Кисейная барышня Коростышевская Татьяна

Вечером все неплохо казалось. В отель без приключений добрались. Гавра более искать не пришлось. Сидел разбойник под дверью, нас ожидая, после, войдя в комнаты, принюхался и улегся в изножье кровати, демонстрируя решимость более ни на вершок не сдвинуться.

Пока Маняша меня по обычаю ко сну готовила, я проглядывала карточки на серебряном подносе. Букеты-то в апартаменты горничным вносить запрещено строго-настрого, духота от них, да и вид больно оранжерейный, а сопроводительные записки до меня доходят. Обычно там мало что любопытного: комплименты да стишата. Почему-то считается, что юные девы до поэзии охочи. Спорить не берусь. Лишь предположу, что не до всей. Да если бы мне по копейке за каждые прочитанные «ланиты» платили, пламенеющие либо, напротив, бледные, я на гривенник сегодня богаче бы стала.

— Князь-то не отписался еще? — Маняша как раз закончила сливать воду через уголек и пригласила меня к умыванию.

— Нет. — Я склонилась над тазом, ощущая пресловутыми ланитами ледяную свежесть ключевой водицы.

— Может, поторопить его?

Я фыркнула, покачала головой и утерлась изнанкой сегодняшней сорочки:

— Никогда и никого Серафима Абызова не привораживала.

— Так я не про приворот речь веду. — Маняша осмотрела влажные следы на шелковой ткани и отбросила сорочку в белезнярку, после горничные прачкам отдадут. — Наведаюсь к сиятельству по-свойски да нашепчу что следует. Я могу, ты знаешь.

Она могла, я знала. Поэтому строго приказала:

— Даже не думай.

Нянька поджала губы.

Обыкновенно у нас с нею другая сторона запреты раздает. Что на нее нашло нынче? Сама же говорила, что князь противный. Может, она не нашептать ему хочет, а, напротив, расспросить? А может, вовсе не к Анатолю наведаться хочет?

Размышления свои я немедленно озвучила.

— Не хочешь, не надо, — ответила Маняша, — была бы честь предложена!

Она, демонстрируя раздражение, зазвенела посудой. По спальне поплыл уютный дух распаренной в кипятке мяты. Противный, к слову, запашок, но привычный, оттого правильный. Вот замуж схожу, немедленно привычки поменяю. Буду перед сном какао требовать, и непременно чтобы с французскими зефирками в нем. Это лакомство такое, навроде пастилы, только туда, кажется, вместо меда сахар подмешивают. Ни меда, ни мяты у меня водиться не будет.

Присев к столу, я выпила сдобренный медом отвар. Гадость!

Гавр на постели дремал, урчал по-кошачьи да дергал кисточками ушей, когда нянька взбивала мне подушку.

А утро встретило меня мигренью. Маняши рядом не оказалось.

Поначалу тревоги я не ощутила, тихонько побрела в уборную, постанывая при каждом шаге, думала еще, что надо бы пастилку от головы какую употребить либо настойку, пиво давешнее обвиняла. Гавр, сопровождающий меня в сем походе, удостоился шиканья и приказа не топать. После, вернувшись в постель, дернула шнурок колокольчика, призывая отельную обслугу. Горничная отвратительно жизнерадостным шепотом (тоже шикать пришлось, чтоб не орала) сообщила, что Марии Анисьевны не видала, а кофей сей же миг будет мне поднесен.

— И булочек к нему, — простонала я, откинувшись на подушку.

После кофе со сдобой стало полегче. Гавр с благосклонностью выхлебал поданную ему плошку молока и от булочки тоже не отказался, подпрыгнул свирепо, изображая охоту на мякиш с последующей славной викторией. Тоже мне, охотничий кот.

Мы подождали Маняшу, пока отельный гонг не предупредил о скором завтраке. Платье висело на плечиках в гардеробной. Я облачилась самостоятельно, радуясь, что голова почти не болит. Наверное, нянька поутру решила прогуляться, и мы встретимся с нею за трапезой.

Есть не хотелось, я морщилась от кухонных запахов, вежливо отвечая на приветствия. Госпожа Шароклякина уселась напротив, указала вопросительно на пустующий по правую руку от меня стул:

— Где же ваша дуэнья, Серафимочка?

Ответа ей не требовалось, далее без паузы мне сообщили о молодецкой выправке встреченного со мною давеча кавалера. Я только закончила пожимать плечами на вопрос о Маняше, поэтому вторичное пожимание выглядело несколько нелепо.

— Настоящий берендийский богатырь. — Шароклякина закатила глазки. — А уж любезный какой!

Я хмыкнула, поглядывая на дверь. Где ее носит, няньку мою?

В проеме время от времени возникали то припозднившиеся к завтраку гости, то обслуга. Уже все столики были заняты, свободное место подле меня было единственным в зале.

— Доброго утра, дамы. — У стула воздвигся настоящий берендийский богатырь, излучая свою болванскую любезность. — Позволите?

Я не позволила. Шароклякина, напротив, закудахтала приглашение. Во внимание было принято последнее. Зорин уселся основательно, улыбнулся Шароклякиной, назвав ее по имени отечеству, представился пожилой чете Сиваковых и их лупоглазой Аннушке.

— Утренний пароход отменили? — Спросила я, когда господин Сиваков закончил ответное представление.

Служил он по научной части при академии, чем немало гордился. А Аннушка, сейчас покрасневшая от неожиданного соседства, полгода назад обручилась с одним из тятенькиных студентов.

— Простите? — Зорин склонил ко мне голову, затем, улыбнувшись, протянул: — Гаврюшенька!

Кот, до сего момента тихонько сидящий под столом, уже устраивался на коленях Ивана Ивановича.

— Вы же на рассвете отбыть собирались.

— Передумал. — Зорин воровато озирался, прикрывая полосатого разбойника краем скатерти.

Далее пояснять он не стал, сделал заказ официанту, приласкал Гавра, просиял, узрев Наталью Наумовну, поклонился ей через залу. Неужели причина в моей кузине?

Сегодня она была чудо как хороша. Бледно-лиловое платье дополняли лиловые же ленты в белокурых волосах, уложенных сложной прической. На минуточку я ощутила себя замарашкой, ибо все, на что сподобилась без помощи, вколоть в шевелюру дюжину шпилек.

— А Мария Анисьевна… — чуть приглушил сияние Болван Иванович.

— Захворала, — любезно перебила я его. — Вы бы Гавра отпустили, прочие гости могут недовольство живностью за столом испытать.

Прочие гости выразили удовольствие от живности за столом. Аннушка дачсе изрекла тематический вирш о «котике белые лапки». Ну хоть ланиты там не упоминались, и то хлеб.

Я снесла макушку вареного яйца одним резким ударом. К несчастью, места за столом было столь мало, что мой отведенный локоть абсолютно случайно вонзился в бок соседа.

— Прошу прощения.

— Пустое. — Зорин отобрал у меня столовый нож. — Позвольте вам помочь, Серафима Карповна.

Я с недоумением уставилась на свои дрожащие руки.

Где же Маняша?

Время тянулось невыносимо медленно. Я растерзала ложечкой яичный желток, выпила кофе со сливками и сахаром, затем просто кофе, искрошила рогалик. Господин столичный чародей ухаживал за мною с видом сестры милосердия.

Когда первые гости, закончив завтрак, двинулись к выходу, я, сообщив, что желаю пройтись, поднялась из-за стола. Действовала я сейчас на грани приличий.

— Приятного аппетита, — отложил салфетку Зорин. — Также вынужден откланяться, дамы, господин Сиваков.

Гавр семенил у ног чародея как собачонка.

— В сопровождающих нужды нет, — раздраженно бросила я у двери.

Зорин ответил мне удивленным взглядом, а затем, раскланиваясь, пропел:

— Наталья Наумовна-а!

Кузина оторвалась от любования чахлой пальмой в кадке, вполне достоверно изобразив удивление встречей. Интересно, а шляпка лиловая, которая сейчас украшает головку прелестной Натали, где пряталась? Ну не в кадке ведь, правда?

— Иван Иванович! Фимочка! Почему ты без Маняши?

Пришлось исполнять девичьи приветственные поцелуи.

— Она инфлюэнцей терзается.

— Так и сидела бы с ней в нумере, и завтрак туда же заказала, — прошипела Натали мне в ухо. — Одна в обществе! Какой скандал!

Пахло от нее странно, резко и будто мускусно. Не девичий запах.

— Лулу, голубушка, — уже громко сказала кузина, — возьми у меня в шкапчике притирку аптечную, ту, что с желтой этикеткой, да снеси в апартаменты Серафимы Карповны. Пусть Маняша эту мазь в грудь втирает, чтоб хворь ушла.

Горничная присела в книксене и посеменила к лестнице.

— А ты, Фимочка, нянюшке от меня кланяйся да пожелания здоровья передай.

Я рассыпалась в благодарностях и заверениях. Маневр кузины был понятен, она хотела тет-а-тета с «настоящим берендийским богатырем». Я, значит, с ее гризеткой на пару, к Маняшиному воображаемому одру, а она в бой.

— Ах, какие нынче погоды, Иван Иванович. — Соловьиная трель Натали мои предположения подтвердила. — Идемте к морю, стихиями любоваться.

Сейчас этот болван вприпрыжку поскачет любоваться. Вот и славно. Я развернулась, делая вид, что возвращаюсь к себе. Пережду минут пять для надежности да следом выскользну.

Так и случилось. Мы с Гавром спустились с крыльца, когда спины наших голубков уже виднелись в конце мощеной дорожки.

— Мне-то без дуэньи в обществе неприлично, — пожаловалась я коту, — а кузине с господином чародеем прогуливаться нисколько не эпатажно? Никто никаких несоответствий не замечает?

Гавр не ответил, но мордочка его выражала согласие.

Погода действительно была «ах какая!» Летнее жаркое солнце при абсолютном безветрии. И до самого горизонта серебрилась зеркальная гладь моря.

Если бы у меня была шляпка, я развязала бы сейчас ленты, отпуская их болтаться в такт шагам.

— И ничего, — сказала я Гавру. — Сейчас за кусты свернем, и никто меня простоволосой не увидит. Не было у нас с тобой времени за головным убором вернуться. А если бы нас в нумере гризетка Лулу застала? Пришлось бы врать ей что-то, изворачиваться, притирку эту злосчастную нюхать. Что говоришь? Маняша заругает? Так пусть сначала отыщется, а потом и поносит меня по-всякому. Я даже огрызаться не буду, все приму.

Место спуска в пещеру было заметно издалека. Со вчерашнего дня там, видимо, кипела работа. На это указывала перевернутая в кустах тачка, обломки тесаных кирпичей, усеивающие берег и разводы некоей глинистой бурой субстанции.

Я позвала:

— Маняша! Ау!

Гавр подошел к обрыву, заглянул вниз и сел, будто поджидая, пока мне не надоест орать. Надоело не скоро, да и ор дело такое, что полной сосредоточенности не требует. Не прекращая взывать, я приблизилась к краю, усмотрела спускающиеся к самому выступу дощатые мостки. Веревки крепились к породе деревянными костылями. Выглядело все надежно, с ненашенской добротностью.

— Авось не сорвусь, — сказала я Гавру.

— Ав-р-р, — ответил тот и попятился.

— Что?

Я отвлеклась всего на мгновение, а когда взгляд вернулся к мосткам, заорала во всю силу легких.

Из-под обрыва вынырнула чудовищная тварь, запрыгнула на берег, клацнули сухие кости, щелкнул птичий клюв, взметнулись многослойные рваные лохмотья.

Отпрыгнув назад, я не удержалась на ногах, упала, приложившись спиной о камень.

Голова твари, гладкая, костяная, болталась из стороны в сторону на тонкой пульсирующей шее, одна рука была гораздо длиннее, на нее чудовище опиралось, помогая себе при ходьбе.

Я засучила ногами в попытке отползти, Гавр молча ринулся в атаку. Эх, болезный, эта чайка тебе не по зубам.

Тварь казалась более-менее живой. Ну, насколько живой могла бы выглядеть лишенная кожи плоть. Прочее было бестолковым соединением высушенного морем и ветром мусора.

Я схватила с земли камень и вскочила на ноги.

Чудовищу удалось обхватить Гавра похожей на птичью лапой, тот завизжал от боли.

— Брось кота! — велела я и бросила камень, который звонко отскочил от костяного черепа.

Рот-клюв раскрылся, выпуская не голос, а какой-то клекот:

— Тепло ли тебе, девица?

— А то! — Этот обломок попал ему в плечо, подняв облачко трухи. — Животину не тирань.

— Тепло ли тебе, красная?

— Ты истопник, что ли? Или за погодой наблюдать приставлен?

Вот если бы попасть в сустав той руки, в которой оно сжимает Гавра…

Котенок затих, тварь поднесла его к раскрытому клюву, я прыгнула, всаживая каблук в опорную чудовищную руку.

Тварь покачнулась, Гаврюша плюхнулся на землю, а я взвыла, когда трехпалая клешня ухватила мое плечо.

— Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе красная?

Было очень страшно и очень больно и воняло гадостно, гнилыми улитками и прелым навозом.

— Пугало ты огородное…

— Три года — зима по лету, три года — лето по зиме…

Пальцы ползли по плечу к шее, прикосновение к незащищенной коже оказалось склизким и обжигающим. Шевелиться я уже не могла, воздух вокруг меня будто густел, превращаясь сначала в воду, затем в студенистый кисель. Я отчего-то знала, что скоро он замерзнет и тогда чудовище меня отпустит, оставит в покое.

— …три года — само по себе…

Я не смогла вдохнуть, глаза заволокло красной пеленой, в ушах зашумело прибойно.

Батюшка горевать будет.

Сердце ударялось в виски, раз, другой, третий. Все медленнее и медленнее… Ну вот и все, Серафима… Приказывай всем жить, а сама…

Бах! Мир разлетелся огненными снежинками. Меня отбросило, приложило спиной о скалу. Костяная голова моего обидчика стукнулась о землю, подпрыгнула мячиком, покатилась. Безголовый монстр замер, покачнулся, из перебитой шеи во все стороны летели желтоватые вонючие брызги, потом обрушился кучей мусорных обломков. Шея дернулась, выпустила последнюю вонючую струйку и затихла в пыли.

Воздух скользнул в горло. Я закашлялась, упала на колени, затем завалилась на бок. Шейный обрубок твари был похож на дохлого слизняка. Зрелище мне не понравилось. Я устремила взор вдаль. Голубое яркое небо, голубое яркое море и разделяет их лишь крошечная серая полоска, может, даже и не реальная, а сочиненная, ибо одно от другого отделять положено.

— Авантюристка загорская, — говорил кто-то зло. — На полчаса оставить нельзя, чтоб не ввязалась ни во что.

Перед моим лицом покачивался револьвер, и не покачивались две ноги в на диво пристойно скроенных брюках.

— Налюбовался стихиями? — Хрип получился знатный, помирать после такого эффектно. — А, Болван Иванович?

— Огненной с избытком, — непонятно ответил Зорин, спрятал револьвер и легко подхватил меня на руки.

— Гавра посмотри, — брыкнулась я.

— Посмотрел.

— И чего?

С закрытыми глазами и, если прислониться виском к груди господина чародея, голове было почти не больно. Нес он меня ловко, будто от многолетней привычки барышень на руках таскать.

— Девять жизней у твоего Гавра, оклемался уже. Следом трусит, полюбуйся сама.

Я полюбовалась только одним глазом, и открыла его не полностью. Котик прихрамывал, шерстку кое-где марали красные пятна.

— Лечить его надо.

— Давай мы сначала тебя полечим?

— А чего это ты мне тыкаешь?

— Ты первая начала.

— Я девушка, мне можно.

— А я за равноправие. Про суфражисток слыхала?

Смеяться было очень больно, но остановиться я уже не могла:

— Слыхала. Только и помыслить не могла, что они на самом деле мужики с пудовыми кулачищами…

Я хихикала, пока смех не перешел в рыдания.

— Но, но, — Зорин прижал меня к себе, как кутенка, — отставить истерику. А то Фимой звать буду, знаю, как тебя от этого обращения корежит.

— А что еще про меня знаешь, господин чародей? — Вопрос прозвучал кокетливо, осознав сей факт, я залилась краской и спрятала лицо у Зорина на груди.

Иван Иванович, видимо поняв мое смущение, отвечать не стал.

— Кто это был? — спросила я, когда молчание стало казаться неуместно томным.

— А он не представился? — фальшиво удивился мой телоносец.

— Так не успел, видать, ты в него раньше палить стал.

— Думаешь, надо было дождаться, пока он тебя в сундук запечатает?

— Не думаю, — искренно сказала я. — Напротив, я за своевременное вызволение благодарна… Какой еще сундук?

— В который Крампус этот зловредный пойманных дев сует.

Крампус? А ведь местные парни мне про него рассказывали. Только получается — мелковат тутошний шалунишка оказался, раз его из револьвера изничтожить удалось. Или не удалось?

Вопрос я озвучила и получила на него спокойно-обстоятельный ответ:

— Я разрушил лишь одно из овеществлений демонского духа, сам он по округе порыщет да соберет себя сызнова.

— То есть вполне возможно, пока мы тут идем неизвестно куда, за нами по пятам новая мусорная гора следует, еще вонючее прежней?

— В теории вполне, но… — Зорин остановился и усадил меня на бревенчатую скамейку, укрытую с трех сторон ежевичными кустами.

— Что — но?

Место это было мне знакомо, одна из обзорных площадок, обустроенных в холмах для единения с природой. В обычных туфельках я бы сюда попросту не дошла.

— Но Крампус почуял во мне чародея и теперь таиться будет.

— А…

— Помолчи.

Сказать, что этот приказ меня удивил, ничего не сказать. Да я онемела просто. Как он посмел? Мне! Меня…

— У нас есть сейчас два варианта. Первый, я несу тебя к чудеснейшему Карлу Генриховичу, который обитает неподалеку, он тебя пользует, сколько посчитает нужным. Второй, ты позволишь мне себя осмотреть. Второй вариант мне видится предпочтительным. Мы сбережем время и не станем фраппировать бравого лекаря столь частыми визитами.

— А сберечь еще больше времени, не предпринимая это путешествие мы не могли? — Сварливо вопросила я и поманила Гавра, сидящего у ног.

— Не могли. — Зорин кота отогнал одним лишь взглядом. — Чтоб хорошо колдовать, место нужно хорошее, чистое. Так что, дозволяешь?

— Дозволяю. Чародеи меня раньше не пользовали.

Тут Иван Иванович слегка хмыкнул и, кажется, покраснел. Затем присел рядышком и одну за другой, стянул мои перчатки.

— Если что-то необычное почувствуешь, сразу скажи.

Я кивнула, глядя на голые свои беззащитные ладошки в его ручищах. Гавр негромко угрожающе зарычал.

— Не обижу твою хозяйку, котище, не бойся. — Зорин прикрыл глаза.

— Тепло, — прошептала я.

— Что?

— Ты сказал, если что необычное… Будто ручеек под кожей бурлящий побежал.

— Помолчи.

— Ну уж нет. — Я выдернула руки. — Давай сразу договоримся, когда говорить, когда молчать да как эти два «когда» не перепутать! Ты понимаешь, что ситуация сейчас донельзя непристойная образовалась? Да мы со стороны как влюбленная пара смотримся?

— Для кого? Для Гаврюши? Тут на две версты в округе нет больше никого.

— Тем более опасно. Я даже на помощь никого позвать не смогу, если ты безобразничать примешься.

— Поверь, Серафима, если бы я тут принялся, как ты выразилась, безобразничать, помощь мне не понадобилась. — И Иван Иванович тяжело вздохнул.

— К лекарю пойду, — решила я. — Сама, своими ногами. Он-то небось ласкаться по возрасту преклонному не способен. А то, знаю я вас, мужиков. Сначала перчатку долой, потом в запястье лобзание, потом рукав распустить, до локотка добраться, а уж затем…

Зорин застонал, поморщился, мотнул головой и, описал полукруг правой рукой, прижав ладонь левой к своей груди. Раздался щелчок, будто сошлись колесики какого-то механизма. Я обмякла, привалившись к зоринскому боку, веки налились тяжестью.

— Не рычи, — пробасил чародей, обращаясь, видимо, к Гавру. — Я правда по-хорошему хотел. Уговорить ее пытался. Но ты же сам видишь, она мертвого до смерти заболтает, переговорит, запутает. Серафима твоя, огненная. Огненная — значит горячая. В сон я ее ненадолго погрузил.

Рядом со мною сидела теперь Маняша. Я радостно сжала ее руки, ощущая шершавость нянькиных ладоней.

— Беглая, беспутная, — укорила тихонько. — Как могла меня покинуть?

— Не по своей воле, дитятко, — отвечала она, — лихие людишки постарались.

Я силилась что-то сказать, но, как бывает во сне, только беззвучно открывала рот. Маняша отвернулась, стерла плечом текущие по подбородку слезы, затем подняла голову, всматриваясь куда-то в даль.

— Слушай, дитятко, да запоминай, — проговорила торопливо, — три раза по три соберется, беда будет, три по лету, три по зиме, три сами по себе… — Маняша резко повернулась ко мне, обожгла взглядом: — Последняя отпирает, последняя запирает. Холодно мне, дитятко, ох как холодно…

— Как тебя отыскать? — получилось проговорить, изо рта со словами вырвались облачка пара.

— Князя отыщи, — Маняша сжала меня до боли, — в нем не ключ, но путь.

Ее лицо замирало, покрывалось инеем, последними подернулись неживой пеленой глаза. Я в ужасе зажмурилась, погружаясь в беспамятство. Багровые пятна расползлись под веками, рук не ощущалось вовсе, будто мне их отняли.

«Одна ты осталась, Серафима, и охранить тебя некому, — подумалось отстраненно, будто не о себе, — сдайся, покорись».

Нет уж! Дудки! Я ринулась вперед, вцепилась в кого-то большого и теплого, оказавшегося на пути, бестолково принялась распахивать на нем одежду, прислоняться щеками и плечами к обжигающе-горячей коже, а когда согрелась, довольно всхлипнула.

— Серафима, — сказал этот большой зоринским басом, — пора пробудиться.

Открыв глаза, я строго посмотрела на донельзя расхристанного чародея:

— Вы закончили осмотр?

— Да, — ответил он после паузы.

— Чудесно. — Я надела перчатки. — Надеюсь, ничего серьезного?

— Несколько ушибов, которые вас более не потревожат. — Зорин также перешел на «вы».

— Не изволите осмотреть также моего питомца? Ваши, дражайший Иван Иванович, услуги…

Дражайший Иван Иванович неторопливо застегивал жилет, прикрывая разорванную на груди сорочку.

— Я пришлю вам дюжину новых, — пообещала я.

— Позвольте полюбопытствовать, с какой целью? Намереваетесь их так же растерзать?

Я встретила его взгляд без смущения:

— Благородный муж не станет никому рассказывать о том, что произошло меж ним и юной барышней.

— И что же у них приключилось?

— Нервический припадок, — пожала я плечами, — что неудивительно после встречи оной барышни с колдовским наваждением. К слову, вам следует призвать из столицы отряд боевых чародеев, чтоб очистить Руян от всех демонических сущностей.

— Без ваших мудрых советов, Серафима Карповна, жизнь была бы попросту беспросветной.

— Она у вас станет именно такой, если будете болтать.

Сейчас, после угрозы, следовало бы гордо удалиться, но злокозненный Зорин уже ворковал нал Гавром, пригласив того к себе на колени.

— Что там? — не утерпела я, вернувшись к скамейке.

Ответом меня не удостоили. Чародей водил над полосатым тельцем раскрытой ладонью. Кот, судя по виду, блаженствовал. Зорин погладил урчащего разбойника и спустил того на землю.

— Ступай, Гаврюша, да не хворай боле.

А вот теперь-то гордо удалиться я решительно не могла, момент упущен. Эдак не за мною последнее слово останется.

— Надеюсь, когда мы с вами, Иван Иванович, в Мокошь-граде случайно встретимся, на продолжении знакомства вы настаивать не будете.

Вот оно: чудесное прощание. Но Зорин, болван чародейский, и здесь мне форы не дал.

— Берите свою няньку, Серафима Карповна, да не мешкая с острова отплывайте на материк.

— Это угроза?

— Предупреждение. Демон Крампус здесь на ведьм охоту затеял, так что вам лучше будет подальше обретаться.