Колеса Хейли Артур
— Раз уж начали — договаривайте, — сказал Бретт. — Продолжайте, пожалуйста! — Снова побывать в стенах колледжа, снова услышать, как студенты без обиняков высказывают свои взгляды, на которых еще не отразились разочарования, неудачи, осознание практических возможностей или финансовых ограничений, — это всегда было для него волнующим событием, своеобразной подзарядкой батарей души.
— Сегодня автомобильная промышленность, — продолжал смуглый студент, — работает ответственно. Хоть это не всегда признают критики, но это факт. Люди ко многому стали относиться по-другому. Загрязнение воздуха выхлопными газами, безопасность, качество — все это уже не пустые разговоры. Кое-что делается, и притом всерьез.
Остальные продолжали молчать. Между тем к собравшимся присоединилось еще несколько студентов — видимо, с других отделений. Хотя в колледже готовили дизайнеров разных профилей, все, что связано с автомобилем, неизменно вызывало здесь интерес.
— Вместе с тем, — продолжал все тот же студент, — перед автомобильной промышленностью стоят и другие проблемы. Например, количество выпускаемых машин.
Любопытно, подумал Бретт, что по прибытии в аэропорт он размышлял о том же самом.
— А как раз количество-то и губит нас, — своим тихим голосом продолжал смуглый студент. — Оно сводит на нет все усилия автомобилестроителей. Возьмите хотя бы проблему безопасности. Создают и выпускают все более надежные машины, а что получается? С конвейера сходит все больше автомобилей, и число дорожных происшествий возрастает. То же происходит и с загрязнением воздуха. На выпускаемых сейчас автомобилях стоят такие двигатели, каких еще не бывало, они гораздо меньше загрязняют воздух. А со временем появятся моторы, которые будут работать еще чище. Не так ли?
— Так, — кивнул Бретт.
— Но количество машин продолжает расти. Сейчас мы хвастаем, что производим десять миллионов автомобилей в год, значит, сколько бы мы ни старались улучшить контроль за выхлопными газами, общее загрязнение воздуха все равно будет возрастать. Страшное дело!
— Допустим, что все это так. Тогда где выход? Ограничить выпуск автомобилей?
— А почему бы и нет? — раздался чей-то голос.
— Мне хотелось вас спросить, мистер Дилозанто, — сказал смуглый студент, — вы когда-нибудь бывали на Бермудских островах?
Бретт покачал головой.
— Их площадь составляет двадцать одну квадратную милю. И вот, чтобы по островам можно было передвигаться, местное правительство ввело ограничения на автомобили. Сначала они ограничили мощность двигателя, длину и ширину кузова. Затем вышел закон, разрешающий иметь только один автомобиль на семью.
— Глупости это, да и только! — раздался голос одного из тех, кто подошел позже.
— Я не говорю, что и мы должны вводить такие строгости, — продолжал смуглый парень. — Я просто хочу сказать, что когда-то и нам придется подвести черту. Это вовсе не значит, что автомобильная промышленность захиреет, если будет выпускать такое количество машин, как сейчас, или что на этом пострадают люди. Не страдают же они от этого на Бермудах.
— Если вы попытаетесь проделать нечто подобное здесь, — заметил Бретт, — это может вызвать новую американскую революцию. Кроме того, запрет на продажу такого количества автомобилей, какое люди хотят покупать, противоречит принципам свободного предпринимательства. — И, усмехнувшись, пояснил свою мысль: — Это же ересь.
Бретт знал, что в Детройте многим эта мысль показалась бы действительно еретической. И тем не менее подумал: а так ли оно на самом деле? Сколько еще времени автомобильная промышленность — в стране и за границей — может наращивать количество выпускаемых машин, на каком бы виде энергии они ни работали? Не придется ли кому-то когда-то где-то объявить, как на Бермудах: «Хватит!» Не близится ли день, когда контроль за количеством продукции станет необходимым для общего блага? Число такси, как, впрочем, и грузовых машин, везде лимитировано. Тогда почему же легковые машины в частном пользовании составляют исключение? Если все останется по-прежнему, Северная Америка когда-нибудь превратится в одну сплошную пробку, да, собственно, иной раз дело до этого почти доходит. Следовательно, хозяева автомобильной промышленности, наверно, поступили бы куда мудрее, дальновиднее и ответственнее, проявив инициативу и продемонстрировав образец самоограничения! Однако Бретт сомневался, что это может произойти.
— Кстати, далеко не все разделяют мнение Харви, — донесся до него новый голос. — Некоторые из нас считают, что автомобильный рынок вовсе не перенасыщен.
— Потому мы и собираемся конструировать новые модели.
— Еще бы, черт подери!
— Извини, Харви. Мир еще не готов для восприятия твоих идей.
Но кое-кто был с этим не согласен: у смуглого Харви явно были последователи.
Светловолосый долговязый парень, который в ходе беседы бросил реплику: «Мы же помешаны на автомобилях!» — попросил:
— Расскажите нам, пожалуйста, об «Орионе».
— Дайте мне бумаги, — сказал Бретт. — Я вам его покажу.
Кто-то дал ему блокнот, и студенты, вытянув шеи, стали следить за его летавшим по бумаге карандашом. Бретт быстро набросал «Орион» сбоку и спереди — он знал все линии этой модели, как знает скульптор силуэт скульптуры, над которой давно работает. В ответ раздались возгласы восхищения: «Вот это да!», «Грандиозно!»
Посыпались вопросы. Бретт отвечал на них вполне откровенно. Студентам иногда делалась такая поблажка в качестве особой привилегии, чтобы поддерживать в них интерес к профессии. Однако после беседы Бретт предусмотрительно сложил все наброски и сунул их в карман.
Студенты разошлись по аудиториям, и двор опустел. В оставшееся время — в тот день и на следующий — Бретт прочел в колледже лекцию, поочередно побеседовал с каждым из будущих автомобильных дизайнеров и сделал критический разбор экспериментальных моделей машин, которые студенты коллективно сконструировали и построили.
Бретт убедился в том, что среди студентов этого курса преобладало тяготение к строгим формам с учетом целесообразности и полезности. Любопытно, что как раз об этих принципах договорились Бретт, Адам Трентон, Элрой Брейсуэйт и другие в ту памятную ночь два с половиной месяца назад, когда выкристаллизовалась концепция «Фарстара». Работая над обликом «Фарстара» — и в первоначальной стадии, и затем в строго охраняемой мастерской в Детройте, да и сейчас в Лос-Анджелесе, — Бретт находился под впечатлением произнесенной Адамом фразы: «Уродство — это красиво!»
История показывает, что художественные тенденции — основа любого коммерческого дизайна — возникают неожиданно и нередко тогда, когда этого меньше всего ожидаешь. Никто не знает, почему меняется художественный вкус, или как он трансформируется, или когда заявит о себе новая тенденция, — просто человеческая выдумка и представления не стоят на месте, непрерывно меняются. Разглядывая сейчас работы студентов — со скидкой на некоторую наивность и несовершенство — и вспоминая модели, созданные им самим за последние месяцы, Бретт испытывал радостное удовлетворение от сознания того, что он работает в духе зарождающейся принципиально новой тенденции.
Как видно, Бретт заразил своим энтузиазмом студентов, с которыми беседовал на второй день пребывания в колледже. В результате этих бесед он решил рекомендовать отделу персонала и организационному отделу компании двух будущих выпускников. Одним из них был тот приземистый смуглый парень по имени Харви, который так пылко спорил с ним во дворе, — его работы свидетельствовали об отличных способностях и богатом воображении. Какая бы автомобильная компания ни взяла Харви к себе, его наверняка ждут в Детройте трудности и серьезные столкновения. Этому аутсайдеру, отличающемуся оригинальным мышлением, не так-то просто будет заткнуть рот или заставить его отказаться от уже сформировавшихся убеждений. Однако в автомобильной промышленности, к счастью, таких поощряли, понимая, что они не позволяют установиться застою и благодушию мысли, хотя и не всегда давали им зеленый свет.
Словом, как бы ни сложились дела, Бретт подозревал, что Харви и Детройт заинтересуют друг друга.
Другим кандидатом, которого наметил Бретт, был долговязый парень с лохматыми светлыми волосами — он тоже подавал большие надежды. Когда Бретт предложил ему работу, он сказал, что одно предложение у него уже есть. Еще один автомобильный гигант из Большой тройки обещал ему по окончании колледжа место дизайнера.
— Но если есть возможность работать с вами, мистер Дилозанто, — сказал студент, — я наверняка предпочту вашу фирму.
Польщенный и тронутый, Бретт, однако, промолчал.
Объяснялось это решением, которое он принял прошлой ночью в своем номере в отеле «Беверли-Хилтон». Сейчас была середина августа, и Бретт решил: в конце года, если никакие чрезвычайные события не заставят его передумать, он расстанется с автомобильной промышленностью навсегда.
Когда самолет, на котором Бретт возвращался домой, взял курс на восток, он принял еще одно решение: первой, кто узнает об этом, будет Барбара.
Глава 22
Пока Бретт Дилозанто был в августе в Калифорнии, на автосборочном заводе в Детройте, где работал Мэтт Залески, царил полный хаос.
Двумя неделями раньше прекратился выпуск автомобилей. На заводе появились специалисты, нанятые по контракту, чтобы демонтировать старую сборочную линию и установить новую для сборки «Ориона».
На все это было отпущено ровно четыре недели. В конце срока с конвейера должен был скатиться первый серийный «Орион» — опытный образец; затем в последующие три-четыре недели будет создан такой запас этих машин, который бы удовлетворил ожидаемый спрос, после того как в сентябре «Орион» будет официально представлен широкой публике. После этого — если подтвердится правильность прогнозов отдела сбыта — темпы производства резко возрастут, и десятки тысяч «Орионов» потянутся с завода.
Из времени, отпущенного на переоборудование производства, оставалось всего две недели, и, как всегда при запуске новой модели, Мэтт Залески думал лишь о том, как бы выжить.
Многие из обычно занятых на заводе рабочих были либо уволены, либо отправлены в оплаченный отпуск, поэтому ежедневно на работу являлась только немногочисленная группа сдельщиков. Но оттого, что производство фактически остановилось, Мэтту Залески и другим сотрудникам администрации было не легче, скорее наоборот: на их плечи легла еще большая нагрузка, а заботы и волнения возросли до такой степени, что по сравнению с теперешним ураганным ритмом обычный рабочий день казался безмятежным штилем.
Подрядчики, занимавшиеся реконструкцией производства, вели себя как оккупанты, выдвигая все новые и новые требования. Им под стать были и инженеры из администрации компании, которые давали гостям всякие советы, помогали им, а иногда мешали.
На директора завода Вэла Рейскинда и на Мэтта обрушился целый шквал запросов, неотложных совещаний и указаний — последние, как правило, требовалось немедленно выполнять. Мэтту приходилось решать львиную долю проблем — все, что связано с практическим управлением производством, — ибо Рейскинд еще не вошел в курс дела да к тому же был слишком молод. Он сменил на этом посту Маккернона лишь несколько месяцев назад, но, несмотря на высокие оценки в дипломах — инженерном и экономическом, — ему пока не хватало опыта работы. Хотя Мэтт был огорчен тем, что не ему досталось место Маккернона, да к тому же над ним поставили совсем молодого человека, Рейскинд нравился ему — будучи человеком интеллигентным, он трезво оценивал свои способности и с должным уважением относился к Мэтту.
Больше всего беспокойства доставляло им новое, современное оборудование для монтажа, которое теоретически должно было действовать безупречно, а на практике то и дело выходило из строя. В техническом отношении за наладку всей новой системы отвечал подрядчик, но Мэтт Залески лучше других знал, что после ухода людей подрядчика именно ему придется возиться со всеми недоделками, которые они оставят. Поэтому он так пристально и следил сейчас за каждым их шагом.
Но главным врагом оставалось время. Его всегда не хватало для спокойного осуществления реконструкции, с тем чтобы в установленный срок можно было сказать: «Запуск». Это как при строительстве дома, когда в день новоселья еще полно всяких недоделок, — только новоселье-то можно отложить, а вот график производства легковых или грузовых автомобилей удается отложить очень редко.
И еще одно обстоятельство неожиданно добавило волнений Мэтту Залески. Прежде чем остановить конвейер, на котором монтировались модели прошлого года, был проведен учет, в результате которого выявилась огромная недостача материалов и деталей, требовавшая уже особого расследования. На любом автомобильном заводе всегда крадут материалы — и в больших количествах. Когда на стыке смен тысячи людей одновременно заканчивают работу, а другие тысячи заступают, ворам — и заводским, и пришлым — не составляет труда прихватить с собой и вынести разные детали.
Но на этот раз здесь явно орудовала крупная шайка. Среди всего прочего было похищено более трехсот четырехскоростных коробок передач, сотни покрышек, а также значительное количество радиоприемников, магнитофонов, кондиционеров и других частей.
В результате завод кишел работниками собственной службы безопасности и специально вызванными детективами. Мэтт, хотя на него не падало и тени подозрения, был вынужден по несколько часов подряд отвечать на их вопросы. Пока, судя по всему, напасть на след преступников не удалось, хотя шеф службы безопасности сказал Мэтту:
— У нас есть кое-какие версии, и мы хотели бы допросить некоторых рабочих с конвейера, когда они вернутся на завод.
А тем временем детективы продолжали крутиться под ногами — их присутствие в столь горячую пору не могло не раздражать.
До сих пор Мэтту удавалось без особых срывов тянуть лямку, если не считать одного мелкого происшествия, которое, к счастью, прошло незамеченным для заводского начальства.
Прошлую субботу после обеда — при реорганизации производства сплошь и рядом приходится работать по семь дней в неделю — одна из пожилых секретарш, Айрис Эйнфельд, которая в тот день тоже была на работе, принесла ему кофе. Мэтт поблагодарил ее и принялся пить. Внезапно — по совершенно непонятной причине — чашка выскользнула у него из рук, и содержимое вылилось ему на костюм и на пол.
Раздосадованный на себя за эту оплошность, Мэтт поднялся — и тут же тяжело рухнул на пол. Позже, размышляя о происшедшем, он вспомнил, что у него тогда вроде бы отказала левая нога; кроме того, он твердо знал, что держал чашку с кофе в левой руке.
Миссис Эйнфельд, еще не успевшая выйти из кабинета Мэтта, усадила его в кресло и уже собиралась позвать кого-нибудь на помощь, но он уговорил ее этого не делать. Он посидел некоторое время в кресле и скоро почувствовал, что в его левую руку и ногу возвращается жизнь, хотя сесть в машину и поехать домой он, конечно, не мог. Наконец с помощью Айрис Эйнфельд он по черной лестнице спустился вниз; она усадила его в свою машину и отвезла домой. Пока они ехали, Мэтт упросил ее никому не рассказывать о случившемся, опасаясь, что иначе на него начнут смотреть как на развалину, а этого он никак не хотел.
Добравшись до дому, Мэтт залез в постель и пролежал все воскресенье. Ему стало значительно легче — только иногда вдруг появлялось какое-то странное трепыхание в груди. В понедельник утром он чувствовал себя усталым, но, в общем, не хуже обычного и отправился на работу.
Правда, уж очень одиноко ему было в субботу и в воскресенье. Барбара куда-то уехала, и ему пришлось заботиться о себе самому. Раньше, когда еще была жива его жена, в такое трудное время, как перестройка производства, она всегда помогала ему своим сочувствием и вниманием, с особой тщательностью готовила разные блюда и не ложилась спать, как бы поздно он ни возвращался домой. Но все это, казалось, было так давно — ему не верилось, что со смерти Фриды не прошло и двух лет. Мэтт с грустью подумал о том, что, пока Фрида была жива, он и вполовину не ценил ее.
Кроме того, он ловил себя на мысли о том, что его раздражает поглощенность Барбары своей работой и жизнью. Мэтт вообще предпочел бы, чтобы Барбара сидела дома, встречала его по возвращении с завода и тем самым хотя бы частично заменила ему Фриду, ее мать. Некоторое время Барбара так себя и вела. Она готовила отцу каждый вечер, и они вместе ужинали, но постепенно иные интересы оттеснили заботы о доме, в рекламном агентстве у Барбары прибавилось дел, и теперь они редко сидели вместе в доме на Роял-Оук — только ночевали да порой наспех завтракали в будние дни. Несколько месяцев назад Барбара предложила отцу взять в дом экономку, что они вполне могли себе позволить, но Мэтт решительно воспротивился. И вот теперь, когда на него свалились заботы о себе самом в дополнение к напряженной работе на заводе, Мэтт пожалел, что не согласился.
Еще в начале августа он сказал дочери, что передумал и просит ее подыскать экономку; Барбара ответила, что займется этим при первой же возможности, но сейчас она слишком занята в агентстве и ей не выбрать время, чтобы дать объявление, побеседовать с кандидатками, а потом ввести отобранную экономку в курс дела. Мэтт вспылил, заявив, что это — женское дело, в данном случае дело его дочери, вести хозяйство и что мужчине ни к чему этим заниматься, особенно если он завален работой, как сейчас. Однако Барбара не скрыла, что считает свою работу не менее важной, с чем Мэтт никак не мог согласиться, даже просто не мог этого понять.
Нынче вообще было много такого, что Мэтт Залески отказывался понимать. Достаточно было раскрыть газету, и он начинал возмущаться и недоумевать, почему перечеркиваются едва ли не все «общепринятые критерии», отбрасываются прежние представления о морали, открыто подрывается установленный порядок. Никто, казалось, уже не хотел уважать ни законные власти, ни суд, ни родителей, ни президентов колледжей, ни военных, ни систему свободного предпринимательства, ни американский флаг, под которым Мэтт и люди его поколения сражались и погибали во вторую мировую войну.
По мнению Мэтта Залески, виной всему была молодежь — эти длинноволосые юнцы, которых не отличишь от девчонок (сам Мэтт до сих пор принципиально стригся под «ежика») и которые вызывали в нем всевозрастающее возмущение; эти всезнайки-студенты, любящие поразглагольствовать о Маклюэне, Марксе или Че Геваре; воинствующие черные, требующие немедленного удовлетворения своих претензий и отвергающие спокойное течение прогресса; все прочие ниспровергатели основ, бунтовщики и смутьяны, презирающие все, что у них перед глазами, и готовые наброситься на любого, кто с ними не согласен. Вся эта компания, по убеждению Мэтта, — незрелая, зеленая, не знающая настоящей жизни и ничего не дающая обществу… Стоило ему подумать о молодежи, как у него разливалась желчь и подскакивало кровяное давление.
А Барбара, которая, конечно, была далека от этих бунтующих студентов и протестующей молодежи, тем не менее открыто симпатизирует им, что, по сути, ничуть не лучше. За это Мэтт винил тех, с кем общалась его дочь, включая Бретта Дилозанто, которого он продолжал недолюбливать.
Подобно многим своим сверстникам, Мэтт Залески был рабом давно устоявшихся взглядов. Барбара не раз пыталась — хотя попытки ее и кончались горячими спорами — обратить отца в свою «веру», доказывая ему, что теперь стали шире смотреть на многое; что убеждения и идеи, некогда считавшиеся незыблемыми, при более глубоком рассмотрении обнаружили свою несостоятельность; что молодежь презирает не этические принципы своих родителей, а двуличную мораль, не старые критерии как таковые, а лицемерие и самообман, которые слишком часто прикрывают систему так называемых ценностей. Собственно, настало время поиска, активного эксперимента в духовной сфере, отчего человечество только выиграет.
Но все усилия Барбары оказались тщетными. Мэтт, не будучи человеком проницательным, воспринимал происходившие вокруг перемены лишь как нечто негативное и разрушительное.
В таком настроении, да к тому же усталый и измученный непроходящей болью в желудке, Мэтт вернулся домой и обнаружил там Барбару, а с ней гостя. Гостем был Ролли Найт.
Несколько часов назад Барбара при содействии Леонарда Уингейта встретилась с Ролли в центре. Ей хотелось побольше узнать о том, как живут и что думают черные обитатели города — в частности Ролли — о самом городе, а также о программе найма неквалифицированной рабочей силы. Барбара намеревалась включить в текст к фильму «Автосити», монтаж которого уже завершался, то, что услышит от Ролли Найта.
Вначале Барбара повезла его в пресс-клуб, но там было необычно шумно и многолюдно, и Ролли чувствовал себя очень скованно. Тогда Барбаре пришла в голову идея поехать к ней домой. На том и порешили.
Она смешала для себя и для гостя виски с содовой, быстро приготовила незатейливую еду — яичницу с ветчиной — и принесла на подносах в гостиную. Ролли постепенно освоился и стал охотно отвечать на все ее вопросы.
Некоторое время спустя Барбара принесла бутылку с виски и еще раз налила себе и ему. За окном сгущались сумерки — ясный погожий день сменялся ночью.
Ролли внимательно оглядел уютную, со вкусом, но, в общем, скромно обставленную комнату.
— Сколько отсюда до угла Блейн и Двенадцатой улицы? — спросил он.
— Около восьми миль, — ответила Барбара.
Он покачал головой и усмехнулся:
— А я думаю, все восемьсот, а?
Ролли как раз жил на углу Блейн и Двенадцатой улицы.
Барбара только что вкратце записала то, что сказал ей Ролли, подумав, что с этого как раз можно будет начать, когда в комнату вошел ее отец.
И замер на пороге.
Не веря своим глазам, он глядел на Барбару и Ролли Найта, сидевших рядышком на диване, со стаканами в руках; на полу между ними стояла бутылка виски, рядом — поднос с грязной после ужина посудой. В растерянности Барбара выпустила из рук блокнот, и он упал на пол.
Хотя Ролли Найту и Мэтту Залески никогда не приходилось разговаривать на заводе, они мгновенно узнали друг друга. Мэтт, ничего не понимая, посмотрел на Ролли, потом на Барбару. Ролли ухмыльнулся, с демонстративным спокойствием опрокинул в рот виски, потом вдруг засуетился. Облизнул губы.
— Привет, папа! — воскликнула Барбара. — А это…
Ее прервал резкий голос Мэтта. Выкатив на Ролли глаза, он проговорил:
— Какого черта ты рассиживаешься здесь, в моем доме?..
За долгие годы руководства автомобильным заводом, на котором значительную часть рабочей силы составляли черные, Мэтт в силу необходимости приобрел умение терпимо относиться к ним. Но это всегда была только личина. А под нею до сих пор прятались взгляды его польских родителей и их соседей по Уайандотту, которые считали негров неполноценными людьми. И сейчас, увидев, что родная дочь принимает чернокожего в его доме, Мэтта охватила неудержимая ярость, которую лишь усугубляли усталость и напряжение последних дней. Он уже не отдавал себе отчета ни в своих словах, ни в действиях.
— Папа, — резко проговорила Барбара, — это мой друг мистер Найт. Я пригласила его и не…
— Заткнись! — рявкнул Мэтт, поворачиваясь к дочери. — С тобой у нас будет особый разговор.
Барбара побледнела.
— Это как понимать — особый?
Мэтт пропустил ее вопрос мимо ушей. Он впился взглядом в Ролли Найта и, указав на дверь в кухню, через которую сам только что вошел, гаркнул:
— Вон отсюда!
— Папа, как ты смеешь?
Барбара соскочила с дивана и кинулась к отцу. Он размахнулся и больно ударил ее по лицу.
Все это напоминало классическую трагедию, и теперь оторопела уже Барбара. «Нет, это происходит не со мной!» — промелькнуло у нее в голове. Щека у нее пылала и, наверное, распухнет, подумала Барбара, но сейчас это не имело значения. Куда важнее было ее внутреннее состояние. Казалось, будто сдвинули глыбу — столетия человеческого прогресса и понимания — и что же открылось взору? Зловонный гнойник — безрассудная ненависть, фанатизм, продолжавшие жить в душе Мэтта Залески. И Барбара, будучи дочерью своего отца, в этот момент разделяла его вину.
На улице остановилась машина.
Ролли тоже вскочил. Всего несколько мгновений назад он был растерян, ибо все происходило в чуждой ему обстановке. Но сейчас уверенность вернулась к нему.
— А, плевал я на тебя, белая свинья! — бросил он Мэтту.
— Я повторяю: вон отсюда! Убирайся! — дрожащим от гнева голосом произнес Мэтт.
Барбара в ужасе закрыла глаза. «Плевал я на тебя, белая свинья!» Впрочем, что же тут удивительного? Так уж устроена жизнь: за ненависть платят ненавистью!
Во второй раз за несколько минут распахнулась боковая дверь, и в дом, ничего не подозревая, вошел Бретт Дилозанто.
— Звоню, звоню, а никто не слышит! — весело заметил он, широко улыбаясь Барбаре и Мэтту, и тут увидел Ролли Найта: — Привет, Ролли! Вот так встреча! Ну, как жизнь, дружище?
При виде того, как непринужденно приветствовал Бретт молодого негра, Мэтт Залески немного оторопел.
— Плевал я на тебя тоже, — сказал Ролли Бретту. Презрительно посмотрел на Барбару. И вышел из дому.
— Что, черт возьми, здесь у вас происходит? — спросил Бретт отца и дочь.
Он приехал сюда прямо из Центрального аэропорта, куда прилетел из Калифорнии менее часа назад. Ему так хотелось поскорее увидеться с Барбарой, рассказать ей о своем решении и о тех планах, которые возникли у него по пути домой. Он был в прекрасном настроении — отсюда и его веселый тон. Теперь же до него дошло, что тут происходит что-то неладное.
Барбара только покачала головой в ответ, не будучи в состоянии произнести ни слова — слезы душили ее. Бретт пересек комнату и, обняв ее, мягко сказал:
— Я не знаю, что тут у вас произошло, только не надо воспринимать все так серьезно, успокойся! Поговорим об этом потом.
— Послушай, возможно, я… — неуверенно произнес Мэтт.
— Я ничего не желаю слушать! — перебила его Барбара.
Самообладание вернулось к ней, и она отстранилась от Бретта.
— Если вы решили выяснить отношения и хотите, чтобы я ушел… — сказал Бретт.
— Я хочу, чтобы ты остался, — сказала Барбара. — А когда ты уйдешь, уйду и я. — Она помолчала и добавила, глядя ему прямо в лицо: — Бретт, ты дважды предлагал мне переехать к тебе и жить вместе. Если ты еще не раздумал, я согласна.
— Ты же знаешь, что не раздумал! — пылко откликнулся он.
Мэтт Залески тяжело опустился в кресло. Сейчас он поднял голову:
— Жить вместе?!
— Совершенно верно, — холодно подтвердила Барбара. — Брак оформлять мы не будем: ни мне, ни ему это не нужно. Просто будем жить в одной квартире как муж и жена.
— Нет! — взорвался Мэтт. — Бога ради, нет!
— Только попробуй мне помешать! — предупредила Барбара.
Их взгляды еще на мгновение встретились, потом Мэтт опустил глаза и обхватил голову руками. Плечи его задрожали.
— Я соберу вещи, которые мне нужны на ночь, — сказала Барбара Бретту, — а завтра заеду за остальным.
— Послушай, — сказал Бретт, глядя на обмякшую фигуру в кресле, — я хотел, чтобы мы были вместе. Ты это знаешь. Но разве по-другому нельзя?
— Если бы ты знал, что здесь произошло, — холодно ответила Барбара, — тебе все было бы ясно. Поэтому либо забирай меня с собой сейчас, либо оставь меня в покое. Если не желаешь, я перееду в гостиницу.
— Заберу, конечно.
Барбара пошла наверх.
Когда мужчины остались одни, Бретт, у которого на душе кошки скребли, сказал:
— Мистер Залески, не знаю, что у вас тут стряслось, но я искренне сожалею о случившемся.
Ответа не последовало. Бретт вышел из дому, сел в машину и стал ждать Барбару.
Целых полчаса Бретт и Барбара кружили по близлежащим улицам в поисках Ролли Найта. После того как Барбара вынесла из дома чемодан и машина тронулась, она рассказала, что произошло за несколько минут до появления Бретта. По мере того как она говорила, Бретт все больше мрачнел.
— Бедняга парень! — некоторое время спустя проговорил он. — Неудивительно, что он и на меня взъелся.
— И на меня тоже.
— Он думает, наверное, что все мы одинаковые. Впрочем, у него есть основания так думать, а?
Они проехали еще одну пустынную улицу, и в конце ее фары выхватили из темноты фигуру идущего человека. Он оказался соседом Барбары, возвращавшимся домой.
— Ролли явно ушел. — Бретт повернул голову и вопросительно посмотрел на Барбару. — Мы ведь знаем, где он живет.
Оба понимали, почему Бретт колеблется. Ночью в Детройте было небезопасно. В любой момент могли и пырнуть ножом, и ограбить.
Барбара покачала головой.
— Сегодня мы уже ничего не можем сделать. Поехали домой.
— Но сначала самое главное. — Бретт остановил машину у обочины, и они поцеловались. — Теперь твой дом, — произнес Бретт, — уже по новому адресу: Кантри-Клаб-Мэнор, на Уэст-Мэмл.
И хотя события этого вечера гнетуще подействовали на обоих, Бретт, разворачивая машину в северо-западном направлении, почувствовал такое счастливое волнение, от которого захватывало дух.
Много позже, когда они лежали в темной спальне Бретта, Барбара тихо спросила:
— У тебя глаза открыты?
— Да. — Бретт лежал на спине и, закинув руки за голову, рассматривал потолок, едва различимый в темноте.
— О чем ты думал?
— Об одной пошлости, которую я тебе однажды сказал. Помнишь?
— Да, помню.
Это было в тот вечер, когда Барбара готовила в этой квартире ужин и Бретт приехал домой с Леонардом Уингейтом, — они тогда впервые встретились вместе. Потом Бретт попытался уговорить Барбару остаться у него на ночь, а когда она отказалась, он заметил: «Тебе ведь двадцать девять лет, ты наверняка уже не девственница, чего же ты боишься?»
— Ты тогда ничего не сказала, — продолжал Бретт, — но ведь боялась, да?
В ответ она рассмеялась своим приятным раскатистым смехом.
— Никто же ведь заранее не может знать…
— О'кей, о'кей!.. — Она почувствовала, что Бретт улыбается, потом он повернулся на бок, и они снова оказались лицом к лицу. — Почему ты мне тогда не сказала?
— Ох, не знаю! Обычно об этом не говорят. Ну скажи, неужели это действительно так важно?
— Для меня, представь себе, важно.
Чуточку подумав, Барбара сказала:
— Если тебе обязательно надо знать, то для меня это тоже было важно. Понимаешь, мне всегда хотелось, чтобы впервые это было с тем, кого я по-настоящему полюблю. — Она нежно провела пальцами по его лицу. — В конце концов так оно и вышло.
Бретт обнял ее, и они снова прильнули друг к другу.
— Я тоже люблю тебя, — прошептал он.
Он сознавал, что переживает одну из редких и незабываемых минут. Он все еще не рассказал Барбаре о решении, принятом в Лос-Анджелесе, и не поделился своими планами на будущее. Бретт понимал, что иначе они проговорят до утра, а в эту ночь его меньше всего интересовали разговоры.
И тут неудержимая тяга друг к другу заставила их обо всем забыть.
Когда они снова, умиротворенные, лежали рядом, Барбара проговорила:
— Хочешь, я тебе кое-что скажу?
— Ну.
Она вздохнула.
— Если б я знала, что это так чудесно, я бы не ждала так долго.
Глава 23
Роман Эрики Трентон с Пьером Флоденхейлом начался в первых числах июня, вскоре после их знакомства, когда, возвращаясь после уик-энда в «коттедже» у озера Хиггинса, Адам Трентон явился домой в сопровождении молодого гонщика.
Несколько дней спустя Пьер позвонил Эрике и пригласил ее пообедать. Она согласилась. На следующий день они договорились встретиться в уединенном ресторанчике на Стерлинг-Хейтс.
Спустя неделю они встретились вновь, но на этот раз после обеда отправились в мотель, где Пьер уже зарезервировал номер. Без лишних разговоров они легли в постель, где Пьер оказался вполне достойным партнером, так что, когда Эрика вернулась вечером домой, она давно не чувствовала такого облегчения — и морального, и физического.
Весь остаток июня и в июле они продолжали встречаться, при первой же возможности — и днем, и вечером, когда Адам заранее предупреждал Эрику, что задержится на работе допоздна.
Наконец-то Эрика познала блаженное чувство удовлетворения, чего была так долго лишена.
Эти встречи были совсем не похожи на ту авантюру, которую она позволила себе с Олли несколько месяцев назад. Мысль об этом свидании — хотя Эрика и старалась о нем не вспоминать — вызывала у нее чувство отвращения, прежде всего к самой себе, за то, что она допустила такое.
Сейчас же все обстояло иначе. Эрика не имела понятия, как долго продлится ее роман с Пьером, хотя была убеждена, что для них обоих это всего лишь роман и что однажды он обязательно кончится. Но пока она, как, впрочем, и Пьер, получала от этого только наслаждение.
Наслаждение породило в них чувство уверенности в том, что так все и должно быть, а это, в свою очередь, вызвало беспечное отношение к тому, что их могут увидеть вместе.
Вечерами они любили встречаться в уютной старомодной «Дирборн инн», где хорошо кормили и приятно обслуживали. Другим достоинством «Дирборн инн» являлся коттедж (их было тут несколько) — точная копия дома, где когда-то жил Эдгар Аллан По. На первом этаже находились две уютные комнатки и кухня, наверху, прямо под крышей, — крошечная спальня. Верхний и нижний этажи были изолированы и сдавались отдельно постояльцам «Дирборн инн».
Дважды, когда Адама не было в Детройте, Пьер Флоденхейл снимал нижний этаж коттеджа Эдгара По, а Эрика — верхний. Входная дверь запиралась, и затем никого уже не должно было интересовать, кто поднимался наверх или кто спускался вниз по внутренней лестнице.
Эрике так нравилась эта уютная, романтическая обитель с ее старинной мебелью, что однажды, лежа в постели, она воскликнула:
— Какое идеальное место для влюбленных! Просто грех использовать его для других целей.
— Угу! — только промычал в ответ Пьер, подтверждая тем самым, сколь мало волнует его этот разговор и вообще что бы то ни было, кроме автомобильных гонок и секса. Об автомобильных гонках Пьер мог говорить оживленно и бесконечно долго. Все прочие темы откровенно утомляли его. Например, когда Эрика касалась текущих событий, политики, искусства — а она порой затевала такие разговоры, — Пьер либо зевал, либо начинал ерзать, словно непоседливый ребенок, которому трудно сосредоточиться хоть на несколько секунд. Иногда, невзирая на физическую близость, доставлявшую Эрике столько радости, ей хотелось, чтобы отношения их были иными.
Примерно тогда же, когда это желание у Эрики стало перерастать в легкое раздражение, в «Детройт ньюс» появилась заметка, где рядом упоминались их имена.
Появилось это в рубрике светской хроники, которую редактировала Элеонора Брейтмейер, считавшаяся лучшей журналисткой своего жанра во всей Северной Америке. Ни одно сколько-нибудь значительное событие светской жизни автомобильной столицы не ускользало от прозорливого взгляда мисс Брейтмейер, и сейчас она писала:
«Красивый прожигатель жизни гонщик Пьер Флоденхейл и молодая, прелестная Эрика Трентон, жена видного плановика автомобилестроения Адама Трентона, продолжают наслаждаться обществом друг друга. В пятницу на прошлой неделе они обедали вдвоем в „Рулевом колесе“ и, как обычно, были всецело поглощены собой».
Эта заметка в газете явилась тяжелым ударом для Эрики. Первой ее мыслью было то, что еще до конца сегодняшнего дня тысячи людей в Большом Детройте, в том числе друзья ее и Адама, тоже прочтут эту заметку и станут ее обсуждать. Эрику обуяло неудержимое желание залезть в шкаф и спрятаться от всех. Она только тут поняла, как беззаботно вели себя они с Пьером, словно намеренно выставляясь напоказ, и сейчас она глубоко в этом раскаивалась.
Заметка появилась в конце июня — примерно за неделю до того, как супруги Трентоны обедали с Хэнком Крейзелом, а потом были у него в гостях в Гросс-Пойнте.
В тот вечер, когда была напечатана заметка, Адам, как обычно, принес домой «Детройт ньюс», и они оба, потягивая перед ужином мартини, читали газету по частям.
Пока Эрика наслаждалась страничками для женщин, куда входила и светская хроника, Адам просматривал новости на первой полосе. Но он неизменно прочитывал всю газету, и Эрика боялась, как бы он не обратил внимание на тот раздел, который был у нее в руках.
Она решила, что не стоит уносить газету из гостиной, ибо, как бы ловко она это ни проделала, Адам скорее всего заметит пропажу.
Вместо этого Эрика пошла на кухню, решив поскорее подать ужин: вдруг овощи уже готовы. Они не были готовы, но когда Адам сел за стол, Эрика заметила, что он еще не добрался до последних страниц.
Вернувшись после ужина в гостиную, Адам, как обычно, раскрыл свой чемоданчик и сел за работу. А Эрика, прибрав в столовой, зашла в гостиную, взяла со стола чашку Адама, поправила кипу иллюстрированных журналов и стала складывать разрозненные страницы газеты, чтобы забрать их с собой.
Адам поднял на нее взгляд.
— Оставь газету, я еще не прочитал ее.
Остаток вечера Эрика была как на иголках. Делая вид, что читает книгу, она украдкой следила за каждым движением Адама. Когда наконец щелкнул замок его чемоданчика, у Эрики стало еще тревожнее на душе, но Адам, к ее великому облегчению, поднялся в спальню, так и не вспомнив, видимо, о газете. Эрика поспешно спрятала газету, а на другой день сожгла.
Эрика, разумеется, понимала, что, уничтожив один экземпляр, она не может поручиться, что кто-то не покажет заметку Адаму или не расскажет ему об этом, что, по сути, одно и то же. Наверняка многие его коллеги или те, с кем он постоянно общается, уже прочли заметку или же им рассказали об этой пикантной истории, поэтому Эрика несколько дней жила в постоянном напряжении, ожидая, что вот сейчас вернется Адам и затеет неприятный разговор.
В одном Эрика была абсолютно уверена: если Адам узнает о заметке, ей об этом обязательно станет известно. Не в правилах Адама было уклоняться от обсуждения чего бы то ни было, да и не такой он был муж, чтобы принять решение, не дав высказаться жене. Но он упорно молчал, и, когда прошла неделя, Эрика стала потихоньку успокаиваться. Потом она объяснила себе это следующим образом: видимо, все считали, что Адам знает, и поэтому, не желая его огорчать или смущать, избегали заводить разговор на столь деликатную тему. Как бы там ни было, Эрика была благодарна судьбе, что все так обошлось.
Благодарна она была судьбе и за то, что имела возможность оценить свои отношения с обоими мужчинами — Адамом и Пьером. Получалось, что Адам во всем, кроме постели — и, увы, редких теперь минут общения, — был на голову выше Пьера. К сожалению — а может быть, и к счастью для Эрики, — постель продолжала играть для нее важную роль, поэтому она согласилась снова встретиться с Пьером несколько дней спустя, но на этот раз соблюдая все меры предосторожности, — на канадском берегу реки, в Виндзоре. Надо сказать, что из всех свиданий это оказалось наименее удачным.
Дело в том, что Эрика восхищалась интеллигентностью Адама. Пьер же этим достоинством не обладал. Несмотря на свою безумную занятость, Адам никогда не терял контакт с окружающим миром — он всегда отличался чувством ответственности и имел твердые убеждения. Эрике доставляло удовольствие слушать Адама — особенно когда разговор не касался автомобилестроения. А вот когда она однажды спросила Пьера, что он думает о спорах относительно строительства в Детройте так называемых государственных жилых домов, о чем уже несколько недель шумели газеты, выяснилось, что он об этом даже и не слыхал. «Я так считаю, все это меня никак не касается», — был его ответ. Он, например, никогда не участвовал в выборах. «Признаться, я даже не знаю, как это делается, да и неинтересно мне».
Так Эрика начинала кое-что понимать: чтобы роман был приятен и удачен, одной постели мало.
Как-то Эрика спросила себя, с кем из всех знакомых ей мужчин она предпочла бы завести роман, и выяснилось, что с Адамом.
Только вот если бы Адам еще выполнял все супружеские обязанности.
Но это случалось довольно редко.
Размышления об Адаме преследовали ее еще несколько дней вплоть до того вечера, когда Хэнк Крейзел пригласил их к себе в гости в Гросс-Пойнт. У Эрики сложилось впечатление, что бывшему морскому пехотинцу, а ныне поставщику автомобильных частей удалось вытащить на свет все лучшее, что было в натуре Адама, и она с увлечением следила за беседой о молотилке Крейзела, в ходе которой Адам с таким знанием дела задавал вопросы. Лишь позже, когда они возвращались домой, Эрике вспомнился другой Адам, который принадлежал только ей, — некогда пылкий любовник, а теперь, видимо, утраченный, — и ее охватили злость и отчаяние.
И когда позже в тот вечер Эрика объявила Адаму о своем намерении развестись с ним, это было сказано всерьез. Жить вместе и дальше казалось бесполезным. Ни на другой день, ни в последующие дни Эрика не изменила своего решения.
Она, правда, не предпринимала ничего конкретного и не выехала из дома на озере Куортон, но спала по-прежнему в комнате для гостей. Просто она считала, что требуется время, чтобы попривыкнуть к перемене — пожить в чистилище.
Адам не протестовал. В отличие от Эрики он, по-видимому, считал, что время может сгладить их разногласия. А пока она продолжала вести хозяйство и согласилась встретиться с Пьером, который сообщил ей по телефону, что программа гонок позволяет ему ненадолго заехать в Детройт.
Читать бесплатно другие книги:
