Волчья кровь Соболева Ульяна
– Мама…поговори со смертной, она может изменить свои показания, может смягчить их, отказаться. Пусть Бахта сошлют, пусть его заточат навечно в подвалы, но оставят в живых. Мамаааа…
– А если это правда? Если я оправдаю убийцу моего сына? Как с этим жить?
– НЕТ! Нетнетнет…Бахт не мог, ты же веришь мне, его жене? Бахт предан, он же всегда был рядом.
– Хорошо…я поговорю со смертной. Ради тебя, Азиза, только ради тебя. Но ты не ходи к Арху. ОН слишком зол на твоего мужа, он не простит и не станет тебя слушать.
***
Она не понравилась ей с самого первого взгляда еще там, на инициации. Наглая славянка, с длинными кудрявыми медовыми волосами и васильковыми глазами, похожими на клочки их славянского неба. Не рыжая и не блондинка. С матовой молочно-белой кожей без единого изъяна, маленьким ровным носиком и пухлыми невероятно чувственными губами. Эти скулы, этот острый подбородок, так нежно очерчен, что хочется коснуться его рукой. Это роскошное тело, стройная, сочная, с длинными ногами, тонкой талией и высокой грудью. Округлая, мягкая, что свойственно ИХ женщинам. Не горным…более сухим или наоборот полноватым с излишками веса. Как Гульнара после третьих родов. А эта – кровь с молоком.
И вся эта идеальная красота отталкивает, вызывает дикую злость. Почему? Она и сама не знала ответ на этот вопрос, а точнее, не сразу поняла…а потом, когда заметила, как расширились зрачки Арха, как участился его пульс и дыхание, осознала, что это адская ревность к сыну. Потому что никто и никогда не заставлял сердце Вахида учащенно биться, ничто и никто не заставляли ее сына так долго и пристально смотреть.
И то…сколько раз ее помиловали, сколько раз эта смертная избежала наказания. Другая уже давно была бы мертва. Пусть бы лекарь высосал из нее всю кровь и сделал из нее лекарство на долгие годы для малышки Айше. А саму девку убил. Зачем она им? Но Арх не дал. Его приказ был – сохранить жизнь донору во что бы то ни стало.
Она бы ее разодрала еще там во дворе ночью, когда волчица внутри нее учуяла адски вкусный запах, настолько вкусный, что слюна потекла из уголков пасти. Еще секунда, и вся стая полакомилась бы мясом…но Арх стал между нею и стаей. Это говорило о том, что добыча принадлежит ему, и никто другой не имеет на нее права. Роксана ждала, что он сожрёт ее сам, но этого не произошло.
***
Вошла в комнату Роксаны. Одетая в темно-синее платье. Скромное, но так подчеркивающее тонкую талию, лебединую шею и стройность гибкого тела. Голова опущена, смотрит в пол, длинные ресницы бросают тень на белоснежные щеки. Красивая. Слишком красивая для простой эскамы. Опасно красивая. Отталкивающе красивая. От таких надо сразу же избавляться, и это ее вина, что она не приказала отправить в столовую маленькую сучку с таким ароматным запахом, что даже у нее, у женщины выделяется во рту слюна.
– Подойди.
Присела, поклонилась и подошла к императрице-матери.
– Я разрешаю тебе говорить и отвечать на мои вопросы.
– Да, госпожа.
Подняла взгляд, и даже Роксана отшатнулась назад, увидев какие красивые светлые у смертной голубые глаза. Поразительные и завораживающие.
– Ты уверена, что видела, как Бахт передал флакон Баюлу?
– Да, моя госпожа, я уверена. Я видела своими глазами.
– И что было в этом флаконе?
– Бахт говорил о том, что смерть будет мучительной.
– Он говорил, что во флаконе есть яд?
– Нет.
Не отводит взгляд, смотрит прямо в глаза.
– Бахт – муж моей старшей дочери.
Длинные ресницы прикрыли синеву, и смертная посмотрела в пол.
– Он будет казнен из-за твоих показаний. Подумай, не преувеличила ли ты? Если найдутся смягчающие моменты, я подумаю о том, как скрасить твою жизнь в этом доме..
Девчонка вдруг резко вскинула голову.
– Смягчающие? Он…он передал яд. Из рук в руки и настаивал на том, чтобы убить вашего сына. Я это видела своими глазами. Он сказал…сказал, что скоро многие будут уволены. И что, если Баюл не сделает…его, скорее всего, изгонят или убьют. Я это видела и слышала.
– Ты лжешь!
Роксана ощутила ярость и прилив нереальной злости…и на смертную, и на то, что ее зять мог оказаться таким мерзавцем. Пусть его казнят…пусть к такой-то матери отрубят ему голову, если он посягнул на жизнь ее сына, но эта смертная? Как она смеет с ней вот так говорить? Как?
– Как ты посмела мне говорить о моих чувствах? Ты что о себе возомнила, эскама? Ты что, считаешь себя бессмертной? Или думаешь, тебе поможет твое смазливое лицо не сдохнуть за твою дерзость прямо сейчас?
Опустила голову и склонилась в поклоне.
– Я… я всего лишь беспокоюсь о жизни моего господина и повелителя. Я всего лишь боюсь, что его могут снова попытаться убить…если этот человек останется жив.
– За свою шкуру надо бояться!
Прошипела Роксана и схватила девчонку за плечо.
– За твою жизнь с сегодняшнего дня и гроша ломаного никто не даст. Уж я-то о тебе позабочусь. Я знаю, зачем ты спасла моего сына! Я вижу тебя насквозь! Ты захотела награды! Захотела приблизиться к нему! Так вот знай – никогда вонючая, презренная эскама не будет рядом с императором… я не позволю!
Сучка…своевольная наглая сучка.
– Я…спасла его…потому что люблю!
– Чтоооо? Пошла вон! Уведите ее от сюда!
Нужно немедленно убрать эту дрянь, сейчас же. Посмотрела, как девчонку уводит Башар, один из офицеров-банахиров, который в скором времени должен вернуться в горы, чтобы охранять их имение, и вдруг ощутила прилив крови к щекам…и рот расползся в довольной улыбке. Она знает, как избавиться от эскамы навсегда! И здесь даже ее сын не посмеет возразить, так как такие вещи решает в гареме именно она. Славянка выйдет замуж за Башара и навсегда покинет этот дом.
Глава 20
Разочарование…Самое сильное чувство, которое можно испытать, глядя на любимую. Не ревность…Не ярость…Не ненависть…Они всё ещё дают надежду. Призрачную надежду на что угодно. На примирение, на прощение, на любовь, на правду…Разочарование едким ядом, серной кислотой растворяет в себе надежду и все чувства, оставляя горькое послевкусие ничего. После него остаётся только ничего. И это ничего превращается в затягивающую пустоту, в чёрную дыру в груди. Но я из последних сил хватаюсь за острые, как лезвия ножей, края этой пустоты, встряхивая её, жадно вглядываясь в её лицо. Я ищу во взгляде нечто, что наполнит пустоту в душе смыслом.
(с) Ульяна Соболева. Позови меня
– Брат…я прошу тебя!
Внутри все сжалось, скрутилось в узел, как будто меня ударили в солнечное сплетение. Азиза упала на колени передо мной прямо в коридоре, сдавила мои ноги, обращая ко мне заплаканное, залитое слезами лицо. Я не смотрел на него, так же, как и не говорил с ней…Потому что мне было нечего ей сказать. Пощадить того, кто пытался отравить меня, означало дать возможность всем остальным предпринять попытки сделать это снова.
– Ты можешь уехать и не присутствовать на казни.
Ответил и попытался стряхнуть ее со своих ног. Но она впилась мертвой хваткой.
– Пожалей. Сошли, спрячь в подвалы, навечно. Только не убивай. Умоляю.
– Он пытался отравить твоего брата, Азиза…
Не глядя на ее лицо, глядя впереди себя и чувствуя, как сильнее бьется сердце от ее слез и криков о пощаде. Душа волка немеет от воплей боли своей сестры…в племени у всех сильная связь, когда кто-то умирает, все племя теряет кусок своей силы. Чем многочисленнее племя – тем мы сильнее.
– Это ложь… я не верю смертной, не верю, что она все это видела. Ложь! Наглая ложь!
– Айше с ней говорила. Встань, Азиза. Решение принято…и никто его не изменит.
– Ты…ты убьешь мою жизнь? Мою пару? Моего истинного? Мою любовь? Я ношу в чреве его ребёнка!
– Это станет тебе утешением.
Кивнул банахирам, и те отодрали от меня сестру, оттащили ее как можно дальше от меня.
– Ты…будь ты проклят, ты и…твоя проклятая смертная! Я буду молить самого дьявола, чтоб она сдохла.
Остановился…чувствуя, как ослепляет яростью, как продирается сквозь спокойствие злость. Потом вздернул подбородок и пошел в сторону комнат Айше.
– Браааат…умоляю…умоляююю…
Затихал позади голос Азизы, который я старался больше не слышать. Бахт…Был ли он мне предан – всегда оставалось под вопросом. Я верил Лане, потому что у меня не было никаких причин ей не доверять. Особенно после того, как Айше заверила меня в том, что Мотылек говорит правду.
Бахту отрубят голову сегодня после обеда…
А сейчас я хотел лично убедиться, что после того, как у смертной взяли кровь для Айше, она нормально себя чувствует. Чтобы в дальнейшем обеспечивать мою сестру…Хер там. Чего я лгу сам себе? Я не для этого туда иду. Не для того, чтобы убедиться в том, что она сможет и дальше быть донором, я смертельно боюсь, что с ней что-то случится, я должен физически ощутить ее дыхание.
Лана…маленькая, белоснежная, отважная девочка с невероятными небесными глазами. Вот она лежит на постели бледная как смерть с растрепанными волосами. Спит. Врач заверил меня, что это восстановительный сон, и через несколько часов она проснется. Но сон был беспокойным, она металась и стонала, а я сидел рядом и смотрел на нее. Пытался представить, что именно она видит. Смертная девчонка оказалась сильной и очень смелой. Я знал, что она отказала моей матери, и что та приходила к ней требовать других показаний…то, что ее за это здесь возненавидят, я тоже знал. Слишком настоящая, слишком дерзкая, ни капли пластмассовой покорности, раболепия, лжи. Таких не любят, таких даже боятся. Лучше бы она показывала свой страх…он был бы для всех более привычным. Мне же, наоборот, нравилась как сама жизнь, нравилась эта гордость, эта прямая спина и вечно не опущенная голова, которую заставляли опустить.
Вскрикнула, и я взял ее за руку, сжал тонкое запястье, потянуло к ней, потянуло лечь рядом и всматриваться в это бледное лицо, в эти длинные ресницы, шелковистую кожу, вдыхать запах ее волос и замирать от наслаждения и от просыпающейся похоти, когда вдруг слышу, как она шепчет мое имя, и моя ладонь ложится на ее скулы, обхватывая лицо, чтобы повернуть к себе и провести большим пальцем по щеке, вытирая слезу, а потом наклониться и подцепить ее языком, застонав от соли на губах и от этого невероятно болезненного вкуса вожделения.
– Лана…, – нет, я не хотел называть ее другим именем, мне нравилось именно это. Лаааанаааа.
Прикрыв глаза, втягиваю запах волос снова, и меня дробит на мелкие куски самой адской и звериной похоти.
– Что тебе снится? – шепотом на ухо…она слышит, я могу заставить ее слышать сквозь сон и даже видеть то, что я хочу.
– Вахид…кровь…смерть…страшно…
Шепчет и снова начинает метаться.
– Что с ним? Что с Вахидом?
– Он…он умирает, он в крови…мне больно…мне так больно. Вахииид.
И по щекам снова градом катятся слезы. Женщины часто плакали из-за меня, для меня, когда я их трахал или когда причинял им боль. Но еще никто и никогда не плакал из-за меня. Потому что боялся ЗА меня. Как можно бояться за самого могущественного зверя? Ведь надо бояться именно его.
– Почему тебе больно?
– Я…не хочу, чтобы он умер…мне больно видеть его боль.
Там, в развороченной грудине ржавые гвозди впились сильнее в трепыхающееся сердце. Ржавые гвозди начали выстраивать и выбивать свой неповторимый узор. Болью.
– Вахид бессмертен…девочка.
Шепчу ей снова, и рука невольно гладит ее волосы, ее щеки, ее скулы.
– Смертен…умрет он – умру и я…
Наклонился и провел языком по ее губам, слизывая собственное имя.
– Не умрешь. Я не позволю!
Каждая слеза такая соленая и такая сладкая…зверь поднимает голову и начинает принюхиваться, начинает восставать внутри, втягивать, вдыхать, просыпаться. Такая адская реакция, совершенно неконтролируемая. Поднялся с постели, прикрыл ее одеялом и вышел из спальни.
Сегодня после обеда умрет Бахт. Сегодня после обеда моя сестра возненавидит меня. Что ж, к ненависти я привык, она моя истинная стихия. Ни от кого и никогда я не ждал любви и давать ее тоже не умел. У волков иная связь, к любви она имеет мало отношения. Любовь придумали люди, такие, как Мотылек. У нас, у зверей есть только смертельная и кровная связь.
Казнь члена королевской семьи проходит всегда в закрытом помещении и только на глазах членов стаи. Есть древний ритуал. Его придерживаются все члены королевской семьи.
На казнь съезжаются смотрители и гости. Смерть вносится в реестр.
Азизу я на казнь не допустил.
Бахту дали последнее слово, но он предпочел молчать. Что ж, это его право, пусть молчит.
– Я, Арх горных волков Вахид Ибрагимов, обвиняю тебя Бахт Валах Сумабов в покушении на убийство императора и альфы нашей стаи. По нашим законам за данное преступление тебя ждет казнь. Твоя голова будет отрублена, сердце вынуто из груди. Но ты будешь похоронен с почестями в склепе нашего рода. Если тебе есть что сказать – сейчас самое время.
Опустил голову и молчит. Сомнения не закрались. Я лишь поднял руку и опустил ее вместе с топором палача. Чуть позже занесли гроб, тело завернули в клеенку и положили внутрь гроба, забили крышку и с похоронной процессией вынесли из здания заседаний совета стаи. Я слышал, как кричит и причитает моя сестра, как громко воет и рыдает.
Маленькая ручка Айше легла на мою руку, и я вскинул голову.
– Ты правильно поступил…Самия не солгала – он хотел тебя убить. Не сожалей.
– Лана…
Задумчиво произнес я, продолжая смотреть в окно на то, как уносят гроб в склеп, и следом за ним идет Азиза, а точнее, шатаясь бредет, поддерживаемая слугами, двумя другими сестрами и моей матерью.
– Ты давал ей другое имя…
– Тогда я не хотел помнить и знать, как ее зовут.
– Их зовут так, как мы называем…у них есть только номера.
– Ее зовут Лана.
– Как скажешь…для меня любое имя, которое нравится моему старшему волку, моему любимому Вахиду.
Обернулся и провел ладонью по ее румяной щеке, отмечая, что на них впервые появился румянец. Ей было намного лучше, и мучительные обращения больше не изводили ее. Благодаря смертной девчонке.
– Ты сейчас такая красивая, Айше.
– Правда, немного горбатая…
Криво усмехнулась она, а я резко прижал ее к себе.
– Красивая, самая красивая сестренка моя. У меня для тебя подарок.
– Подарок?
ЕЕ глаза блеснули радостью, и я почувствовал ту радость приливом нежности внутри. Достал сверток из стола, развернул и протянул ей гребень, сделанный из ярко-алых рубинов в виде маков.
– Ооох…с ума сойти…ты запомнил?
– Конечно!
Протянул ей гребень.
– Твои сверкающие глаза и то, как ты запретила рвать цветы… а стояла и вдыхала их аромат, конечно, я запомнил.
– Спасибо…как же я люблю тебя, Вахид!
– Я тоже люблю тебя, Айше.
Поцеловал в макушку и погладил по голове.
– Тебе лучше?
– Да…мне намного лучше. Я больше не кашляю и не задыхаюсь. Мои легкие больше не трансформируются. Я остаюсь человеком…ее кровь, она творит чудеса. Она спасает меня.
Она спасала и меня тоже, Айше…такая маленькая и смелая смертная девочка.
Наше уединение нарушил один из моих банахиров, он постучал в дверь и вошел к нам.
– Мой господин, Архбаа хочет с вами говорить.
– Пригласи.
Мать вошла величественной походкой. На лице нет ни одной эмоции. Она умеет прекрасно держать себя в руках.
– Азиза завтра уезжает в наш дом в горах, она хочет вернуться туда и какое-то время пожить там. Надеюсь, ты дашь ей такое разрешение, сын?
– Да, пусть едет.
Роксана подошла к Айше и поцеловала ее в лоб, погладила по щеке.
– Оставь нас наедине с твоим братом, моя девочка. У меня несть к нему важный разговор.
– Что такого ты можешь сказать ему, чего я бы не узнала в ближайшее время?
– Я попросила тебя уйти, Айше. Сделай, как я сказала, не своевольничай.
– А ты не говори со мной как с ребенком, мама.
– Айше…выйди, пожалуйста, сделай, как говорит мать.
Я подмигнул ей, и банахиры провели сестру до дверей и прикрыли их снаружи.
– Что такого тайного ты хотела мне сообщить?
– Так как я являюсь управляющей гаремом, и именно я принимаю решение насчет всех эскам…
Я подошел к окну снова и посмотрел, как вдалеке мои средние сестры утешают Азизу и ведут обратно в дом.
– Да…и какое решение и насчет кого ты приняла?
– Насчет смертной, не помню ее имени, той самой, которая свидетельствовала против Бахта. Ты сам понимаешь, ей теперь не место в нашем доме, притом скоро прибудут кольца, и в ее крови больше не будет надобности. Я выдам ее замуж за Башара и отправлю вместе с Азизой в горное поместье.
Моя рука взметнулась, и я сдавил ею шторку так, что она сорвалась с петель.
– Я уже дала распоряжение насчет свадьбы. Завтра она выйдет замуж и уже послезавтра отбудет из этого дома.
Услышал, как она удаляется из кабинета, как закрывает за собой дверь, и содрал штору к такой-то матери с окна.
Я не мог возразить, не мог ничего сделать. По всем законам моя мать имела полное право распоряжаться судьбой всех эскам в гареме. Это прописано в нашем уставе. Она не имеет права лишь принимать решение насчет моих наложниц.
Глава 21
Я хотела бы быть ЕГО в другом понимании. И сейчас, когда горячие пальцы давят на мою сонную артерию, вместе с яростью по телу пробегают тысячи электрических разрядов, и мне тяжело дышать не только потому, что он сжимает мое горло. Мне тяжело дышать, потому что он прикасается ко мне. Неужели он не чувствует…? Или ему и на это наплевать…? Он привык. Привык к тому, что женщины так на него реагируют, и я всего лишь одна из них. Притом самая жалкая, ничтожная и недостойная.
(с) Ульяна Соболева. Позови меня
Я почернел весь, потемнел и помертвел, когда смотрел, как ее вводят в залу, полную гостей. Одета во все белое. Сразу видно, что наряд шили со всей тщательностью и роскошью, на которую способна сама Роксана Ибрагимова, когда прикладывает свою руку к чему-либо. Ее вкус безупречен, особенно если это война, а это была война со мной.
Вызывающе прекрасное платье, расшитое жемчужным бисером и усыпанное мелкими камнями. Волосы распущены по спине и приподняты у висков белыми цветами, по полу тянется свадебная фата. Она не просто красива, она ослепительна, и я вдруг понимаю, что все мужские взгляды направлены на нее. Ни один из мужчин в этой зале не смог устоять, чтобы не смотреть на эту невероятную нечеловеческую красоту обыкновенной смертной эскамы. В том числе и ее проклятый жених…Я уже знал, что он умрет. В моей голове он сдыхал самой жуткой и невероятной смертью. Позже…позже я оторву ему яйца и поджарю его самого на костре.
Башар – родственник генерала банахиров Асама. Иной свадьбы у него и быть не могло. Особенно, если моя мать спонсор этого еб*ного спектакля.
Нет…Я не смог противостоять своей матери. И она прекрасно знала, что своим решением загнала меня в адов капкан, из которого не было ни единого выхода. И дело не в моей власти, не в том, что я могу и имею право на что угодно. Это шантаж уставами и законами племени, моей семьи, вековыми основоположениями в ней. То, что нельзя нарушать без целостности всей стаи.
Еще вчера я смотрел с яростью на Раиса, на то, как тот зачитывает мне наизусть устав дома Ибрагимовых. Стискивая ладони, сжимая их так, что ногти впились в кожу и распороли ее до крови.
– Здесь подписи твоего деда, твоего отца и других членов стаи из королевской семьи.
– Твою мать! Поди вон! Я знаю эти гребаные законы наизусть!
Плевать я хотел на подписи, плевать хотел на все…только одно меня пока останавливало – это ценность ее жизни, которую я мог отнять в обличии зверя. И…мать тоже это знала, она нарочно бросила мне вызов, понимая, насколько обложила меня. В одном случае я убью ее сам, а в другом – она никогда мне не достанется. НИКОГДА. Твою гребаную мать! Это проклятое и невыносимое НИКОГДА. И именно сейчас я хотел эту смертную так, как не хотел никого в этой жизни. Алкал с такой силой, что темнело перед глазами, когда хочешь женщину до умопомрачения.
Как же она ослепительно красива во всем белом, и ублюдок Башар не сводит с нее восхищенных глаз, он оторопел от привалившего ему счастья. Я вырву эти глаза вместе с мозгами.
Тяжело дыша, смотрю, как ее подводят к нему…На хер это все! Я не обязан! Но на меня поднимает взгляд сама Роксана. Триумфальный и вопросительный. Словно спрашивает: «Уйдешь? Унизишься? Покажешь, что тебе больно? А ведь тебе больно ее отдавать…но я все еще твоя мать, и я слишком хорошо знаю тебя, чтобы не обойти».
Рахмам зачитывает священный текст сочетающихся браком, а меня всего корежит. Я смотрю то на мать, то на торжествующую Гульнару, то на невесту…НЕВЕСТУ! Гребаную! Мать ее, невесту! Слишком красивая, слишком…поднимает на меня глаза полные боли, полные отчаяния, и у меня все леденеет внутри.
– Согласна ли невеста…
– НЕТ! – отчетливо, громко, так, что вся зала содрогнулась, – Невеста скорее умрет, чем согласится! Невеста навеки отдана другому! Невеста никогда не станет ничьей женой!
Внутри все разорвалось на миллиарды осколков, на кровавые частицы боли, желания и отчаяния.
НИ ХЕРА! ОНА МОЯ! ПУСТЬ СДОХНЕТ МОЕЙ! НЕ ОТДАМ!
– Никакой свадьбы не будет! – звучит собственный голос, словно разрезая тишину лезвием.
Схватил ее за руку и поволок за собой из залы. Под адское молчание гостей, под эти охреневшие взгляды. Вниз…по ступеням в подвал. Не сопротивляется…покорно следом. Втащил вниз, открыл клетку и с лязгом захлопнул за нами. Вышвырнул ключ. Пусть видит, пусть знает, где она, с кем и что с ней сейчас будет. Она сама захотела, сама попросила зверя сожрать ее, и он больше не может терпеть.
– Значит, сдохнешь прямо сейчас! Готова?
Кивает и бросается ко мне…жадно хватаю за горло, за затылок, сдирая к такой-то матери фату, впиваясь в шелковистые волосы. Маленькая глупая Мотылек. Она пришла за своей смертью, а я… я больше не мог держать своего зверя. Глупая не знает, что имеет дело не с человеком.
С животным рычанием вдавил ее в стену, набрасываясь на ее рот, пока волк еще боролся внутри с человеком. Пока мог терзать и кусать ее губы, пока мог…Но запах слишком силен, соблазн настолько огромен, а голод беспощаден, и я чувствую, как рвутся наружу клыки, ощущаю, как они полосуют нежную щеку, и от запаха крови уносит все планки.
Тьма вырвалась наружу, Тьма ослепила своей глубиной и поглотила человека, выпуская наружу зверя.
И я больше не Вахид…я иное, я нечто, что довольно скоро трансформируется в зверя. После…после того, как…Зверь ощущает только голые инстинкты, она разбудила в нем самую адскую и самую губительную похоть.
Опрокинул на пол, сдирая в клочья свадебное платье, обнажая белоснежное тело, сдирая с него тряпки, придавливая собой полуволком, получеловеком, жуткой тварью, вырвавшейся из глубин самого ада. Выбивающиеся из-под ногтей когти ранят тело, вдираются в него, оставляя кровавые борозды. Животное сошло с ума, и оно хочет свою добычу, оно осатанело от жажды боли и жажды именно этого тела. Оно хочет ее страданий, хочет пытать, хочет слышать крики и жрать их. Оно хочет мучить и терзать, трепать это тело…
Волк не знает, что под ним женщина. Под ним желанная добыча, под ним нагое человеческое тело с самым невероятным запахом на свете. И он будет трахать это тело, пить и кусать.
Но если другая сопротивлялась бы, вырывалась, сражалась за свою жизнь, то эта покорно лежала под ним…истекала кровью, стонала от боли, но не вырывалась. Эскама плакала, прикрывая веки, но ни разу не оттолкнула. Как будто знала, что сопротивление пробудит инстинктивную жадность, инстинктивное желание разодрать еще яростнее, еще больнее.
– Вахид…единственный…я твоя…
И зверь рычит человеческим голосом.
– МОЯ!
Раздвигая колени рабыни, нависая над ней. Войдет и перекусит ей горло, выпьет клокочущий фонтан феерического звериного счастья.
– Твоя…и умру твоей…любя тебя…
Замер, всматриваясь в окровавленное и бледное лицо, в разметавшиеся по полу волосы, в задыхающийся от страданий рот. Клыки впились в кожу, на язык брызнула теплая жидкость. От вкуса ее крови темнеет в глазах, из них сыплются разноцветные искры, а собственная кровь вспыхивает самым диким сполохом бешеного и неконтролируемого огня, испепеляя мне вены.
А потом вдруг Зверь забился в агонии внутри, и человек застонал, завыл, захлебнулся…Безумная, испепеляющая борьба. На смерть, настолько жестокая, что я слышу, как хрустят кости от обращения в обе стороны, выламываясь в звериные и восстанавливаясь в человеческие. Меня самого скрутило от боли, и я снова взвыл, задрав голову…всей силой воли изгоняя волка, выталкивая его из своего тела, загоняя в цепи, в клетку…Уткнулся поросшей шерстью мордой в ее грудь, тяжело дыша и дрожа всем телом. Язык медленно прошелся по рваной ране на плече, вкушая самую вкусную и самую острейшую кровь на свете. Меня пронизало током, вены натянулись, как провода, готовые вот-вот порваться.
– Любя тебя…любым… – шепчут иссохшиеся губы эскамы. – До смерти…до ада…
Когти медленно прятались под ногти, и ладони сжимали нежное изувеченное тело. Рана затянулась на глазах, и я принялся вылизывать истерзанную плоть, зализывая каждый шрам, каждую царапину, каждый клочок лохмотьев, чувствуя, как тело бьется подо мной в боли и дрожи, ненавидя себя за то, что сделал с этим телом. Исправляя, залечивая, регенерируя.
Волк не мог забирать боль…боль мог забрать только человек, слюна горного ликана может вернуть к жизни, и я жадно зализывал раны, забирая страдания. Вылизывал ее лицо, ее слезы, жадно лизал ее грудь, соски, втягивая их рот. Похоть не отступила, она все так же остра и безумна. Член ноет, бугрится узлами, вздыблен до такой степени, что кажется, его сейчас разорвет.
Спускаясь по животу вниз к израненным ногам, вылизывая каждый сантиметр ее тела. Снова поднимаясь к ее лицу с зажмуренными глазами, к дрожащим губам. Еще не человек, но уже не волк. Адское существо…дрожащее от страсти, пульсирующее от невыносимого до боли вожделения.
– Все еще хочешь умереть? – рычащим шепотом ей в рот, и ощутил, как тонкие и сильно дрожащие руки вскинулись, обняли меня за шею. Под ее пальцами шерсть и кожа. Она не может не чувствовать…что я еще не человек, не может не понимать, что на ней чудовище, и это оно ласкает ее тело. Это оно вгрызалось в него, оно рвало и трепало, и именно оно само дрожит от страсти, готовое вонзиться в нее изнывающим членом.
– С тобой…да…хочу…хочу быть твоей…Вахид…
И я до адской боли хочу ее своей, и я лгу – я бы уже от нее не отступился. Никогда. Ни волком, ни человеком. Но зверь отступает…он прячется, отходит назад…Накрыл грудь лапами, сжимая и накрывая губами торчащие соски, зализывая их так отчаянно, что она выгнулась подо мной и застонала…но уже не от боли. Первый женский стон, и зверь взметнулся снова, но я усилием воли смог загнать его обратно… я впервые был сильнее волка, впервые мог его обуздать.
– Посмотри мне в глаза…Лана.
Приоткрыла веки, и я задохнулся от красоты и глубины этих небесных глаз, на дне которых можно было сдохнуть самому. Отыскивая в них страх от того, что она видит…
– Боишься?
– Нет…
И я знаю, я чувствую, что она не лжет. Зверь все еще ревёт, все еще бьется взбесившимся чудовищем.
И мои алчные губы скользят по ее телу, по горячей коже. Чудовище с восторгом ласкало нежную девственную кожу, опускаясь вниз по животу к голому лобку и скрещенным ногам, раздвигая их в стороны и зарываясь между ними лицом, чтобы жадно всосаться, впиться в ее плоть, чтобы длинным звериным языком лизать между складками, отыскивая клитор, натирая его шершавым кончиком, погружая этот язык внутрь ее тела и хрипя от бешеного удовольствия глотать ее соки.
Язык забирается глубоко, бьется, лижет внутри, чувствуя, как стенки влагалища сжимают его и трепещут, лапы обхватывают стройные ноги, полулапы-полуруки. Губы неистово сосут клитор, пока Лана не выгибается с громким криком, распахнув широко ноги, вцепившись в мои черные волосы-шерсть. Ее оргазм не просто сладкий, он острый, он до дикости вкусный настолько, что внутри меня взрывается цунами. Оказывается, вкус удовольствия, женского удовольствия намного вкуснее вкуса боли.
Метнулся вверх, хватая лапами ее запястья, вылизывая их, обсасывая ее пальцы, нависая сверху, поднимая ноги под колени и одним мощным толчком вбиваясь в ее тело под громкий крик сорванной плевы, упругость которой я ощутил, когда вошел. Крик разорванной невинности, который тут же слизываю с ее рта, впиваясь в него поцелуем-укусом, захватывая в плен маленький язык, оплетая своим, отдавая ей вкус ее оргазма.
Налитый кровью член вонзается глубоко и сильно, туго стиснутый невинной плотью. Меня разрывает от аромата ее девственной крови, от запаха ее наслаждения… надкусывая запястье прижимаю к ее рту, чтобы заглушить боль вспышкой дикой похоти от капель моей крови, заставляя ее начать метаться подо мной…И я пьян от понимания, что она все еще жива, не просто жива, она стонет подо мной, со мной, она отдается мне, выгибается и распахивает ноги все шире, подставляя мне свое ненасытное влагалище, раскрываясь и отдавая мне свою сущность.
– Ты моя…Ланааа, моя….Скажи…кричи…
Хриплю ей в рот, не переставая двигаться в ней, и чувствуя, как она оплетает меня своими ногами, и я капаю в ее приоткрытый рот каплями своей крови еще, вбиваясь все сильнее, мощнее, хаотичней, по самые яйца. Пока ее плоть не сдавила мою в конвульсиях еще одной волны удовольствия и еще, и еще. Бьется в моих руках. Стонет, кричит, хрипит, извивается. Мой ликанский яд усиливает ее оргазм во сто крат, и она от него изнемогает, почти теряя сознание.
– Твоя…Вахид,…твоя! – мечется и кричит.
И я не могу терпеть. Меня разрывает от экстаза, мое семя выстреливает внутри ее плоти горячими струями, мой рев слышен по всей клетке, она содрогается от него, пока я изливаюсь в тело…нет…уже не просто эскамы.
Этой ночью я впервые не обратился…зверь отступил…шерсть спряталась под кожу, когти исчезли под ногтями, суставы не выкрутило и не сломало. Я лежал под ней на нашей разорванной одежде, прижимая тело Мотылька к себе, к своей груди.
***
Когда я вышел на рассвете из подвала вместе со смертной, все склонили головы и передо мной, и перед ней. Новая наложница господина. Выжившая после ласк и слияния со зверем, первая, кто вышла живой из подвала в длинном халате с распущенными волосами, щурясь от солнечного света. Не вышла…ее вынес на руках сам император.
Взгляд встретился с глазами матери, молча пронес ее мимо и отдал распоряжение Раису:
– Новые покои возле моих для наложницы…
– Слушаюсь, мой повелитель.
Глава 22
Смешно. Мне так смешно и в то же время грустно. Ведь я понимаю, что это лишь мечты моей маленькой девочки, достаточно наивной, чтобы верить во что-то вечное. И я мог бы рассказать ей, что она ошибается, что ничто по-настоящему доброе и светлое не может существовать постоянно. Иначе оно перестанет быть таковым. Оно превратится в обыденность…Но она настолько уверена в своей иллюзии, что я предпочитаю не разбить её хрупкие представления, а встать прямо перед ней, защищая от любого ветра, способного лёгким порывом унести в никуда тонкую вуаль её выдуманной реальности.
(с) Ульяна Соболева. Не люби меня
– Этому не бывать! Жалкая эскама никогда не станет наложницей! Никогда!
Читать бесплатно другие книги:
