Менялы Хейли Артур

Глава 8

Второй вечер в особняке Джи. Джи. Куотермейна на Багамах значительно отличался от первого. Все восемь человек – и мужчины и девушки – держались более раскованно, чего не было накануне. Роско Хейворд, заметив разницу, подумал, что знает, в чем причина.

Интуиция подсказывала ему, что Ретта провела предыдущую ночь с Харольдом Остином, Криста – с Байроном Стоунбриджем. Он надеялся, что они оба не думают того же о нем и Эйврил. Во всяком случае, он был уверен, что их хозяин так не думал: несколько фраз, брошенных им утром, указывали на это – наверное, Большого Джорджа ставили в известность обо всем, что происходило или не происходило в этом доме. Между тем вечер – который они провели снова у бассейна, а потом ужинали на террасе – был замечательным. Роско Хейворд позволил себе расслабиться и повеселиться.

Ему доставляло искреннее удовольствие внимание Эйврил, которая не выказывала на малейшей обиды на то, что он отверг её прошлой ночью. Доказав себе, что он способен сопротивляться её соблазнам, он не видел смысла в том, чтобы избегать её приятного общества теперь. Двумя другими причинами для эйфории было обещание «Супранэшнл» вести дела с «Ферст меркантайл Америкен» и полученный им неожиданный, поразительный подарок в виде места в совете директоров «СуНатКо». У него не было никаких сомнений, что и то, и другое значительно повысит его престиж в «ФМА». Теперь назначение его на пост президента банка казалось уже не за горами.

До этого у него была недолгая встреча с ревизором «Супранэшнл» Стэнли Инчбеком, лысеющим, суетливым Нью-Йоркцем. Помимо встречи с Хейвордом Инчбек провел большую часть дня с Джи. Джи. Куотермейном. И хотя скорее всего Инчбек жил где-то в доме, он не появлялся ни к аперитиву, ни к ужину.

Раньше, в начале вечера, Роско Хейворд заметил из окна своей комнаты на втором этаже, как Джи. Джи. Куотермейн и Байрон Стоунбридж, увлеченные разговором, прогуливались почти час. Они были слишком далеко от дома, поэтому услышать Роско ничего не мог, но было похоже, что Большой Джордж на чем-то настаивает, а вице-президент изредка перебивает его, скорее всего задавая вопросы. Хейворду вспомнилась фраза, сказанная утром на площадке для гольфа о «кредите доверия в Вашингтоне», и подумал: «Какую из многочисленных сфер деятельности „Супранэшнл“ они обсуждают?» Он решил, что ему не суждено это узнать.

Теперь, после ужина, в прохладе и напоенной сладкими запахами темноте, Большой Джордж в очередной раз предстал радушным хозяином. Зажав в руке коньячную рюмку с буквой «Кью», он объявил:

– На сегодня никаких экскурсий. Будем веселиться здесь.

Мажордом, официанты и музыканты незаметно удалились. Ретта и Эйврил, пившие шампанское, хором подтвердили:

– Веселиться будем здесь!

– Ну и как будем веселиться? – спросил Бай Стоунбридж, повысив голос в тон девушкам.

– Будем выпивать! – заявила Криста и тут же поправилась: язык после выпитого за обедом вина и шампанского у неё немного путался. – Нет, будем проплывать! Я хочу плавать.

– Так что же тебе мешает? – подзадорил её Стоунбридж.

– Ничего, дорогой мой Бай! Совершенно ничего! – Неловким движением Криста поставила бокал шампанского, скинула туфли, расстегнула застежки платья и выскользнула из него. Длинное зеленое вечернее платье, которое она надела к ужину, упало к её ногам. Комбинацию Криста сняла через голову и отбросила в сторону. Больше на ней ничего не было.

Обнаженная, улыбающаяся, похожая идеально пропорциональным телом на ожившую скульптуру Майоля, Криста с достоинством спустилась к подсвеченному бассейну и нырнула. Она проплыла его весь, повернулась и крикнула остальным:

– Это божественно! Идите сюда!

– Видит Бог! – воскликнул Стоунбридж. – Я иду! – Он сбросил спортивную рубашку, брюки и туфли и обнаженный, как и Криста, хотя и менее соблазнительный, сбежал вниз и нырнул.

Лунный Свет и Ретта, хихикая, тоже стали раздеваться.

– Подождите! – крикнул Харольд Остин. – Этот спортсмен тоже сейчас идет.

Роско Хейворд, восторженно и одновременно с изумлением наблюдавший за Кристой, обнаружил подле себя Эйврил.

– Росси, лапочка, расстегните мне молнию. Она повернулась к нему спиной. Он неуклюже попытался дотянуться до молнии, не вставая со стула.

– Встаньте же, старичок, – сказала Эйврил. И как только он встал, повернула голову и привалилась к нему – он чуть не задохнулся от её тепла и аромата. – Ну что, справились?

Ему трудно было сосредоточиться.

– Нет, похоже, что…

Эйврил ловко закинула руку за спину.

– Давайте я сама. – И она до конца расстегнула молнию, дернула плечами – и платье упало к ногам. Уже знакомым ему движением она тряхнула рыжими волосами. – Ну, чего же вы ждете? Расстегивайте лифчик.

Руки у него дрожали, глаза не могли от неё оторваться. Он сделал то, что она велела, и лифчик упал.

Незаметным, грациозным движением Эйврил повернулась. Подалась вперед и крепко поцеловала его в губы. Его руки чувствовали её напрягшиеся соски. Казалось, помимо его воли пальцы сжались. Электрические волны наслаждения побежали по телу.

– М-м-м, – промурлыкала Эйврил. – Приятно. Плавать идешь?

Он покачал головой.

– Тогда увидимся потом. – Она повернулась, похожая в своей наготе на греческую богиню, и присоединилась к остальным, бултыхавшимся в бассейне.

Джи. Джи. Куотермейн продолжал сидеть, отодвинув кресло от обеденного стола. Он потягивал коньяк и пристально наблюдал за Хейвордом.

– Мне тоже не очень хочется плавать. Хотя время от времени, когда ты среди друзей, мужчине невредно расслабиться.

– С этим я, пожалуй, вынужден согласиться. И я, безусловно, чувствую себя в кругу друзей.

Хейворд снова опустился в кресло; сняв очки, он начал их протирать. Теперь он взял себя в руки. Внезапный приступ безумия и слабости прошел.

– Проблема, конечно, состоит в том, – продолжал он, – что порою можно зайти дальше, чем намеревался. Но главное – сохранять контроль над ситуацией.

Большой Джордж зевнул.

Пока они говорили, остальные уже вылезли из воды, вытирались и надевали халаты.

Спустя два часа, как и предыдущей ночью, Эйврил проводила Роско Хейворда до дверей его спальни. Поначалу, на первом этаже, он решил настоять на том, чтобы она не провожала, но затем передумал, уверенный в силе своей воли и убежденный, что не поддастся безумному влечению. Он себя чувствовал настолько уверенно, что даже весело произнес:

– Спокойной ночи, юная леди. Да, можете не напоминать мне, что ваш номер на переговорном устройстве – семь, уверяю вас, мне ничего не понадобится.

Эйврил посмотрела на него с таинственной полуулыбкой и ушла. А он тотчас запер дверь спальни и, напевая, принялся готовиться ко сну.

Но сон не шел.

Почти час он лежал без сна, отбросив простыни. В открытое окно слышалось сонное гудение насекомых, а в отдалении – плеск волн.

Несмотря на все старания Роско, мысли его были заняты Эйврил…

Он пробовал прогнать от себя эти мысли и думать о делах в банке, о ссуде «Супранэшнл», о месте директора, обещанном Джи. Джи. Куотермейном. Но мысли возвращались к Эйврил, его тянуло к ней сильнее, чем раньше. Он вспоминал её ноги, бедра, губы, мягкую улыбку, исходившие от неё тепло и аромат.., её доступность.

Он встал и начал ходить, стремясь направить свою энергию на что-то другое. Но не мог…

Дважды он делал движение к переговорному устройству, но усилием воли удерживал себя.

В третий раз он все же подошел к столу. Взяв трубку, он застонал – со смесью боли, самоупрека, возбуждения, божественного предвкушения…

Твердо и решительно он нажал на седьмую кнопку.

Глава 9

Ни жизненный опыт, ни воображение не подготовили Майлза Истина к тому безжалостному, уничтожающему личность аду, который ждал его в тюрьме Драммонбург.

Прошло полгода с момента, когда его обвинили в хищении, и четыре месяца со времени суда и его заключения.

В те редкие минуты, когда, забыв о своих физических и духовных страданиях, Майлз Истин мог рассуждать, он приходил к выводу, что, если общество задалось целью диким, варварским способом отомстить человеку, оно преуспело куда больше, чем может представить себе тот, кто не испытал ада тюрьмы. «И если цель такого наказания, – продолжал рассуждать он, – убить в человеке все человеческое и превратить его в животное с самыми низменными инстинктами, тогда тюремная система вполне для этого подходит.

Чего тюрьма не делает и никогда не сделает, – говорил себе Майлз Истин, – она не превратит человека в лучшего члена общества по сравнению с тем, каким он был, переступив её порог. Просиди человек в тюрьме любой срок, он станет только хуже и ещё больше опустится, а ненависть к системе, посадившей его, лишь увеличится; тюрьма только уменьшает возможность превращения его в полезного, законопослушного гражданина. И чем больше будет срок, тем меньше шансов на то, что человек морально изменится к лучшему. По большей части именно время подтачивает и постепенно уничтожает стремление измениться, которое, возможно, было у заключенного вначале.

Если человек и цеплялся за какие-то моральные ценности, словно тонущий за спасательный круг, этому способствовали его внутренние силы, а вовсе не тюрьма».

Майлз старался держаться, стремился сохранить хотя бы видимость тех качеств, что были в нем прежде, пытался не озвереть окончательно, не стать совершенно бесчувственным, варварски озлобленным, не отчаяться вконец. Было так просто поддаться всему этому, надеть вечную власяницу. Большинство узников ждала эта участь. Это были люди, которые попали в тюрьму уже ожесточившимися и стали здесь ещё хуже, или же люди, сломленные сроком, проведенным в заточении, – сроком и холодной бесчеловечностью людей на воле, безразличных к ужасу того, что творится в тюрьме, и к попранию человеческого достоинства – во имя общества.

К счастью для Майлза – и мысленно он все время за это цеплялся, – перед ним открывалась одна возможность. Он был осужден на два года. Это позволяло ему быть выпущенным на поруки через четыре месяца.

Он даже думать не смел о том, что его могут не выпустить на поруки: слишком это было бы ужасно. Он не верил, что сможет продержаться два года в тюрьме и не разрушиться окончательно душой и телом.

«Держись! – повторял он себе каждый день и каждую ночь. – Держись, надейся на избавление, на досрочное освобождение под честное слово».

Вначале, после ареста и предварительного заключения, когда он ждал суда, казалось, что он сойдет с ума, сидя взаперти в камере. Он вспомнил однажды прочитанное изречение, что свободу редко ценят. Пока не потеряют. И действительно, никто не осознает, что значит физическая свобода передвижения – даже возможность перейти из комнаты в комнату или ненадолго выйти на улицу, – пока тебя не лишат такой возможности.

Вот так же – по сравнению с тюрьмой – казался ему роскошью судебный период.

Камера, в которую его посадили в Драммонбурге, представляла собой клетку шесть на восемь футов. Эту четырехэтажную, квадратную тюрьму строили более полувека назад, каждая камера предназначалась для одного заключенного; сегодня она была настолько переполнена, что в большинстве камер, включая камеру Майлза, содержалось по четыре человека. По большей части заключенные проводили в этом крошечном закрытом помещении по восемнадцать часов в сутки.

Вскоре после того как Майлз прибыл сюда, в тюрьме начались беспорядки, и их на целых семнадцать суток перевели на режим «сидеть взаперти, есть взаперти», как это называли охранники. После первой такой недели отчаянные вопли тысячи двухсот полуобезумевших людей увеличили их страдания.

В камере, куда посадили Майлза Истина, к стенам было приделано четыре койки, одна раковина и единственный унитаз без сиденья. Туалетной бумаги и мыла – даже при экономном пользовании – никогда не хватало. Душ разрешалось принимать недолго, раз в неделю; в промежутках между приемами душа немытые тела начинали вонять, что было дополнительным мучением.

На вторую неделю пребывания в тюрьме Майлза в душе изнасиловала группа заключенных. Все было плохо, но это было ужаснее всего.

Майлз быстро почувствовал, что становится объектом сексуального интереса и других заключенных. Его приятная внешность и молодость, как он вскоре выяснил, притягивали их. По дороге в столовую или во время прогулки во дворе наиболее агрессивные гомосексуалисты окружали его и старались о него потереться. Некоторые пытались его погладить, другие посылали ему издали воздушные поцелуй. От первых он с отвращением увиливал, вторых игнорировал, но по мере того как это становилось все труднее, он начал нервничать, а потом и бояться. Он чувствовал, что охранники понимали, что происходит. Казалось, это их изрядно забавляло.

Хотя среди заключенных преобладали черные, домогательства исходили в равной степени и от черных, и от белых.

Он был в душевой, одноэтажном строении, куда заключенных препровождали группами по пятьдесят человек.

Заключенные раздевались, складывали одежду в плетеные корзинки, затем нагие, трясясь от холода, шли по неотапливаемому помещению. Они стояли под душами в ожидании, когда охранник включит воду.

Охранник в душевой находился на высокой платформе и по своей прихоти манипулировал душами и температурой воды. Если заключенные медленно двигались или шумели, охранник мог включить ледяную воду, что вызывало вопли ярости и протеста, и заключенные прыгали, как дикари, пытаясь укрыться от ледяных потоков. Но душ был устроен так, что это было невозможно. А иногда охранник из ехидства включал горячую, как кипяток, воду, что вызывало ту же реакцию.

Однажды утром, когда пятьдесят человек, среди которых был и Майлз, покидали душ, а другие пятьдесят, уже раздевшись, готовились зайти, Майлз почувствовал, что его окружили несколько человек. Внезапно несколько пар рук скрутили его и толкнули вперед. Голос сзади поторапливал:

– Двигайся, красавчик. У нас времени немного.

Остальные засмеялись.

Майлз посмотрел на платформу на возвышении. Пытаясь привлечь внимание охранника, он крикнул:

– Сэр! Сэр!

Охранник, ковырявший в носу и смотревший куда-то в сторону, казалось, не слышал.

Чей-то кулак с силой ударил Майлза по ребрам. Голос сзади прохрипел:

– Заткнись!

Он снова вскрикнул от боли и страха, и тут же кулак ударил его в то же место. У Майлза перехватило дыхание от боли. Руки его были заломлены. Всхлипывающего, его приподняли и поволокли куда-то.

Охранник по-прежнему не обращал внимания на происходящее. Потом Майлз понял, что он был заранее подкуплен. Охранникам чудовищно мало платили, и подкуп в тюрьме был нормальным явлением.

Рядом с выходом из душевых, где остальные начинали одеваться, была маленькая открытая дверь. Майлза пропихнули туда. Он видел черные и белые тела. Дверь за ними захлопнулась.

Комната была крошечная и служила складом. Метлы, швабры, чистящие средства стояли в запертых застекленных шкафах. Посередине комнаты стоял на козлах стол. Майлза грохнули на него лицом вниз – он сильно ушиб рот и нос о деревянную поверхность. Почувствовал, что зашатались зубы. Глаза наполнились слезами. Из носа пошла кровь.

Когда он с трудом встал, резким движением ему раздвинули ноги. Он безнадежно, отчаянно отбивался. Не одна пара рук сковала его.

– Не двигайся, красавчик.

Майлз услышал хриплый вздох и почувствовал, как в него вошли. А через секунду закричал от боли, отвращения и ужаса. Тот, что держал его голову, схватил его за волосы, ударил о стол.

– Заткнись!

Теперь боль волнами расходилась по всему телу.

– Ну не милашка? – Голос звучал где-то вдалеке, раскатываясь эхом, словно во сне…

Сознание, должно быть, покинуло его, потом вернулось. Он услышал, как снаружи просвистел свисток охранника. Это был сигнал одеваться и собраться во дворе. Он почувствовал, что его отпустили. Где-то позади открылась дверь. Остальные выбегали из комнаты. Весь в крови и в синяках, слабо соображая, Майлз выбрался наружу. Малейшее движение причиняло боль.

– Эй, ты! – окликнул охранник с возвышения. – Двигайся, чертов педрила!

На ощупь, плохо понимая, что делает, Майлз взял корзинку со своими вещами и начал натягивать одежду. Большинство из его группы были уже во дворе. Следующие пятьдесят человек, приняв душ, ждали, когда можно будет перейти в раздевалку.

Охранник в ярости закричал вторично:

– Эй, дерьмо! Я сказал: двигайся!

Надевая грубые арестантские штаны, Майлз запутался и чуть не упал, но чья-то рука протянулась и удержала его.

– Успокойся, малыш, – произнес низкий голос. – Давай помогу.

Одна рука помогла ему сохранить равновесие, другая натянула штаны.

Пронзительно просвистел свисток охранника.

– Эй, черномазый, слышишь? Убирайтесь оба отсюда, не то я рапорт на вас напишу.

– Да, сэр, да, сэр-босс. Уже уходим. Пойдем, малыш.

Майлз точно в тумане видел, что человек рядом с ним – черный и огромный. Позже он выяснит, что зовут черного Карл и у него пожизненный срок за убийство. Майлза заинтересует также, был ли Карл среди насиловавших его. Он подозревал, что был, но никогда об этом не спрашивал и наверняка так и не узнал.

Зато Майлз обнаружил, что черный гигант, несмотря на свои размеры и неуклюжесть, был обходителен и по-женски чувствителен.

Из душевой при помощи Карла Майлз, пошатываясь, вышел на улицу.

Некоторые заключенные ухмылялись, но на лицах большинства Майлз прочел презрение. Сморщенный старик с отвращением сплюнул и отвернулся.

Майлз с трудом протянул остаток дня – вернулся в камеру, затем пошел в столовую, где не смог заставить себя съесть похлебку, хотя от голода обычно её ел, затем снова вернулся в камеру – и все при помощи Карла. Трое заключенных, сидевших с ним в камере, избегали его как прокаженного. Измученный болью и унижением, он засыпал, ворочался, просыпался, часами просто лежал без сна, задыхаясь в спертом воздухе, снова ненадолго засыпал и вновь просыпался.

С рассветом, когда застучали отпираемые двери камер, его снова охватил страх: когда это случится снова? Он подозревал, что скоро.

Во дворе, во время прогулки – в течение двух часов, которые население тюрьмы проводило в праздном шатании, – его разыскал Карл.

– Как чувствуем себя, малыш?

Майлз уныло покачал головой:

– Ужасно, – и добавил: – Спасибо за все.

Он понимал, что черный здоровяк спас его от рапорта, как пугал охранник в душевой. Это означало наказание – возможно, карцер – и неблагоприятный отзыв в его деле, что может повлиять на досрочное освобождение.

– Все в порядке, малыш. Только ты должен вот что помнить. Одного раза, как вчера, этим ребятам недостаточно. Они сейчас как кобели, а ты сука с течкой. Они тебя снова поймают.

– Что же мне делать?

Услышав подтверждение своим страхам, Майлз затрясся всем телом, и голос его задрожал. Черный пристально посмотрел на него:

– Тебе нужен защитник, малыш. Чтобы какой-нибудь жеребец за тобой присматривал. Как, думаешь, подхожу на эту роль?

– А с какой стати ты этим займешься?

– Станешь моим постоянным приятелем, и я о тебе позабочусь. Остальные будут знать, что ты теперь мой, и пальцем к тебе не притронутся. Они знают: если только посмеют, будут иметь дело со мной. – Карл собрал руку в кулак; он был размером с небольшой окорок.

И хотя Майлз знал ответ заранее, он все же спросил:

– А тебе что за это нужно?

– Твоя сладкая белая задница, крошка. – Великан закрыл глаза и проговорил мечтательно:

– Чтоб тело твое принадлежало только мне. Когда я захочу. А где это будет, я сам позабочусь.

Майлза Истина затошнило.

– Ну так как? Что скажешь?

И как уже много раз до этого, Майлз подумал с отчаянием: «Неужели мой проступок был столь ужасен, что я заслужил такое?»

Тем не менее он был в тюрьме. А он уже понял, что тюрьма – это джунгли, разложившиеся и варварские, где нет справедливости, где человек лишается своих прав, как только переступает порог. С горечью он спросил:

– У меня есть выбор?

– Если ты спрашиваешь, то, по-моему, нет. – Пауза, затем нетерпеливо:

– Ну что, договорились?

Майлз с несчастным выражением произнес:

– Похоже на то.

С довольным видом Карл по-хозяйски обхватил плечи товарища. Майлз, внутренне содрогнувшись, заставил себя не отстраняться.

– Надо тебя перетащить, малышка. На мой этаж. Может, в мою конуру.

Камера Карла находилась этажом ниже, в противоположном крыле квадратного здания. Здоровяк облизнулся. Рука уже ощупывала Майлза. Карл спросил:

– У тебя лавье есть?

– Нет. – Майлз знал, что если бы у него были деньги, то это бы уже облегчило его существование. Заключенные, у которых были средства на воле и которые пользовались ими, страдали меньше, чем те, у кого ничего не было.

– У меня тоже нет, – признался Карл. – Придется, видно, что-нибудь сообразить.

Майлз уныло кивнул. Он понял, что уже начал свыкаться с постыдной ролью «подружки». Но он также знал, что по местным законам, пока его договоренность с Карлом остается в силе, он в безопасности. Групповых изнасилований больше не будет.

Догадка оказалась правильной.

Больше ничего не было – ни открытых нападений, ни попыток пощупать, ни воздушных поцелуев. У Карла была репутация человека, знающего, как употреблять свои увесистые кулаки. Ходили слухи, что год назад он лезвием убил другого заключенного, когда тот разозлил его, хотя официально убийство осталось нераскрытым.

Майлза перевели не только на этаж Карла, но и к нему в камеру. Было ясно, что за перевод заплатили. Майлз спросил Карла, как ему это удалось.

Черный здоровяк рассмеялся:

– Ребята с Мафиозного яруса раздобыли лавье. Они тебя там любят, малыш.

– Любят меня?

Как и другие заключенные, Майлз знал о существовании Мафиозного яруса, ещё известного как Итальянская колония. Это был ряд камер, в которых содержались заправилы организованной преступности, обладавшие такими связями и влиянием на воле, что их боялся и уважал, судя по слухам, сам начальник тюрьмы. В Драммонбурге они пользовались легендарными привилегиями.

В число привилегий входили: более легкая работа, дополнительная свобода передвижения, отличная еда, которую добывали охранники или воровали из основного рациона. Майлз слышал, что население Мафиозного яруса часто откушивало бифштексы и прочие деликатесы, приготовленные на запрещенных грилях в потайных уголках мастерских. Они также добились дополнительных удобств в своих камерах – в том числе у них были телевизоры и ультрафиолетовые лампы. Но у самого Майлза знакомых в Мафиозном ярусе не было, и он никак не мог предполагать, что кто-то там знает о его существовании.

– Они говорят, что ты клевый парень, – сообщил ему Карл.

Частично на эту тайну был пролит свет, когда спустя несколько дней к Майлзу в тюремном дворе подошел пузатый человек по имени Ларокка с лицом хорька, – известно было, что сам он не из Мафиозного яруса, но он там на побегушках и служит посыльным.

Он кивнул Карлу, признавая права черного здоровяка на Майлза, затем сказал последнему:

– У меня к тебе поручение от русского по имени Оминский.

Майлз испугался, ему стало не по себе. Игорь Оминский – Русский – был акулой-ростовщиком, которому он задолжал – и по-прежнему был должен – несколько тысяч долларов. Он также догадывался, что по долгу накопились огромные проценты.

Именно из-за угроз Оминского Майлз был вынужден полгода назад украсть из банка шесть тысяч долларов, что вытащило на свет и его более ранние кражи.

– Оминский знает, что ты свою пасть держал закрытой, – сказал Ларокка. – Ему это понравилось, он тебя считает за клевого парня.

Действительно, во время следствия, предшествовавшего суду, Майлз не раскрыл имен ни своего букмекера, ни ростовщика-акулы – обоих он боялся. Раскрытие их имен ничего бы не дало, возможно, наоборот, усугубило бы его положение. К тому же ни начальник службы безопасности банка Уэйнрайт, ни ФБР не настаивали на этом.

– Раз ты молчал, – сообщил ему теперь Ларокка, – Оминский велел передать, что он остановил счетчик на время твоей отсидки.

Это означало, что проценты по его долгу не будут расти, пока он в заключении. Он достаточно хорошо знал ростовщиков-акул и понимал, что это большая уступка. Это объясняло также, как Мафиозный ярус благодаря своим связям на воле узнал о существовании Майлза.

– Передайте благодарность мистеру Оминскому, – сказал Майлз.

Хотя он понятия не имел, каким образом сможет выплатить такую сумму, когда выйдет из тюрьмы, да и вообще как будет зарабатывать на жизнь.

Ларокка обещал передать.

– Кто-нибудь свяжется с тобой, до того как ты откинешься из тюрьмы. Может, и договоримся. – И, кивнув ему и Карлу, он исчез.

В последующие недели Майлз ещё не раз видел Ларокку, который подходил к ним с Карлом на тюремном дворе. Ларокку – да и других заключенных – положительно завораживали знания Майлза истории денег. В некотором смысле то, что когда-то было для Майлза забавой и хобби, сейчас вызывало своеобразное уважение со стороны товарищей по заключению, какое они испытывают к тем, кто вышел из интеллектуальной среды и совершил преступление, не связанное с чистой жестокостью.

В тюрьме уличный грабитель стоит на низшей ступени социальной лестницы, а вымогатель или мошенник – почти на вершине.

В особенности интересовал Ларокку рассказ Майлза о том, как правительство подделывает в огромных количествах деньги других стран.

– Это всегда были крупные подделки, – рассказывал Майлз нескольким заинтересованным слушателям.

Он рассказал, как британское правительство санкционировало подделку огромного числа французских ассигнаций в попытке противостоять шквалу Французской революции. И это несмотря на то что такое же преступление, совершенное отдельными лицами, каралось смертной казнью через повешение – наказанием, сохранявшимся в Британии до 1821 года. Американская революция началась с официальной подделки британских банкнот. Но самая крупная операция по подделке, сообщил Майлз, была совершена Германией во время Второй мировой войны, когда было подделано 140 миллионов фунтов стерлингов и неизвестное количество американских долларов, и все – высочайшего качества. Британцы тоже печатали немецкие деньги, как, судя по слухам, и большинство других союзников.

– Вот что я вам скажу! – заявил Ларокка. – Нас они, сволочи, сюда засадили. А сами, уверен, тем же и сейчас занимаются.

Ларокка был признателен Майлзу за то, что благодаря его познаниям приобрел определенный пакет сведений. Он также дал понять, что кое-что из полученной информации передает в Мафиозный ярус.

– Я и мои люди – мы позаботимся о тебе на воле, – заявил он однажды, уточняя данное ранее обещание.

Майлз уже знал, что его освобождение из тюрьмы должно приблизительно совпасть с освобождением Ларокки.

Разговор о деньгах служил умственной отдушиной для Майлза, помогавшей хотя бы ненадолго забыть ужас нынешнего положения. Казалось, он должен был бы чувствовать облегчение и из-за остановки часов по своему долгу. Тем не менее ни мысли, ни разговоры о других вещах не могли избавить его – разве что на мгновение – от чувства приниженности и отвращения к себе. Поэтому он начал подумывать о самоубийстве.

Отвращение к себе в основном вызывалось его отношениями с Карлом. Здоровяк выполнял свою часть договора с ненасытным аппетитом.

Поначалу Майлз пытался успокоить свой разум, уговаривая себя, что это лучше, чем групповое изнасилование, да так, в сущности, и было. И тем не менее отвращение и осознание своего унижения не исчезали.

Но куда хуже были последствия.

Как ни трудно было Майлзу с этим смириться, но факт оставался фактом: ему начинало нравиться то, что происходило между ним и Карлом. Более того, Майлз смотрел теперь на своего защитника с новым чувством… С привязанностью? Да… С любовью? Нет! Он не смел – пока что – заходить так далеко.

Осознание этого обстоятельства потрясло его. И тем не менее он принимал все предложения Карла. После каждого совокупления он задавался вопросами. Продолжает ли он оставаться мужчиной? Он знал, что раньше это было так, но теперь уже не был уверен. Превратился ли он в полного извращенца? Сможет ли он когда-нибудь перемениться, вернуться к нормальному состоянию и прекратить смаковать удовольствия, которые стал получать здесь? А если нет, то стоит ли жить? Он мучился сомнениями.

Его охватило отчаяние, и самоубийство казалось логичным – панацеей, точкой, избавлением. Повеситься в переполненной тюрьме трудно, но возможно. Пять раз с момента прибытия Майлза раздавались крики: «Повесился!» – как правило, ночью, – и тогда охранники начинали носиться, как штурмовики, изрыгая проклятия, грохотали щеколдами, отпирая ярус, врывались в камеру, стремясь как можно быстрее перерезать веревку, только бы самоубийца не умер. В трех случаях из пяти – под хриплые вопли и смех заключенных – они опаздывали. Сразу же после этого, поскольку самоубийство грозило неприятностями тюрьме, увеличивали ночной караул, но попытки навести порядок хватало ненадолго.

Майлз знал, как это делается. Надо намочить простыню по всей длине, чтобы она не порвалась, – если на неё помочиться, меньше будет шума, – затем привязать её к балке на потолке, которую можно достать с верхней койки. Все нужно делать тихо, пока остальные в камере спят…

Одно соображение – всего лишь одно – останавливало его: он хотел, выйдя из тюрьмы, извиниться перед Хуанитой Нуньес.

В момент, когда Майлзу Истину был объявлен приговор, его раскаяние было искренним. Он сожалел о том, что украл деньги из «Ферст меркантайл Америкен», где его ценили, а он отплатил бесчестным поступком. Оглядываясь назад, он поражался тому, как ему удалось до такой степени заглушить голос совести.

Когда он начинал думать об этом теперь, ему казалось, что он был болен и находился в бреду. Пари, светские развлечения, спорт, жизнь не по средствам, безумная мысль одолжить у акулы-ростовщика и кража – все это представлялось ему сейчас как составные умопомешательства. Он потерял чувство реальности, и, как бывает на последних стадиях лихорадки, его сознание претерпело такие изменения, что исчезло даже представление о порядочности и моральных ценностях.

Чем еще, спрашивал он себя в тысячный раз, можно объяснить столь презренное падение, такую низость, когда он переложил вину за собственное преступление на Хуаниту Нуньес?

На суде ему было так стыдно, что он не смел смотреть в сторону Хуаниты.

Теперь, полгода спустя, Майлза не так заботил банк.

Он нанес урон «ФМА», но в тюрьме заплатил свой долг сполна. Бог свидетель, он заплатил!

А вот его долга перед Хуанитой не искупил даже Драммонбург со всеми его кошмарами. И ничто не сможет искупить. Вот почему он должен разыскать её и вымолить прощение.

И так как ему для этого была нужна жизнь, он терпел.

Глава 10

– Это банк «Ферст меркантайл Америкен», – сухо произнес в телефонную трубку брокер «ФМА», он заправски держал её зажатой между плечом и левым ухом, чтобы руки были свободны. – Мне нужно шесть миллионов долларов к завтрашнему дню. Ваши проценты?

С Западного побережья голос брокера гигантского банка «Бэнк оф Америка» протяжно произнес:

– Тринадцать и пять восьмых.

– Это высоко, – ответил сотрудник «ФМА».

– Сложная задачка.

Брокер «ФМА» заколебался, пытаясь перехитрить коллегу, не зная, будет ли процент повышаться или понижаться. По привычке он вслушивался в отдельные голоса среди неумолчного гула, стоявшего в центре денежных операций банка «Ферст меркантайл Америкен» – чувствительном, тщательно охраняемом нервном центре в башне «ФМА», о котором знали редкие клиенты банка и лишь наиболее привилегированные видели сами. Но именно в таких центрах создавалась – или, наоборот, терялась – прибыль крупных банков.

Необходимость иметь резерв заставляла банки держать определенное количество наличных денег на случай возможного спроса, но ни один банк не желал иметь ни слишком много, ни слишком мало свободных денег. Банковские брокеры следили за тем, чтобы сохранялся баланс.

– Подождите, пожалуйста, – попросил брокер «ФМА» Сан-Франциско. Он нажал кнопку «не разъединять» на своем телефоне, затем другую, соседнюю с ней.

Другой голос произнес:

– «Менюфекчурерз Ганновер траст», Нью-Йорк.

– Мне нужно шесть миллионов на завтра. Ваши проценты?

– Тринадцать и три четверти.

На Восточном побережье проценты были выше.

– Спасибо, не подойдет. – Брокер «ФМА» оборвал разговор с Нью-Йорком и вновь нажал кнопку «не разъединять» на линии, где ожидал Сан-Франциско. Он произнес: