Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория

VIII

25 апреля 2014

Нью-Йорк

По лужайке прокатывается волна аплодисментов.

День выдался просто великолепный, один из первых дней весны, когда даже после заката еще тепло. Они сидят на одеяле на окраине Проспект-парка и смотрят, как по ступенькам на сцену поднимаются артисты: как раз начинается выступление очередного певца.

– Даже не верится, что ты все это помнишь! – говорит Генри.

– Это как жить с бесконечным дежавю, – объясняет Адди, – только ты точно знаешь, где ты это слышал, видел или ощущал. Знаешь время и место, и воспоминания накладываются друг на друга как страницы в длинной и сложной книге.

– Да я бы спятил, – качает головой Генри.

– А я и спятила, – беззаботно отвечает Адди, – но когда живешь так долго, даже безумие в итоге заканчивается.

Новый певец… поет не слишком хорошо. Подросток, который издает то визг, то рычание. Из песни Адди поняла не больше пары слов, не говоря уж о мелодии. Но зрители преисполнены энтузиазма, правда, не столько от представления, сколько от возможности помахать карточками с оценками.

Эдакий открытый микрофон по-бруклински: благотворительный концерт, где одни платят за выступление, а другие за возможность судить первых.

– Это даже жестоко, – говорит Адди, когда Генри передает ей карточки.

– Во имя добра, – отвечает он, поежившись от последних воплей саксофона.

Певца провожают слабыми аплодисментами и морем двоек и троек. Генри показывает девятку.

– Нельзя раздавать всем девять и десять баллов! – возмущается Адди.

– Мне их жалко, – пожимает плечами Генри. – Требуется немало мужества, чтобы подняться на сцену и выступить. А ты что поставишь?

Адди разглядывает карточки.

– Не знаю…

– А говорила, что искать таланты – твоя профессия!

– Это было легче, чем объяснить, что я призрак трехсот двадцати трех лет, чье единственное увлечение – вдохновлять людей искусства.

Генри поглаживает ее по щеке.

– Ты вовсе не призрак.

Начинается и заканчивается следующий номер. Нестройные аплодисменты ветерком прокатываются по лужайке.

Генри ставит семерку. Адди поднимает тройку.

Он в притворном ужасе таращится на нее.

– Что? Пели отвратительно!

– Так мы оцениваем талант? Вот дерьмо!

Адди смеется. На сцене объявлен перерыв и ведутся какие-то споры о том, кому выступать следующим; из динамиков раздается музыка в записи.

Адди и Генри опускаются на траву, Адди кладет голову на живот Генри, и неглубокое дыхание качает голову, словно волны. Это совершенно особенное молчание – очень редкое, непринужденная тишина знакомых мест, тех мест, где тебе легко, потому что ты не одинок.

Рядом на одеяле лежит записная книжка. Не синяя, а другая, и она уже почти исписана. Новый дневник изумрудно-зеленого цвета, оттенок похож на цвет глаз Люка, когда тот хочет покрасоваться. Между страницами лежит ручка, отмечая последние записи.

Каждый день Адди рассказывает Генри истории.

За кофе и яичницей она вспоминала мучительный путь в Ле Ман. Однажды утром в букинистическом, помогая Генри распаковывать книжные новинки, Адди пережила заново первый год в Париже. Прошлой ночью, когда они лежали обнявшись на смятых простынях, рассказала о Реми. Генри просил говорить правду, и Адди постепенно ее открывает. По кусочкам, обрывками, отмечая вехи в суматохе тех дней.

Генри – словно сконцентрированная энергия, запертая в бутылке, он не в состоянии усидеть долго на одном месте, и как только наступает затишье, драгоценные мгновения покоя, хватается за ручку и дневник. И пусть Адди все еще трепещет от вида слов – ее слов, – бегущих по странице, она всякий раз подшучивает над ним из-за спешки.

– У нас много времени, – напоминает она в такие минуты, приглаживая ему волосы.

Адди подтягивается повыше к Генри и смотрит на угасающий свет, небо, расчерченное пурпурным и синим. Почти наступила ночь, и Адди знает, что никакая крыша не спрятала бы ее от мрака, однако, лежа под открытым небом, чувствует себя беззащитной.

Им повезло, чертовски повезло, но удача слишком ненадежная штука, она всегда заканчивается.

Возможно, ее нервирует Генри, который барабанит пальцами по записной книжке.

Или безлунное небо.

Или просто пугает счастье.

Но пока над лужайкой звучит музыка, Адди не отрывает тревожного взгляда от тьмы.

IX

26 марта 1827

Лондон, Англия

В Национальной галерее Адди могла бы жить вечно.

Она и в самом деле провела здесь несколько месяцев, бродя между экспозициями, наслаждаясь картинами, портретами, скульптурами и гобеленами. Жила среди друзей, среди отголосков эха.

Она прогуливается по мраморным залам и считает произведения, которых коснулась. Следы, оставленные чужими руками, что направила ее собственная рука.

По последним подсчетам здесь их шесть.

Шесть колонн, что возносят ее к небесам.

Шесть голосов, что рассказывают о ней.

Шесть зеркал, что отражают часть ее души в мир.

Среди законченных работ ничего похожего на набросок Маттео нет. Но те самые линии он перенес в свой шедевр под названием «Муза». Адди улавливает их в очертаниях лица, опирающегося на руку, в изображении женщины, сидящей у моря.

Она словно призрак, тонкая паутинка, что почти незаметным слоем покрывает его работы.

И она тоже в них. Она здесь!

Дежурный сообщает, что музей скоро закрывается, Адди его благодарит и идет дальше. Она могла бы задержаться, но в просторных залах не так уютно, как в квартире в Кенсингтоне, жемчужине, оставленной своими хозяевами без присмотра на всю зиму.

Адди останавливается возле любимой картины – портрета девушки у зеркала. Она стоит спиной к художнику, сама комната и фигура героини прописаны очень подробно, но отражение передано лишь несколькими росчерками. Лицо – просто серебристые пятна в отражении. И все же, если приглядеться, можно увидеть на нем веснушки – разбросанные словно блуждающие звезды на скомканном сером небе.

– Какая ты смышленая, – произносит голос позади.

Только что Адди была в галерее одна, и вот уже нет.

Она скашивает взгляд влево: Люк, склонив голову, смотрит мимо нее на картину, словно восхищается портретом. На какой-то миг Адди кажется себе шкафом с распахнутыми дверцами. Она не успела закрыться, не сжалась тугой пружиной в ожидании их встречи, ведь до нее еще месяцы.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Адди.

Он ухмыляется, наслаждаясь ее удивлением.

– Я повсюду.

Адди никогда не приходило в голову, что он может заявиться к ней, когда заблагорассудится, что Люк не привязан к дате их сделки. Что он совершал визиты к ней (или воздерживался от них) всегда намеренно, по собственному выбору.

– Вижу, ты была очень занята, – говорит Люк, изучая зелеными глазами портрет.

Все верно. Она присыпала собой, точно хлебными крошками, сотню произведений искусства. Люку придется как следует потрудиться, чтобы стереть их все до единого.

Однако в его взгляде плещется тьма – настроение, которому Адди не доверяет.

Люк ведет пальцем вдоль рамы картины.

– Уничтожишь ее, и я сделаю еще больше, – грозит Адди.

– Это не имеет значения, – отвечает Люк, уронив руку. – Ты не имеешь значения, Аделин.

Спустя столько лет слова все еще ранят.

– Это все равно что притвориться, будто эхо и есть твой голос.

К скверному настроению Люка, проявлениям его дурного нрава, коротким и ярким, точно молния, ей не привыкать, но сегодня он особенно жесток. Адди и не думает, что его взбудоражила маленькая хитрость, этот проблеск ее души, спрятанный между слоями искусства.

Нет, сегодня мрак заявился к ней уже в отвратительном настроении. За ним словно тащится какая-то тень.

Но с той ночи в Вийоне, когда она посмела его ударить, а он в ответ превратил ее в корчащийся на полу хижины Эстель полутруп, минуло почти столетие. Поэтому вместо того, чтобы спрятать зубки, Адди охотно бросается на крючок.

– Ты же сам уверял, что идеи сильнее воспоминаний. А я могу быть сильной, необузданной. Упрямой, как сорняк, и ты не вырвешь меня с корнем! Думаю, ты даже этому рад. Именно за этим ты и пришел – ведь тебе тоже одиноко.

Глаза Люка сверкают болезненной, грозовой зеленью.

– Не мели вздор, – огрызается он. – Боги известны каждому.

– Но помнят лишь немногих, – возражает она. – Сколько смертных ты встречал больше двух раз: первый – когда заключал сделку, второй – когда требовал плату? Сколько из них стали, подобно мне, частью твоей жизни? – На губах Адди играет победоносная улыбка. – Наверное, потому ты согласился проклясть меня на моих условиях. Теперь ты не так уж одинок, ведь есть кто-то, кто будет тебя помнить.

Он мгновенно оказывается возле Адди, прижимает ее спиной к стене.

– Я проклял тебя, потому что ты дура.

Адди только смеется.

– В детстве я представляла себе старых богов как великих бессмертных, которые выше мелких забот, что тревожат их паству. Думала, вы больше, чем люди. Но все совсем не так. Вы столь же легкомысленны и нетерпеливы, как презираемые вами человечишки, – выдыхает она. Люк стискивает ее сильнее, но Адди не дрожит и не съеживается, отважно выдерживает его взгляд. – Не так уж мы и отличаемся, верно?

И гнев Люка вдруг остывает, только зелень глаз наливается чернотой.

– Говоришь, хорошо меня знаешь? Давай-ка проверим…

Опустив ее плечо, он хватает Адди за руку. Слишком поздно она понимает, что Люк задумал.

Прошло сорок лет с тех пор, как он протащил ее сквозь тьму, но Адди не забыла те чувства – первобытный страх, шальную надежду и безрассудную свободу, что дают двери, распахнутые в ночь.

Та не имеет границ…

Но вот уже все кончено. Адди стоит на четвереньках на деревянном полу, руки и ноги дрожат от непривычного путешествия.

В комнате пустая разоренная постель, занавески широко раздвинуты, пол сплошь устлан нотными листами. В воздухе царит затхлый болезненный дух.

– Какая потеря, – бормочет Люк.

Адди, пошатываясь, поднимается на ноги.

– Где мы?

– Ты приняла меня за жалкого смертного, – отвечает Люк. – Одинокого, павшего духом человека, который нуждается в чьем-то обществе. Ты ошиблась.

Вдруг она замечает в комнате какое-то движение и понимает: они не одни. На банкетке для фортепиано, привалившись спиной к клавишам, корчится призрак старика с седыми волосами и безумными глазами.

Он умоляет Люка на немецком.

– Рано, – бормочет старик, прижимая пачку нот к груди. – Мне нужно еще немного времени…

Он говорит странно, слишком громко, будто не слышит. Но Люк отвечает ему суровым ровным тоном, низким гудящим голосом, который не только слышишь, но и ощущаешь всем телом.

– Увы, времени всегда недостаточно. Порой не хватает десятка лет, порой – мгновения. Но жизнь всегда кончается слишком быстро.

– Пожалуйста, – умоляет старик, опускаясь перед мраком на четвереньки.

Адди содрогается, увидев эту картину. Она знает, что мольбы не помогут.

– Заключи со мной еще одну сделку…

Люк рывком поднимает старика на ноги.

– Время для сделок прошло, герр Бетховен. Говорите же, я жду.

– Нет, – трясет головой старик.

Адди не видит глаза Люка, но понимает, что его настроение изменилось.

В воздухе поднимаются завихрения, ветер и еще кое-что посильнее…

– Отдай свою душу, – велит Люк, – или я заберу ее силой.

– Нет! – надрывно кричит старик. – Изыди, дьявол, изыди и…

Больше ему ничего не удается произнести – Люк раскрывается.

По-другому это и не назовешь. Черные волосы разлетаются по воздуху, извиваясь, как червяки, кожа идет рябью и трескается. То, что выплескивается изнутри, – уже не человек. Это монстр. Бог. Сама ночь и что-то еще, чего Адди никогда в жизни не видела, и ей невыносимо на него смотреть. Что-то старше самой тьмы.

– Сдайся!

Его голос тоже больше не принадлежит человеку, это свист веток на ветру, летняя буря, низкий волчий рык и внезапно осыпающиеся под ногами камни.

– На помощь! – всхлипывает старик, но тщетно.

Даже если в доме еще кто-то есть, он не услышит.

Чудовище погружает руку несчастному в грудь.

Старик, весь бледный и серый, шатается, а мрак срывает его душу как плод. Та с треском отделяется от тела, и сочинитель кучей валится вниз. Но Адди не отводит глаз от дрожащего и неровного пучка света на ладони Люка. Рассмотреть вьющиеся на поверхности цветные ленты, подивиться на образы, что сворачиваются внутри, Адди не успевает: мрак смыкает пальцы вокруг души, и та вспыхивает, как молния, исчезая из виду.

Старик сидит на полу, привалившись к банкетке. Голова его запрокинута, глаза пусты.

Позже Адди узнает, что почерк Люка всегда незаметен. Увидев дело его рук, люди скажут, что виновата болезнь. Сердечная недостаточность, безумие, самоубийство, передозировка, несчастный случай.

Но сегодня Адди знает лишь одно: старик на полу мертв.

И тогда мрак поворачивается к ней. В этом клубящемся дыме не осталось ничего от Люка, ни зеленых глаз, ни лукавой ухмылки. Лишь зловещая пустота, тень с зубами.

Настоящий страх Адди не испытывала очень давно. Ей знакомы печаль, одиночество и горе. Но боятся те, кому есть что терять.

И все же…

Глядя в эту непроглядную черноту, Адди боится. Она пытается остаться на месте, сохранить самообладание, но делает шаг, другой и вот уже понимает, что пятится от него, от клубящейся тьмы, чудовищного порождения ночи, пока не упирается в стену.

Но мрак продолжает приближаться. С каждым шагом дым уплотняется, обретая форму, затвердевает, как вихрь, запертый в бутылке. На лице прорисовываются черты, тени превращаются в свободные локоны, а глаза – у него снова появляются глаза – светлеют, словно влага высыхает на камне, огромная пасть становится красивым ртом, что лукаво и самодовольно улыбается.

Он снова стал Люком, существом из плоти и костей. Он стоит так близко, что Адди чует, как от него струится прохладный ночной воздух.

На сей раз мрак говорит с ней так хорошо знакомым ей голосом, касаясь ее щеки:

– Что ж, моя дорогая… Так насколько мы отличаемся?

Шанса ответить он ей не дает.

Слегка толкает ее в грудь, и стена за спиной Адди растворяется. Она не знает, упадет ли, утянут ли ее вниз тени, но Люк исчезает, как исчезает и комната композитора… На мгновение мрак оказывается повсюду, и вот уже Адди стоит на булыжной мостовой, кругом ночь, смех и огни, отражающиеся в воде, и над Темзой плывет негромкая мелодичная песня.

X

15 мая 2014

Нью-Йорк

Идея принести кота домой принадлежит Адди. Наверное, она всегда хотела завести питомца или же решила, что это пойдет Генри на пользу.

Адди не знает, да это и неважно.

Важно лишь то, что однажды, когда Генри закрывает магазин, на крыльце появляется Адди с романом в одной руке и дряхлым котом в другой, вот и все.

Они приносят Томика в дом Генри, показывают ему синюю дверь и поднимаются вместе с котом в тесную бруклинскую квартиру. Иррациональные предчувствия Генри, что кот без своего магазина рассыпется в пыль, не сбылись. Томик просто неуверенно бродит повсюду около часа, а потом устраивается на стопке книг по философии и чувствует себя как дома.

Адди и кот сворачиваются клубком на диване. Внезапно раздается щелчок Полароида, вспышка, и на миг Адди даже думает, что это может сработать. Вдруг у Генри получится ее сфотографировать, так же, как получилось написать имя?

Но даже записи в цветных дневниках не принадлежат ей одной. Это ее история, записанная пером Генри, ее жизнь, пересказанная его словами.

И действительно, когда фото проявляется, Адди там нет. Это не совсем она. У девушки на снимке волнистые каштановые волосы. Девушка на снимке одета в белую рубашку. Но у девушки на снимке нет лица. А если и есть, она всегда отворачивается от объектива, словно камера поймала ее в процессе вращения.

Адди знала, что ничего не получится, но сердце все равно замирает.

– Что за ерунда, – говорит Генри, крутя в руках фотоаппарат. – Давай я еще раз попробую?

Адди его желание понятно. Очень сложно осознать, когда невозможное настолько очевидно. Разум никак не соглашается, и ты пытаешься снова и снова, думая, что в следующий раз уж точно будет по-другому.

Адди знает, как сходят с ума.

Но она идет у него на поводу, и Генри пробует второй раз, а потом и третий. Смотрит, как фотоаппарат заклинивает, как он выплевывает пустую карточку, как та выходит переэкспонированной, недоэкспонированной, размытой, пока голова не начинает кружиться от бесконечных вспышек.

Позволяет ему выбрать другие ракурсы, другой свет, и в итоге весь пол оказывается усыпан фотографиями. Адди есть на этих снимках и одновременно ее нет, она там настоящая и вместе с тем призрачная.

Генри замечает, что с каждой вспышкой Адди все больше расстраивается, излучает печаль, и только тогда заставляет себя отложить камеру.

Глядя на эти кадры, Адди вспоминает картины в Лондоне и голос Люка в своей голове.

Это неважно.

Ты неважна.

Адди бросает последний взгляд на фигуру девушки на снимках, черты лица, размытые до неузнаваемости. Закрывает глаза и напоминает себе, что есть множество способов оставить след, что фотографии лгут.

И вдруг тяжелый корпус камеры оказывается у нее в руках. Она уже набирает в грудь воздуха, сказать, что ничего не выйдет, но Генри становится позади нее, кладет поверх ее пальцев свои и заставляет посмотреть в видоискатель. Он позволяет ей управлять его руками так же, как она красила стеклянную стену. Сердце Адди пускается вскачь. Она выстраивает кадр из фото, разбросанных по полу, в нижней части кадра – ее босые ноги.

Затаив дыхание, с надеждой нажимает спуск.

Щелчок. Вспышка.

И на сей раз фотография получается.

Вот их жизнь в кадрах: мгновения, как картины, запечатленные на полароидной пленке. Как цветы, засушенные между страницами книги. Прекрасно сохранившиеся.

Вот они трое дремлют на солнце.

Вот Адди гладит Генри по волосам, рассказывая ему свои истории, а он их старательно записывает.

Вот Генри прижимает ее к постели, их пальцы сплелись, дыхание ускорилось, он уткнулся ей в волосы и эхом повторяет ее имя.

Вот они вместе на его кухне: Генри обнимает Адди, положив свои руки на ее, и они вдвоем помешивают бешамель, месят тесто на хлеб.

А когда хлеб уже в духовке, Генри обхватывает перепачканными в муке ладонями лицо Адди, оставляя белые следы повсюду.

Они устраивают бардак, а по комнате разливается аромат свежеиспеченного хлеба.

Утром все выглядит так, словно на кухне танцевали привидения, и Адди с Генри притворяются, что их там было двое вместо одного.

XI

29 июля 1854

Вийон-сюр-Сарт, Франция

Адди не ожидала, что Вийон изменится.

В ее детстве он всегда казался застывшим, как летний воздух перед грозой. Деревня, вырезанная в камне. Но как же там выразился Люк?

Даже камни рассыпаются в прах…

Но Вийон не рассыпался. Наоборот, он разросся, пустил новые корни и отсек старые. Лес оттеснили назад, деревья на опушке пошли на дрова, уступив место полям и посевам. Стен стало больше, чем прежде, больше домов, больше дорог.

Адди идет по городку, волосы ее заправлены под чепец, она отмечает имена, лица, призраки призраков когда-то знакомых ей семей. Но Вийон ее юности окончательно поблек, и она гадает, неужели вот так же угасают воспоминания для других людей – просто детали постепенно стираются?

Впервые она не узнает каждую тропинку.

Впервые не знает, куда пойти.

Она поворачивает за угол, думая, что увидит дом, но вместо одного строения там стоят два, разделенные невысокой каменной оградой. Идет налево, но на месте чистого поля возвышается конюшня, обнесенная забором.

Наконец она находит дорогу, ведущую к ее дому. Затаив дыхание, Адди шагает по тропинке. У края участка гостью встречает старый тис, все такой же согнутый и с шишковатым стволом, и тогда внутри Адди расслабляется какой-то узел.

Но все остальное, кроме дерева, изменилось. На старые мощи натянули новое одеяние. Мастерскую отца снесли, остался лишь след на земле, давно поросшей сорняками, – оттенок зелени немного отличается. Адди готовилась к гнетущей тишине заброшенного дома, но ее встречают суета, голоса и смех.

В их дом переехала какая-то семья – переселенцы в растущий город. Улыбчивая мать и суровый отец, а по двору носятся два мальчугана с соломенными волосами. Старший гоняется за собакой, стащившей носок. Младший карабкается на старый тис и опирается босыми ногами на те же узлы и изгибы, за которые в детстве цеплялась Адди, когда лазила на дерево, зажав под мышкой листы для рисования. Она была примерно того же возраста… или старше?

Закрыв глаза, Адди старается ухватить образ, но тот ускользает из рук. Ранние воспоминания не застыли в янтаре проклятия. Целые годы прошлой жизни утрачены. Когда Адди открывает глаза, на дереве уже никого нет. Мальчик исчез.

– Привет, – говорит кто-то позади нее.

Это младший мальчонка с открытым лицом смотрит на нее снизу вверх.

– Привет, – отвечает Адди.

– Ты потерялась?

Адди колеблется, не зная, что сказать. «Да» или «нет» будет ближе к правде?

– Я призрак, – говорит она.

Мальчик удивленно и радостно распахивает глаза и просит доказательств. Велев ему зажмуриться, Адди ускользает.

Пересаженное ею из леса дерево прижилось на кладбище и теперь нависает над могилой Эстель, накрывая тенью ее косточки.

Адди поглаживает кору и удивляется, как из небольшого ростка получилось широкоствольное древо, что разбросало во все стороны свои ветки и корни. Сто лет прошло с момента его посадки. Когда-то такой промежуток времени казался немыслимым, а теперь его сложно определить. Адди измеряет время секундами и временами года, периодами похолодания и оттепелями, революциями и их отголосками. Она видела, как разрушаются и строятся здания, горят и возводятся заново города, прошлое и настоящее размыто, время слилось в единый непрерывный поток.

Но дерево можно пощупать. Годы оставили след на его древесине, коре и корнях.

Адди сидит у могилы старухи, баюкая собственные старые кости в пестрой тени, и считает, сколько прошло времени с прошлого визита. Она рассказывает Эстель истории об Англии, Италии, Испании, о Маттео, о галерее, о Люке, о своем искусстве и о том, как изменился за эти годы мир. И хотя другого ответа, кроме шелеста листьев, она не получит, Адди знает, что сказала бы старуха:

«Все меняется, глупая ты девчонка. Такова природа мира. Ничего не остается прежним».

«Только я», – думает Адди, но ответ Эстель сух как хворост: «Даже ты».

Ей не хватает советов Эстель, пусть и воображаемых. За долгие годы голос старухи в памяти Адди стал хрупким, изношенным, размазанным, как все ее смертные воспоминания.