Сломанные куклы Кэрол Джеймс

31

– Что ты сказала?

Рэйчел хотела снова услышать этот голос, чтобы удостовериться, что женщина за дверью – не плод ее воображения, что она не придумала себе вымышленного друга, который составит ей компанию, пока она сходит с ума. Тишина длилась достаточно долго, и Рэйчел уже решила, что все это ей послышалось. И тут женщина заговорила вновь:

– Я спросила, понравился ли тебе ужин. Я сама его приготовила. Это мое любимое блюдо.

Женщина говорила тихо, почти шепотом, и Рэйчел приходилось очень сильно напрягать слух, чтобы расслышать слова. Но все это было совершенно неважно, важно было то, что женщина реально существовала, а не была выдуманной. Рэйчел внезапно поняла, что, кем бы ни была эта женщина, она хочет сделать Рэйчел приятное. Она не просто интересовалась, понравился ли Рэйчел ужин, ей хотелось, чтобы он ей понравился. И она не просто разогрела какую-то старую еду, она приготовила свое любимое блюдо. По вкусу оно было так себе, да и что можно было ожидать от полуфабрикатных равиоли, но Рэйчел, безусловно, не торопилась делиться с ней этим отзывом. Если этой женщине важно было знать, что она приготовила самый вкусный в жизни Рэйчел ужин, то именно это она и услышит.

– Да, мне все очень понравилось, – сказала Рэйчел.

– Спасибо.

По тому, как прозвучало это «спасибо», Рэйчел поняла, что выбрала верную тактику.

– Как тебя зовут? – спросила она и тут же пожалела об этом. Тишина, которая воцарилась после ее вопроса, длилась гораздо дольше, чем в первый раз. Рэйчел уже начала ругать себя за то, что была столь нетерпелива. Она изо всех сил старалась услышать, что происходит за тяжелой дверью. Ей даже казалось, что если она напряжет слух еще сильнее, то сможет услышать, как ее собеседница дышит, как бьется ее сердце. Но из-за двери доносился только шум отопительной системы.

– Ева, – наконец сказала женщина.

Рэйчел улыбнулась. Ева. Теперь она будет обращаться к ней по имени как можно чаще, чтобы укрепить доверие между ними. Именно так делали во всех фильмах с захватом заложников, которые она смотрела. Переговорщики использовали любую возможность назвать преступника по имени. Они всегда говорили спокойным тоном, дружелюбно и обращались к террористам по имени, как будто они вместе пришли выпить в бар, как лучшие друзья.

– Привет, Ева. Меня зовут Рэйчел.

– Я знаю.

Рэйчел замолчала на какое-то время. Она понимала, что сейчас нужно сделать какой-то ход, но не знала какой. Ответ пришел к ней в виде двух внезапных догадок, одна за другой.

– Ева, Адам – твой брат?

Опять установилась тишина. Рэйчел поняла, что Ева научилась думать, прежде чем что-то сказать в присутствии Адама.

– Да, Адам – мой брат, – наконец ответила она.

Ну конечно! Адам и Ева – это же так очевидно. Первая догадка оправдалась. Рэйчел надеялась, что и со второй она тоже попадет в точку.

– Он причинил мне много боли, – сказала она.

– Мне очень жаль. Я просила его не мучить девушек, но он меня не слушает, начинает злиться.

– И когда он злится, он бьет тебя, да, Ева?

На этот раз вслед за привычной паузой после вопроса последовал целый поток слов – коротких, обрывистых, неуместных оправданий.

– Иногда. Но на самом деле он не хочет меня бить, просто я его в эти моменты раздражаю. А потом он всегда жалеет об этом.

Рэйчел улыбнулась. Все верно! Ее ставка на сопереживание сыграла. Впервые за все время у нее появился лучик надежды. Он был слабый, но в текущей ситуации она хваталась за любую возможность.

– Мне надо идти. Мне вообще-то нельзя здесь быть. Адам разозлится, если узнает, что я разговаривала с тобой.

Рэйчел услышала шорох за дверью и испугалась. Ева вставала и собиралась уходить. А если она уйдет, ей опять придется остаться совсем одной в этой кромешной тьме. Рэйчел хотела, чтобы Ева осталась, ей это было очень нужно. Внезапно на нее накатило такое сильное ощущение одиночества, что она с трудом сдерживала слезы. Она ничего не знала о Еве, не представляла себе, какова ее роль в этом сумасшедшем доме, но она знала, что Ева – не Адам, который сбрил ей волосы и превратил в безличный номер. Разговор с Евой позволил ей снова почувствовать себя человеком, а не цифрой.

– Пожалуйста, не уходи, Ева.

Рэйчел услышала отчаяние в собственном голосе, но ей было все равно.

– Наверное, я смогу остаться еще ненадолго. Адам должен вернуться позже.

– Спасибо, Ева.

Взгляд Рэйчел остановился на кресле, и она затихла. В фарфоровой посуде и стальных поверхностях отражался яркий свет ламп. Она сидела на холодной плитке, мышцы ее постепенно начинали неметь. Как же она умудрилась вляпаться в этот кошмар? Это было так несправедливо. Она не сделала ничего плохого. От наивности собственных мыслей Рэйчел чуть не рассмеялась вслух. В жизни было не так уж много справедливости, и с хорошими людьми постоянно случались несчастья. И кто-то еще говорит про карму!

Из глубин подсознания внезапно всплыла картинка из детства. Она не вспоминала об этом много-много лет. Ей было пять или шесть – возраст, когда ты еще веришь, что твой папа – супергерой. Они были вместе на их вилле и гуляли вдоль пляжа. Наконец-то папа принадлежал только ей – не было ни мамы, ни надоевших братьев, только они вдвоем. Под ногами был теплый песок, и они шли в отблесках заходящего солнца за собственными длинными тенями. Ее маленькая ладошка лежала в большой, грубой ладони отца. Они разговаривали и смеялись, рассказывали друг другу какие-то истории, и Рэйчел, окруженная отцовской любовью, еще никогда не чувствовала себя в такой безопасности.

Ей не хотелось отпускать от себя это воспоминание. Она уже перенеслась из этой освещенной клетки туда, где воздух пах морем, экзотической едой и теплом, туда, где она была в абсолютной безопасности, а монстры жили только в воображении и боялись вылезти из-под кровати.

– У тебя все в порядке? – спросила Ева. – Ты что-то притихла.

Солнце погасло, и Рэйчел снова оказалась в подвале.

– Все нормально, – сказала она. – Я просто задумалась.

– О чем?

– О солнечном свете, – сказала Рэйчел.

– И погрустнела.

– Нет, на самом деле я обрадовалась.

– Не поняла…

И Рэйчел, не успев опомниться, рассказала Еве все, о чем только что подумала.

– Тебе повезло, – сказала Ева. – А я своего отца не помню.

– Что с ним произошло, Ева?

– Он умер.

Ева ответила, как отрезала, и Рэйчел поняла, что пришло время сдать назад. Она и так слишком сильно продвинулась для одного дня, и она не хотела, чтобы Ева замкнулась.

– Мне надо идти, – сказала Ева.

– Ты еще придешь и поговоришь со мной? Мне здесь так одиноко.

– Я попробую. Но я должна быть осторожной. Мне придется дождаться момента, когда Адам опять уедет.

– До встречи, Ева! Спасибо, что поговорила со мной. И спасибо за ужин, я очень тебе благодарна.

– Я скоро вернусь. Клянусь тебе.

Свет выключился, и Рэйчел пошла к матрасу в обход кресла. Она уже была посреди комнаты, когда вдруг услышала хлопок створки. Она обернулась и увидела, как в ней исчезал поднос. Рэйчел подошла к матрасу и завернулась в одеяло.

Она опять осталась одна в темноте. В разговоре с Евой выяснился ряд интересных вещей и одна очень важная.

Интересно было то, что Ева была одинока. Ей было отчаянно нужно одобрение и дружба, поэтому-то она и начала разговор. Рэйчел с превеликой радостью стала бы подругой Евы. Она готова была до конца жизни быть ее лучшей подругой, если это помогло бы ей выбраться отсюда.

А важная новость заключалась в том, что иногда Адам уезжал и оставлял Еву одну сторожить Рэйчел.

Нужно было переманить Еву на свою сторону. Если бы она смогла заставить Еву воспринимать себя как личность, а не как пленницу, тогда ее можно было бы уговорить помочь устроить побег. Тут Рэйчел остановилась и сказала себе, что она совсем уж замечталась. На что, черт возьми, она надеялась? На то, что, если она будет хорошо относиться к Еве, та поможет ей сбежать?

Но это могло сработать. Да, конечно, шансов было не так много, и вполне возможно, она принимала желаемое за действительное, но у нее не было другого выбора. Что ей остается – просто сдаться? Смириться с судьбой и сдаться на милость психопату, который порежет на кусочки ее мозг? Здесь и решать-то нечего. Она была дочкой Дональда Коула, а он воспитал свою дочь так, что она не могла просто взять и сдаться.

32

Темплтон остановилась у двери в середине коридора, отрывисто постучала и вошла в маленькую комнату, забитую компьютерным оборудованием. Тут шумели серверы, работали вентиляторы, кондиционер поддерживал комфортную температуру, было не жарко и не холодно.

Всем этим царством управляли два кудесника – женщина и мужчина. Они синхронно, как будто ими управлял один кабель, повернули головы от мониторов и посмотрели на нас. Ни один из них не был похож на стереотипных компьютерщиков. Одеты они были не в рваные джинсы и грязные майки, очков с линзами толщиной с бутылочное дно на них тоже не было. И телосложение у них было не такое, как у Джаббы Хатт. Оба были подтянутые, в возрасте за тридцать, хорошо одетые. Они были больше похожи на адвокатов или бухгалтеров.

Женщина была индийской наружности, симпатичная, с широкими миндалевидными глазами. У нее был такой взгляд, будто она знала что-то такое, чего не знали окружающие. Судя по кольцу на пальце, она была помолвлена, но еще не замужем. У мужчины были рыжие волосы и вечный румянец. Кольца не было, но часы «Tag Hauer» были похожи на оригинальные.

– Познакомься, это Алекс Ирвин и Сумати Чэттердзи, – представила компьютерных асов Темплтон.

– Здравствуйте, – сказали они хором.

Я ожидал, что с такими именами и при такой внешности у них будет акцент. Но акцента не было: они говорили так, как будто их отправили посылкой прямо из Оксфорда, или Кембриджа, или Массачусетского технологического института.

– И кто из вас круче? – спросил я.

– Я, – на этот раз они ответили не совсем синхронно, Сумати среагировала быстрее.

Они повернулись друг к другу и завязался горячий спор. Я облокотился на дверь, чтобы понаблюдать за ними, Темплтон подошла ко мне. Она встала так близко, что я уловил аромат ее духов.

– Это была провокация с твоей стороны, – прошептала она.

– Ну конечно! Они не похожи на компьютерщиков, но внешность обманчива. И необязательно проживать вместе всю жизнь, чтобы вылезла наружу суть. Так, у кого самая большая коллекция сувениров «Звездных войн»?

– У Сумати. Правда, она фанат не «Звездных войн», а сериала «Звездный путь».

– Она говорит на клингонском?

– А мне откуда знать? – пожала плечами Темплтон.

– BIjatlh’e’yImev! – заорал я.

Сумати замолкла на полуслове и уставилась на меня, как на инопланетянина. Темплтон, впрочем, тоже.

– У меня хорошая память, – прошептал я ей. – Очень помогает на экзаменах, тестах и когда нужно удивить кого-нибудь.

– Ну, вообще-то «bIjatlh’e’yImev» используется, когда ты говоришь «заткнись» одному человеку.

– А если обращаешься к нескольким людям, нужно говорить «sujatlh’e’yImev». Да, я знаю. Я просто хотел привлечь внимание.

– Похоже, ты проиграл этот раунд, – обратился я к Алексу. – Я выбираю Сумати.

– По той причине, что она говорит на клингонском?

– Нет, потому что она женщина, которая достойно держит удар в мужской профессии, а для этого ей нужно быть в десять раз умнее тебя.

– Чем я вам могу помочь, мистер Уинтер? – спросила Сумати.

– Я сейчас спрошу, откуда вы знаете мое имя, а вы продемонстрируете свой интеллект.

– Из интернета, – усмехнулась она.

– Все ясно. Вы знаете, над каким делом я работаю?

– Конечно. Над делом Джека-головореза.

– Наш объект выбирает себе жертв в интернете. Мне нужно, чтобы вы проверили их компьютеры и нашли там что-нибудь полезное.

– Мы уже искали и ничего не нашли.

– Потому что вы недостаточно тщательно искали. Когда будете искать во второй раз, нужно исходить из того, что он не тупое ничтожество, которое только и может, что запустить Internet Explorer, а гораздо умнее вас. Начните с компьютеров Рэйчел Моррис, раз уж она последняя жертва. Их вы ведь еще не проверяли? Это хорошая возможность посмотреть на дело свежим взглядом. Если будете внимательны, я обещаю, что что-нибудь обнаружится.

– И наверняка вам это нужно ко вчерашнему дню.

– Конечно.

– Понятно.

Темплтон открыла дверь.

– Вы впечатлили меня своим клингонским, но вам нужно работать над произношением.

– Qapla.

На этот раз я с особым усердием отчеканил гортанные слоги.

– Так лучше, – сказала она.

Темплтон закрыла дверь, и мы двинулись по коридору к лифту.

– Насколько я понимаю, ты сказал ей: «Иди к черту». По крайней мере, звучало это именно так. Уж точно ты не желал ей долгой жизни, полной здоровья, богатства и счастья.

– Буквальный перевод этого слова – «успех», но обычно им пользуются, чтобы попрощаться. На клингонском нет выражения «иди к черту». Если ты кому-то такое скажешь, можно считать это приглашением на смертный бой.

Темплтон засмеялась.

– А знаешь, умников ведь никто не любит. А особенно – ботанов.

– Я не ботан.

– Ну да, конечно. И это говорит человек, который хорошо говорит по-клингонски и наверняка знает название каждого эпизода «Стартрека».

– Нет, названий не помню.

Мы остановились, и Темплтон посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну ладно. Да, знаю все названия. Но это не значит, что я ботан. Мне просто нравится узнавать новое.

Темплтон усмехнулась.

– Да кто бы говорил!

33

Я сел за фортепияно в баре отеля и, чтобы разыграться, прошелся до-мажорной гаммой в каждом из трех регистров – в нижнем, среднем и верхнем. Клавиши были тугие, поддавались плохо – ни в какое сравнение не шли с моим «Стейнвеем». Но, по крайней мере, инструмент был настроен и, в качестве бонуса, неплохо звучал.

Девушка за барной стойкой явно вздохнула с облегчением, когда я попросил разрешения выключить музыку и поиграть на фортепиано. Она тут же согласилась на мое предложение, не поинтересовавшись даже, хорошо ли я играю. Думаю, как бы я ни играл, любое музыкальное сопровождение было лучше, чем бесконечные электронные рождественские песни. Я послушал их десять минут и начал искать, чем бы заткнуть уши. Как ей удавалось терпеть их целую смену, было выше моего понимания.

После гамм я сразу же приступил ко второй части моцартовского Концерта для фортепиано с оркестром № 21. К третьей фразе Лондон вместе с баром отеля «Космополитан» испарились из моего сознания. На сердце стало легче, и тяжесть в груди потихоньку отпустила. Сейчас значение имела только музыка. Кроме нее, в мире не существовало ничего.

Я играл с закрытыми глазами, пальцы сами находили следующую ноту, завершали фразу. Они меня не подвели. Этот концерт не относится к тем произведениям, исполняя которые можно поразить зрителей техникой, но это не означало, что он был прост. В нем была особая динамика, которая подталкивает играть быстрее и быстрее, но если поддаться этому желанию, то потеряешь тон и настроение этого концерта. Нужно во что бы то ни стало поддерживать медленный и расслабленный темп. Я доиграл до последней фразы, взял последнюю ноту и замер на мгновение с закрытыми глазами, слушая тишину.

– Это было прекрасно.

Темплтон стояла рядом со мной. У нее было странное выражение лица – я не мог его понять. Она опоздала на пять минут, что, учитывая обстоятельства, было вполне естественно. Прийти раньше было бы слишком скучно, а позже – невежливо. Я уже выпил половину первой порции виски и думал заказать вторую.

– Правда, ты очень здорово играешь. Где ты учился?

– Моя мать была преподавателем, она научила меня играть. И я продолжил обучение в университете.

– Я думала, твоей специализацией была криминальная психология.

– Так и было. Музыкальное образование я получил в свободное время.

– Большинство студентов в свободное время предпочитают развлекаться.

Я засмеялся, вспомнив знакомого студента, который считал, что каждый вечер стоит посвящать вечеринкам.

– Мне повезло, – сказал я. – Учеба давалась мне легко, и у меня была уйма времени на все остальное.

Темплтон сощурилась и уставилась на меня своим фирменным полицейским взглядом:

– И насколько же ты умен?

– Ты ведь на самом деле не этот вопрос хочешь задать? Ты хочешь спросить, какой у меня коэффициент интеллекта?

– Хорошо, какой у тебя коэффициент интеллекта?

– Намного выше среднего, но намного ниже, чем у да Винчи.

– То есть не скажешь, да?

Я покачал головой:

– Это же просто цифра, которая ничего не означает. Важно то, как ты распоряжаешься своей жизнью, какие поступки совершаешь – вот по ним нужно судить. На бумаге мой отец был гением, но он свой дар потратил на разрушение, а не на созидание.

– А ты свой дар тратишь на то, чтобы исправить его ошибки, чтобы вернуть утраченный баланс.

Я пожал плечами, но отрицать этого не стал. Темплтон хитро взглянула на меня:

– Тебя ведь раздражает то, что IQ да Винчи выше, чем у тебя?

– Это неправомерный вопрос. Тест на IQ появился только в 1904 году, так что коэффициент, приписываемый да Винчи, – это не что иное, как догадка одного из так называемых экспертов.

– Видишь, все-таки это тебя раздражает.

Плетеный коврик, на котором стоял мой виски, лежал криво, под углом к краю. Я выровнял его, и кусочки льда ударились о стакан.

– Не раздражает.

– Ты говоришь, что IQ – это ничего не значащая цифра, но, спорим, ты знаешь, кто разработал этот тест и когда именно. И ты можешь в мельчайших деталях рассказать, как этот тест появился. В этой связи у меня вопрос: если этот тест правда такой бестолковый, почему тебе так трудно сказать, какой у тебя результат?

– Потому что я не хочу быть для тебя какой-то цифрой.

Темплтон протянула руку к моему стакану с виски, сделала глоток и, сморщившись, вернула его на место. Коврик сдвинулся, и я снова его поправил.

– Интересный выбор слов, Уинтер. Ты мог бы сказать, что ты не хочешь быть какой-то цифрой. Но ты сказал, что ты не хочешь для меня быть цифрой.

– Случайно вырвалось.

Темплтон красноречиво посмотрела на меня:

– Ну да, конечно!

– Напомни, пожалуйста, почему ты все-таки работаешь в полиции за столь невысокую зарплату? Из тебя получился бы первоклассный юрист.

– Во всем мире столько денег нет, Уинтер.

– Да, тут ты права, – засмеялся я.

– Ты сказал, что твоя мать была учителем музыки. Это ведь не означает, что сейчас она на пенсии?

Я прекратил смеяться и покачал головой:

– Нет, она умерла несколько лет назад.

– Мне очень жаль.

– Не стоит сожалеть. Скорее всего, это к лучшему. Она так и не отошла от шока, узнав, кем был отец.

– А ты?

– Я стараюсь, – я соединил пальцы рук и выпрямил их. – Ну ладно, лимит тяжелых бесед на сегодня исчерпан. Я разыгрался. Что для тебя исполнить?

Темплтон задумалась на секунду и спросила:

– Ты знаешь песню «Тень белее бледного»? Я всегда ее любила.

– Расскажи, в чем же смысл этой песни?

Темплтон улыбнулась своей лучезарной улыбкой:

– Ты же гений, ты мне и расскажи.

– Ну, фанданго – это испанский танец. А колесо – акробатический элемент.

Темплтон игриво ударила меня по руке:

– На некоторые вопросы ответы не нужны.

– На все вопросы нужны ответы. Мы должны хотя бы попытаться найти ответ, потому что только так достигается прогресс. Если бы мы избегали сложных вопросов, то так и висели бы на деревьях, пребывая в блаженном неведении относительно того, что отстоящий большой палец может сделать из нас королей джунглей.

– Просто молчи и играй.

Я положил руки на клавиатуру и закрыл глаза. Мелодия вспыхнула в моем сознании, и каждая ее нота имела свой собственный цвет. Подобрав простые аккорды для аккомпанемента, я начал играть. Эта песня была явным подражанием Баху, и в своей интерпретации я сделал на этом акцент, оттенив его моцартовскими торжественными интонациями, которые, как мне казалось, были вполне к месту. Закончив, я снова увидел на лице Темплтон это странное, непонятное для меня выражение.

– Наверное, это глупый вопрос, – начала она, – но ты когда-нибудь раньше играл эту песню?

Я покачал головой.

– Это было что-то, Уинтер! Очень впечатляюще! Как ты умудрился сыграть ее? Ты прямо как тот гений из «Человека дождя»!

– Надеюсь, что я все же более социализирован. И, клянусь, у меня никогда не было нервного срыва из-за того, что я пропустил любимую телепередачу.

– Не знаю, могу ли я верить твоим словам.

Мне стало смешно.

– Пойдем найдем столик.

34

Темплтон направилась к столику, ближайшему к барной стойке. На ней снова были обтягивающие джинсы, которые подчеркивали все возможные достоинства. Она сняла куртку и села. Обычный черный шерстяной джемпер отчаянно и совершенно безуспешно пытался скрыть изгибы ее тела. Темплтон могла бы надеть на себя мешок и даже в нем выглядела бы сексуально. Ее волосы еще не успели высохнуть после душа и пахли яблоком. Запах ее шампуня напоминал мне о лете.

Темплтон достала из кармана десятифунтовую банкноту и хлопнула ей по столу. На ее лице читалось притворное раздражение и негодование.

– Как ты узнал, какие машины есть у Дональда Коула? – спросила она.

– Методом исключения: отбрось невозможное, и то, что останется – каким бы невероятным оно ни было, – будет ответом.

Темплтон была непреклонна.

– Как ты узнал, Уинтер?

– У него висят фотографии машин на стене в офисе.

– У него там какие только фотографии не висят!

– Это правда, – согласился я. – Там была его яхта, средиземноморская вилла, скаковые лошади. У Дональда Коула нет ни единой квалификации – ни одного диплома, сертификата, ученой степени. Из-за его происхождения маловероятно, что нобелевские лауреаты или президенты США выстроятся в очередь для совместной фотографии. Значит, эти фотографии – просто альтернатива стене «имени меня», на которой у большинства людей висят дипломы и сертификаты. Для Коула успех определяется его статусными приобретениями, и он желает выставить их напоказ. Ты заметила семейные фотографии?

– Да, на рабочем столе.

– Ты заметила, что они обращены лицом к нему? Что их тяжело рассмотреть?

– Ну, значит, у него все по фэн-шуй. В чем подвох?

– Он хочет, чтобы весь мир видел его статус, но не его семью. Он чувствует необходимость защищать свою семью, хочет, чтобы его близкие были рядом с ним, были в безопасности.

– А какой отец этого не хочет?

– Ты удивишься. Возьми, к примеру, моего отца. На первый взгляд, он казался идеальным отцом, но сотри защитный слой – и увидишь психопата. Он, не задумываясь, убил бы мать или меня, если бы потребовалось.

– Извини, я не подумала.

От извинений я отмахнулся.

– Я хочу сказать, что Дональд Коул чувствует ответственность за похищение дочери. Он просто погребен под чувством вины. У него тонны наличности, он не доверяет полиции, и в его мире ты сначала бьешь, а вопросы задаешь потом. Это очень плохое сочетание. Не спускайте с него глаз. Если он решит совершить самосуд, у вас в полиции будут большие проблемы. Не говоря уже о том, что Рэйчел окажется в еще большей опасности, чем сейчас.

– Как можно оказаться в еще большей опасности?

– Сообщники удерживают жертв в среднем три месяца. Если Коул сделает какую-нибудь глупость – например, если он вернется к идее с выкупом, – они могут решить, что она не стоит такого риска. В этом случае доминирующий член пары начинает торопиться, впихнет три месяца своих развлечений в два дня, лоботомирует Рэйчел и избавится от нее. Все, игре конец. В тех случаях, когда жертва еще жива, ситуация всегда может стать хуже, чем есть. Запомни это.