Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория

XIV

14 ноября 2013

Нью-Йорк

Слава богу, в Бруклине полно кофеен.

В «Обжарку» Генри не заходил со времен Великого пожара – 2013, как (с чрезмерным восторгом) называл происшествие с Ванессой Робби.

Он встает в очередь и заказывает латте у очень приятного парня по имени Патрик. К счастью, тот традиционной ориентации. Пусть и смотрит на Генри мутными глазами, но видит в нем, похоже, только идеального клиента, дружелюбного и…

– Генри?

У него сводит живот. Генри знаком этот голос, высокий и нежный. Его имя из ее уст звучит так привычно. Он снова возвращается в тот вечер, когда как полный идиот опустился на колено и его отвергли.

Ты замечательный. Просто чудесный, только не…

Генри поворачивается. Перед ним – она.

– Табита.

Ее волосы немного отрасли, челка превратилась в длинную светлую прядь, локоны ниспадают вокруг лица. Табита стоит с непринужденной грацией танцовщицы.

Генри не виделся с ней с того самого раза. До этого дня ему как-то удавалось ее избегать. Избегать встречи. Генри хочется отодвинуться на как можно большее расстояние, вот только ноги не слушаются.

Табита тепло ему улыбается. Генри раньше любил эту улыбку, и каждый раз, как у него получалось заставить Табиту улыбнуться, он чувствовал себя победителем. Но сейчас она запросто награждает ею Генри, а карие глаза заволокло туманом.

– Мне тебя не хватает, – говорит Табита, – очень не хватает.

– И мне тебя тоже, – отзывается Генри, ведь это правда. Они два года провели вместе, а потом разошлись, и в жизни Генри на месте Табиты всегда будет зиять дыра. – У меня остались твои вещи, но потом случился пожар.

– О боже… – Табита взволнованно касается его руки. – Как ты? Никто не пострадал?

– Нет, нет, – качает головой Генри, вспоминая, как Ванесса стояла возле раковины. – Он был… небольшой.

От Табиты пахнет сиренью. Этот запах исчез с его простыней только через неделю, еще через одну – с диванных подушек и банных полотенец. Она тянется к нему, и было бы так легко поддаться этой гравитации, той же самой, что влекла к Робби, знакомому притяжению к человеку, которого любил, затем потерял, и вдруг он вернулся.

Но это все ненастоящее. Это нереально.

– Табита… – начинает Генри, – ты сказала, что все кончено.

Она качает головой.

– Нет. Просто я была неготова сделать следующий шаг. Но расставаться и не думала. Я люблю тебя, Генри.

И все же Генри колеблется. Он ей верит. По крайней мере, она и впрямь говорит искренне, а это еще хуже, потому что ее чувства все равно ненастоящие.

– Может, рискнем снова? – спрашивает Табита.

Генри сглатывает комок в горле и машет головой.

Вот бы узнать у нее, что она видит, и понять, насколько огромна пропасть, что раскинулась между ним и тем, чего она хочет. Но Генри молчит. Потому что это уже не имеет значения: в глазах Табиты клубится туман. И Генри понимает – кого бы она ни видела, это не он.

Он никогда не был тем самым.

И не будет.

Поэтому он дает ей уйти.

XV

18 марта 2014

Нью-Йорк

Генри и Адди постепенно, одну за другой, возвращают цветные резинки «АРТефакту».

Отдав пурпурный, они бродят по мелким бассейнам с водой высотой всего лишь в дюйм. Дно выстлано зеркалами. Они мерцают, отражают все и всех. Адди смотрит вниз, на рябь, что возникает от их шагов, и когда та затихает, сложно сказать, кто пустил ее по воде – она или Генри.

Желтый открывает доступ в зал со звуконепроницаемыми кубами размером со шкаф. Некоторые усиливают звуки, а другие словно поглощают каждый вздох. Ты будто находишься в зеркальном зале, только поверхности искажают голос, а не отражение.

Первое сообщение, мелким шрифтом отпечатанное на стене по трафарету, гласит: «Шепчи!». Адди шепчет: «У меня есть тайна…» – и слова кружат вокруг них, отражаясь от стен.

Следующее велит: «Кричи!» – огромное слово размером со стену, на которой написано. У Генри едва получается издать тихий застенчивый крик, но Адди набирает в грудь побольше воздуха и рычит. Кажется, что поезд мчится под мостом. Услышав этот бесстрашный, свободный рев, Генри вдруг опустошает легкие, выдав гортанный хриплый звук, дикий вопль.

Адди тоже не сдается, она кричит еще громче, и они надрываются до хрипоты, пока не заканчивается дыхание, и выходят из куба с радостным головокружением. Завтра у Генри будут болеть легкие, но оно того стоило.

К тому времени, как они выбираются из павильона, уши снова начинают слышать. Над городом садится солнце, разукрашивая в цвет пламени облака, – удивительный весенний вечер, когда все озарено оранжевым светом.

Они подходят к ограждению парка и смотрят на город. На зданиях полосами заката отражается заходящее солнце; Генри притягивает Адди спиной к себе, целует в изгиб шеи и улыбается.

Адди лучше любых «розовых зонтиков».

Лучше крепкого виски холодным вечером.

Ему давным-давно не было так хорошо.

Когда Генри с ней, время ускоряется, он чувствует себя живым, ему не больно.

Адди прячется в его объятиях, словно он – зонт, а ей нужно убежище. Генри задерживает дыхание, будто старается задержать миг, не дать пролететь дням, не дать всему этому рухнуть.

XVI

9 декабря 2013

Нью-Йорк

Беа всегда утверждала, что вернуться в кампус – все равно что вернуться домой. Но для Генри все иначе. Впрочем, он никогда не чувствовал себя здесь как дома, только ощущал смутный ужас и передвигался тяжелой поступью человека, постоянно готового к разочарованию. Примерно то же самое он чувствует и сейчас, так что в каком-то смысле Беа права.

– Мистер Штраус! – говорит декан, протягивая ему руку через стол. – Я так рад, что вы нашли время к нам заглянуть.

Они обмениваются рукопожатием, и Генри опускается на стул. На таком же стуле он сидел три года назад, когда декан Мелроуз угрожал вышвырнуть его вон, если у него не хватит ума уйти самому. А теперь…

Ты хочешь всем нравиться.

– Простите, что так долго, – бормочет Генри, но декан отмахивается от извинений.

– Я все понимаю, вы так заняты.

– Верно, – кивает Генри, ерзая на сиденье. Костюм его бесит: слишком долго тот провисел, присыпанный нафталином, в глубине шкафа. – Итак, – неловко начинает Генри, – вы говорили, у вас есть вакансия, но не сказали, что это за должность: помощник или консультант.

– Постоянная должность преподавателя.

Генри таращится на седого декана, изо всех сил стараясь не рассмеяться ему в лицо. Должность не просто завидная, за такую перегрызут глотку. Люди годами ждут подобной вакансии.

– И вы вспомнили обо мне.

– Как только увидел вас в кафе! – отвечает декан, сияя улыбкой на миллион долларов.

Ты хочешь быть тем, кто им нужен.

Декан подается вперед:

– Вопрос, мистер Штраус, совсем простой. Чего вы хотите?

Слова эхом отдаются у него в голове, жутким грохочущим эхом.

Тот же самый вопрос Мелроуз задал в роковой день августа, когда пригласил Генри к себе в кабинет через три года попыток получения им докторской степени и заявил, что все кончено. В глубине души Генри этого ожидал. Он перешел из духовной семинарии к более обширной программе религиоведения, сосредоточившись на темах, которые уже исследовали сотни людей, безуспешно разыскивал новую опору, не в силах проникнуться верой.

«Чего вы сами хотите?» – спросил в тот день декан.

Генри уже собирался ответить: «Чтобы родители мной гордились», но это явно была плохая идея, поэтому он сказал то, что больше всего походило на правду: что не знает наверняка. Годы прошли незаметно, все остальные выкопали траншеи, проложили путь, а он застрял посреди поля и не понимает, в какую сторону рыть.

Декан выслушал, облокотился на стол и заявил, что Генри хороший парень, только этого недостаточно.

И, конечно же, сказанное означало, что он не дотягивает.

И вот теперь Мелроуз снова спрашивает:

– Чего вы хотите?

Ответа у Генри по-прежнему нет.

– Я не знаю.

Тут-то декан должен покачать головой и понять, что Генри Штраус все такой же пропащий. Разумеется, ничего подобного не происходит.

Мелроуз улыбается:

– Все нормально. Хорошо, что вы так искренни. Но вы ведь желаете вернуться?

Генри молчит, обдумывает вопрос.

Он всегда любил учиться. По-настоящему любил. Если бы всю жизнь можно было провести в лекционных залах, делая записи, переходя с кафедры на кафедру, изучая различные исследования, впитывая языки, историю и искусство, он был бы счастлив.

Так прошли первые два года – без сомнения, счастливо. Рядом были Беа и Робби, и все, что ему было нужно делать, – только учиться. Заложить фундамент. Проблема в том, что на этом фундаменте предстояло возвести какой-то дом.

Все казалось таким… однозначным.

Выбор курса лекций превращался в выбор научного направления, что определяло карьеру, которая в свой черед определяла жизнь. Как можно решиться на такое, учитывая, что та вообще-то всего одна?

Однако преподавание… Преподавание могло дать Генри желаемое. Ведь преподавание – это своего рода продолжение обучения, способ стать вечным студентом.

Но все же он отвечает иное:

– У меня недостаточно квалификации.

– Вы не обычный кандидат, – признает декан, – но это не означает, что неподходящий.

Однако в случае Генри именно это оно и означает.

– Я так и не получил докторскую степень.

Изморозь, что затянула глаза декана, превращается в слой льда.

– Вы смотрите на вещи свежим взглядом.

– Но разве я соответствую требованиям?

– Они довольно гибкие и учитывают разные социальные группы.

– Я не верю в бога.

Тяжелыми камнями эти слова рассыпаются между ними. Произнеся их, Генри понимает, что это все же не совсем правда. Он уже давно ни во что не верит, однако даже ему тяжело отрицать существование высших сил, особенно когда сам продал душу низшим.

В кабинете все еще царит тишина. Мелроуз молча смотрит на посетителя, и Генри уже было начинает радоваться, что сумел взломать систему.

Но затем декан подается вперед и сдержанно заявляет:

– Я тоже. Мистер Штраус, у нас образовательное учреждение, а не церковь. Сомнения лежат в основе распространения знаний.

Но в том и дело. Сомневаться никто не будет. Глядя на декана Мелроуза, Генри представляет то же самое выражение слепого принятия на лице каждого преподавателя, каждого студента, и ему становится дурно. Посмотрев на Генри, они увидят ровно то, что захотят увидеть. Того, кого захотят видеть. И даже если ему встретится какой-нибудь конфликтный тип, заядлый любитель поспорить, это будет не по-настоящему.

Уже ничего настоящего не будет.

Глаза декана затянуты серой дымкой.

– Вы можете получить все что угодно, мистер Штраус. Стать тем, кем пожелаете. Мы будем рады вашему возвращению. – Поднявшись, он протягивает Генри руку. – Подумайте.

– Хорошо, – отвечает Генри.

Всю дорогу из кампуса до метро он об этом думает, и в подземке тоже. С каждой станцией поезд все дальше уносит его от прошлой жизни. Той, что была, и той, что не случилась.

Думает, когда открывает магазин и когда кормит Томика, когда распаковывает книжные новинки, до боли сжимая их в руках – но они хотя бы твердые и настоящие. В голове начинают сгущаться грозовые тучи; Генри отправляется в подсобку, достает хозяйское виски – на дне еще плещется спиртное, что осталось после ночи сделки, – и несет его в торговый зал.

До полудня еще далеко, но Генри плевать.

Подходят покупатели; Генри наливает в кофейную чашку выпивку и ждет, что кто-нибудь испепелит его взглядом, осуждающе покачает головой, выскажет недовольство или даже уйдет. Но все просто берут книги, улыбаются и смотрят на Генри так, словно он ничего особенного не делает.

Наконец в магазин заглядывает коп. Он не при исполнении, и Генри даже не пытается спрятать бутылку за кассой, а, посмотрев прямо ему в глаза, отпивает из чашки в полной уверенности, что нарушил какой-нибудь закон – либо насчет распития в общественном месте, либо норму об открытой бутылке.

Но полицейский лишь улыбается, делая вид, что тоже поднимает бокал.

– Ваше здоровье! – говорит он, и его глаза затягивает иней.

Есть такая игра: пей каждый раз, как услышишь, что кто-то врет.

Ты отличный повар!

(Говорят они, когда ты сжег тосты)

Ты такой забавный.

(Ты не рассказывал анекдотов)

Ты такой…

– красивый,

– смелый,

– преуспевающий,

– сильный.

(Ты уже начал пить?)

Ты такой…

– очаровательный,

– умный,

– сексуальный.

(Пей же)

Такой уверенный,

Застенчивый,

Загадочный,

Искренний.

Ты невероятный, противоречивый, ходячее созвездие странностей.

Для каждого ты – все, абсолютно все.

Дитя, которого у них никогда не было.

Друг, о котором они мечтали.

Благородный незнакомец.

Успешный сын.

Идеальный джентльмен.

Идеальный партнер.

Идеальный…

Само совершенство.

(Пей)

Им нравится твое тело;

Твой потрясающий пресс;

Твой смех;

Твой запах;

Звук твоего голоса.

Они хотят тебя!

(Не тебя)

Ты им нужен!

(Вот уж нет)

Они тебя любят!

(Вранье)

Ты – воплощение их желаний.

Ты само совершенство, ведь ты ненастоящий.

Ты идеален, потому что не существуешь.

(В их глазах – не ты)

(Всегда не ты)

Они смотрят на тебя и видят лишь то, что хотят видеть.

Потому что тебя они не видят вовсе.

XVII

31 декабря 2013

Нью-Йорк

Часы идут, отсчитывая последние минуты года. Все говорят, надо жить настоящим, наслаждаться моментом, но когда в съемную квартиру Робби в Бедфорде, которую он делит еще с двумя актерами, набивается сотня гостей, наслаждаться моментом становится весьма непросто. Генри зажат в углу коридора возле вешалки и шкафа. В одной руке пиво, вторая запуталась в рубашке парня, с которым он целуется. Парень этот другого круга, хотя отныне для Генри это понятие размыто. Кто вообще теперь его круга?.. Кажется, чувака зовут Марк, но в таком шуме расслышать непросто. Может, он Макс или Малкольм, Генри не имеет понятия. Хотелось бы сказать, что это первый человек, с которым Генри сегодня поцеловался, или хотя бы первый парень, но, по правде говоря, Генри и этого не знает. Не знает, сколько выпил, не знает, вкус сахара у него на языке или чего-то еще.

В попытке забыться он порядочно напился, и к тому же слишком быстро. Вдобавок в Замке чересчур людно.

Замком называют жилище Робби, правда, Генри не может вспомнить, за что помещение так окрестили. Он искал Беа, примерно час назад пробирался через кухню и видел ее сидящей на столешнице – она изображала бармена, выпендриваясь перед стайкой девушек, и…

Внезапно парень начинает теребить ремень Генри.

– Подожди, – просит тот, но музыка такая громкая, что его не слышно. Он притягивает Марка-Макса-Малкольма к себе, чтобы сказать ему прямо в ухо, но тот принимает это за сигнал продолжать целоваться.

– Да стой же ты! – кричит Генри, отталкивая его. – Ты хотя бы меня хочешь?

Глупый вопрос. Или по меньшей мере неверный.

В глазах незнакомца клубится светлая дымка.

– А почему нет? – удивляется он, опускаясь на колени.

Однако Генри перехватывает его за локти.

– Остановись. Просто остановись. – Генри поднимает его. – Что ты во мне видишь?

Он решил задавать этот вопрос каждому, надеясь услышать подобие правды. Но парень смотрит на него подернутыми туманом глазами и хрипит:

– Ты великолепен. Ты сексуальный, умный…

– С чего ты взял? – перекрикивает музыку Генри.

– Что? – кричит в ответ незнакомец.

– С чего ты взял, что я умный, мы почти не разговаривали!

От поцелуев губы Марка-Макса-Малкольма опухли, веки потяжелели.

– Я просто знаю, – с небрежной улыбкой заявляет он.

Но Генри этого больше недостаточно. Он уже начинает выпутываться из объятий, однако тут в коридор поворачивает Робби и видит: Марк-Макс-Малкольм почти завалил Генри на пол.

Взгляд у Робби такой, будто Генри выплеснул пиво ему в лицо.

Он разворачивается и уходит. Генри стонет, и парень, который к нему прижимается, думает, что это из-за него. Душный воздух не дает Генри осмыслить ситуацию, даже просто дышать.

Перед глазами все плывет, и Генри, пробормотав, что ему нужно в туалет, выворачивается из чужой хватки. Он идет мимо туалета прямо в комнату Робби, запирает за собой дверь и открывает окно, получив в лицо порыв ледяного ветра. Холод кусается. Генри выбирается на пожарную лестницу.

Он вдыхает ледяной воздух, и тот обжигает ему легкие. Прислонившись к окну, Генри опускает створку на место, и мир сразу же затихает.

Это не тишина, ведь в Нью-Йорке тихо не бывает, вдобавок город бурлит, празднуя Новый год, но теперь Генри может дышать и думать. Может постараться забыть эту ночь – этот год – в относительном покое.

Подносит к губам пиво, но бутылка пуста.

– Твою ж мать, – бормочет Генри себе под нос.

Он замерз, пальто валяется где-то под кучей другой одежды на постели Робби, но Генри не в состоянии заставить себя вернуться в квартиру за какой-нибудь курткой или выпивкой. Невыносимо видеть поворачивающиеся ему вслед головы, дым, который клубится в их глазах, тяжесть чужого внимания. От Генри не ускользает ирония его положения. Сейчас он бы все отдал за «маленький розовый зонтик» Мюриэль, но сил больше нет. Генри опускается на ледяную металлическую ступеньку, заверяет себя, что счастлив и именно этого и хотел.

Пустую бутылку он ставит в горшок из-под какого-то цветка. На дне покоится горка окурков.

Порой Генри жалеет, что не начал курить, просто ради того, чтобы время от времени был повод проветриться. Он пробовал пару раз, но привкус табака и вонь, которую тот оставлял на одежде, казались ему невыносимыми. У Генри была курящая тетя: ногти у нее пожелтели от сигарет, кожа сморщилась, как старая подошва, а кашляла она так, словно в груди грохотала банка с мелочью. Всякий раз, когда Генри затягивался, он вспоминал эту тетку, и ему становилось дурно – то ли от запаха табака, то ли от воспоминаний. Генри понимал, что оно того не стоит.

Конечно, оставалась еще марихуана, но травкой принято делиться с другими, а не сбегать тайком, чтобы накуриваться в одиночку. Да и вообще, от нее Генри становился голодным и печальным. Вернее даже, унылым. После кучи затяжек его извилины не сглаживались, а просто перекручивались, и мысли начинали бродить по кругу.

У него есть одно яркое воспоминание: в выпускной год они с Беа и Робби как-то в три часа утра валялись во дворе Колумбийского университета, перепутавшись руками и ногами. Они накачались так, что чертям тошно, и таращились в небо. Чтобы разглядеть хоть какие-то звезды, надо было как следует прищуриться, и то, скорее всего, им лишь казалось, будто они что-то видели в черной пустоте. Однако Беа и Робби все равно разглагольствовали о том, как велик небосвод, как это чудесно и как успокаивает мысль о том, какие они в сравнении с ним маленькие. А вот Генри ничего не говорил. Генри молчал, затаив дыхание, и старался не заорать от ужаса.

– Ты чего здесь забыл? – Из окна выглядывает Беа.

Она перелезает через подоконник и усаживается рядом с Генри, зашипев от холода лестницы. Некоторое время они сидят молча, Генри разглядывает дома напротив. Облака плывут низко, и сквозь них просвечивают огни Таймс-сквер.

– Робби в меня влюблен, – говорит Генри.

– Он всегда тебя любил, – отзывается Беа.

– Да в том-то и дело, – с досадой качает головой Генри, – он любил не меня, а свое представление обо мне. Он хотел, чтобы я стал другим, но я не желал меняться…