На дороге Керуак Джек

7

Следующие десять дней были, как выразился бы В. К. Фильдс [25], «чреваты неукротимой бедою» – и безумны. Я вписался к Роланду Мейджору в шикарную фатеру, принадлежавшую предкам Тима Грея. У каждого из нас была своя спальня, еще имелись кухонька с едой в леднике и громадная гостиная, где Мейджор сидел в шелковом халате и сочинял новейший Хемингуёвый рассказ – краснолицый толстенький холерик, ненавидевший все на свете; но он же умел зажигать очаровательнейшую и милейшую улыбку на свете, когда свет этот преподносил ему по ночам что-нибудь милое. Он такой сидел за столом, а я прыгал вокруг по толстому мягкому ковру в одних твиловых штанах. Он только что закончил рассказ про парня, впервые в жизни приехавшего в Денвер. Его звать Фил. Спутник его – таинственный и спокойный чувак по имени Сэм. Фил идет врубаться в Денвер и зависает на какой-то богеме. Потом возвращается в номер. Похоронным тоном говорит:

– Сэм, они и тут есть. – А тот лишь печально глядит в окно.

– Да, – отвечает. – Я знаю. – И весь прикол в том, что Сэму необязательно ходить и смотреть самому. Богема в Америке повсюду, сосет ее кровь. Мы с Мейджором – большие кореша; он считает, что я очень далек от богемы. Мейджору, как и Хемингуэю, нравятся хорошие вина. Он вспоминал свою недавнюю поездку во Францию:

– Ах, Сал, посидел бы ты со мной высоко в стране басков с холодной бутылочкой «Пуанон Диз-нёв» – тогда б и понял, что кроме товарных вагонов есть кое-что еще.

– Да знаю я. Просто люблю и товарные вагоны, и читать на них названия, типа «Миссури – Тихоокеанская», «Большая Северная», «Рок-Айлендская линия»[26]. Ей-Богу, Мейджор, если б только я мог рассказать тебе обо всем, что со мною было, пока я сюда добирался.

Ролинсы жили в нескольких кварталах оттуда. То была превосходнейшая семейка – молодящаяся мама, совладелица гостиницы-развалюхи в трущобах, пятеро сыновей и две дочери. Самым диким сынком был Рей Ролинс, кореш Тима Грея с детства. Он с ревом ворвался забрать меня, и мы сразу же с ним поладили. Оттянулись по выпивке в барах на Колфаксе. Одной сестренкой Рея была красавица-блондинка по кличке Детка – этакая западная куколка, теннисистка и серфингистка. Она была девчонкой Тима Грея. А Мейджор, который вообще-то в Денвере проездом, но проездом основательным, с квартирой, ходил с сестрой Тима Грея Бетти. У меня одного не было девушки. Я у всех спрашивал:/p>

– Где Дин? – Все улыбались и качали головами.

И вот в конце концов случилось. Зазвонил телефон, то был Карло Маркс. Сообщил мне адрес своего подвала. Я спросил:

– А что ты делаешь в Денвере? В смысле что делаешь? Что происходит?

– О, погоди расскажу.

Я бросился к нему на стрелку. Он работал по вечерам в универмаге «Мейс»;[27] чокнутый Рей Ролинс позвонил ему туда из бара и заставил уборщиц бегать его искать, рассказав им, что кто-то помер. Карло немедленно решил, что помер я. А Ролинс сказал ему по телефону:

– Сал в Денвере. – И дал мой адрес и номер.

– А Дин где?

– Тоже тут. Давай расскажу. – Оказалось, Дин обхаживает сразу двух девчонок: одна – Мэрилу, его первая жена, которая сидит и ждет его в гостинице; вторая – Камилла, новая девушка, которая тоже сидит и ждет его в гостинице. – Дин носится между ними обеими, а в перерывах забегает ко мне заканчивать наши с ним собственные дела.

– И что это за дела?

– Мы с Дином открыли вместе грандиознейший сезон. Пытаемся общаться абсолютно честно и абсолютно полно, говорить друг другу все, что у нас на уме. Пришлось сесть на бензедрин. Устраиваемся на кровати друг напротив друга по-турецки. Наконец я научил Дина, что ему под силу все, что заблагорассудится: стать мэром Денвера, жениться на миллионерше или быть величайшим поэтом со времен Рембо. Но он все еще бегает смотреть эти свои карликовые автогонки. Я хожу с ним. Там он горячится, скачет и орет. Сал, Дин в натуре на таком завис. – Маркс хмыкнул в душе и задумался.

– Каков распорядок? – спросил я. В жизни Дина всегда распорядок.

– Распорядок таков: я вот уже полчаса как с работы. В это время Дин в гостинице развлекает Мэрилу и дает мне время умыться и переодеться. Ровно в час делает ноги от Мэрилу к Камилле – конечно, ни та, ни другая не знают, что творится, – и разок ей вжаривает, давая мне время приехать ровно в полвторого. Потом отправляется со мной – сперва ему приходилось отпрашиваться у Камиллы, и она уже стала меня ненавидеть, – и мы заваливаем сюда и разговариваем до шести утра. Обычно тратим на это больше, но сейчас все ужасно сложно и ему не хватает времени. Затем в шесть он возвращается к Мэрилу – а завтра вообще весь день будет бегать за бумажками для их развода. Мэрилу не возражает, но настаивает, чтоб он и ей ввинчивал, пока суд да дело. Она говорит, что его любит, Камилла тоже.

Потом он рассказал мне, как Дин познакомился с Камиллой. Рой Джонсон, парнишка из бильярдной, обнаружил ее где-то в баре и отвел в гостиницу; гордость в нем возобладала над здравым смыслом, и он созвал всю банду на нее полюбоваться. Все сидели и разговаривали с Камиллой. Дин смотрел в окно, и больше ничего. Потом все свалили, а он лишь взглянул на Камиллу, показал себе на запястье и разогнул четыре пальца (в смысле что вернется в четыре) – и вышел. В три перед носом Роя Джонсона дверь заперли. В четыре Дину открыли. Я хотел прямо сейчас идти взглянуть на этого безумца. К тому же он обещал уладить мои дела; он знал всех девчонок в городе.

Мы с Карло пошли по затрапезным улицам в денверской ночи. Воздух был мягок, звезды так прекрасны, а всякий булыжный переулок так зазывал в себя, что мне казалось, будто я во сне. Подошли к тем меблированным комнатам, где Дин колбасился с Камиллой. То был старый краснокирпичный дом, окруженный деревянными гаражами и старыми деревьями, торчащими из-за оградок. Мы поднялись по лестнице, застланной ковром. Карло постучал; и тут же отскочил прятаться; ему не хотелось, чтоб его увидела Камилла. Я остался в дверях. Открыл Дин, совсем голый. На кровати я увидел брюнетку, одно прелестное сливочное бедро прикрыто черными кружевами, она подняла на меня взгляд с легким недоумением.

– Ух ты, Са-а-ал! – протянул Дин. – Н-ну это… э-э… кхм… да, конечно, ты прибыл… ну, старый сукин сын, ты наконец вышел, значит, на дорогу… Ну, это, гляди… нам надо… да-да, сейчас же… мы должны, просто обязаны!.. Так, Камилла… – И он крутнулся к ней. – Вот Сал, мой старый кореш из Нью-Йор-р-ка, это его первая ночь в Денвере, и мне абсолютно необходимо показать ему тут все и найти ему девушку.

– Но когда ты вернешься?

– Так, сейчас… – (взгляд на часы) – … ровно час четырнадцать. Я вернусь ровно в три четырнадцать подремать часок с тобою, сладко погрезить, моя милая, а потом, как ты знаешь, я тебе говорил, и мы же условились, мне надо будет сходить к одноногому юристу по части тех бумажек – посреди ночи, как это ни странно, но я же все под-роб-ней-ше тебе объяснил… – (То была маскировка его рандеву с Карло, который по-прежнему прятался.) – Поэтому сейчас же, вот сию же минуту я должен одеться, натянуть штаны, вернуться к жизни, то есть ко внешней жизни, улицам и всякому-разному, мы ж договорились, уже час пятнадцать, а время уходит, уходит…

– Ну ладно, Дин, но, уж пожалуйста, возвращайся к трем.

– Я же сказал, милая, и запомни – не к трем, а к трем четырнадцати. Мы же с тобой прямо в глубочайших и чудеснейших глубинах наших душ, моя милая? – И он подошел и несколько раз ее поцеловал. На стене был нарисован голый Дин с огромной висячкой и прочим – работа Камиллы. Я был поражен. Сумасшествие, да и только.

Мы рванули в ночь; Карло нагнал нас в переулке. И мы проследовали по самой узкой, самой странной, самой извилистой городской улочке, какую я в жизни видел, где-то в самой глубине денверского Мексиканского города. В спящей тиши мы разговаривали громко.

– Сал, – сказал Дин. – У меня тут девчонка ждет тебя вот в эту самую минуту – если не на работе, – (взгляд на часы). – Официантка, Рита Беттенкур, клевая цыпочка, ее чуток клинит по парочке сексуальных напрягов, которые я пытался выправить, думаю, ты разберешься, я ж тебя как облупленного знаю, старик. Поэтому сейчас же туда пойдем – надо пива принести, нет, у них самих есть, вот черт! – Он стукнул себя кулаком в ладонь. – Мне же еще сегодня надо влезть в ее сестренку Мэри.

– Что? – сказал Карло. – Я думал, мы поговорим.

– Да, да, после.

– О, эта денверская хандра! – завопил Карло в небеса.

– Ну, разве не прекраснейший, не милейший ли он чув-вак на целом свете? – спросил Дин, тыча мне кулаком под ребра. – Глянь на него. Только глянь на него! – А Карло начал свой мартышечий танец на улицах жизни, как я уже столько раз видел повсюду в Нью-Йорке.

Я только и смог вымолвить:

– Так какого же дьявола мы делаем в Денвере?

– Завтра, Сал, я знаю, где найду тебе работу, – сказал Дин, снова переключаясь на деловой тон. – Поэтому я к тебе заеду, как только случится перерыв с Мэрилу, прям туда к тебе на фатеру, поздороваюсь с Мейджором, отвезу тебя на трамвае (черт, машины у меня нету) на рынки Камарго, ты там сможешь сразу начать работать и в пятницу уже получишь зарплату. Мы все тут вглухую на мели. У меня уже не первую неделю совершенно нет времени работать. А в пятницу вечером, вне всяких сомнений, мы втроем – старая троица Карло, Дин и Сал – должны сходить на карликовые автогонки, а туда нас подбросит парень в центре, я его знаю и договорюсь… – И так все дальше и дальше в ночь.

Мы добрались до того дома, где жили сестренки-официантки. Та, что для меня, все еще была на работе; дома сидела та, которую хотел Дин. Мы устроились на ее кушетке. Как раз в это время мне полагалось звонить Рею Ролинсу. Я позвонил. Он сразу приехал. Едва войдя, снял рубашку и майку и начал обнимать совершенно ему незнакомую Мэри Беттенкур. По полу катались бутылки. Настало три часа. Дин сдернулся с места погрезить часок с Камиллой. Вернулся он вовремя. Явилась вторая сестра. Теперь нам всем требовалась машина, и мы слишком шумели. Рей Ролинс вызвонил приятеля с машиной. Тот приехал. Все набились внутрь; Карло на заднем сиденье пытался вести с Дином запланированный разговор, но слишком много суматохи вокруг.

– Поехали все ко мне на квартиру! – закричал я. Так и сделали; в тот же миг, как машина остановилась, я выпрыгнул и встал на голову на газоне. Все мои ключи выпали; я их так и не нашел. Вопя, мы вбежали в дом. Роланд Мейджор в своем шелковом халате преградил на путь:

– Я не потерплю подобных сборищ в квартире Тима Грея!

– Что-о? – заорали мы. Поднялась неразбериха. Ролинс катался по газону с одной официанткой. Мейджор нас не впускал. Мы поклялись позвонить Тиму Грею, чтоб дал добро на вечеринку, а также пригласить его самого. Вместо этого все опять рванули по притонам в центре Денвера. Я вдруг оказался посреди улицы в одиночестве и без денег. Пропал мой последний доллар.

Я прошел миль пять по Колфаксу до своей уютной постельки в квартире. Мейджору пришлось меня впустить. Интересно, состоялся ли у Дина с Карло их задушевный разговор. Потом узнаю. Ночи в Денвере прохладные, и я уснул, как бревно.

8

Потом все стали планировать грандиозный поход в горы. Началось утром, вместе с телефонным звонком, который все только усложнил, – звонил мой дорожный дружбан Эдди, просто наобум; он запомнил некоторые имена, что я упоминал. Теперь мне выпала возможность получить назад свою рубашку. Эдди жил со своей девчонкой в доме рядом с Колфаксом. Спрашивал, не знаю ли я, где можно найти работу, и я ответил, чтоб подходил сюда, прикинув, что про работу будет знать Дин. Тот примчался в спешке, пока мы с Мейджором торопливо завтракали. Дин не хотел даже присесть.

– Мне тысячу дел надо сделать, на самом деле нет времени даже отвезти тебя на Камарго, ну да ладно, поехали.

– Подождем моего дорожного кореша Эдди.

Мейджор развлекался, глядя на нашу спешку. Он-то приехал в Денвер писать в свое удовольствие. К Дину относился с сугубым почтением. Тот не обращал внимания. Мейджор разговаривал с Дином примерно так:

– Мориарти, что это я слышу – вы спите с тремя девушками одновременно? – А Дин шоркал ногами по ковру и отвечал:

– О да, о да, так оно и бывает, – и смотрел на часы, а Мейджор чванливо хмыкал. Убегая с Дином, я чувствовал себя бараном – Мейджор был убежден, что тот недоумок и дурак. Дин, конечно, таковым не был, и мне хотелось всем это как-то доказать.

Мы встретились с Эдди. Дин и на него не обратил внимания, и мы двинулись на трамвае сквозь жаркий денверский полдень искать работу. Меня корежило от одной мысли. Эдди трещал без умолку, как обычно. На рынках мы нашли человека, который согласился нанять нас обоих; работа начиналась в четыре утра и заканчивались в шесть вечера. Человек сказал:

– Мне нравятся парни, которым нравится работать.

– Тогда я как раз для вас, – ответил Эдди, а вот я насчет себя был не так уверен. «Просто не буду спать», – решил я. Вокруг столько другого интересного.

Наутро Эдди явился на работу; я – нет. У меня была постель, а еду в ледник покупал Мейджор, и за это я готовил и мыл посуду. А сам тем временем полностью встревал во всё. Однажды вечером Ролинсы устроили у себя большую попойку. Мама Ролинс уехала путешествовать. Рей обзвонил всех, кого знал, и велел принести виски; затем прошелся по девочкам у себя в записной книжке. С ними он заставил разговаривать в основном меня. Объявилась целая куча девчонок. Я позвонил Карло узнать, что сейчас поделывает Дин. Тот должен был приехать к Карло в три часа ночи. После попойки я отправился туда.

Квартира Карло находилась в полуподвале старых краснокирпичных меблирашек на Грант-стрит возле церкви. Заходишь в проулок, спускаешься по каким-то каменным ступенькам, открываешь старую грубую дверь и проходишь что-то вроде погреба – и вот уже его дощатая дверь. Походило на келью русского отшельника: кровать, свеча горит, из каменных стен сочится влага, да еще висит какая-то безумная самодельная икона, его произведение. Он читал мне свои стихи. Назывались «Денверская хандра». Карло утром проснулся и услышал, как на улице возле его кельи вякают «вульгарные голуби»; увидел, как на ветвях качаются «печальные соловьи», и те напомнили ему о матери. На город опустился серый саван. Горы, величественные Скалистые горы, что видны на западе из любой части города, были «из папье-маше». Вселенная целиком спятила, окосела и стала крайне странной. Он писал о том, что Дин – «дитя радуги», источник своих мук он носит в мучительном приапусе. Он называл его «Эдиповым Эдди», которому приходится «соскабливать жвачку с оконных стекол». Сидел в своем подвале и размышлял над огромной тетрадкой, куда заносил все, что происходит каждый день, – все, что сделал и сказал Дин.

Дин пришел по расписанию.

– Все четко, – объявил он. – Развожусь с Мэрилу, женюсь на Камилле, и мы с нею едем жить в Сан-Франциско. Но только после того, как мы с тобой, дорогой Карло, съездим в Техас, врубимся в Старого Быка Ли, в этого клевого гада, которого я никогда не видел, а вы двое мне о нем все уши прожужжали, а уж потом двину в Сан-Фран.

Затем они приступили к делу. Скрестив ноги, уселись на кровать и уставились друг на друга. Я скрючился на ближайшем стуле и увидел всё. Начали с какой-то абстрактной мысли, обсудили ее; напомнили друг другу еще про что-то отвлеченное, позабытое за суетой событий; Дин извинился, но пообещал, что сможет вернуться к этому разговору и хорошенько с ним управиться, присовокупив примеры.

Карло сказал:

– Как раз когда мы пересекали Вази, я хотел сказать тебе о том, что чувствую по части твоей одержимости карликами, и вот как раз тогда, помнишь, ты показал на того старого бродягу в мешковатых штанах и сказал, что он вылитый твой отец?

– Да, да, конечно, помню; и не только это, там начался мой собственный поток, что-то настолько дикое, что я должен был тебе рассказать, я совсем забыл, а сейчас вот ты мне напомнил… – И родились еще две новые темы. Они их перемололи. Потом Карло спросил Дина, честен ли тот, и в особенности – честен ли тот с ним в глубине своей души.

– Почему ты опять об этом?

– Я хочу знать напоследок одно…

– Но вот, дорогой Сал, ты слушаешь, сидишь там, давай спросим Сала. Что он скажет?

И я сказал:

– Это последнее – как раз то, чего ты не добьешься, Карло. Никто не может добиться этого последнего. Мы и живем-то дальше в надеждах поймать это раз и навсегда.

– Нет, нет, нет, ты говоришь совершеннейшую чушь, это шикарная романтика Вульфа![28] – сказал Карло.

А Дин сказал:

– Я совсем не это имел в виду, но пусть уж у Сала будет собственное мнение, и на самом деле, как считаешь, Карло, ведь есть какое-то достоинство в том, как он сидит и врубается в нас, этот кошак ненормальный приехал через всю страну – старик Сал не скажет, ни за что не скажет.

– Дело не в том, что я не скажу, – возмутился я. – Я просто не знаю, к чему вы оба клоните или к чему стремитесь. Я знаю, что это чересчур для кого угодно.

– Все, что ты говоришь, негативно.

– Тогда чего же вы пытаетесь тут добиться?

– Скажи ему.

– Нет, ты скажи.

– Нечего говорить, – сказал я и рассмеялся. На мне была шляпа Карло. Я натянул ее на глаза. – Я хочу спать, – сказал я.

– Бедный Сал постоянно хочет спать. – Я сидел тихо. Они завели сызнова: – Когда ты занял тот пятачок расплатиться за стейки по-куриному [29]…

– Да нет, дядя, за чили! Помнишь, в «Техасской звезде»?

– Я спутал со вторником. Когда занимал тот пятачок, ты еще сказал, вот слушай, ты сказал: «Карло, это последний раз, когда я сажусь тебе на шею», – будто ты и впрямь садился и будто на самом деле мы условливались с тобой, что больше ты мне на шею не садишься.

– Нет-нет-нет, совсем не так… Теперь, если тебе угодно, внемли опять той ночи, когда Мэрилу плакала в комнате и когда я, повернувшись к тебе и указав своей подчеркнутой искренностью тона, которая, мы же оба это знали, была нарочитой, но имела свое намерение, то есть я своей актерской игрой показал, что… Но погоди, дело-то не в этом!

– Конечно, не в этом! Потому что ты забыл, что… Но не стану больше тебя обвинять. Да – вот что я сказал… – И дальше, глубже в ночь вот так говорили они. На заре я поднял голову. Они увязывали последние утренние соображения: – Когда я сказал тебе, что мне надо спать из-за Мэрилу, то есть из-за того, что мне надо ее увидеть в десять утра, у меня появился безапелляционный тон вовсе не из-за того, что ты до этого сказал о необязательности сна, а только, учти, только лишь потому, что мне абсолютно, просто, чисто и без всяких чего бы то ни было необходимо лечь спать, в смысле, дядя, у меня глаза слипаются, покраснели, болят, устали, избиты…

– Ах, дитя… – вздохнул Карло.

– Нам сейчас просто надо лечь спать. Давай остановим машину.

– Машину не остановить! – заорал Карло во весь голос. Запели первые птицы.

– Итак, когда подниму руку, – произнес Дин, – мы закончим разговаривать, мы оба поймем, чисто и без всяких разборок, что мы просто прекращаем говорить и просто будем спать.

– Нельзя так останавливать машину.

– Стоп машина! – сказал я. Они посмотрели на меня.

– Он все это время не спал и слушал. О чем ты думал, Сал? – Я рассказал им, о чем думал: они оба – потрясные маньяки, а я всю ночь слушал их, будто разглядывал часовой механизм высотой аж до самого перевала Бертуд, сделанный, однако, из мельчайших деталей, какие бывают в самых хрупких часах на свете. Они улыбались. Я ткнул в них пальцем и сказал:

– Если так и дальше пойдет, вы оба свихнетесь, но дайте мне знать, что с вами творится по ходу.

Я вышел и поехал на трамвае к себе на квартиру, а горы Карло Маркса из папье-маше занимались красным, пока великое солнце подымалось из-за восточных равнин.

9

Вечером меня потащили в поход в горы, и я не видел Дина и Карло пять дней. Детка Ролинс взяла машину своего начальника покататься на выходных. Мы захватили костюмы, развесили их по окнам машины и двинулись к Централ-Сити: Рей Ролинс за рулем, Тим Грей развалился сзади, а Детка восседала впереди. Я впервые увидел Скалистые горы изнутри. Централ-Сити – древний горняцкий поселок, когда-то прозванный «Самой богатой квадратной милей на свете»; старые хрычи, бродившие по горам, нашли там значительные залежи серебра. Разбогатели они в одночасье и выстроили себе на крутом склоне посреди своих хибар прекрасный оперный театрик. Туда приезжали Лилиан Рассел и звезды европейской оперы [30]. Потом Централ-Сити стал городом-призраком, пока энергичные типы из Торговой палаты нового Запада не решили возродить это местечко. Надраили маленький театр, и каждое лето там стали выступать звезды из «Метрополитена»[31]. Для всех замечательные каникулы. Туристы съезжались отовсюду – даже звезды Голливуда. Мы въехали в гору и обнаружили, что узкие улочки под завязку набиты публикой фу-ты-ну-ты. Я вспомнил Мейджорова Сэма: Мейджор был прав. Он и сам был тут – включал всем свою широкую светскую улыбку, самым искренним манером охая и ахая по любому поводу.

– Сал, – закричал он, хватая меня за руку, – ты только посмотри на этот старенький городок. Только подумай, как здесь было сто – да, к черту, всего восемьдесят, шестьдесят лет назад: у них была опера!

– Ну, – ответил я, подражая его персонажу, – но они-то тут.

– Сволочи, – выругался он. И отправился наслаждаться дальше под ручку с Бетти Грей.

Детка Ролинс оказалась предприимчивой блондинкой. Знала один старый горняцкий домик на окраине, где мы, мальчики, в эти выходные могли б заночевать; нужно было лишь вычистить его. К тому же в нем можно закатывать крупные вечеринки. То была старая развалюха, изнутри под дюймовым слоем пыли; еще имелась веранда, а на задах колодец. Тим Грей с Реем Ролинсом засучили рукава и приступили к уборке, и эта громадная работа заняла у них весь день и часть ночи. Но у них имелось ведро пивных бутылок, и все шло прекрасно.

Что же до меня, то мне поручалось быть гостем оперы, сопровождать туда Детку. Я надел костюм Тима. Всего несколько дней назад я приехал в Денвер как бродяга; теперь же на мне сидел четкий костюм, под руку – ослепительная, хорошо одетая блондинка, и я кланялся разным сановникам и болтал под люстрами в фойе. Что бы сказал Джин с Миссисипи, если б увидел меня!

Давали «Фиделио»[32].

– Какая хмарь! – рыдал баритон, восставая из темницы под стонущим камнем. Я рыдал с ним. Я тоже вижу жизнь вот так. Опера меня настолько увлекла, что я ненадолго забыл обстоятельства собственной чокнутой жизни и потерялся в великих скорбных звуках Бетховена и богатых рембрандтовских тонах повествования.

– Ну, Сал, как тебе постановка этого года? – гордо спросил меня потом Денвер Д. Долл на улице. Он был как-то связан с Оперной ассоциацией.

– Какая хмарь, какая хмарь, – ответил я. – Совершенно великолепно.

– Теперь непременно нужно встретиться с артистами, – продолжал он своим официальным тоном, но, к счастью, забыл об этом в горячке других дел и исчез.

Мы с Деткой вернулись в шахтерскую хижину. Я разоблачился и тоже взялся за уборку. Работа была несусветная. Роланд Мейджор сидел посередине большой комнаты, где всё уже вымыли, и отказывался помогать. На столике перед ним стояли бутылка пива и стакан. Пока мы носились вокруг с ведрами воды и швабрами, он предавался воспоминаньям:

– Ах, если бы вы только могли поехать со мною, попить чинзано, послушать музыкантов из Бандоля – вот тогда б вы пожили по-настоящему. И еще есть Нормандия летом: сабо, прекрасный старый кальвадос… Давай, Сэм, – обращался он к своему незримому приятелю. – Доставай вино из воды, посмотрим, хорошо ли охладилось, пока мы ловили рыбу. – Прям из Хемингуэя, в натуре.

Позвали девчонок, проходивших мимо:

– Давайте, помогите нам тут все вычистить. Сегодня все приглашаются к нам.

Те помогли. На нас пахала здоровенная бригада. Под конец явились певцы из оперного хора, в основном молодые пацаны, и тоже включились. Село солнце.

Наши дневные труды завершились, и мы с Тимом и Ролинсом решили примарафетиться перед великой ночью. Пошли на другой край городка к меблирашкам, куда поселили оперных звезд. В ночи разносилось начало вечернего представления.

– В самый раз, – сказал Ролинс. – Цепляйте бритвы, полотенца и наведем немного красоты. – Еще мы взяли щетки для волос, одеколоны, лосьоны для бритья и, так нагруженные, отправились в ванную. Мылись и пели.

– Ну не клево ли? – не переставал повторять Тим Грей. – Мыться в ванне оперных звезд, брать их полотенца, лосьоны и электробритвы…

То была дивная ночь. Централ-Сити стоит на высоте двух миль: сначала пьянеешь от высоты, потом устаешь, а в душе лихорадка. По узкой темной улочке мы приближались к фонарям вокруг оперного театра; затем резко свернули направо и прошлись по нескольким старым салунам с качкими дверьми. Почти все туристы были в опере. Начали мы с нескольких особо крупных кружек пива. Еще там имелась пианола. Из задней двери открывался вид на горные склоны в лунном свете. Я заорал ого-го. Ночь началась.

Мы поспешили к себе в горняцкую развалюху. Там всё уже проворилось к крупной вечеринке. Девочки – Детка и Бетти – наготовили закусон, фасоль с сосисками; потом мы потанцевали и с размахом приступили к пиву. Опера закончилась, и к нам набились целые толпы юных девчонок. Ролинс, Тим и я только облизывались. Мы их хватали и плясали. Без музыки, только танцы. Хижина заполнялась народом. Начали приносить бутылки. Мы рванули по барам, потом обратно. Ночь становилась все неистовей. Я пожалел, что здесь нет Дина и Карло – а потом понял, что они здесь были б не в своей тарелке и несчастливы. Как тот мужик в темнице под камнем, с хмарью, что поднимался из подземелья, мерзкие хипстеры Америки, новое битое поколение, в которое и я медленно вступал.

Появились мальчики из хора. Запели «Милую Аделину»[33]. Еще они выпевали фразы типа «Передай мне пиво» и «Что ты зенки мне свои таращишь?», а также издавали своими баритонами длинные завывания «Фи-де-лио!».

– Увы, какая хмарь! – спел я. Девочки были потрясные. Они выходили обниматься с нами на задний двор. В других комнатах стояли кровати, нечистые и все в пыли, и одна девчонка у меня как раз сидела на такой кровати, и я с нею разговаривал, когда внезапно ворвалась целая банда молодых капельдинеров из оперы – они просто хватали девчонок и целвали их без должных церемоний. Малолетки эти, пьяные, растрепанные, взбудораженные, испортили нам вечер. За пять минут все девчонки до единой исчезли, и началась здоровенная пьянка, как в студенческом братстве, с ревом и стучаньем пивными бутылками.

Рей, Тим и я решили прошвырнуться по барам. Мейджор ушел, Детки и Бетти тоже не было. Мы вывалились в ночь. Все бары от стоек до стен забиты оперной толпой. Мейджор орал над головами. Рьяный очкастый Денвер Д. Долл пожимал всем руки и твердил:

– Добрый день, ну как вы? – а когда пробило полночь, он стал говорить: – Добрый день, ну а вы как? – Один раз я заметил, как он уходит с кем-то из сановников. Потом вернулся с женщиной средних лет; через минуту уже разговаривал с парой молодых капельдинеров на улице. Еще через минуту жал мне руку, не узнавая меня, и говорил: – С Новым годом, мальчик мой. – Он не был пьян, его просто пьянило то, что он любил: тусующиеся толпы народа. Его все знали. – С Новым годом! – кричал он, а иногда говорил: – Веселого Рождества. – И так все время. На Рождество он поздравлял публику с Днем всех святых.

В баре сидел тенор, которого все очень уважали; Денвер Долл вынуждал меня с ним познакомиться, а я старался этого избежать; его звали Д’Аннунцио [34] или как-то вроде. С ним была жена. Они кисли за столиком. Еще у стойки торчал какой-то аргентинский турист. Ролинс пихнул его, чтоб подвинулся; тот обернулся и зарычал. Ролинс вручил мне свой стакан и одним ударом сшиб туриста на медные поручни. Тот моментально отключился. Кто-то завопил; мы с Тимом подхватили Ролинса и уволокли. Неразбериха была такая, что шериф даже не смог протолкаться через толпу и найти потерпевшего. Ролинса никто не мог опознать. Мы пошли по другим барам. По темной улице, шатаясь, брел Мейджор.

– Что там за чертовня? Драки есть? Меня позовите… – Со всех сторон неслось ржание. Интересно, о чем думает Дух Гор, подумал я, поднял взгляд и увидел сосны Банкса под луной, призраки старых горняков – да, интересно… Над всею темной восточной стеной Великого раздела той ночью лишь тишина да шепот ветра, кроме того оврага, где ревели мы; а по другую сторону Раздела лежал огромный Западный склон – большое плато аж до Стимбоут-Спрингс, а затем отвесно обрывалось и уводило в пустыни западного Колорадо и Юты; все во тьме, а мы бесились и орали в своем горном уголке, безумные пьяные американцы посреди могучей земли. Мы были у Америки на крыше и, наверно, только и могли что вопить – сквозь всю ночь, на восток через Равнины, где старик с седыми волосами, вероятно, бредет к нам со Словом где-то, прибудет с минуты на минуту и нас угомонит.

Ролинс упрямо рвался в тот бар, где подрался. Нам с Тимом не нравилось, но мы его не бросали. Он подошел к Д’Аннунцио, к этому тенору, и выплеснул ему в лицо стакан виски с содовой. Мы выволокли его. К нам пристал баритон из хора, и мы отправились в обычный бар для местных. Здесь Рей обозвал официантку шлюхой. У стойки шеренгой стояла группа хмурых мужиков; туристов они терпеть не могли. Один сказал:

– Лучше, ребятки, если вас тут не станет на счет десять. Раз… – Нас не стало. Мы доковыляли до своей развалюхи и улеглись спать.

Утром я проснулся и перевернулся на другой бок; от матраса поднялась туча пыли. Я дернул окно; заколочено. Тим Грей тоже спал на кровати. Мы кашляли и чихали. Завтрак у нас состоял из выдохшегося пива. Из своей гостиницы пришла Детка, и мы принялись готовиться к отъезду.

Казалось, вокруг все рушится. Уже выходя к машине, Детка поскользнулась и упала ничком. Бедная девочка переутомилась. Ее брат, Тим и я помогли ей подняться. Влезли в машину; к нам сели Мейджор с Бетти. Началось невеселое возвращение в Денвер.

Вдруг мы спустились с горы, и перед нами открылась вся морская гладь Денвера; жар подымался, как от плиты. Мы запели песни. Мне до зуда не терпелось двинуться в Сан-Франциско.

10

В тот вечер я нашел Карло, и тот, к моему удивлению, сообщил, что они с Дином ездили в Централ-Сити.

– Что вы там делали?

– О, бегали по барам, а потом Дин угнал машину, и мы скатились вниз по горным виражам со скоростью девяносто миль в час.

– Я вас не видел.

– Мы не знали, что и ты там.

– Ну, чувак, еду в Сан-Франциско.

– Сегодня на вечер Дин тебе подготовил Риту.

– Что ж, ладно, тогда отложу. – Денег у меня не было. Авиапочтой я послал тетке письмо, в нем просил прислать пятьдесят долларов и обещал, что это последние деньги, что я у нее прошу; отныне она их будет от меня только получать – как только устроюсь на тот пароход.

Потом я отправился на встречу с Ритой Беттенкур и отвез ее на квартиру. После долгого разговора в темной гостиной завлек ее к себе в спальню. Она была миленькой девчоночкой, простой и правдивой, и ужасно боялась секса. Я ей сказал, что это прекрасно. Хотел ей это доказать. Она позволила, но я оказался слишком нетерпелив и не доказал ничего. Она вздохнула в темноте.

– Чего ты хочешь от жизни? – спросил я – а я это всегда у девчонок спрашивал.

– Не знаю, – ответила она. – Обслуживать столики и как-то жить дальше. – Она зевнула. Я закрыл ей рот ладонью и велел не зевать. Пытался рассказать ей, до чего меня горячит жизнь и сколько всего мы с Ритой можем сделать вместе; при этом я собирался свалить из Денвера через пару дней. Она устало отвернулась. Мы оба лежали навзничь, глядя в потолок, и не понимали, что ж Господь наделал, сотворив жизнь такой печальной. Мы строили смутные планы встретиться во Фриско.

Мои мгновенья в Денвере истекали, я это чувствовал, когда провожал ее домой, на обратном пути растянулся на траве во дворике старой церкви вместе со стайкой бродяг, и от их разговоров мне захотелось снова вернуться на эту дорогу. Время от времени кто-нибудь поднимался и шкулял у прохожих мелочь. Беседовали они о том, что сборы урожая сдвигаются на север. Было тепло и мягко. Мне хотелось опять пойти и взять Риту, и рассказать ей о многом другом, и уже по-настоящему заняться с нею любовью, и рассеять ее страхи насчет мужчин. Мальчикам и девочкам в Америке друг с другом так тоскливо; изощренность требует, чтоб они предавались сексу немедленно, без подобающих предварительных разговоров. Не светские ухаживания нужны, а настоящий прямой разговор о душах, ибо жизнь священна и всякий миг драгоценен. Я слышал, как в горах завывает локомотив «Денверской и Рио-Гранде»[35]. Мне хотелось идти дальше за своей звездой.

Ночные часы мы с Мейджором скоротали за грустной беседой.

– Читал «Зеленые холмы Африки»? Это лучшее у Хемингуэя [36]. – Мы пожелали друг другу удачи. Увидимся во Фриско. Под темным деревом на улице я заметил Ролинса.

– До свиданья, Рей. Когда еще встретимся? – Я пошел искать Карло и Дина – их нигде не было. Тим Грей вскинул в воздух руку и сказал:

– Значит, едешь, Ё. – Мы звали друг друга «Ё».

– Ну. – Следующие несколько дней я бродил по Денверу. Мерещилось, будто каждый бичара на Лаример-стрит может оказаться отцом Дина Мориарти; Старый Дин Мориарти, звали его Жестянщик. Я зашел в гостиницу «Виндзор», где раньше жили отец с сыном и однажды ночью Дина ужасно разбудил безногий инвалид на тележке, спавший с ними в одной комнате; он с грохотом прокатился по полу на своих кошмарных колесиках, чтобы пощупать мальчика. Видел женщину-карлицу на коротеньких ножках – она продавала газеты на перекрестке Куртис и Пятнадцатой. Прошелся по унылым притончикам на Куртис-стрит; пацанва в джинсах и красных рубашках; арахисовая скорлупа, козырьки киношек, торчковые тиры [37]. За сверкающей улицей начиналась тьма, а за тьмою – Запад. Надо ехать.

На рассвете я нашел Карло. Чуть-чуть почитал его громадный дневник, поспал там, а утром – промозглым и серым – внутрь ввалились высоченный, шести футов росту, Эд Дункель с пригожим парнишкой Роем Джонсоном и косолапой акулой бильярда Томом Снарком. Расселись вокруг и со сконфуженными улыбками стали слушать, как Карло Маркс читает им свои апокалиптические безумные стихи. Приконченный, я обмяк на стуле.

– О вы, денверские пташки! – кричал Карло. Мы гуськом выбрались оттуда и пошли по типичному денверскому булыжному переулку между медленно курившихся мусоросжигателей.

– Я по этой улочке когда-то гонял обруч, – рассказывал мне Чад Кинг. Хотел бы я посмотреть на него за этим занятием; я вообще хотел увидеть Денвер десять лет назад, когда все они были детьми и солнечным вишнецветным утром весны в Скалистых горах гоняли обручи по радостным переулкам, так много обещавшим, – вся их шарага. И Дин, оборванный и грязный, рыщет сам по себе в своей озабоченной лихорадке.

Мы с Роем Джонсоном брели под моросью; я шел домой к подружке Эдди забрать свою клетчатую шерстяную рубашку, одежку Шелтона, Небраска. В ней, рубашке этой, накрепко завязана, была невообразимо огромная печаль. Рой Джонсон сказал, что встретит меня во Фриско. Во Фриско ехали все. Я сходил и обнаружил, что деньги мне уже прислали. Выглянуло солнце, и Тим Грей поехал со мною на трамвае до автостанции. Я купил билет до Сан-Франа, истратив половину того полтинника, и сел на двухчасовой автобус. Тим Грей помахал мне рукой. Автобус выкатился из легендарных, рьяных улиц Денвера. «Ей-Богу, я должен сюда вернуться и поглядеть, что еще произойдет!» – пообещал себе я. В последнюю минуту позвонил Дин и сказал, что они с Карло, может, тоже приедут ко мне на Побережье; тут я задумался и понял, что за все время не поговорил с Дином и пяти минут.

11

Я опаздывал на встречу с Реми Бонкёром на две недели. Автобусная поездка из Денвера во Фриско состоялась непримечательно, если не считать того, что чем ближе подъезжали, тем сильнее туда рвалась моя душа. Опять Шайенн, на сей раз днем, потом на запад, через хребет; в полночь в Крестоне пересекли Раздел[38], на заре прибыли в Солт-Лейк-Сити – это город газонных поливалок, Дин не мог родиться в месте невероятнее; затем дальше, в Неваду под жарким солнцем, к вечеру – Рино, его мерцающие китайские улочки; потом наверх, в Сьерра-Неваду, сосны, звезды, горные приюты, символы сан-францисских шашней, – маленькая девочка хнычет матери на заднем сиденье:

– Мама, когда мы приедем домой в Траки? – И вот сам Траки, уютный Траки, и вниз по склону, на равнину Сакраменто. Я вдруг сообразил, что я в Калифорнии. Теплый, пальмовый воздух – такой можно целовать – и пальмы. Вдоль знаменитой реки Сакраменто по скоростной супертрассе; снова в горы; вверх, вниз; как вдруг ширь залива (как раз перед зарей) с гирляндами сонных огней Фриско на той стороне. На Оклендском мосту я глубоко заснул – впервые с Денвера; поэтому меня грубо растолкали на автостанции на углу Маркет и Четвертой, и ко мне вернулась память о том, что я в трех тысячах двухстах милях от дома моей тетки в Патерсоне, Нью-Джерси. Я выбрел наружу драным призраком – и вот он передо мною, Фриско: длинные унылые улицы с трамвайными проводами, полностью укутанные в туман и белизну. Я проковылял несколько кварталов. Жуткого вида бичи (угол Миссии и Третьей) на рассвете попросили у меня разменной мелочи. Где-то играла музыка. «Ух как же я потом во все это врублюсь! Но сначала надо найти Реми Бонкёра».

Милл-Сити, где жил Реми, оказался скопищем лачуг в долине – хижины выстроили для расселения рабочих Военно-морской верфи в войну; находился он в каньоне, довольно глубоком, по всем склонам деревья в изобилии. Там были свои лавки, свои цирюльни и портные для местных. Говорили, что это единственная община в Америке, где белые и негры живут вместе добровольно; и оказалось действительно так – места дичей и веселее я с тех пор не видел. На двери хижины Реми висела записка, которую он приколол три недели назад:

Сал Парадиз! [огромными печатными буквами] Если никого нет дома,

залезай в окно.

Подпись,

Реми Бонкёр

Записка уже излохматилась и посерела.

Я влез внутрь, и хозяин оказался дома – спал со своей девчонкой Ли-Энн на койке, которую украл с торгового судна, как он мне потом сообщил; представьте палубного механика торгового судна, который украдкой перелезает с койкой через борт и, потея, наваливается на весла к берегу. В этом едва ли весь Реми Бонкёр.

Я так подробно пускаюсь во все, что произошло в Сан-Фране, потому что оно увязано со всем остальным, происходившим по пути. Мы с Реми Бонкёром познакомились много лет назад, еще в приготовительной школе; но по-настоящему нас связывала друг с другом моя бывшая жена. Реми нашел ее первым. Однажды ближе к вечеру зашел ко мне в комнату общаги и сказал:

– Парадиз, подымайся, старый маэстро пришел тебя навестить. – Я поднялся и, пока натягивал штаны, рассыпал мелочь. Было четыре часа дня; в колледже я обычно все время спал. – Ладно-ладно, нечего разбрасывать свое злато по всей комнате. Я нашел клевейшую девчоночку на свете и сегодня вечером отправляюсь с нею прямиком в «Логово льва».

И он потащил меня с нею знакомиться. Через неделю она уже ходила со мной. Реми был высокий, темный, симпатичный француз (похож на какого-нибудь марсельского фарцовщика лет двадцати); поскольку он был француз, то говорил на таком джазовом американском языке; английский у него был безупречен, французский – тоже. Любил одеваться шикарно, с легким закосом под делового, ходить с причудливыми блондинками и сорить деньгами. Не то чтоб когда-либо упрекнул он меня за то, что я увел его девушку; это просто всегда привязывало нас друг к другу; парень мне благоволил и по-настоящему симпатизировал – Бог знает почему.

Когда я тем утром нашел его в Милл-Сити, для него как раз настали те битые и недобрые дни, какие обычно приходят к парням вокруг двадцати пяти. Он болтался на биче в ожидании судна, а на кусок хлеба зарабатывал, охраняя бараки на другой стороне каньона. У его девчонки Ли-Энн не язычок был, а бритва, и каждый день она устраивала ему взбучку. Всю неделю они экономили на каждом пенни, а в субботу выходили и спускали полсотни дубов за три часа. По дому Реми разгуливал в шортах и дурацкой армейской пилотке. Ли-Энн ходила в бигудях. В таком виде они всю неделю орали друг на дружку. Я отродясь не видывал столько грызни. Зато в субботу вечером, мило улыбаясь друг дружке, они, как пара преуспевающих голливудских персонажей, снимались с места и ехали в город.

Реми проснулся и увидел, как я лезу в окно. В ушах у меня зазвенел его хохот – самый замечательный хохот в мире:

– Аааахаха, Парадиз – лезет в окно, все делает точно по инструкции. Где ты шлялся, ты опоздал на две недели? – Он хлопал меня по спине, пихал Ли-Энн кулаком под ребра, в изнеможении наваливался на стену, хохотал и плакал, он колотил по столу так, что слыхать на весь Милл-Сити, и это громкое долгое «Ааахаха» эхом разносилось по всему каньону. – Парадиз! – вопил он. – Единственный и незаменимый Парадиз!

По пути сюда я прошел через рыбацкий поселочек Сосалито и первым делом сказал ему:

– В Сосалито, должно быть, много итальянцев.

– В Сосалито, должно быть, много итальянцев! – заорал он во всю силу легких. – Ааахаха! – Он барабанил кулаками по самому себе, он упал на койку, он чуть не скатился на пол. – Вы слышали, что сказал Парадиз? В Сосалито, должно быть, много итальянцев. Аааааха-хаааа! Уууу! В-во! Уииии! – От смеха он весь побагровел, как свекла. – Ох, Парадиз, ты меня убиваешь, ты самый большой комик на свете, вот ты и здесь, добрался наконец, он влез в окно, ты видела, Ли-Энн, он следовал инструкциям и залез через окно. Ааахаха! Ууухуху!

Самое странное, что по соседству с Реми жил негр по имени мистер Снех, чей хохот, клянусь на Библии, был положительно и окончательно самым выдающимся смехом на свете. Этот мистер Снех как-то раз начал хохотать за ужином, когда его старушка жена мимоходом что-то заметила; встал из-за стола, очевидно, поперхнувшись, оперся о стену, задрал голову к небесам и начал; он вывалился из дверей, цепляясь за соседские стены; он опьянел от хохота, он шатался по всему Милл-Сити в тени домов, все выше вознося свой надсадный вопль торжества во славу того демонического божества, что, должно быть, его к этому подначивало. Так и не знаю, доел ли он свой ужин. Вполне вероятно, что Реми, сам того не сознавая, перенял смех у этого замечательного человека, мистера Снеха. И хотя у Реми были сложности с работой и неудавшаяся семейная жизнь с языкастой бабой, он хотя б научился ржать едва ли не лучше всех на свете, и я сразу увидел всю ту веселуху, что ожидала нас во Фриско.

Расклад был такой: Реми с Ли-Энн спали на койке в дальнем углу комнаты, а я – на раскладушке под окном. Трогать Ли-Энн мне запрещено. Реми сразу же произнес касательно этого речь:

– Я не хочу застать тут вас двоих за баловством, когда вы думаете, что я не вижу. Старого маэстро новой песенке не научишь. Это моя собственная поговорка. – Я взглянул на Ли-Энн. Лакомый кусочек, этакое существо медового цвета, но в глазах ее горела ненависть к нам обоим. Ее устремлением в жизни было выйти за богача. Родилась она в каком-то орегонском городишке. Проклинала тот день, когда связалась с Реми. В один свой выпендрежный выходной он истратил на нее сотню долларов, и она решила, будто отыскала себе наследничка. Однако вместо этого застряла в его хижине, и за неимением чего-то лучшего пришлось остаться. Во Фриско у нее была работа: каждый день ей приходилось туда ездить, подсаживаясь на перекрестке на «борзой» автобус. Этого она Реми так и не простила.

Мне полагалось сидеть в хижине и писать блестящий оригинальный рассказ для голливудской студии. Реми собирался слететь с небес на стратосферном авиалайнере с арфой под мышкой и всех нас озолотить; Ли-Энн должна была лететь вместе с ним; он собирался представить ее отцу одного своего приятеля – знаменитому режиссеру, который был на короткой ноге с В. К. Фильдсом [39]. Поэтому всю первую неделю я сидел в халабуде Милл-Сити и яростно писал какую-то мрачную сказку про Нью-Йорк, которая, как я считал, удовлетворит голливудского режиссера, и единственная беда тут была в том, что рассказ выходил слишком тоскливым. Реми едва смог прочесть его, поэтому пару недель спустя просто отнес его в Голливуд. Ли-Энн все и без того осточертело, и она чересчур нас ненавидела, а потому читать его даже не стала. Бессчетные дождливые часы я только и пил кофе да карябал. В конце концов сказал Реми, что так дело не пойдет; я хочу работу; а то без них я даже сигарет себе купить не могу. Чело Реми омрачила тень разочарования – вечно его разочаровывало самое потешное. Сердце у него золотое.

Он устроил меня туда же, где работал сам, охранником в бараки: я прошел все необходимые процедуры, и, к моему удивлению, те гады меня наняли. Местный начальник полиции принял у меня присягу, мне выдали жетон, дубинку, и я теперь стал «особым полицейским». Что бы сказали Дин, Карло или Старый Бык Ли, узнай они об этом? Мне полагалось носить темно-синие брюки, черную тужурку и полицейскую фуражку; первые две недели приходилось надевать брюки Реми, а поскольку он был высокого роста и имел солидное брюшко, потому что от скуки много и жадно ел, то на свое первое ночное дежурство я отправился, поддергивая штаны, как Чарли Чаплин. Реми дал мне фонарик и свой автоматический пистолет 32-го калибра.

– Где ты его взял? – спросил я.

– Прошлым летом, когда ехал на Побережье – спрыгнул с поезда в Северном Платте, Небраска, ноги размять, смотрю – а в витрине этот уникальный пистолетик, я его быстренько приобрел и чуть не опоздал на поезд.

Я тоже попытался рассказать ему, что для меня самого значит Северный Платт, когда мы с парнями покупали там виски, а он хлопнул меня по спине и сказал, что я самый большой комик в мире.

Освещая себе фонариком дорогу, я поднялся по крутым склонам южного каньона, вылез на шоссе, по которому к ночному Фриско потоком неслись машины, на другой стороне слез с обочины, чуть не упал и вышел на дно оврага, где у ручья стояла небольшая ферма и каждую божью ночь на меня гавкала одна и та же собака. Оттуда идти уже было легче и быстрее – по серебристой пыльной дороге под чернильно-черными деревьями Калифорнии, по дороге, как в фильме «Знак Зорро»[40], такие дороги видишь во всех этих дешевых вестернах. Я обычно вытаскивал пистолет и в темноте играл в ковбоев. Потом поднимался еще на одну горку, а там уже стояли бараки. Предназначались они для временного размещения строительных рабочих, направлявшихся за границу. В них останавливались те, кто оказывался тут проездом и ждал судна. Почти все ехали на Окинаву. Почти все от чего-то скрывались – обычно от закона. Там были крутые шараги из Алабамы, ловкачи из Нью-Йорка – в общем, отовсюду шушеры хватало. И во всей полноте представляя себе, как ужасно будет целый год вкалывать на Окинаве, они бухали. Работа особых охранников состояла в том, чтоб следить, не разнесли б они эти бараки. Наша штаб-квартира располагалась в главном здании – деревянном сооружении с дежуркой, обшитой панелями. Здесь мы и сидели вокруг конторки, сдвинув с бедер пистолеты и зевая, а старые копы травили байки.

Кошмарная команда – люди с фараонскими душами все, кроме нас с Реми. Он-то пытался этим просто заработать на жизнь, я – тоже, а вот те и впрямь хотели производить аресты и получать благодарности от начальника городской полиции. Они даже утверждали, что, если не сделаешь хотя бы один арест в месяц, тебя уволят. Я чуть не подавился от перспективы кого-нибудь арестовать. На самом же деле вышло так, что в ту ночь, когда разыгралась вся свистопляска, я был так же пьян, как и вся барачная блотня.

Как раз на ту ночь график сложился так, что на целых шесть часов я остался совсем один – единственный легавый на весь участок; а в бараках нажрались, казалось, все до единого. Дело в том, что утром отходило их судно. Вот они и квасили, как моряки, которым наутро сниматься с якоря. Я сидел в дежурке, задрав ноги на стол, и читал «Синюю книгу»[41] с приключениями в Орегоне и на северных землях, когда вдруг понял, что в обычно спокойной ночи громко жужжит какая-то суета. Я вышел на улицу. Буквально в каждой чертовой халабуде на участке горел свет. Орали люди, бились бутылки. Тут мне либо сделай, либо сдохни. Я вытащил фонарик, подошел к самой шумной двери и постучал. Кто-то приоткрыл ее дюймов на шесть.

– Тебе чего?

Я ответил:

– Сегодня ночью я охраняю эти бараки, и вы, парни, должны себя вести как можно тише, – или же ляпнул какую-то подобную глупость. Дверь передо мной захлопнули. Я стоял и смотрел на ее древесину у меня перед носом. Все как в вестерне; пришло время заявить о себе. Я снова постучал. На сей раз дверь распахнули. – Послушайте, – сказал я. – Мне не хочется вас лишний раз беспокоить, чуваки, но я потеряю работу, если вы будете так сильно шуметь.

– Ты кто?

– Я тут охранник.

– Я тебя раньше не видел.

– Ну вот жетон.

– А зачем тебе хлопушка на жопе?

– Она не моя, – извинился я. – Взял на время поносить.

– Ну на, хлебни за ради бога. – Хлебнуть я был не прочь. И даже дважды.

Потом сказал:

– Лады, парни? Будете сидеть тихо, ага? Мне тут устроят, сами понимаете.

– Все нормально, пацан, – ответили мне. – Вали на свои обходы. Захочешь хлебнуть еще – приходи.

Таким манером я пошел по всем дверям и довольно скоро накушался так же, как остальные. По утрам моей обязанностью было поднимать на шестидесятифутовом шесте американский флаг, и в то утро я повесил его низом кверху и отправился домой спать. А когда вечером явился снова, постоянные лягаши хмуро сидели в дежурке.

– Выкладывай, паря, что тут за шум был прошлой ночью? Нам поступили жалобы от людей из домов аж на той стороне каньона.

– Не знаю, – ответил я. – Сейчас же вроде все спокойно.

– Контингент уплыл. Тебе полагалось ночью поддерживать тут порядок, начальство на тебя орет. И вот еще что – ты знаешь, что можешь загреметь в тюрьму за то, что поднял на правительственной мачте государственный флаг вверх тормашками?

– Вверх тормашками? – Я был в ужасе; конечно, я этого не сознавал. Каждое утро проделывал это машинально.

– Да, сэр, – сказал жирный фараон, двадцать два ода прослуживший охранником в Алькатрасе[42]. – За такое можно запросто загреметь. – Остальные мрачно кивали. Они всегда прочно усаживались своими жопами; своей работой они гордились. Поглаживали пистолеты и говорили о них. Им не терпелось кого-нибудь застрелить. Нас с Реми.

У того, что был вертухаем в Алькатрасе, было жирное брюхо, он уже подбирался к шестидесяти и вышел на пенсию, но не мог сидеть вдали от той среды, что всю жизнь питала его черствую душу. Каждый вечер приезжал на работу в своем «форде» 35-го года, точно вовремя отмечался и усаживался за конторку. Потом мучительно пыхтел, заполняя простейший бланк, который надо заполнять всем каждую ночь: обходы, время, происшествия и так далее. После этого откидывался назад и заводил:

– Жалко, что тебя здесь не было пару месяцев назад, когда мы с Кувалдой, – (то был еще один лягаш, молодой тип, раньше хотевший стать объездчиком в Техасе, но вынужденный довольствоваться нынешней участью), – арестовали пьянчугу в бараке Г. Ну, парень, надо было видеть, как кровища хлестала. Я сегодня тебя туда свожу – сам посмотришь пятна на стенке. Он у нас летал из угла в угол. Сперва Кувалда ему двинул, потом я, потом он затих и подчинился. Парень поклялся нас урыть, как только выйдет из тюрьмы – получил тридцать суток. И вот уже шестьдесят прошло, а он еще не появлялся. – В этом как раз и была соль всей истории. Они его так застращали, что он трусил вернуться и попробовать их угробить.

А старый фараон продолжал мило вспоминать об ужасах Алькатраса:

– Мы, бывало, заставляли их маршировать на завтрак, как взвод в армии. Пусть только кто попробует не в ногу идти. Все тикало, как часы. Видел бы ты. Я проработал там охранником двадцать два года. Никогда никаких хлопот. Те парни знали, что мы не шутим. Многие мягчают, охраняя зэков, такие-то обычно и попадают переплет. Ну вот взять тебя: гляжу на тебя, и сдается мне, ты слишком много поблажек даешь. – Он поднял дубинку и колюче взглянул на меня. – А они, знаешь, этим пользуются.