайком снятые в лагере Чихо, оставляли впечатление жуткое и в этой жути даже завораживающе-прекрасное…

Он провел рукой по лбу: и стереть противный липкий пот, и отогнать воспоминания. Думать надо было о более насущном и близком.

У чапов, воевавших последние годы с герцогами (и, соответственно, с Легионом), имелось что-то наподобие военного завода. Построенного для них какими-то хитрыми мужичками «сверху» и с некоторых пор известного разведке как объект «Сахарная голова». Откуда и происходило на планете современное оружие, а также другие интересные штуковины. Но теперь против этих чапов поднялись другие чапы, и теперь эти, прежние, готовы были мириться и с герцогами, и с Легионом… этакий «союз нормальных людей» с благословения официальных властей Империи… так вот если завод тот попадет в загребущие лапки Чихо — то можно будет с шумом сливать воду и запасаться вазелином.

Полковнику было наплевать, как будут в итоге устаканены отношения с нанимателями, их представитель на переговорах был, но вроде бы и не был, в смысле — невразумительно мекал и все больше помалкивал в тряпочку. Похоже, они там наверху обгадились с головы по самые ласты. Впрочем… поскольку герцог с гвардией присоединился к повстанцам, поскольку условия найма не изменились (за исключением того, что добавился пункт: все легионеры с нынешней полуночи считаются невиновными в действиях, совершенных ранее, получают что-то типа полной амнистии или прощения… в том смысле, что им никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет предъявить обвинения в убийствах и прочем, совершенном в начальном периоде военных действий, когда Легион использовался скорее для устрашения, чем для войны как таковой, — пока некий генерал-полковник Стриженов не заявил громко, что хватит позора, он не позволит развращать армию…

И, что характерно, не позволил, хотя ему это дорого обошлось.

Он усмехнулся про себя и незаметно потер грудь — слева, там, где болело, и сосало, и трепыхалось неожиданно)…

…постольку можно считать, что служба продолжается, боевые и гробовые начисляются по-прежнему, хозяева честны, офицеры образованны и бравы, а солдаты храбры, трезвы и прилежны. А если кто-то точно знает, что это не совсем так, то…

Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего. Страшного.

Другой армии у нас все равно нет.

Прорвемся.

Как-нибудь…

Санкт-Петербург — Кронштадт. 28. 07. 2015

Обычно в Питере Селиванов останавливался на служебной квартире, которых у здешнего отделения Комитета были десятки, или если приезжал на день-два — то просто в ведомственной гостинице. Но теперь этот вариант отпал, и Селиванов «бросил кости» у Клавдии, старшей двоюродной сестры, вредной и въедливой грымзы, с которой никогда не был ни дружен, ни близок. То есть он был более или менее в курсе ее дел — что нелепый безликий муж ее тихо помер в позапозапрошлом году, что дочка (такая же, надо сказать, вредина) тупо и безрадостно то ли замужем, то ли просто так, что работа заедает — да и вообще уже заела вконец… Работала Клава завучем муниципальной школы, и никем, кроме как завучем муниципальной заштатной школы, ее нельзя было себе представить.

Клавдия, жившая на безликом проспекте Просвещения, но удобно — рядом с метро, — впустила его, задала три-четыре дежурных вопроса, оставила ключи и унеслась на дачу, где растения нуждались в поливке. Лето выдалось не по-северному знойным…

Это Селиванов основательно прочувствовал на себе. Ходить по городу пришлось много; от теплового удара спасало только метро, душное и влажное, но хотя бы со сквознячком.

Уже к обеду стало ясно: ничего не получается. Ни одного человека из тех, кто мог бы помочь ему и на кого он всерьез рассчитывал, в городе не оказалось: большинство в отпусках, кто-то в командировках, кто неизвестно где; переформирование-с… Мелькнула мысль: в Коминвазе такая же маета, пойти туда в отдел кадров и прямо спросить — и ведь скажут, а потом забудут, что сказали, — но здравый смысл шепнул: потом, успеем еще. И, будь он неладен, этот задроченный здравый смысл — оказался-таки прав…

У Питерского отделения Комитета имелось шесть корпусов: четыре в самом городе, а еще два в пригородах: Всеволожске и Кронштадте. Во Всеволожске занимались инопланетными материалами и конструкциями, с этой отраслью знаний Селиванов дел не имел, так что тамошние инженеры и техники все были чужие, а вот с ребятами из кронштадтской лаборатории Селиванов вел кой-какие дела несколько лет назад; там наверняка должны были остаться знакомые.

Кронштадт — город маленький, однако от причала до лаборатории надо было как раз пересечь его весь по диаметру. Если ехать из Питера на автобусе, то дорога займет больше времени, чем если плыть на пароме, но зато автобус останавливается от лаборатории в трех минутах ходьбы. Дело решила жара: Селиванов решил плыть.

От Тучкова моста ходили старые «Метеоры», а от Крестовского острова — новенькие «Андромеды», которые даже и не плавали, а летали над водой — только низэнько-низэнько. Кроме всех прочих, у них было одно ультимативное, наирешительнейшее преимущество: вся задняя часть судна представляла собой большую открытую палубу с буфетом…

Гришу Осипяна Селиванов заметил еще возле кассы, но подошел к нему уже только на борту. Гриша, вопреки фамилии курносый сероглазый блондин, занимался исследованиями чипов, которые имперцы вживляли в тела некоторых из похищенных и потом возвращенных. Сейчас он задумчиво поедал солидных размеров бутерброд с ветчиной и салатом, запивая светлым пивом из высокого бокала. Похоже, дисциплина в лаборатории опустилась до точки замерзания…

Селиванов взял ноль пять нефильтрованного «Премьера» и сырных палочек — и подсел к Грише.

— Сто лет, — сказал он и широко улыбнулся.

— Селиванов! — восхитился Гриша. — Вот уж точно — сто лет!.. Ты к нам? Или просто так?

— К вам, — сказал Селиванов. — Но через задний кирильцо.

— Чего так?

— Попробовал нормально — обломался… Слушай, ты же помнишь, наверное, эту историю год назад, когда я из Владика двух «чужих» привез, а у меня инвазовцы их уперли? И что потом якобы одного из них перед выборами демонстрировали?

— Так это ты их нашел? Здорово. Я даже и не знал…

— Ну, если строго по факту, то нашла их все же та девушка. Потом начальство их мне передало — полностью под мою ответственность. А когда их у меня выкрали, разбираться не стало и мне же вкатило по полной, со всей дури. Да ты в курсе, наверное…

— Что-то слышал, но краем уха. Уж извини, мы с этой реорганизацией…

— Представляю. Что меня примиряет с тем пенделем под зад, так это то, что мне ничего не придется паковать и носить…

— Так тебя что — выперли?

— Еще как.

— Е-олки… И что же ты собираешься делать?

— Восстанавливаться, естественно. Но для этого мне нужно законтачить с той поганкой, которая меня подставила. Чтобы она же и отмазала. Без нее никак. А ее почему-то прячут. Наверное, из-за этих поганых выборов. То есть не наверное, а точно. Я уже в Москве пробежался по тем, кто мог бы нас познакомить, но узнал только, что она живет постоянно в Питере…

Гриша покивал с набитым ртом. Селиванов, заполняя возникшую паузу, воздал должное пиву и закуске. Серебряные колокольчики, сигнализирующие о приближении удачи, вдруг загремели над самым ухом. Почему-то показалось вдруг, что Гриша вот сейчас, как только прожует бутерброд, скажет ему все-все…

Осипян прожевал бутерброд, глотнул пива и покивал.

— Ну, ты в курсе, конечно, что ее мужик стал теперь нашим самым главным боссом? — неторопливо спросил он.

— Да уж… Но он абсолютно недоступен. В смысле — что ему пока не до таких мелочей, как неправедно уволенный сотрудник.

— Я бы все равно действовал через него… Или через суд. Почему нет? А барышню Гофман я раза три видел на Аптекарском острове. С котенком. Гуляют они там в Лопухинском садике у набережной. Значит, и живут где-то неподалеку… Но я бы на твоем месте просто написал бумагу Липовецкому — так, мол, и так…

— Бумага давно уж писана, и не одна…

— Понятно. Ну, буду рад, если помог тебе.

— Спасибо, Гриша. Надеюсь, действительно помог. Говорят, она девушка с понятием. — Намеки Селиванов понимал хорошо. — Зла она мне не хотела… может, даже просто не знает, как оно все в результате получилось… Слушай, а как ты думаешь, кто-нибудь из ваших не подскажет мне что-нибудь более внятное?

Гриша посмотрел на свой почти пустой бокал, потом на стойку буфета. Похоже было, что ему хочется еще немного пива, но он колеблется.

— Не знаю, Иван Алексеевич, — сказал он немного рассеянно. — По-моему, ты переусложняешь задачу. В телефонный справочник заглядывал?

— Обижаешь, начальник. Не фигурируют-с.

— Что, вообще никаких Гофманов?

— Нет, один какой-то есть. Но не Э-Эм. И в адресном бюро я узнавал, но там наша барышня отсутствует — по крайней мере в открытом доступе. Нет, я уже все перепробовал… То есть ты считаешь, что в лаборатории я ничего нового не узнаю?

— Да нет, никак я не считаю, просто… Ну, бардак у нас там, разброд и шатание. И народу три штуки, не больше. Давай сходим поговорим. Все какая-то цветная брешь в серых буднях. И потом — ну а вдруг?..

Остаток пути они говорили о пустяках, по пути с причала до лаборатории взяли свеженького разливного «Бомбардир-капитана» — и славно посидели в прохладе. Ничего нового Селиванов не узнал, но лихорадка, тихо сжигавшая его все эти дни, вдруг прекратилась. Понемногу рабочий день закончился, один из вынужденно трезвых сотрудников взялся отвезти Гришу и Селиванова в город — и вдруг в машине, глядя на алюминиевую рябь залива, Селиванов с ужасом подумал: господи, что я здесь делаю? И вообще: кто я?.. Сердце дернулось и остановилось, а потом затарахтело с удвоенной скоростью. Морок прошел, но Селиванова что-то заставило оглянулся, и ему померещилось, что в мареве возле дороги стоит он сам, растерянный и ничего не понимающий в этой жизни.

Калифорния. 28. 07. 2015, 12 часов 20 минут

Юлька как будто прилипла к этому месту. Казалось, все просто и легко: садись на «супербайк», джойстик на себя — и лети куда хочешь. Но эта свобода таинственным образом и ограничивала, сковывала ее…

Или — не свобода, а что-то иное?..

Был уже день, белый день в самом что ни на есть разгаре, а она все сидела за столиком под полосатым навесом и ела уже четвертую порцию мороженого подряд — на этот раз персиковое со взбитыми сливками.

По дороге неслись машины, в основном грузовики-цистерны: желтые, красные, синие, цвета полированной стали. Никто не сворачивал к мотелю «Надежное место», чтобы отдохнуть в тени.

Два десятка пальм и огромный фикус-баньян перед домом давали сочную ароматную тень, и в этой тени журчали несколько маленьких фонтанов. Там же прыгали и азартно ругались какие-то птахи. За домом был бассейн и несколько лежаков для загара.

А за проволочным забором начиналась выжженная бугристая пустошь…

Почему-то не находилось никаких сил убраться отсюда.

Возможно, те, кто гонится за нею, нащупали ее и «приковали». А возможно, в ее голове созревает новый план действий, потому что старый — это она уже поняла — был плох и слаб до беспомощности, и непонятно, как она могла его сочинить…

Она посмотрела на «супербайк», сверкающий никелированными сочленениями. Смешные ребята, подумала она неуверенно. И жутко талантливые. И смелые. И все равно смешные. На Марс…

Все равно как на пикник в то место, где никто еще не был. Куда-нибудь в горы или в дремучий лес. Но — на пикник.

И этот двор с самоделками… Самоделки сейчас, когда всё, что можно придумать, можно пойти и купить. Ну, почти все.

«Супербайк»… Вот такого уже не купишь. Ничего принципиально нового не изобретено, а просто остроумно скомбинировано то, что уже известно. Но при этом аппарат летает значительно выше глайдеров и во много раз быстрее, чем седла-жополеты, не портит полос и площадок, как корабли и катера, когда взлетают без стартовых антигравов, и в отличие от атмосферников не нуждается в крыльях. То есть за патент на такую машинку ребята могли бы жить припеваючи… что, похоже, и делают — вот уж не знаю только, на какие деньги…

Не отвлекайся.

Да я и не отвлекаюсь… стараюсь изо всех сил… Но надо бы еще мороженого, а, как вы считаете?

Если ее «приковали», то нужно изо всех сил рвануться и освободиться. Как из паутины. Прямо сейчас.

Но что-то мешало рвануться. И это был не паралич воли, не проклятая сонливость, которой она все время боялась и которая стала для нее скорее уж сигналом тревоги, чем путами. Нет, на этот раз было скорее ожидание важного события, которое должно произойти именно здесь, но Юлька не знала точно, в какое время… и может быть, все-таки не здесь…

От этого рождалась неуверенность.

Давай еще раз, сказала она себе. Еще один прогон… Я хочу грохнуть марцала. Один раз у меня не получилось. Промазала. Теперь нужно на второй заход… Вот где я запсиховала и начала делать ошибки — хорошо хоть не фатальные… до фатальных не дошло, не успела… Никаких вторых заходов, этот этап провален, и исключительно и только — начинать новый с нуля. Снайпер, делающий второй выстрел с одной позиции, — это мертвый снайпер. Так говорил тренер Аллардайс.

Итак, все с нуля. То есть — выявление цели, разведка, выслеживание…

А для этого нужно вернуться в лагерь.

Риск…

Да, риск. Но пока я тут прохлаждаюсь мороженым, этот склизкий лощеный гад превращает Ричи во что-то, только внешне похожее на человека!

Она подумала так и уставилась на свои сжатые кулаки. Они лежали на столе по обе стороны опустевшего пластикового стакана с ложечкой в нем — и эта ложечка заметно дрожала.

Вот черт…

Юлька встряхнула руками, сбрасывая с пальцев избыток возбуждения. Передернула плечами, с хрустом свела лопатки, покрутила головой.

Итак, решение: возвращаемся в лагерь…

Решение неверное.

Надо выяснить вот что: действительно ли за ней кто-то гнался в ту ночь — и гонится ли сейчас? И только после этого…

Решение неверное!

Действовать надо так, как будто за ней гонятся все черти из ада, — и одновременно провести подробную разведку и выяснить об Ургоне все, что только возможно. Одновременно, понимаешь?

Понимаю, ответила она сама себе. И больше всего понимаю, что это невозможно сделать в одиночку…

Во внезапной вспышке ярости она врезала кулаком по столу и тут же вскочила на ноги и быстро пошла по кругу, баюкая ушибленную кисть. Только поэтому она и увидела, как по проселочной дороге, пыля, по направлению к мотелю едут два темных и с темными стеклами полугрузовичка. От них так и разило угрозой…

Да как же так получилось, что они подкрались, что она их не почувствовала издалека?..

Это называется — наразмышлялась до отключки.

Юлька бросила на стол десятку, перепрыгнула невысокое ограждение и в три прыжка достигла стоянки. Она бросила в монетоприемник парковочного автомата все жетоны, которые выудила из кармана — гораздо больше, чем требовалось, — и рванула рычаг. Автомат сработал только с третьего раза, и за эти два лишних рывка Юлька покрылась обильным потом. Тем не менее она проверила, как держатся прихваченные к багажнику специальными резиновыми жгутами сумка и чехол с винтовкой, — только после этого прыгнула в седло, запустила конвертор — раз… два… три… четыре… стрелка эргометра вышла из красной зоны, — поехали! Юлька подняла аппарат на метр, развернулась «на пятке» — и, чуть-чуть набрав высоту, понеслась прочь от мотеля, не оглядываясь и потому не зная точно — но надеясь, что здание находится между нею и преследователями.

Она перемахнула через шоссе, снизилась до самой земли, притормозила, развернулась, посмотрела назад. Виден был садик, угол дома, вывеска. Никаких машин, слава богу…

Так направо или налево?

В-витязь на распутье…

Если направо, то — продолжать свою дорогу в никуда, уходить от противника, которого не видно, разрывать контакт, скрываться, прятаться от тех, кого, может быть, и нет. Если налево, то — идти на сближение, атаковать, обострять, обгонять, двигать все фигуры за один ход, импровизировать, везде успевать первой…

Она решительно повернула налево — и увидела три глайдера, стремительно идущих ей наперерез. До них было далеко, километра полтора-два.

А еще дальше — и от шоссе, и от нее — малозаметной серой черточкой скользил на небольшой высоте легкий атмосферник — что-то типа «свифта», «титмауса» или «баллфинча». Пилот его старательно делал вид, что залетел сюда случайно…

Глава четырнадцатая

Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.

Год 468-й династии Сайя, 11-й день лета

Позицией полковник остался в основном доволен; ребята, готовившие ее, проявили и редкое старание, и приличную выучку. Три ряда траншей, грамотно расположенные ходы сообщения. Проволочное заграждение на низких колышках, там же что-то вроде спиралей Бруно. Проволока непривычная, чертовски упругая, раза в полтора тоньше, и шипы другие по конструкции — не прикручены, а приварены; но функцию свою заграждение выполнит, это ясно.

Он приказал только переоборудовать пулеметные гнезда — с тем, чтобы огонь велся преимущественно не фронтальный, а фланкирующий, — и кое-где усилить брустверы окопов — благо камней для этого хватало. Его собственный командно-наблюдательный пункт оборудовали метрах в тридцати ниже гребня высотки и вдали от сколько-нибудь заметных ориентиров.

Отряд, отданный под его команду, насчитывал пятьсот семь пехотинцев, в основном землян-легионеров из разных частей, в разное время угодивших в плен. Он не был уверен, правильно ли поступил, сформировав роты по принципу землячеств, — просто так оказалось проще назначить командиров. Половина личного состава понимала русский язык, половина другой половины — английский. С этими проблем не было. Удалось сформировать немецко-французскую роту, лейтенант-силезец Марейе говорил свободно и с теми, и с другими. Но набиралось еще сорок два человека, с которыми трудно было найти общий язык кому бы то ни было: шведы, финны, литовцы, датчане, португальцы, румыны, греки, венгры, албанцы — и даже один боснийский цыган. Присоединив этот чудовищный «вавилонский ковчег» к алемано-франкам, Стриженов поставил командовать взводом сержанта Гофгаймера, маленького очкастого немца, владеющего шестью языками и попавшего в Легион совсем недавно…

Таким образом, первая и вторая роты были «русскими», третья — «английской», четвертая — «эх-сперанто». И был еще разведвзвод из шести человек и мотоцикла.

Кроме пехоты, у Стриженова имелась мортирная шестиорудийная батарея с приличным запасом осколочных бомб, и три легкие полевые скорострельные пушки, могущие настильно лупить картечью; картечных патронов тоже вроде бы хватало, равно как и гранат — но на гранаты, впрочем, он особо не полагался из-за слабенького заряда взрывчатки. Прислугой орудий были сплошь чапы, а вот командовали ими основательные пожилые поляки. Полковник потолковал с артиллеристами, понаблюдал за пристрелкой целей — и решил для себя, что за этих можно быть спокойным.

Хуже обстояли дела со станковыми пулеметами, на которые скорее всего и ляжет самая большая нагрузка. То есть их было достаточно, одиннадцать штук, но все разные — не просто разных систем, но еще и под разные патроны, в том числе и уникальные восьмимиллиметровые системы Краг-Йоргенсена, которые вообще больше ни к чему не подходили. В горячке боя могли возникнуть трудности со снабжением. Впрочем, командиры расчетов заверяли его, что все будет в порядке; оснований не верить им вроде бы не было, а тревога оставалась.

Еще хуже было то, что на поддержку тяжелой артиллерии, позиции которой отряд и прикрывал, рассчитывать не приходилось: из-за рельефа местности все предполье левого фланга настильным огнем не простреливалось, а в навесном чапские пушкари были, мягко говоря, не слишком сильны. Поэтому двадцать четыре тяжелых орудия за спиной особой уверенности не прибавляли…

Соседями справа был сводный отряд гвардейцев нескольких здешних герцогов, а слева — повстанческая бригада. Стриженов посетил тех и других, пришел в уныние, но постарался этого не показать. Партизаны хотя бы хотели от него умных слов, он сказал все, что следовало, и оставил офицера-советника; гвардейцы, к сожалению, знали все лучше всех…

Но больше всего полковника тревожило отсутствие каких бы то ни было сведений о противнике. Он сталкивался с подобными ситуациями и раньше, когда одна за другой бесследно пропадали разведгруппы, но почему-то думал, что это беда одних только легионеров — чапы, чувствующие себя в лесу как дома, казались ему прирожденными разведчиками. Но вот поди ж ты, из семи разведгрупп — ни одного землянина, только здешние ребята, охотники, — вернулись две, не встретившие противника; остальные пять канули бесследно.

Сегодня на подводах привезли самолет, поначалу похожий на несколько больших вязанок хвороста. Голенастый лопоухий пилот и страшного вида — обгорелое лицо, обгорелый, сплошные рубцы, скальп — механик быстро превратили этот «хворост» во что-то осмысленное, и завтра с утра начнутся полеты. Если повезет, армия обретет хоть какие-то глаза…

Пришел Дупак, принес ужин: горячая лапша с густой мясо-овощной подливкой, то есть что-то вроде местного лагмана или спагетти, и чай с медом.

— Личный состав поел? — спросил полковник, хотя и знал, конечно, что уж без ужина-то легионеры не останутся ни при каких обстоятельствах.

— Так точно, — вяло ответил Дупак, глядя куда-то в сторону.

— В чем проблема?

— Да страшно, товарищ полковник, — сказал Дупак как-то обреченно. — Похоже, не выберемся отсюда, крандец подвалил. Ребята тоже такие грустные…

— Это вы зря, — сказал полковник. — Ладно, ты иди, я пока поем.

Дупак, зацепившись сапогами, развернулся и вышел. Полковник подсел к столу, намотал на длинную трехзубую вилку моток лапши, отправил в рот. Недосолили, а со специями опять перебор…

Лапша кончилась, а он все сидел над котелком, прихлебывая чай. Плохо, что такие настроения у личного состава… Полковник допил чай, вытер запястьем лоб и вышел наружу.

Вернее, хотел выйти наружу. Почти вышел. Он так и не вспомнил потом, что именно заставило его насторожиться. Какой звук, или отсутствие звука, или движение, угаданное за старой плащ-палаткой, прикрывающей проем двери, или что-то еще. Но факт: перед самой дверью он пригнулся и левой рукой вытянул из кармана револьвер, местного производства «смит-и-вессон» 42-й модели, снаряженный патронами с разрывными пулями…

Дальше все происходило мгновенно и в то же время очень медленно.

Он откинул занавеску. Свет упал на огромные сапоги — на стесанные подошвы огромных сапог.

Сапоги лежали на дне хода сообщения каблуками к земле и носками в стороны.

Что-то шевельнулось в темноте, какая-то темная масса, и сапоги тут же дернулись и как будто бы втянулись в нее. Полковник шагнул вперед, и тут же кто-то кинулся на него сверху, обхватив за шею и блокируя правую руку. Он ожидал этого. Выстрелил первый раз прямо перед собой, а потом, ткнув стволом мимо левого уха, — дважды назад и вниз.

Казалось, после первого выстрела револьвер взорвался, как граната, второго он уже не услышал.

Потом Стриженов понял, что лежит. Кто-то тяжело и неподвижно придавил его сверху. Он попытался высвободиться, но не мог опереться.

Засверкали выстрелы.

Он снова напрягся, и вдруг то, что его держало, исчезло, он перевернулся через плечо и оказался на спине и опять без опоры, как черепашка. Казалось, что он барахтается то ли в воде, то ли в сухом глубоком песке.

Темный силуэт загораживал проем двери. Полковник лягнул ногой — и во что-то попал. Силуэт сложился комом и исчез внутри блиндажа.

В голове гудело, как в колоколе. Он попытался приподняться на локте, и тут ударила острая боль — из локтя через плечо в шею и мозг. Это было как молния. Он упал и, наверное, застонал.

Кто-то в черном возник из темноты, наступил ему на грудь, отпрыгнул, полез на стенку окопа. Черного настигла трассирующая очередь, выпущенная шагов с пяти. Нижняя часть тела сползла вниз и, дергаясь, легла рядом с полковником, верхняя осталась наверху.

Потом был провал. Потом ему помогали встать и оттирали лицо, а кровь не оттиралась. Потом был Урванцев, полковник возражал, но док был непреклонен, взмахнул шприцем, и полковник мирно уплыл направо и вниз по зеленовато-голубой реке…

…Он очнулся, наверное, очень скоро, но уже на госпитальной койке, голый и с гипсом от шеи до кончиков пальцев. Закованная в гипс правая рука висела на какой-то сложной системе блоков и противовесов. Все тело чертовски болело, будто из него долго и добросовестно выколачивали пыль.

— О дьявол, — прохрипел полковник и попытался шевельнуться; подвес опасно зашатался. — Урванцев? Или кто-нибудь? Есть тут живые?

— Есть, товарищ полковник! — Полог качнулся, пропуская тощего фельдшера Хрекова. — Живых у нас еще полно… Утку вам?

— Холодно зверски, дай еще одеяло… Ну и утку, чтоб два раза не ходить. А где док?

— Оперирует.

— Бой был?

— Да нет, не то чтобы бой… Разведку ихнюю медным тазом накрыли. Не ту, что вас обидеть пыталась, а другой отряд — человек двадцать, за нашими позициями маскировались. Явно в тыл нам боднуть хотели…

— Понятно. Потери большие?

— Убитых шестеро и раненных тяжело тоже шестеро, пятерых уже прооперировали, последний остался… не, вон идет наш доктор, так что уже все…

Вошел усталый Урванцев.

— Ну, как дела, мон женераль? — Пожалуй, он был единственным, кто не признал разжалования Стриженова и продолжал звать его по-прежнему. Это была даже не фронда, а так — неотъемлемое свойство характера.

— Это, док, лучше уж ты мне скажи. Наверняка будет точнее.

— Все было бы просто класс, но ты ухитрился сломать в двух местах плечо. Ума не приложу, как это могло получиться. Кость я тебе кое-как сложил, но закрепить отломки нечем, так что тебе придется соблюдать абсолютную неподвижность.

— Ни хрена себе… И как долго?

— Месяц минимум. Но скорее всего, что дольше. Ты уж извини, это не моя прихоть, а суровая реальность…

Полковник закрыл глаза. Плотно зажмурился. До бегающих светящихся клякс. Потом открыл глаза. По идее, должно было что-то измениться, а вернее — исправиться. Но все осталось как было.

— Урванцев, — сказал он. — Урванцев… Это нереально, понимаешь? Ты должен что-то придумать. Мне надо быть на ногах уже завтра.

— Бредишь, — сказал Урванцев.

Полковник неуступчиво промолчал.

— Даже если я тебя прооперирую, возьму кости на проволоку… я никогда этого не делал, но знаю как и могу попробовать… ты же все равно потом неделю пролежишь в жару, потому что… И потом, тебе эту операцию еще пережить надо, с твоим-то сердцем…

— Ты подави мозгом, Урванцев, — сказал полковник. — Заодно отдохнешь. Через час доложишь решение. Задачу ты понял. Иди.

Оставшись один, он задремал. Под двумя одеялами было тепло. Ему приснилась Мыша. Мыша возилась с какими-то странными кошками, которые выглядели как кошки, но вели себя вполне по-человечески — например, лезли целоваться и подставляли пузики, чтобы их пощекотали. Потом она подняла на плечо тяжелую сумку и пошла вдоль бесконечной стены, расставляя по полкам толстых котов, сделанных из колбасы. «Вы от кого котиков распространяете?» — спрашивали ее. «От Морского флота», — отвечала Мыша. Потом прилетел космический корабль и Мышу забрал. Там были какие-то совершенно карикатурные зеленые человечки — маленькие, чуть выше колена. Они Мышу поносили всяческими словами, а она виртуозно отругивалась: «Да нет мне до вас никакого дела, до вашего Космофлота, и вообще — отвезите меня домой, в родную Палестину», — и Стриженов вдруг понял, что Мыша — это Иисус…

Он проснулся в ужасе и в то же время в какой-то сладкой истоме. Рядом на табуретке сидел Урванцев.

— Есть только один выход, — сказал он.

— Что-то произошло? — спросил полковник.

— Пленный дал показания.

— О. У нас еще и пленный есть?

— Ты же его сам… Не помнишь, что ли?

— Не помню. Ладно, не важно. Так что?

— Их только в первом эшелоне пятнадцать тысяч.

— Ой-е… И какой выход предлагает современная медицина? Отнять руку?

Урванцев, вздыбив желваки, посмотрел ему в глаза. Потом кивнул.

— Ну, давай. Раньше сядем…

— Руку я попробую сохранить, потом пришьем обратно…

— Для этого нужно будет выжить.

— Да. Как минимум.

— Хлебнуть для храбрости дашь?

— Дам. Но не очень много.

— А мне сейчас и нужно-то всего… понюхать пробку да издали посмотреть на ананас… — Полковник длинно вздохнул. — Ну, поехали?

— Чуть позже, — сказал Урванцев. — Операционную моют… — Он вытащил из кармана флягу. — Местный бурбон. Как говорится, все, что могу…

— Долго будешь возиться? — Полковник показал глазами на обреченную руку.

— Нет. Минуты три. Ну, пять. Дурацкое дело не хитрое…

Бурбон по вкусу напоминал густую настойку еловых опилок. Он страшно драл горло, а в желудок стекал буквально жидким свинцом. И тут же превращался в мягкую горячую тяжесть…

— Вот и мне нравится, — глядя на него, усмехнулся Урванцев. — А главное, сон снимает на счет «раз». И голова потом свежая.