Малой кровью Андронати Ирина
Только ведь может оказаться, что все ее побуждения кем-то подсказаны. Наподобие того, как это было год назад. Она ведь и тогда была железно уверена, что поступает по своей воле, по глубокой убежденности…
И, подумав так, она уселась прямо на землю, достала из рюкзака потертый уже блокнот — и хотя света огромной лысой луны, заглядывающей через плечо, было вполне достаточно, углубилась в изучение записей, досвечивая себе лиловым брелоком-фонариком, предназначенным для распознавания фальшивых денег.
Сан-Франциско, Калифорния. 30. 07. 2015, ночь
…Яша Арад родился в Петропавловске-Камчатском в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Его родители были вулканологи и геофизики, облазившие всю Камчатку и Курилы. Когда Яше было четыре года, родители снялись с места окончательно и по израильской визе переехали в Штаты, где продолжили изучение вулканов на Гавайях. Как выяснилось позже, почти три процента малолетних детей, сколько-нибудь долго проживших в те годы на Гавайских островах, впоследствии приобрели телепатические способности. Яша — а вернее, уже Джек — в эти три процента благополучно угодил.
Но одновременно с этим он угодил и в какой-то другой, исчезающе малый процент: с восьми-девяти лет Джек перестал расти. Он застрял на ста пятнадцати сантиметрах и хотя потом тренировками и всякого рода процедурами (в том числе запрещенными гормональными уколами) создал себе вполне пропорциональную гармоничную фигуру, рост оставался недостаточным.
Легко представить себе, как это его угнетало…
Телепатические способности проявились у него довольно рано, в девятнадцать лет — в первый же день Вторжения, случайно совпавший с днем рождения. Наверное, этому поспособствовал чудовищный экстаз, охвативший его. Джеку вдруг померещились какие-то фантастические перспективы, распахивающиеся звездные врата.
Оказалось, что дар телепатии сопряжен у него с особенной наклонностью к иностранным языкам. Позже Джек выяснил, что многие телепаты обладают своего рода довеском к способности слышать и передавать мысли: например, абсолютным музыкальным слухом, эйдетической памятью, умением держать любую аудиторию, какими-то смутными, но все же не шарлатанскими предвидением или видением сквозь стены…
Перспективы открылись и захлопнулись. Штаты залихорадило. Родители, как подобает опытным кочевникам, быстро свернули шатер и отбыли на Аляску. Вскоре по всей стране начались беспорядки, которые кое-кто даже называл Второй гражданской войной. На Аляске было скучно, бедно, голодно — зато никого не убивали. Через три года, когда большая страна Соединенные Штаты распалась на четыре независимых государства, всю землю и все недра забытой и заброшенной Аляски купил концерн «Ниппахо», никакого отношения к Японии не имевший: в нем правили марцалы. Жизнь тут же забила ключом.
Джек работал в службе безопасности одной из крупных дочерних фирм концерна, выявлял промышленных шпионов. Это было остро, интересно, иногда опасно — и хорошо оплачивалось. Попутно он возобновил русский, выучил французский, китайский, японский, малайский, вьетнамский… Но Джек не строил иллюзий: с этого поста ему не уйти — слишком много знал. Подобно хрестоматийной сэллинджеровской рыбке-бананке, он забрался в тесную уютную пещеру и съел много бананов. Обратного хода не было, как не было и хода вперед…
Женщины его не чурались, трижды он даже едва не женился, но каждый раз, не желая того, улавливал мысли невесты — и давал задний ход. Джек продолжал жить со стареющими родителями, отношения то портились, то оживлялись, но и здесь наблюдалась все та же пещера с бананами.
Нужно было где-то что-то рвать, рвать решительно и необратимо…
Решиться на это Джек никак не мог.
А четыре года назад его забрали в первый раз. От того похищения у него не осталось никаких воспоминаний: просто пропали тринадцать дней, и все. Кое-что из памяти сумели вытянуть под гипнозом спецы из НСБ, а главное — многое помогли потом восстановить знакомые телепаты. Но это была всего лишь неприятная история, рассказанная ему про кого-то другого, история, которая стряслась с посторонним и скучным…
Из этого события Джек сумел извлечь некоторые дивиденды. Да нет, если честно, он выжал из ситуации все, что только можно. Немного попридуривавшись, он получил приличную страховку, а после добился перевода на другую работу — на огромный транспортный терминал (тоже принадлежащий концерну) в Сан-Франциско, один из красивейших городов мира.
Так он впервые в жизни стал жить один. Родители скоро приехали к нему, открыли ресторанчик, но квартиру сняли отдельно от сына. Не пересказать, каких усилий от Джека потребовало сохранение своего нового статуса…
Но прорыв он совершил, маленькую победу одержал, следовало бы закрепить успех — тем более что в его жизни появилась наконец Чарли, юная женщина, ничего глупого про Джека не думавшая. Она тоже была телепаткой — правда, куда более слабой, чем Джек, — стройной, довольно высокой и при этом худой с перехватами, как бамбуковое удилище. В ее крови была примесь индейской и негритянской, что наградило девочку красивым горбатым носом и черными с синеватым отливом волосами, подобными тонкой проволоке. С Джеком, уже почти лысым и основательно раздавшимся в плечах, они составляли более чем странную, но очень живописную пару.
Все было почти хорошо, но тут произошло второе похищение…
В отличие от первого второе запомнилось целиком, с начала до конца, в деталях, и даже те подробности, которые поначалу не закрепились в сознании, могли быть вытащены в любой момент. Все было здесь, совсем рядом, каждая самая крошечная, самая третьестепенная деталь — то, что касалось и самого похищения, и полета, и двух бунтов, и потом очень медленного и очень страшного, безнадежно-страшного умирания в герметически запертом темном, жарком и душном корабле, — все это запечатлелось в памяти сверхподробно, контрастно, неправдоподобно четко: как на огромных гламурных плакатах.
Были и светлые, радостные, счастливые дни: когда их наконец посадили на планету по имени Мизель и оказалось, что там, кроме абов, полно своих, когда они там жили в каком-то лесном поселке, обжираясь вкуснейшей едой и опиваясь темным пивом, заводя короткие романы, оттягиваясь на рыбалке и пикниках, а потом прилетели коты-инженеры и привели в порядок даже не один, а два корабля, чтобы можно было лететь обратно не как кильки в жестянке, а с комфортом, и они вернулись, и здесь была Чарли…
О боже, как она бежала навстречу!..
Но до чего же он хотел временами, чтобы и это все забыть, забыть к чертовой матери…
Зато ничего из второго похищения ему не снилось. Вот то, первое, — оно было главным содержанием его кошмаров. При этом он, как ни старался, не мог наутро вспомнить ничего конкретного.
Чарли всеми силами старалась успокоить его, но он все равно спал плохо, подсознательно оттягивая момент засыпания, сокращая время сна. Джек и без того никогда не отличался сдержанностью, а теперь и вовсе стал раздражительным, дерганным, взвинченным, быстро уставал, вздрагивал от стука в дверь и телефонных звонков.
Дома он переделал аппарат — тот гудел тихонько и мигал лампочкой. На работе приходилось терпеть…
На этот раз он почти уснул — и когда телефон грянул частой очередью басовитых гудочков, подскочил от неожиданности. Он оглянулся на Чарли — но у нее над ухом можно было стрелять из слонового ружья, она только повернется на другой бок, — схватил трубку и на четвереньках, волоча шнур, убежал в соседнюю комнату.
— Слушаю, — сказал он негромко. — Какого черта?
— Привет, Яшка, — сказали на том конце по-русски. — Это Смолянин, не узнаешь?
— Привет! — закричал Джек — и не стал спрашивать, знает ли собеседник, который час. — Ты где сейчас?
— Пока в Питере. Но завтра с утра буду у тебя. Можешь взять короткий отпуск? Выходной, а там еще на пару дней…
— Что-то случилось?
— Надеюсь, пока ничего… Ты там у себя случайно не в курсе, кто такие «адские клоуны»?
Глава восемнадцатая
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 17-й день лета (на Земле 29-30 июля)
Пришлось сходить сначала за ножом, а потом, отдельно, за фонарем. Голова не собиралась давать покою ногам.
Значит, дурная.
Определенно дымок был еще тот…
Денис очень спокойно достругал прутья решетки, выбил их ногой, стал спускаться вниз.
Дальше была раздвижная дверь. Наверное, раньше она открывалась автоматически, а сейчас пришлось поднажать. За дверью его встретили шорох и тьма. Шорох был такой: ветер (которого не было) полоскал шелковые шторы. Много штор, на всех окнах (которых не было) и во много слоев. А тьма легко сдалась под слабым зеленоватым светом вечного фонаря…
Справа и слева вращались высокие барабаны-колонны, расписанные непонятными символами. А между ними и ближе ко входу стояли… ну, больше всего это походило на низкие, чуть выше колена, столы из какого-то темного полупрозрачного камня — со столешницами в форме толстых полумесяцев, обращенных друг к другу выпуклыми сторонами и почти соприкасающихся дальними рогами так, что проход между ними получался воронкообразный: широкий вход и узенький выход. На столах стояли предметы из того же темного материала, похожие на замысловатые чернильницы, настольные лампы и старинные телефоны.
Денис шагнул к одному из столов, чтобы присмотреться получше… и вдруг снова оказался перед дверью. Он только что ее открыл, откатил плечом. За дверью его встретили шорох и тьма. Шорох был такой: ветер (которого не было) полоскал шелковые шторы. Много штор, на всех окнах (которых не было) и во много слоев. А тьма легко сдалась под зеленоватым светом вечного фонаря…
По ту сторону двери ощущалось громадное пространство.
Нудной, омерзительной болью сдавило голову — будто по обнаженному мозгу протащили что-то влажное, слизистое. Если бы было чем — Дениса просто вывернуло бы наизнанку. А так — только судорожные сокращения желудка. Голова не то чтобы закружилась: ее провернуло на полоборота непонятно в какую сторону и заклинило в этом положении. Перед глазами плыли мокрые зеленоватые пятна…
Потом он смог вдохнуть. Вроде бы стало легче. Надолго ли?..
Справа и слева от входа вращались высокие колонны, от них-то и исходил шорох. Поверхность их была неровной и парусила, плескалась в набегающем воздухе. Различимы были какие-то полузнакомые символы…
Дежа-вю, подумал Денис. Надышался.
На всякий случай он оглянулся назад. Лестница вела вверх — три десятка маленьких ступенек. Он поднялся наверх, огляделся. Прислушался. Было так тихо, что стук капель, падающих за углом, доносился вполне отчетливо. Ощущая беспокойство — но не от того, что партизаны могут ломануться через неохраняемый туннель, он почему-то знал, что этого не произойдет по крайней мере в ближайшие часы, — а другое, странное беспокойство, — он пошел к воде, повернул направо — и вдруг оказалось, что рядом лестница, ведущая наверх, а звук капели доносится сзади. Черт, подумал он неуверенно, было же наоборот — лестница слева, вода справа. Ну да, вот я спустился, повернул… Ничего не понимаю. Он посмотрел вверх. Нет, и не видно ничего, и не ясно…
Он повернулся и пошел обратно. Ну да, вот выступ, о который я цеплялся локтем… только вот каким локтем? Вроде бы этим… или этим?.. Ступени вниз, дверь приоткрыта, шорох. Низкие столы. Ему показалось, что и предметы на столах передвинуты. Он шагнул, наклонился…
Это была мгновенная вспышка, отпечатавшаяся очень ярко: день, дико жаркий день, он приподнимается над каменным бруствером — и видит, как прямо в лицо ему несется, разбрасывая искры, ракета! Денис отпрянул — и снова оказался за дверью. Но на языке, мгновенно пересохшем, держался привкус коньяка, а все внутри мелко подпрыгивало от боевого возбуждения…
Почти сразу привкус коньяка превратился в металлический, тошнотворный, и Дениса ощутимо повело в сторону. Дурнота была совершенно похмельная, но он постарался взять себя в руки…
Предметы на столе переместились — совершенно точно. Вот этой «чернильницы» здесь раньше не было.
Что же это творится?..
Он не успел сдержать себя, хотя спинной мозг вдруг завопил: нет! нельзя! стой! — и шагнул за дверь.
На миг он оказался над темной водой. Стояла в воздухе птица. Внизу, в клубах застывшего дыма, рвался куда-то военный корабль: темно-красная палуба, длинные тонкие стволы спаренных пушек…
Сладковатый комок в горле.
Потом Денис снова оказался перед дверью. И снова сделал шаг.
Теперь он лежал в траве и короткими очередями лупил по пятнистым перебегающим теням…
И — снова перед дверью. И снова шаг вперед.
И — снова.
И снова.
И снова.
Снова.
Еще раз… и еще…
Первой ощутила неладное парочка Свободных, отдыхающая на крошечном астероиде, подвешенном на границе атмосферы над Западным океаном Тирона: отсюда открывался прекрасный вид на тропические архипелаги… Это было как зубная боль, только без боли. Как пытка чудовищно громкой скрежещущей музыкой — только без музыки. Потом наступило удушье, потому что Кокон перестал справляться с переработкой углекислоты. Они никуда не могли улететь и обреченно мучились, потеряв счет времени…
Почти одновременно на самом Тироне были поражены сильнейшей мигренью несколько десятков человек — землян-эмигрантов и легионеров. Все они были телепатами, тщательно это скрывали — и (сознательно либо «втемную») работали на Давида Юрьевича Хорунжего, резидента ГРУ на Тироне, которого знали под разными именами и прозвищами и чьи легенды были разнообразны и взаимоисключающи.
Через несколько минут «ударная волна» достигла Лярвы. Слегли несколько штабных офицеров и двадцать два человека из вновь прибывших. Один из них умер от инсульта.
Через два часа одиннадцать минут — если в качестве эталона и синхронизатора времени использовать пульсар С-241, как это принято в Империи, — удар обрушился на Землю. Как подсчитали позже, болезненные явления испытали чуть менее шестисот миллионов человек. Количество смертных случаев исчислялось тысячами.
Санкт-Петербург, Россия. 30. 07. 2015, 02 часа 00 минут
…Вита проснулась с колотящимся сердцем и так и осталась лежать, как упала, — что-то страшное пронеслось над ней, но что именно, она уже забыла, сон испарялся, подобно пролитому эфиру. Кто были те люди, от которых она с Кешей на руках убегала, и кто были те, что расступились, образовав живой коридор, по которому на нее бросилось… что?
Она не могла вспомнить — и не хотела вспоминать. На месте каждого образа была непрозрачная серая клякса. Этакая цензурная плашечка. И Вита уснула бы снова, забыв обо всем навсегда…
Но тут проснулся Адам. Он шепнул ей: «Лежи!» — мягко скатился с кровати — Вита видела только его спину и плечо, — потом беззвучно метнулся в угол, в руке его был пистолет. Потом он заглянул за портьеру, за шкаф. Несколько секунд стоял у двери, вслушиваясь — вряд ли ушами. По крайней мере не только ушами. Приоткрыл дверь, выкатился в коридор. Вита напряглась, понимая, что вот сейчас там раздастся грохот и пальба… но время тянулось, тянулось…
Тянулось.
Тишина…
Потом Адам вернулся — все так же с пистолетом, но уже в банном халате. Сел на кровать, сгорбился.
— Извини, — сказал он. — Приснилось черт-те что…
— Что?
Вряд ли она это произнесла членораздельно, получился какой-то неопределенный звук, но он понял. Посмотрел на нее. Помолчал.
— Знаешь, уже и не помню…
Вита кивнула. Хотела что-то сказать, но не смогла — стрессовый зажим. Кутаясь в одеяло, сползла с кровати. Все мышцы мелко подрагивали: выброс адреналина был страшнейший.
— Тебе нехорошо? — спросил Адам. Она видела и слышала, что его тоже потряхивает.
Вита кивнула. Доплелась до бельевого шкафа. Открыла верхний ящик. Там хранились всякие недопитые бутылки, сосланные сюда из бара по причине затрапезного вида. Взяла первую попавшуюся, отхлебнула. Попалась болгарская персиковая ракия. Поморщившись, Вита сделала еще глоток, протянула бутылку Адаму. Тот принял ее, повертел в руках, но пить не стал.
— Похоже, нам решили вмазать по мозгам, — сказала Вита. Голос был присвистывающий, совсем не ее, но — хоть какой-то…
Гудело. Отлетало от вибрирующих стен.
Адам кивнул. Потом еще кивнул.
— Кеша?.. — спросила Вита.
— Спит.
И как бы в ответ на эту глупость в дверь постучали.
— Заходи, — сказал Адам.
Кеша не то что не спал, но был уже и одет-то по-уличному: просторные белые штаны и бесформенная ветровка с капюшоном. На ремне через плечо болтался зачехленный горн. Котенок доковылял до кровати и осел на пол, привалившись спиной к ногам Адама.
— Ты слышал что-то? — спросила Вита. — Видел?
Кеша молча покачал головой. Вита вдруг подумала, что впервые в жизни видит его таким вот… беспомощным, что ли…
Даже тогда, в самолете…
Загудел телефон.
Вита только с третьего раза смогла поймать трубку.
Это был Ирришарейт.
— Сестра моя Вита? — спросил он на эрхшшаа. — Тебе очень плохо?
— Да, да… — простонала она — то ли по-русски, то ли по-кошачьи, то ли мысленно. — Да, очень, мой брат.
— Я должен вас увидеть, — сказал Ирришарейт. — Сейчас. Быстро.
— Что происходит? — спросила Вита. — Это то, чего мы боялись?
— Нет, — сказал Ирришарейт. — Этого мы еще не боялись…
Глава девятнадцатая
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, все еще 14-й день лета
Солнце, наверное, висело за спиной, но сквозь дым не видно было ни черта. Полковник шел по траншее, не пригибаясь — не из бравады, а потому, что боялся: стоит наклониться — и распрямиться уже не удастся. Он вообще не понимал, как до сих пор держится.
И как держится Легион…
Сколько было атак? Десять, двенадцать? Около того. Опять же, что считать атакой. Все слилось.
Что было раньше: когда шальная граната подожгла фуру с патронами и в тылу началась беспорядочная пальба, и только какое-то чудо удержало людей в окопах, чудо и сам Стриженов, размахивающий пистолетом в единственной руке и хрипло орущий: назад, назад, назад, это не обошли, это рвутся патроны в огне, — или когда нападавшие вклинились между Легионом и гвардейцами, «эхсперантисты» выбили их, но погиб Гофгаймер — единственный, кто знал достаточно языков, чтобы этими ребятами командовать? Оба раза останавливалось сердце… Но патроны быстро подвезли еще и еще, патронов было завались, а теперь Стриженов просто шел мимо парней из «интера», похлопывая по мокрым дымящимся спинам, говоря какие-то ободряющие слова на русском и на английском, его понимали, но как быть дальше, он не представлял. Командование остатками роты по горячке боя взял на себя сержант Кристиансен, раненный в самом начале, еще утром, — осколок на излете вонзился ему в глаз, и сейчас он ходил в косой промокающей повязке, из-под которой пучками торчали грязные слипшиеся волосы. Глаз вытек, сказал он Стриженову, жалко, хороший был глаз. Глаз действительно был хороший, голубой, почти кукольный…
Пусть будет Кристиансен, ничего лучше этого не приходит в голову.
Наверное, уже с полчаса было тихо.
Полковник свернул направо, в ход сообщения, ведущий к пулеметному гнезду. Кристиансен свернул было за ним, но полковник остановил его:
— Будь при ребятах, Адольф. Мало ли что…
Ход был полузасыпан, похоже, по гнезду артиллерия гвоздила прицельно — насколько это было в ее силах. Оскальзываясь на булыжниках и глине, помогая себе рукой, он перебрался через один завал, через другой, потом плюнул и выбрался наверх.
— Товарищ полко… — возмущенно начал Чигишев, но полковник его оборвал:
— Молчать, сержант.
— Есть…
Пригнувшись, полковник побежал к брустверу, порученец, сопя, топал позади, и, на миг оглянувшись, Стриженов оторопел: Чигишев как будто ловил его — бежал, широко расставляя ноги и растопырив в стороны руки. Потом дошло: парень так вот нелепо пытался его прикрыть — сразу со всех сторон…
Он сделал вид, что ничего не заметил.
Из четверых пулеметчиков уцелел один — как назло, финн, знающий только с десяток международных выражений. Помятым котелком он вычерпывал со дна окопа гильзы и выплескивал за борт. Двое были ранены, аккуратно перевязаны, уколоты и положены в тенек, а один, долговязый сержант-румын, безоговорочно убит: пулей точно между густых бровей.
При виде командира пулеметчик отставил котелок, не без труда выпрямился и с характерным вывертом ладони отдал честь. Потом что-то доложил,
— Молодец, — сказал Стриженов, пытаясь вспомнить имя парня. Пертти?.. или Пентти? В общем, Петя, но… как же правильно… а, есть! — Молодец, Пиетари. Отлично.
Солдат, похоже, согласился с тем, что он молодец, но жестом выразил, что один он тут не справится. Полковник не мог не согласиться.
— Дима, смотайся живо до сержанта, пусть пришлет сюда одного человека. Лучше, конечно, чтобы понимал по-фински, но… в общем, как получится. Да, и!.. — рявкнул уже в спину; порученец испуганно остановился. — Только по траншее, никаких наверх, понял?
— Так точно…
И исчез.
И тут же вдали снова запели трубы.
Восемь часов спустя
Отступали в порядке — насколько это вообще возможно ночью и под таким огнем. На руках волокли пушки, волокли пулеметы, потом под их прикрытием откатывалась пехота. Противник, почувствовав слабину, наседал страшно. Пришлось бросить первую роту в контратаку, и только тогда батальон сумел оторваться от преследования и закрепиться в новых окопах…
Полковник не знал, надолго ли — пальба шла повсюду, и в тылу тоже.
К восходу первая рота вернулась — шестнадцать живых, из них невредимых только трое…
Итак, в строю всего — с артиллеристами, медпунктом, штабом и кашеварами — осталось триста два человека, около ста днем отправили в госпиталь, и что с ними теперь, не знал никто, и еще столько же — погибли или пропали без вести.
В предутренних сумерках стрельба вроде бы стихла, а с восходом — наступила полная тишина. «Дьяволы», надо думать, откатились назад.
Стриженов чувствовал, что больше не может. Я больше не могу, думал он — и шел проверять станкачей. Теперь их было четыре расчета, по два на роту. Я точно больше не могу, думал он, обходя оглохших артиллеристов и похлопывая их по плечам; исправными у него осталось две мортиры и две легкие пушечки, и это все, больше полагаться не на кого: тяжелая чапская артиллерия погибла до последнего орудия на глазах у нашей разведки. Больше не могу, понимал он, что-то объясняя и как-то ободряя обоих оставшихся ротных, Абрамова и Марейе; погибшую почти до последнего человека первую роту он решил не восстанавливать, некогда, просто поместил ее всю — всех троих бойцов — в свой личный резерв.
Больше не могу…
Не мог не он один. Многие не могли. Когда отходили, Стриженов видел двух повешенных со спущенными штанами — дезертиров. Самосуд, конечно. Но так было в обычаях Легиона: разбираться с дезертирами самим, не привлекая офицеров. Казненные попадут в список пропавших без вести, их семьи получат все, что положено. Так заведено. И считалось, что офицеры ничего не знают; знают, конечно; и он сам мог бы выяснить, кто принимал участие в расправе, но он узнавать не станет, потому что уже сказал когда-то: ребята, я вам доверяю. Он действительно доверял… вернее: он знал предел, до которого можно доверять и за которым уже нельзя. Этот предел близок, но еще не наступил…
Им дали передышки ровно на два часа — чтобы успеть расслабиться, но не успеть отдохнуть.
Соседом справа вместо вырезанных вчистую гвардейцев теперь стоял Губернаторский полицейский полк. Стриженов по прошлым годам знал, что собой представляют эти вояки. Пару раз он застукивал их за такими делами… и догадывался к тому же, что многие преступления, которые Легиону приписывала молва, совершали именно они, ГПП. Он даже мог бы легко собрать доказательства. Только никого это не интересовало…
И Легион, конечно, не без греха. Никому еще не удавалось воевать в белых перчатках…
Но от откровенных подлостей земляне все же воздерживались. Эти — нет.
И теперь вот-те нате вам, хрен в томате вам. Сосед справа…
Позади, совсем рядом, сияла исполинская половинка яйца. Объект «Сахарная голова». Не допустить захвата которого любыми средствами и поставлена задача.
Он смотрел на карту, на очень подробные и очень свежие кроки, — и ни черта не видел. Это была не та карта, и говорила она не о том.
— Куренной, — позвал полковник. Разведчик тут же соткался из воздуха. — Возьми еще двоих — и пошукайте тщательно, что у нас в тылу. Дороги, мосты… и на предмет отхода, и на предмет боеснабжения…
Пока что спасало только обилие боеприпасов. Если возникнет маломальский затык…
Он помолчал, собирая остатки мыслей.
— В общем, Саша, ничего конкретного. Оцени местность, и назад. Да, и проверь: роют они там окопы? Как роют… и вообще что они там делают? На речку посмотри. Поможет она нам или мешать будет… да ладно, все ты сам знаешь. Как мосты охраняются… Давай. Часа в два тебя жду.
— Так точ… — Куренной бросил руку к виску, и тут же этот висок у него взорвался, руку отбросило; разведчик высоко подпрыгнул, перебрал ногами, упал на дно окопа и стал зарываться головой под стенку.
— Ложись, — сказал полковник и сел на корточки рядом с убитым. Тот еще шевелился и издавал звуки, но полковник знал, что это шевелится и издает звуки мертвое тело.
Напротив сел Ибрагимов, лицо у него было отсутствующее: он что-то услышал вдали, но еще не понял что. Потом он повалился набок. Выбеленный солнцем летний китель стремительно темнел слева под мышкой.
Стриженов не мог заставить себя сдвинуться с места. Может быть, меня уже тоже убили, подумал он.
Потом где-то рядом захлопали выстрелы, взревел станкач. Видимо, снайпер выдал себя…
Снайпера приволокли через десять минут. Окровавленное тряпье. Но лицо отмыли.
— Я его знаю, — сказал Марейе, командир третьей роты, пытаясь стереть что-то невидимое со щеки. — Был у Скрипача Пфельда сержантом. Фамилия Варме, имени не помню. Мы с ним в одном лагере плен мотали. Скучал по жене, даже плакал. Потом, когда всех сюда повезли, он сбежал. Просто из фургона — в кусты. За ним даже не погнались…
Кто-то наклонился, прикрыл лицо убитого беретом.
— Наверное, они всех наших пленных — вот так… — сказал сержант Кристиансен.
Полковник кивнул. Снова вспомнились те шпионские съемки из лагеря Чихо, которые ему показывали вечность назад.
— Они не только пленных, — сказал он вслух. — Они так всех.
— Пусть эти собаки друг с другом делают, что хотят, — тихо прорычал Кристиансен. — Я не против пидоров, пока они не нацеливаются на мою жопу. Но когда они нацеливаются на мою жопу, я… — Он оборвал себя и посмотрел на командира. — Простите, полковник.
— Нормально, — сказал Стриженов. — Идите по местам, ребята. Сейчас начнется.
И действительно — началось…
Сутки спустя
Стриженов пришел в себя от какого-то гнилого невыносимого воюще-пилящего звука. Он застонал скорее от желания что-то этому звуку противопоставить, чем от страдания или еще чего-то, просто потому, что никакого страдания не чувствовал, и боли не чувствовал, и вообще не чувствовал себя. Он примерно помнил, кто он есть и что с ним происходило, примерно представлял, что такого могло произойти, что он перестал себя чувствовать… и это было одновременно страшно и не страшно. Страшно до такой степени, что не страшно совсем. Он всегда больше всего боялся не смерти, а серьезного увечья — такого, чтоб до неподвижности. До бестелесности…
Видимо, стон его был услышан, потому что воющий звук прекратился. То есть тишины не настало, но звуковая гамма переменилась, стала более низкой и более приемлемой, что ли… Потом он увидел, как из мрака над ним сформировалось что-то громадное, сине-серое.
Звуки пластались, делились, принимали форму. Маленьких серо-синих нищих человечков. Они толпились вокруг и жадно, нагло и униженно просили.
Понадобилось еще две-три вечности, чтобы понять: то, что вверху, — это лицо и плечи. И еще больше, чтобы сообразить: с тем человеком всё нормально, и вообще это док… док… как его?.. Халтурин?.. нет, э-э-э… Поганцев… нет, Урванцев. Точно, Урванцев. И он мне вколол опять какую-то пакость…
Из нищеты звуков образовалось — словно слепился космический ком мокрого снега — слово. И слово было: «Очнулся».
Мрак еще сильнее задвигался, заклубился, в нем образовалась дверь, в дверь сидя вошел огромный человек, заняв весь проем.
— Игорь, — позвал он. — Игорь, ты меня слышишь?
— Слышу, — громко сказало все вокруг, хотя сам Стриженов молчал.
— Но не узнаешь… Слюдянку помнишь? Я — Давид.
— Слюдянку — помню. А ты — Давид… Тат в нощи… Ну ни хрена себе. Ты теперь Голиаф… — И захохотал, сам себе удивляясь и себя стыдясь.
— Давид Юрьич, это «компаунд»… остаточное действие… верт-пропаниол я ввел, скоро все будет в норме…
— Разберусь, доктор. Скажите, ваше присутствие обязательно?
— Да.
— Тогда не смею возражать… Игорь, что ты помнишь последним? — Наклонился и навис, почти обхватив крыльями.
— Все… и ничего. Смешно, да? Помню… помню… через речку перебрались… туда и обратно… Точно. А обратно-то зачем?..
— В этой атаке его и контузило, — сказал Урванцев. — Вас контузило, товарищ полковник. Чигишев выволок на себе…
— Давно это было? — словно выдираясь из сладкого липкого паучьего болота, спросил полковник. Он попытался было приподняться, но Урванцев поймал его за плечо:
— Ни-ни-ни… ни в коем случае… Сутки назад.
— Так. И где это мы? И что вообще происходит?
— Занимаем объект «Сахарная голова». Держим периметр.
— Держим, Павлик?
— Пока держим.
— Потери большие?
— Большие, Игорь… У меня лежачих — за шестьдесят. И в строю где-то сто двадцать — ну, сто тридцать… Это все.
— Кто командует?
— Поручник Ежи Булаховский. — Док почему-то усмехнулся. — Артиллерист.
— Помню его, — сказал Стриженов. — А что, других офицеров?..
Повисло молчание.
— Всех, — сказал наконец Урванцев. — Диверсионная группа.
— Наши ребята, — сказал Давид. — Из Легиона. Но обработанные. Видимо, они очень убедительно сыграли…
— Паша, — попросил полковник. — Дай мне попить. Сухо, как… — И, с трудом и жадностью сделав три глотка, выдохнул — Ф-фу… помоги сесть, что ли. Давид, говоришь… А ведь помню… и был ты вот такой. И что с человеком стало?
— Что, что… Разъелся, вот что. Худеть надо, а как тут похудеешь, с ихней жратвой? Получите картину художника Кустодиева: купчиха Пьер Безухов у постели раненого князя Андрея… Коньяк будешь? Доктор, можно раненому коньяк?
— Контуженному. Не больше наперстка.
— Тогда давайте три наперстка, и произведем дегустацию. Не абы что, «Хеннесси», но с Земли. Не местного производства.
— Я даже не буду спрашивать, как к тебе попал коньяк. Как ты сюда попал?
— У меня катер. И… в общем, я тебе сейчас в трех словах изложу ситуацию, а потом ты меня, если захочешь, убьешь. Но пока, ради бога, не перебивай, а то… потом не отмоете тут…
Урванцев принес три пластиковые баночки, Давид подал ему плоскую фляжку: дозируйте, доктор. Тот отдозировал. Полковник поднес баночку к носу: коньяк отчетливо пах йодом.
— И написано почему-то: «Для анализов», — сказал Давид. — Что ж вы, доктор, другой посуды не нашли?
— А вы читайте полностью, — обиделся Урванцев. — «Натрий хлор, чистый для анализа». Соль. Такую мы ее получаем. Растворы сами делаем.
Читать бесплатно другие книги:
