Сломанные куклы Кэрол Джеймс

17

Лучшим нейрохирургом в Лондоне оказался профессор Алан Блейк, который работал в Институте неврологии ведущего лондонского университета. Величественное здание из красного кирпича располагалось на площади Куин-Сквер в окружении других столь же внушительных сооружений и большого количества бетона. Секретарь Блейка сообщила нам, что он не просто занят, а чудовищно занят. Нам повезло, и у него было пятнадцать свободных минут перед обедом. То, как она произнесла слово «пятнадцать», не оставляло никаких сомнений в том, что, если мы займем больше времени, до следующего утра мы не доживем.

Темплтон пришлось включить мигалку, чтобы мы смогли прорваться сквозь пробки и приехать за пять минут до назначенного времени. По данным Википедии, четыре из двенадцати самых цитируемых неврологов мира работали в этом институте. Профессор Блейк был вторым в списке. Его с минимальным преимуществом опережал профессор Си Йеун из исследовательского университета имени Джона Хопкинса в Мэриленде.

Кабинет профессора Блейка на самом верхнем этаже был достаточно пыльным и старым. Он был полной противоположностью офису Грега Флайта. Здесь не было никакой «стены имени меня» с сертификатами и дипломами – отчасти потому, что известность и репутация профессора говорили сами за себя и ему не нужно было кричать на каждом углу о своих достижениях. Но основная причина была в том, что дипломы с грамотами просто некуда было вешать.

Каждый свободный сантиметр стен кабинета занимали книги. Книжные шкафы простирались от пола до потолка, вмещая в себя тысячи томов. Бумаги покрывали весь рабочий стол, и одна стопка папок лежала на самом его углу, грозя упасть в любую секунду. Профессор Блейк приветствовал нас у самых дверей кабинета. У него был большой живот, широкое, дружелюбное лицо, седые волосы и аккуратная борода. Изящные, аккуратные руки. Он убрал книги и бумаги с двух кресел и жестом пригласил нас сесть.

– Как я понял, вы пытаетесь найти маньяка, который делает жертвам лоботомию, – шотландский акцент Блейка сгладился после многих лет жизни в Англии.

– Да, это так, – кивнул я.

Блейк покачал головой.

– Ужас что творится. Я слежу за этой историей по новостям.

– Что вы могли бы рассказать мне о лоботомии?

– А что вы хотите знать?

Я посмотрел на часы.

– Прочитайте мне тринадцатиминутный экспресс-курс.

– Не обращайте внимания на Гленду, она больше лает, чем кусает.

Блейк замолчал и какое-то время собирался с мыслями. Его лицо стало серьезным, и голос переключился в лекционный режим.

– Лоботомия предполагает перерезание нервных соединений, которые ведут к префронтальной коре и от нее. Это часть головного мозга, ответственная за принятие решений и склад характера. Важнейшая роль префронтальной коры состоит в том, что она, помимо прочего, позволяет нам осознавать противоречивость мыслей, различать хорошее и плохое, понимать, что лучше, а что есть идеал, что идентично, а что различно. Она помогает нам прогнозировать последствия наших действий, формировать ожидания. Также префронтальная кора отвечает за социальное поведение, то есть нашу способность подавлять инстинкты, которые в обществе являются неприемлемыми. Лоботомия, по сути, означает разрушение личности. Если угодно, воровство души.

Я вспомнил, как Сара Флайт стеклянным невидящим взглядом смотрела в окно. Слова профессора точно описывали то, что с ней произошло. У нее украли душу.

– По современным меркам лоботомия – это резня, а не хирургия, – продолжал Блейк. – Это примерно тот же уровень, что и использование пиявок. Нужно помнить, что эта технология появилась от безысходности. Перенеситесь к началу прошлого века и представьте себе психбольницы, под завязку заполненные пациентами, которых никто не знает, как лечить. И вот вдруг появляется этот чудесный метод, который, как кажется на первый взгляд, весьма эффективен. Конечно, его принимают с распростертыми объятиями. По разным оценкам, в США было проведено в общей сложности сорок тысяч операций, а здесь, в Англии, около семнадцати тысяч. Большинство из них пришлись на период с начала сороковых до середины пятидесятых годов.

– Так много, – заметил я.

– В этом вся опасность так называемых чудесных средств. Люди теряют способность мыслить здраво, а когда разум вновь начинает возобладать, уже нанесен огромный урон. Русские первыми отказались от этой практики в 1950 году. Они пришли к заключению, что лоботомия превращает психически ненормального человека в идиота, и они оказались правы. Американцы гораздо позже пришли к тому же выводу. Даже в восьмидесятых годах в Штатах продолжали делать лоботомии.

– А какова процедура проведения лоботомии?

– У ваших жертв черепы были просверлены?

– Нет, – покачал головой я.

– Значит, в вашем случае речь идет о трансорбитальной лоботомии. Разработал этот способ Уолтер Фримен в середине сороковых годов. Вначале он использовал острый стержень для колки льда и грейпфрут. От грейпфрутов он перешел к трупам, а потом уже к живым пациентам. Он поднимал верхнее веко и надавливал на тонкий хирургический инструмент под названием орбитокласт до тех пор, пока его острие не упиралось в кость глазной впадины. Затем, ударяя молоточком по орбитокласту, он пробивал кость и добирался до мозга, где, вращая инструментом на разной глубине из стороны в сторону, рассекал волокна лобных долей мозга. Затем орбитокласт вводился во второй глаз, и процедура повторялась.

– Насколько я понимаю, для такой операции требуется медицинское образование.

– Необязательно. Фримен, по разным оценкам, провел около трех с половиной тысяч таких процедур, и у него не было никакой предварительной хирургической практики. Он брал всего двадцать пять долларов за операцию, – Блейк покачал головой. – Двадцать пять долларов за то, чтобы разрушить человеческую жизнь. Сейчас невозможно себе это представить, это нереально, но это исторический факт. Как будто Средние века вернулись! Фримен относился к своему детищу подобно миссионеру: он ездил по Америке в фургоне, который называл лоботомобилем, и устраивал турне по психиатрическим заведениям, обучая персонал проводить лоботомию. Фримен, как никто другой, ответственен за распространение этой процедуры.

– А я смогу сделать лоботомию? – спросил я.

– Легко. Как я сказал, это резня, а не операция.

– Я не это имел в виду, – усмехнулся я. – Я бы хотел, чтобы вы научили меня ее делать.

18

Посередине патологоанатомической лаборатории на столе из нержавеющей стали лежал труп. Он бросился в глаза сразу же, как мы переступили порог. Нельзя было не заметить мертвое тело, оно кричало о себе. Даже сокрытое под зеленым покрывалом, оно приковывало к себе все внимание. Темплтон тоже смотрела на него, не в силах отвести взгляд. На ней был медицинский халат, брюки и резиновые перчатки – все то же самое, что и на мне. Но разница была в том, что она украшала собой этот комплект, она была похожа на главных героев телесериала про врачей, а я был явно лишний. Форма сидела на мне плохо, а перчатки были слишком сухие и очень жали.

Освещали лабораторию встроенные в подвесной потолок люминесцентные лампы, а для точечного освещения во время операций над столом нависали мобильные выдвижные. Везде преобладал белый цвет – стены, напольная плитка, потолок. Это был правильный цвет для такого места – стерильный, свежий, практичный. Длинная доска, подвешенная по всей длине одной из стен, была покрыта множеством записей, сделанных черным маркером. Мощная система кондиционирования работала в полную силу, чтобы сохранять воздух чистым и прохладным.

– Я очень благодарен вам за помощь, – сказал я.

– Не за что, – ответил Блейк. – Скорее, это я должен быть вам благодарен. Если бы не вы, сидеть бы мне сейчас на собрании по бюджету.

Профессор откинул зеленую накидку с лица трупа, и Темплтон порывисто вдохнула и сильно побледнела. Я сделал шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть труп. Я видел множество мертвых тел в разной степени разложения и расчленения, но ничего подобного я еще не видывал. Смотреть было противно, но зрелище было завораживающим.

Над трупом уже явно поработали студенты, и, судя по всему, не однажды. С правой стороны лица и шеи была удалена кожа и остались только мышцы и сухожилия. В отдельных местах виднелся череп. Волосы и брови были сбриты, а кожа, мышечные волокна и кости, благодаря консервантам, приобрели нездоровый грязно-оранжевый цвет. Левая сторона лица была сохранна. Форма носа и подбородка говорила о том, что когда-то труп был мужчиной. Он был больше похож на восковую фигуру, но только воск не издавал такого запаха.

– Ты в порядке? – спросил я Темплтон.

– Буду, буквально через секунду. Просто это не совсем то, чего я ожидала. Я думала, тело будет целым.

– Извините, – сказал Блейк. – Надо было вас предупредить.

Профессор наклонил операционную лампу, направил ее на лицо и отвел назад голову трупа.

– Фримен использовал электрошок, чтобы ввести пациента в бессознательное состояние. Пожилым пациентам хватало одного сеанса, а более молодым и сильным иногда требовалось до шести сеансов электрошока. Эффекта от него хватало всего на несколько минут, но ему больше и не требовалось.

Блейк взял 20-сантиметровый стальной инструмент, один конец которого был плоским, а второй – заостренным.

– К сожалению, у меня здесь нет орбитокласта, но нам и это подойдет.

Профессор поднял левое веко трупа и направил острый конец импровизированного орбитокласта в верхнюю часть глазницы. Затем он ударил по нему резиновым молоточком, раздался характерный треск – и тонкая кость на дне глазницы была пробита. Свои действия профессор сопровождал краткими комментариями. С учителем мне повезло – он был неравнодушен и делился разной полезной информацией. Закончив, он повернулся и передал инструмент мне.

– Теперь ваша очередь, – сказал он.

Я взял его в руки. Сталь была еще теплая. Я посмотрел на труп, закрыл глаза и представил, что нахожусь в эпицентре крика и пыток.

Из-за криков мне приходится работать под землей – на цокольном этаже или в подвале. У комнаты кирпичные стены, а за ними – тонны земли. Это идеальная звукоизоляция. Единственная поверхность, через которую звук может проникнуть наружу – потолок. Возможно, в комнате двойной потолок и звукоизолирующие плиты, а может, я живу настолько далеко от других, что шум – не проблема. У женщины, которая привязана к столу, лицо Сары Флайт.

Сама процедура очень важна. То, что я делаю сейчас, я потом буду проигрывать у себя в голове множество раз. И я уже представлял себе все это тысячи раз.

Сначала я должен ее побрить – в последний раз.

Нужно растегнуть ремни на поясе, чтобы она могла сесть. Она не пытается сопротивляться и не жалуется. Она уже знает, что это бесполезно. Уроки с ножом не прошли бесследно – она прекрасно помнит ту боль. Я работаю медленно, получая удовольствие от каждой секунды. Вот, наконец, ее голова идеально гладкая. Она спокойно лежит, пока я пристегиваю ее к столу, послушная, как труп. Ее дух сломлен.

Ну а теперь переходим к главному.

Я показываю ей орбитокласт и молоток. За то время, пока мы были вместе, она много раз видела эти предметы. Она точно знает, для чего я буду их использовать. Я очень подробно ей обо всем рассказал. Ее зрачки расширяются, когда она видит орбитокласт. Она протестует, но в этом протесте нет никакой силы. За последние месяцы ее сопротивление сломлено. Поэтому-то мы и оказались в этой точке. Когда они перестают бороться, с ними больше не интересно.

Я отодвигаю ее правое веко и просовываю орбитокласт над глазным яблоком, веду его внутрь до момента, когда он достигает кости. Ее тело слабо дергается, но ремни держат голову совершенно неподвижно. Она издает жалкие блеющие звуки. По сравнению с теми криками, которые я слышал, эти – ничто, но все равно это музыка для моих ушей. Ее левый глаз широко раскрыт от страха.

Я беру молоточек и бью по орбитокласту так, чтобы пройти сквозь кость. Я много готовился и знаю, с какой силой нужно ударить. Носовая перегородка помогает выстроить правильный угол. Я иду через лобные доли на глубину около пяти сантиметров. Все как с грейпфрутом. Я наклоняю орбитокласт под углом в сорок пять градусов, и его конец прорезает волокна. Еще один легкий удар молоточком, еще два сантиметра в глубь мозга. На этот раз я вожу орбитокластом из стороны в сторону, двадцать восемь градусов в каждую сторону. В завершение я направляю орбитокласт вверх, чтобы разорвать межполушарные связи.

В какой-то момент во время процедуры моя жертва впала в беспамятство. Я не ожидаю, что она очнется, этого не произойдет. Больше я от нее никакой желанной реакции не получу. Я чувствую разочарование. Все веселье позади, удовольствие подошло к концу.

Я отодвигаю левое веко и обрабатываю левую сторону мозга.

В дверях лаборатории мы пожали друг другу руки, и на прощание профессор сказал, что я могу звонить ему, если мне что-то понадобится. Я вышел в коридор вместе с Темплтон, и двери за нами закрылись. Уже через два шага воздух стал свежее, но трупный запах все еще преследовал нас. Мне казалось, он впитался в одежду, в ноздри.

– Нужно поговорить с Хэтчером, – сказал я. – Кто-то должен проверить музеи и частных коллекционеров на предмет пропажи орбитокласта. Я надеюсь, наш маньяк не стал изобретать велосипед.

– А если стал? – спросила Темплтон.

– Значит, ему сделали орбитокласт на заказ, что очень сильно осложнит нам жизнь, и мы не сможем узнать, откуда он его достал.

– Может, он сам его сделал.

– Вряд ли. Он не человек рабочей специальности. У него нет нужных навыков, чтобы изготовить такого рода инструмент.

– Мы можем последовать той же логике и с аппаратом для электрошока, – предложила Темплтон. – Если он соблюдает технологию, то, может, у кого-то он пропал.

– Хорошая идея, но в данном случае это бесполезно по той причине, что Фримен использовал электрошок, чтобы нейтрализовать пациентов. А наш объект хочет, чтобы жертвы были в полном сознании. Он хочет, чтобы они четко ощущали, что происходит до самой последней минуты.

– О господи! – Темплтон замолчала на минуту. – Ладно, куда теперь?

– Куда-нибудь, где можно вкусно пообедать. Знаешь хорошее место?

– Ты еще можешь есть после этого?

– Есть я могу всегда.

19

Темплтон подъехала к кафе на тихой узкой улочке. Оно явно было не новым и переживало не лучшие свои дни. Оранжевая краска местами облупилась, над входной дверью черными потертыми витиеватыми буквами было выведено название «У Анжелики». По обеим сторонам располагались магазины, окна которых были забиты деревянными досками с граффити и несколькими слоями афиш с рекламой мероприятий из далекого прошлого. Я посмотрел на кафе, потом на Темплтон.

– Ты, наверное, шутишь, – сказал я.

Темплтон покачала головой.

– Я серьезна, как никогда.

– Мы в Лондоне, здесь тысячи хороших мест, есть даже лучшие в мире рестораны, а ты меня привела непонятно куда.

– Внешность обманчива. Поверь мне, кормят здесь отменно.

Мы зашли внутрь. Из-за стойки сразу вышел итальянец и обнял Темплтон так, будто она была его дочерью, которую он давно не видел.

– И как дела у моего любимого детектива? – спросил он.

– Хорошо, Федерико.

– Ты все еще ловишь злодеев, чтобы мы могли спокойно спать по ночам?

– Пытаюсь, да.

Федерико кивнул в мою сторону:

– Твой парень?

– Это не мой парень, это Джефферсон Уинтер. Он помогает нам расследовать одно дело.

Федерико протянул руку, и мы обменялись рукопожатием. По возрасту он явно приближался к семидесяти, но сила в руках еще была.

– Что вам принести?

Я заказал лазанью, а Темплтон взяла завтрак. Наш патологоанатомический опыт с каждой минутой уходил в прошлое, и к ней вернулся аппетит. Это было свойственно полицейским. Есть прямая зависимость между количеством опыта и скоростью, с которой ты можешь оправиться от ужаса. Чем больше ты уже повидал, тем быстрее стряхиваешь с себя вновь увиденное. Темлптон потребовалась большая часть пути в «Анжелику», чтобы восстановить равновесие, а я пришел в себя, как только мы вышли из лаборатории.

Стол у окна был не занят. Я люблю столики у окна, потому что можно наблюдать за тем, как крутится мир. Я расстегнул куртку, повесил ее на спинку стула, сел и устроился поудобнее. За окном нескончаемым потоком шли люди. Некоторые говорили по телефону, некоторые шли с деловым видом, направляясь в определенное место, все были погружены в собственные переживания, в свой мир. Мой взгляд привлекла симпатичная девушка в слишком коротком для сегодняшней погоды платье. У нее были красивые ноги, на них нельзя было не посмотреть.

Я смотрел в окно и перебирал в голове события прошедшего утра, прибавляя к личности маньяка новые детали, переоценивая и меняя уже сложенные черты. Федерико принес напитки и поставил их на стол. Я положил два кусочка сахара в мой кофе. Темплтон неотрывно смотрела на меня.

– Что? – спросил я.

– Ты где-то далеко сейчас. О чем ты думаешь?

– Думаю, почему ты сказала мне, что твой отец был полицейским.

– Ты не об этом думал.

– Может, и не об этом, но сейчас я думаю об этом. Почему ты посчитала нужным сказать неправду?

– Ты имеешь в виду, что я врунья?

– Придираешься к словам? – засмеялся я. – Ты не ответила на вопрос. Твой отец не был полицейским. И твой дед тоже не был.

– Да, ты прав, – призналась Темплтон. – Мой отец работает бухгалтером.

– Тогда как же все было?

– Глупо, – ее голос звучал тихо и неуверенно.

– Я люблю глупости.

– Ну, хорошо, расскажу. Обещай, что не будешь смеяться и что никому не расскажешь. Ни слова, Уинтер.

– Клянусь!

– Я никому еще об этом не рассказывала.

– Решайся, говорить или нет, только не тяни долго.

Темплтон глубоко вздохнула и решилась. Она говорила очень быстро, как будто боялась, что если не успеет все рассказать сейчас, то уже никогда не расскажет.

– Когда я была маленькой, мне не хотелось стать актрисой, или балериной, или еще кем-то, кем обычно хотят стать маленькие девочки. Я хотела работать в полиции. Или даже, если быть точной, я хотела стать детективом. Я была фанаткой Нэнси Дрю. Я прочитала все книги про нее. Потом я стала смотреть сериалы про полицейских, даже самые низкосортные. Я смотрела все подряд, включая повторы, которые выходили в семидесятые и в восьмидесятые годы. Моим любимым был «Кегни и Лейси».

Темплтон сморщилась от смущения при этом признании. Эта сторона Темплтон мне нравилась ничуть не меньше, чем образ крутого полицейского, а может, даже и больше. Сейчас мне открывалась ее настоящая индивидуальность, словно она на секунду сняла маску. Я понял, почему она вела себя так, как вела. Правоохранительные органы – это все-таки мужской мир, а у нее были амбиции и мечты. Чтобы реализовать их, ей необходимо было понять правила игры и научиться играть хорошо. Конечно же, она не остановится на звании сержанта полиции. У нее были все данные, чтобы стать инспектором или даже главным инспектором уголовной полиции. Ей было под силу реализовать все свои мечты, пробить стеклянный потолок на пути наверх.

– Ну, не такой уж плохой сериал был «Кегни и Лейси», – сказал я.

– Да ужасный это был сериал. Ты наверняка смотреть его не мог.

– Ну да, это правда. Мне больше нравились фильмы типа «Эквалайзер».

– Про какого-нибудь мрачного одиночку, который спасает мир, вызволяя из ада по одному человеку. Да, понимаю. Хотя формально это не сериал про полицейских.

– Опять придираешься.

Темплтон засмеялась, и я тоже засмеялся вместе с ней.

– А почему мне все это так нравилось, я даже и не знаю. У меня не было братьев, с которыми мне хотелось соревноваться, да и родители уж точно не стимулировали мой интерес в эту сторону. Видимо, я верила, что, став полицейским, можно что-то изменить в мире. И когда я выросла, я пошла в лондонскую полицию.

– Ты все еще веришь, что можешь что-то изменить?

Она пила чай и думала над ответом на этот вопрос.

– Бывают дни, когда я верю, да. Иногда не верю. Но в целом, чаще я верю, чем нет. Наверное, если что-то изменится, я уйду из полиции.

И она улыбнулась своей ослепительной улыбкой. У нее были идеальные зубы – два белых, аккуратных, ровных ряда.

– Наверняка, балериной мне уже поздно становиться, но, может, еще не поздно податься в актрисы.

Федерико принес нам обед. К моему заказу в этом заведении не полагалось никаких дополнений: ни салата, ни хлеба – на моей тарелке просто лежал кусок лазаньи. Судя по ее виду, чего-то стоящего ожидать от нее не приходилось, но Темплтон оказалась права, вкус у нее был отменный. Тарелка Темплтон – полная, с горкой – могла служить иллюстрацией передозировки холестерина: бекон, сосиски, яйца, фасоль и так далее. Я смотрел на эту тарелку и думал, как ей удается держать такую форму.

Темплтон поддела вилкой фасоль.

– Ну а ты – почему ты делаешь то, что делаешь?

– Я стал полицейским, потому что мой отец был серийным убийцей.

– Я не об этом спрашивала.

Темлптон была права, и мы оба это знали. Она снова посмотрела на меня, но в ее взгляде уже не было ничего теплого и пушистого. Таким взглядом можно заставить невиновного признаться в чем угодно. В этом взгляде проявлялась другая сторона Темплтон, ее внутренний полицейский. Хэтчер предупреждал меня, что он существует. Я начал на своей шкуре ощущать, как она добивается успеха на работе.

– Твой ответ объясняет, почему ты пришел в ФБР, – сказала она. – Но не объясняет, почему ты ушел оттуда и почему ты стал тем, кем ты стал.

Я замолчал, думая, как бы получше ответить. Я мог бы привести ряд причин – одну главную и множество дополнительных. Они все были настоящими, но каждая по отдельности не послужит достаточным объяснением. Я отдал ФБР одиннадцать лет своей жизни, три последних года я был их лучшим экспертом-криминалистом. За работу над одним статусным похищением меня наградили медалью «За отвагу». Тогда девушка осталась жива, а похититель погиб.

На первый взгляд, моя карьера в ФБР была очень успешной, но на деле все было непросто. Я всегда с трудом вписывался в систему, всегда делал все по-своему. А ФБР – не лучшее место для таких людей, как я. Это огромная организация с тридцатью четырьмя тысячами сотрудников и годовым бюджетом в восемь миллиардов долларов. Акцент там делается на командную работу, а чем выше я поднимался по карьерной лестнице, тем очевиднее становилось, что у меня не получалось быть частью их системы, да и ни в какую систему я бы не вписался. У меня появились высокопоставленные враги, стали зреть обиды. Потом начались политические игры, а я никогда их не любил. Каждый раз, когда к моим методам предъявляли претензии, я говорил, что делаю то, что приносит результат, но очень скоро мои аргументы перестали принимать.

Все это были побочные причины. Главной причиной были слова, произнесенные отцом перед смертной казнью в тюрьме Сан-Квентин полтора года назад: «мы одинаковые».

У каждого важного решения есть последняя капля, какое-то событие, которое смещает чашу весов в ту или иную сторону. Для меня этой каплей стали его последние слова. Я уволился из ФБР сразу же по возвращении в Вирджинию: я просто собрал свои вещи со стола и ушел, ни разу не обернувшись. Я знал, что отец пытался провоцировать меня, но это уже было неважно. Его слова меня убили. Я не был хладнокровным убийцей, я не ходил в лес при свете мертвенно-холодной луны и не охотился за невинной жертвой с винтовкой последнего поколения и ночным оптическим прицелом.

Но просто знать было недостаточно. Я должен был доказать себе, что мы не одинаковые, и я не мог этого сделать в рамках ограничивающей меня системы ФБР. Поэтому я и выбрал тот путь, по которому иду сейчас, и поэтому я так изнуряю себя работой.

Мы не одинаковые. Но…

В кармане моих джинсов завибрировал телефон. Темплтон все еще пристально смотрела на меня в ожидании ответа. Ей придется подождать. Нажав кнопку разблокировки, я увидел, что Хэтчер прислал две фотографии. На маленьком экране телефона они были очень зернистые и недостаточно четкие, но мне было видно все, что нужно. У женщины на первой фотографии были темные волосы и карие глаза, она пропала двое суток назад. Это была не она. Я открыл вторую фотографию, и меня затрясло. Все сходилось – темные волосы, карие глаза, уверенный взгляд, с которым она смотрела в объектив камеры. Я положил телефон на стол и развернул его к Темплтон.

– Познакомься, это следующая жертва.

20

– Номер пять, сесть в кресло, – роботизированный голос Адама грохотал по всему подвалу. Он вселял в Рэйчел такой ужас и смятение, что она теряла способность ясно мыслить. Звук его голоса рикошетил по всей комнате, отскакивая от гладких плит, неся за собой странное, тревожное эхо. Рэйчел закрыла руками уши, отодвинулась в самый дальний угол матраса и сжалась в комок. Свет опять включился, и она крепко сжала веки, чтобы не ослепнуть от его яркости и не сталкиваться с реальностью. Она ни за что не сядет в это кресло, она этого не сделает.

– Номер пять, сесть в кресло, или будут последствия.

Рэйчел отодвинулась еще дальше и задрожала. По ее лицу текли горячие соленые слезы.

– Нет, – прошептала она. – Нет, нет, нет, нет, нет.

Дверь резко распахнулась, и Рэйчел как завороженная смотрела на нее. Адам вышел из залитого светом пространства и остановился перед матрасом. По левой ладони он легонько постукивал старомодной бамбуковой тростью, которую держал в правой. Рэйчел отодвинулась еще немного и постаралась стать настолько маленькой, насколько возможно. Вдруг он хлестнул ее тростью по спине, вложив в удар всю свою силу. Рэйчел не ожидала этой боли, все произошло слишком быстро. Ее визг был больше похож на животный, чем на человеческий. Она отодвинулась в самый угол.

– Номер пять, сесть в кресло.

Рэйчел не двигалась с места. Трость просвистела в воздухе и снова вонзилась ей в спину, и она снова завизжала.

– Номер пять, сесть в кресло.

Адам стучал тростью о пол. Этот однообразный стук сводил с ума. Рэйчел слышала только эти удары, все остальные звуки исчезли. Адам отошел в сторону, и стоматологическое кресло выступило на передний план, занимая, казалось, всю середину комнаты. Рэйчел посмотрела на трость, встала и пошла. Адам шел за ней, продолжая стучать тростью по полу. Под его взглядом она ощущала себя мухой в стеклянной банке. До кресла было всего пять метров, но они превратились в пять километров. Она остановилась перед креслом, не в силах отвести глаз от темных пятен на бежевых подлокотниках.

– Номер пять, сесть.

Рэйчел повернула голову и увидела трость. Было понятно, что Адам без малейшего колебания использует ее снова. Спина горела в тех местах, где он ударил ее. Она села и даже сквозь толстовку ощутила холод виниловой обивки, по коже бегали мурашки. Скольких женщин он привязывал к этому креслу? Что с ними случилось? Рэйчел заставляла себя сидеть, но это было непросто. Ей ужасно хотелось метнуться через всю комнату в призрачную безопасность матраса. Единственное, что останавливало ее, – мысль о том, что может сделать с ней Адам в этом случае.

Адам наклонился, чтобы застегнуть ремень на руке, и она содрогнулась. Запах его лосьона так понравился ей, когда они впервые встретились, а сейчас ее от него воротило. Адам потратил немало времени на то, чтобы привязать Рэйчел к креслу, кропотливо застегивая и расстегивая ремни до тех пор, пока результат его полностью не удовлетворил. Он закончил с последним ремнем на ноге, выпрямился и улыбнулся той обаятельной улыбкой, которую она начинала ненавидеть.

– Ну вот, – сказал он. – Не так уж и сложно это было, да ведь?

21

Я сидел, закинув ноги на стол, пил кофе и смотрел на экран с изображением Джейми Морриса. Он, как заводная игрушка, кругами ходил вокруг стола, прикрученному к полу комнаты для допросов. Я ощущал его напряжение, досаду и злость – эмоции связанного, загнанного в ловушку животного, испуганного и отчаянно пытающегося выбраться на свободу. Моррису было сорок, но он не желал признавать этот факт. Он был одним из тех, кто пойдет на все, лишь бы казаться моложе своего возраста. Буквально на все – на операцию, на сделку с дьяволом – на все, что угодно.

Рэйчел Моррис было тридцать. Десятилетняя разница в возрасте была одной из причин, по которой он на ней женился. Женщины, с которыми он ей изменял, наверняка были еще моложе. Как Джаггер, Пикассо и еще великое множество пребывающих в иллюзиях мужчин с самого начала времен, Джейми Моррис верил, что путь к вечной молодости лежит через секс. Он был невысок – метр семьдесят два, с карими глазами и черными, коротко стриженными волосами. Седины не было, потому что он ее закрашивал. На ногтях – маникюр. Одет в стиле casual – в дорогие дизайнерские джинсы и дорогую дизайнерскую толстовку. Наверняка за этот комплект он отдал больше половины стоимости приличного делового костюма. Пережитый стресс наложил некоторый отпечаток на его внешность. Когда я увидел его, то подумал, что это человек, привыкший держать все под контролем, но ковер, на котором он стоит, уже на самом деле выдернули у него из-под ног.

Наконец Моррис устал бегать вокруг стола и сел. Я понял, что нужный момент наступил и кивнул Хэтчеру. Пора было идти. На ходу я схватил чашку свежего кофе и разложил по карманам несколько маленьких порционных контейнеров с молоком и пакетиков сахара.

Хорошо знакомый мне запах ударил в ноздри, как только я вошел в комнату для допросов. Я знал его по тюрьмам, в которых мне многие часы приходилось допрашивать психопатов и серийных убийц. Это смесь многодневного пота, мыла и отчаяния. Вся комната была окутана этим запахом – его впитали и стены, и напольная плитка, и деревянный стол, и пластиковые стулья. Моррис вскочил на ноги, как только завидел нас.

– Мне вызвать адвоката? – он говорил очень быстро и суетливо. – Я с Рэйчел ничего не сделал, Богом клянусь. Я ее любил.

Любил вместо люблю. Я отметил про себя, что он употребил прошедшее время, и временно забыл об этом.

– Не волнуйтесь, – сказал я. – Мы знаем, что вы не имеете отношения к исчезновению Рэйчел.

– Тогда почему меня сюда привезли?

– Нам нужно задать вам несколько вопросов, – сказал Хэтчер. – Мы пытаемся восстановить картину случившегося с вашей женой.

– Она умерла, да ведь?

– Давайте все присядем.

Моррис рухнул на стул. Он выглядел маленьким и сломленным под грузом своих страхов. Я сел напротив него за истыканный деревянный стол.

Некоторое время я наблюдал за поведением Морриса через монитор, но при личной встрече ощущения обычно меняются. Сейчас у меня складывался более четкий и определенный образ этого человека. Моррис нервничал, но это было естественно. Вечером жена не пришла ночевать, утром он первым делом сообщил в полицию об ее исчезновении, а час назад к нему домой приехали полицейские и привезли его сюда. Еще вчера утром он жил в другом мире. Я подвинул к нему кофе, сахар и молоко.

– Подумал, может, вы захотите кофе, – сказал я.

– Спасибо.

Моррис влил в чашку сразу две порции молока, но обошелся без сахара. Его правая рука немного дрожала, но и это тоже было естественно. На среднем пальце остался пепел от сигареты.

– Я инспектор Марк Хэтчер, а это Джефферсон Уинтер, – сказал Хэтчер. – Мы запишем наш разговор на диктофон, если вы не возражаете.

Моррис кивнул в знак согласия. На самом деле его согласие ни на что ни влияло, запись велась бы вне зависимости от его желания. Я понимал, зачем Хэтчер сделал эту оговорку. Он хотел дать Моррису возможность думать, что он хотя бы в какой-то степени контролирует ситуацию. Но, конечно, эта возможность была очень иллюзорной.

– Когда вы в последний раз видели свою жену? – спросил Хэтчер.

– Вчера утром. Мы вместе завтракали.

– В какое время это было?

– Около семи.

– Вы всегда вместе завтракаете?

– Чаще всего да. Рэйчел дольше ехать на работу, поэтому обычно она раньше меня выходит из дома.

– И вчера все было как обычно, да?

Моррис кивнул.

– Не заметили ли вы чего-нибудь странного в поведении вашей жены? – спросил Хэтчер. – Чего-нибудь необычного?

Моррис покачал головой:

– Она была такой, как всегда.

– А как бы вы описали ее – «такую, как всегда»? И, пожалуйста, будьте искренни, господин Моррис.

– Ну, скажем так, Рэйчел по утрам бывает не в лучшем расположении духа.

– Вы поссорились? – спросил я.

– Нет.

– Вы о чем-то говорили?

– Не особо. Она сказала мне, что после работы пойдет в бар с коллегами и вернется поздно. Вроде бы у кого-то был день рождения.