Ловец бабочек. Мотыльки Демина Карина

Глава 2

Не всякий гранит науки одинаково полезен для желудка.

Размышления некоего студиозуса.

Панна Гуржакова разглядывала жениха через лорнет. Не то, чтобы со зрением у нее проблемы были, отнюдь, но по собственной убежденности лорнет придавал ей солидности.

– Вы прелестны, – промолвил жених, прикладываясь к ручке Гражины. И та зарделась, что маков цвет, пролепетала нечто неразборчивое, но ручку, что характерно, не забрала.

Хороший признак.

Панна Гуржакова отвернулась, скрывая торжествующую улыбку. Получилось! А ведь дочь, вот упертое создание, в кого только пошла? – наотрез отказывалась знакомиться со сродственником панны Белялинской. Заявила, мол, сама себе найдет жениха.

– Милые дети, правда? – ласково поинтересовалась панна Белялинска, поправляючи складочки нового платья из алого бархату. И надо сказать, пусть и яркий колер был – сама панна Гуржакова в жизни б не решилась одеть такой – но платье старой подруге шло несказанно.

Да и сама она… помолодела будто бы.

Посветлела.

– Они будто созданы друг для друга, – пропела панна Белялинска и смахнула накатившую на глаза слезу батистовым платочком.

С монограммою.

– Да, Гражинке он глянулся, – степенно ответила панна Гуржакова, – но не след торопить события…

По личику панны Белялинской скользнула тень. И на мгновенье показалось, что личико это, набеленое, напудренное, уродливо.

– А разве кто торопит? Впрочем, дело, конечно, ваше, но… сговориться следует, потому как уедет он и что тогда?

– Куда уедет? – тревога кольнула материнское сердце.

Как это уедет?

Зачем?

– Так ведь он в столице живет, – развела руками панна Белялинска. – И к нам погостить прибыл. На пару недель, а потом дела… сами понимаете, хозяйство без присмотра оставить никак неможно. Мигом все разворуют.

Этот аргумент был панне Гуржаковой более чем понятен. Оно и вправду, чуть ослабь руку хозяйскую, отверни глаз и люд подневольный сразу же расслабляется. А при расслаблении лезут ему в голову мысли всякого зловредного свойства.

– Я, конечно, не настаиваю, – панна Белялинска подняла кофейничек, подержала на ладони и поставила на стол, точно передумала на гостей этаких неблагодарных кофе изводить. – Но все же, как лицо заинтересованное настоятельно рекомендовала бы вам не медлить. Посмотрите на дочь… она расцвела, похорошела…

Гражинка и вправду поутратила обычную свою дебеловатость.

И смеялась.

И чегой-то там лепетала, всяко понятно, глупое, но паренек слушал превнимательно. И ручку не отпускал.

– Так… предложения еще не сделал, – сказала панна Гуржаковая, у которой этакая картина душевного единства дочери и жениха ейного, вызывала отчего-то не умиление, но глухую тревогу.

А предчувствиям своим она доверяла.

– Поверьте, за этим дело не станет…

– От как не станет, так и… – она вздохнула и с некоторой поспешностью, которая хозяйке определенно пришлась не по нраву, сменила тему. – Слыхали? В городе упырь завелся.

– Неужели?

Панна Белялинска с немалым трудом удержалась, чтобы не разбить кофейник о покатый лоб подруги. Вот же… чего ей, спрашивается, еще надо? Молод.

Хорош собой.

Состоятелен. При титуле.

А она носом крутит, будто заподозрила чего…

– А то, – панна Гуржакова откинулась на диванчике и, сцапав третий уж эклер, отправила его в рот. А эклеры ныне недешевы, и пусть получилось рассчитаться с некоторыми долгами, но… это еще не значит, что всяких тут эклерами закармливать можно. – Влюбленный…

– Кто?

– Упырь, – она и пальцы облизала, совершенно не чинясь.

– В кого влюбленный? – панна Белялинска изволила изобразить интерес и удивление. Удивление было наигранным, а вот интерес – вполне себе живым. Упырь…

Упырь – это необычно.

А необычное – дорого.

– Кто ж знает, – пожала панна Гуржакова полными плечами. – Говорят, ходит, рыщет, ищет свою суженую…

Она поерзала, потому как диванчик с виду прелестный, оказался жестким до невозможности.

…и подсвечники на каминной полке явно позолоченные.

– А куда пропали твои нефритовые кошечки? – панна Гуржакова ткнула пальцем в ту самую полку, где в прошлым годе имела честь лицезреть пару очаровательных статуэток из нефриту.

– Переставила в другое место… значится, рыщет, говорите? Влюбленный… и как определили, что упырь?

– По крылам… а чего переставили? Хорошо ведь смотрелись…

…и ваза, помнится, стояла перед лестницей цианьская, какого-то там веку, древность, стало быть, немалой стоимости. Куда подевалась?

…а ткань, если приглядеться, крашеная. Нет, в том беды нетуть, но крашена неровно, стало быть, перекрашивали… и было у панны Белялинской бархатное платье бледно-ружового колеру, от его, выходит, и перекрасила на красный. Девки ейные и носу в гостиную не кажут. Куда подевала? Или велела наверху сидеть, потому как им и перешитых нарядов не досталось?

Темнит она.

И женишок этот. Уж больно ко времени объявился, что бес из коробки… до того о сродственниках своих панна Белялинска не упоминала даже, а тут вдруг… нет, не надобно им этакого счастья.

Решение далось легко и панна Гуржакова вздохнула с немалым облегчением, будто камень с души свалился. Правда, подруженьке, которая глядела внимательно настороженно даже, она ни слова не сказала: ни к чему.

Просто…

Просто придет молодой человек важную разговору, а там… там панна Гуржакова чего-нибудь да придумает, вежливого, чтоб отношения не портить… а если не получится вежливого, то… то и демон с ними, с отношениями…

Родная дочь ей всяко дороже.

Родная дочь думала о том, что если ей еще раз поцелуют ручку, то она не сдержится и ручкой оною приложит нахала по уху, даром, что уши у жениха были крупными и розоватыми. Слегка оттопыриваясь, они вносили ноту диссонанса в изящное его обличье. И вот странное дело, сама-то Гражина никогда прежде не считала себя красавицею, а потому придерживалась мнения, что судить по людям надобно не по внешности, теперь же…

– Вы так прельстительно прелестны, – жених изволил наклониться к самому уху, в которое дыхнул ядреною смесью одеколоны и мятного ополаскивателя для рта.

Матушка тоже такой пользовала.

А еще пастилки рассасывала, чтоб, значится, дыханье обрело легкость и изящество, как сие писали в рекламном листке. Гражине всегда ж непонятно было, легкость легкостью, но изящество?

– Я как увидел вас, так весь прозрел, – ручку слюнявить он, верно, почуявши скептический настрой невесты, поостерегся, зато подвинулся ближе.

Еще немного и спихнет ее с диванчика.

Впрочем, отодвигаться Гражина не стала – некуда. Да и матушка следит зорким глазом. И небось, не одобрит подобного поведения, зудеть станет, выговаривать… этот-то ей по нраву… конечно, и странно даже, что самой Гражине жених не глянулся.

Ведь хорош.

Красивей даже князя, хотя… князь, тот настоящий, пусть и с хвостом, а вот этот. Гражина глядела и не могла понять, отчего же несомненная красота Вильгельма оставляла ее равнодушной.

Высок.

Строен.

Черты лица правильные… лопоухий… так это почти незаметно.

А вот дурость – так очень даже заметно. Что жених не шибко умен, Гражина поняла сразу, стоило ему рот открыть. Ну не будет разумный человек сходу другого разумного человека в благоглупостях топить.

– Вы прям меня вдохновили, – промолвил жених, приложивши обе руки почему-то не к сердцу, но к животу.

– На подвиг? – не удержалась Гражина.

– На стих! Я пописываю, знаете ли, иногда, – скромно потупился он.

– Главное, чтоб не при людях…

– Что?

– Ничего. Я всегда восхищалась поэтами, – солгала Гражина.

За ложь эту простится. Положено девице ее лет поэтами восхищаться, особенно теми, которые пишут о любви, а вряд ли жених ее потенциальный отыскал иные темы.

– О, что вы, я не поэт, я так…

– Пописываете…

– Именно… а хотите, я вам прочту!

– Нет, – Гражина, как и подозревала, осталась неуслышанной. Жених вскочил. Вновь прижал ладони к животу – может, мается им? – и очи воздел к потолку. Очи эти он имел дурную привычку пучить, отчего лицо, и без того не слишком омраченное интеллектом, вовсе обретало некоторую дуроватость.

Он сделал глубокий вдох.

И возопил.

– Расцвела над поляной калина…

Гражина закрыла глаза.

– Отвечай же скорее, Гражина…

И на колено бухнулся.

Весело захлопала панна Белялинска.

– Браво, браво…

Она всерьез, что ли?

– Очень мило… – выдавила Гражина, чувствуя, как заливается краской. Вот что за глупая особенность организму – чуть что, так краснеть. И со стороны, верно, выглядит все так, будто бы покраснела она от девичьей стыдливости.

– Так вы согласны? – с придыханием поинтересовался женишок.

– На что?

– Как на что? – его левая бровь поднялась выше правой. – Я ж сказал?

– Расцвести над поляной? – Гражина подобрала юбки и поднялась. Хватит с нее. Уж лучше привычное матушкино зудение, чем эти, с позволения сказать, поэтические экзерсисы. – При всем моем уважении, это не в моих силах…

В выпуклых глазах жениха мелькнуло что-то… нехорошее.

– Замуж, – севшим голосом произнес он. – Вы согласны составить собою мое личное счастье? И выйти за меня замуж.

– Нет.

– Гражина! – возопила панна Белялинска, хватаясь за грудь, но за правую. После, конечно, вспомнила, что у приличных людей сердце слева пребывает и руки перекинула. Оглянулась, прикидывая, не упасть ли в обморок, но поняла, что ловить ее некому, а на козетке матушка восседает, стало быть, падать на пол придется, и передумала. – Гражина, что ты такое говоришь?!

Нет, еще бы седмицы две тому Гражина промолчала бы.

И уже дома, слезами и вздохами, попыталась бы матушку разжалобить, но ныне она вдруг явственно осознала, что та она, прежняя, была жалкою и никчемною.

– Правду, – она выдержала взгляд панны Белялинской. – Мы только познакомились, и сразу замуж?

– Я в вас влюблен!

– Уже?

– С первого взгляда, – жених неловко поднялся и отряхнул костюмчик. – Я как узрел вас, так сразу и понял, что вот она, женщина, с которой я могу быть счастлив!

Звучало хорошо.

И, та, прошлая Гражина, мечтала о подобном. Чтобы любовь, чтобы с первого взгляда и на всю жизнь… чтобы сердца в унисон и за руку держаться… и робкий поцелуй в щеку… стоило представить, как жених целует ее, прикасается к щеке розовыми влажными губами, и Гражину передернуло.

– Боюсь, – сдержанно сказала она, – не могу сказать о том же.

Воцарилось молчание.

Настороженное.

Злое?

– Мы с вами толком и не знакомы, – та прошлая Гражина никуда не исчезла. Ей было до жути неудобно за поведение Гражины нынешней, за злые ее слова и то смущение, которое должен был бы испытывать несчастный юноша после отказа. А вот нынешняя почему-то была уверена, что испытывает он отнюдь не смущение, а ярость, которую отчаянно силится скрыть. – И при всем уважении, я не готова связать свою жизнь с человеком, которого вижу впервые…

Она подхватила юбки.

Показалось вдруг, что панна Белялинска сейчас ударит.

Глупость… конечно, показалось… а матушка встала, чашечку с кофием нетронутым на столик вернула и произнесла.

– Нам, пожалуй, пора… – и голос ее был на диво спокоен.

– А я…

– Еще встретимся, надеюсь, – солгала Гражина. И жених ожил, встрепенулся.

– Конечно, встретимся, и в сердце своем я буду хранить надежду, что вы, о прекрасная Гражина, смилостивитесь…

– Храните, – Гражина решила быть великодушной.

В конце концов, чужие надежды ей жить не мешают.

Уже в экипаже матушка поинтересовалась:

– Он и вправду тебе не нравится?

Гражина вздохнула.

Началось? Сейчас ей выскажут и за поведение неподобающее. И за грубость. И еще за неспособность хоть раз в жизни послушать маму и ответить согласием своему счастью…

– Он глуп.

– Так и ты не шибко разумна, – матушка вытащила любимую табакерку и, откинувши крышечку мизинцем, ухватила щепоть табаку.

– Вот именно, – Гражина наблюдала за матушкой искоса. Странно, что та столь спокойна и даже довольною выглядит. – Если даже мне заметно, что он дурак…

– Зато красивый.

– Я не любоваться им собираюсь, а жить…

– Состоятельный?

– Мы сами не бедны.

– При титуле…

– Как нам сказали…

Матушка чихнула и довольно зажмурилась. А Гражина, радуясь тому, что неприятная беседа откладывается, продолжила.

– Что мы о нем знаем? Появился вдруг. Состоятельный и знатный. Красивый, как вы сказали… не особо умный. Почему тогда до сих пор не женатый? Неужели в Познаньске охотников не нашлось? Охотниц, – поправилась она. – А если там не сгодился, чтоб женить, то нам тогда зачем?

Матушка закрыла табакерку.

Сделала глубокий вдох, очи прикрыла… задумалась, стало быть…

– Верно говоришь, доченька, – наконец, произнесла она. – Всем хорош, да только… как петушок золоченый. Сковырнешь позолоту и сахар один. А от сахару зубы болят… нет, нам такой жених не нужен.

Никакой не нужен.

У нее уже есть один, тот, чье имя в королевстве произносить не принято. И матушка, услышь это имя, придет в ужас, а то и вовсе обезумеет от гнева… что сделает? Запретит упоминать? Сразу за вожжи возьмется? Нет, вожжами она только грозится горазда, а никого никогда не тронула, даже Матренку, которая новое бархатное платье испоганила, только за косу оттаскала во гневе, после ж сама винилась и платье порченное отдала. Матренка из него юбку себе пошила, форсила после перед остальными…

…вожжи вожжами, а вот в монастырь какой на покаяние отправит.

…или, коль Гражина сама ехать откажется, – а она откажется, ей в монастырь неможно, – письмецо пошлет. Слыхала Гражина, что в иных монастырях человеку сгинуть легче легкого.

Страшно?

А то… она ведь живой человек. Ей неохота в каменную утробу, чтобы дни в постах да молитвах коротать… и чего уж проще, отступиться, да…

…она снова сон тот видела, который почти как наяву. И луг. И травы были душисты, тяжелы. И жарило солнце. И она, Гражина, бежала к человеку… будто бы к человеку, который на вершине холма ждал ее, терпелив и прекрасен… и вот же, лица его не разглядеть – солнце глаза слепит – а Гражина все одно знала, что был он прекрасен, прекрасней всех людей…

– Не переживай, – матушка молчание по-своему оценила, погладила Гражину по руке. – Мы тебе иного найдем, лучше прежнего…

– Спасибо.

Гражина сдержала вздох.

Уже нашла.

…почти…

…ныне вечером ее ждать будут на старом месте… и… и страшно было с того.

Глава 3. Где речь идет об угнетателях, угнетенных и гробах

Если бы Земля была плоской, кошки бы уже все с нее скинули

…вывод, к которому пришла одна старая дева после долгих научных изысканий.

Горячий чай.

Сырники горочкой. Сметана найсвежайшая в фарфоровой креманке. Булочки с тмином. Масло. Варенье. Скатерку и ту поменяли. Сколько себя Катарина помнила, ей не случалось видеть этаких от скатерок, чтоб накрахмаленные до хруста и белоснежные…

Голодною волчицей кружила официантка, не спуская с князя томного взгляду.

А Катарине доставались редкие, оценивающие и ревнивые. В какой-то момент почудилось даже, что не совладает официантка с этакими чувствами да и учинит какую-нибудь пакость…

…чай подала холодный.

Слабый.

Не чай – водица крашеная.

– Зачем вам гробы? – не выдержала молчания Катарина. Нервы были натянуты до предела.

Хелег.

Харольд.

И Нинель.

И Вересковский, который скончался скоропостижно. Слишком все завязалось в один узел, а Катарина не представляла, с какой стороны к этому узлу подступиться.

– Я же не спрашиваю вас, что вчера произошло? – вопросом на вопрос ответил князь, и хвост его лег на стол, аккурат между двумя креманками.

Официантка испустила вздох, то ли томный, то ли испуганный. Конечно, хвост – это не то, что женщина ожидает увидеть в мужчине, но… во всем остальном князь был прекрасен, а потому с этакою мелочью – подумаешь, хвост – она готова была смириться.

– А почему не спрашиваете?

Катарине стало обидно.

Ей, значит, холодный чай и черствый хлеб. А ему сырнички горкой… и где справедливость?

– А вы ответите? – он крутанул ложечку в пальцах.