Принц Модильяни Лонгони Анджело
– Да, вы постоянно это повторяете.
– В Италии ты только растрачиваешь себя.
– В Италии были созданы лучшие предметы искусства!
– Сегодня все изменилось. Теперь Италия – это провинция.
– Амедео, к сожалению, так и есть, – подключается Боччони. – Ты знаешь, как меня это огорчает. Но здесь все в руках тех, кто застрял в прошлом. Нет увлеченности, нет желания перемен. Биеннале наводит тоску, а Осенний салон в Париже – как пылающий костер.
Мануэль поднимается, охваченный вдохновением.
– Здесь все ищут способ воспроизвести прошлое, которое есть и останется непреодолимым. Нужно перестать исходить из логики продаж. Девиз Парижа – «долой жюри, долой награды».
– А на что вы живете в Париже? Голодаете?
– Всегда найдется способ наполнить желудок. Всегда что-то можно продать.
– Что-то?
– В Париже больше продавцов и покупателей произведений искусства, чем во всей Италии.
– Получается, вы опять исходите из логики продаж.
– Амедео, одно дело – жить ради продаж, и другое – искать свой путь. Можно делать и то и другое, с той лишь разницей, что если ищешь свой путь в Париже, то, когда находишь, тебе удается еще и продать свои работы. Там нет неприятия новизны, наоборот, новаторские работы продаются еще лучше. Ты говорил, что хочешь стать скульптором?
– Хотел бы.
– Кому ты собираешься продавать свои скульптуры в Ливорно? Где ты думаешь их выставлять? Скажи мне.
Я не знаю, что ответить. Я даже не думал об этом. У меня еще нет ни одной готовой скульптуры, у меня нет даже замысла. Пока это лишь пустые разговоры.
Я опускаюсь в полупродавленное кресло, стоящее у кровати. Я изнурен, опустошен всей этой неопределенностью, которая давит на меня.
Я вижу, как одна из девушек, сидящих на моей кровати, готовит длинную курительную трубку, набивает ее табаком и коричневым веществом, некой твердой смесью. Другие девушки, удобно расположившись на моем матрасе, курят сигареты и пьют вино в ожидании, когда трубка будет готова.
Мои друзья сидят на полу и на диване, где спал Оскар. В их реакциях наблюдается какая-то всеобщая вялость и слабость. Артистический пыл Мануэля угас, и сейчас он с гораздо большим интересом гладит ноги одной из девушек; та без всякого сопротивления позволяет ему задирать юбку.
Между тем другая девушка закончила набивать чашу курительной трубки; она просит у Арденго прикурить и затягивается. Я моментально ощущаю терпкий, кислый запах, через несколько секунд он становится приторным, немного неприятным. Я иногда курю тосканские сигары, у которых теплый, обволакивающий, нисколько не резкий аромат. Я никогда не вдыхаю дым, не позволяю ему попадать в легкие. Мне это запретил врач. Девушка, напротив, жадно затягивается и задерживает дыхание, позволяя дыму оставаться в легких. Трубка передается из рук в руки, и все делают то же самое. Хотя я никогда и не курил эту штуку, но я слышал об этом, и я не настолько глуп, чтобы не понимать, что это – гашиш.
Трубка доходит до меня, и я бы с удовольствием отказался от этого опыта. Я даже не знаю, смогу ли я вдохнуть и задержать дым. Мои легкие намного слабее, чем у остальных присутствующих. Но если я этого не сделаю, то привлеку к себе внимание и, возможно, мне придется объясниться. Я предпочитаю закурить. Беру трубку в рот и делаю затяжку. Вдыхаю – и ощущаю страшное жжение в трахее и легких. Все мои органы отвергают эту чужеродную субстанцию. Я пытаюсь сдержаться, но боль нестерпима. Вдруг все как будто пересохло: губы, нёбо, язык, щеки, горло. Я смотрю на остальных, на их спокойные и расслабленные лица… Я сейчас взорвусь. Я не выдерживаю и разражаюсь таким кашлем, словно умираю. У меня горит лицо, наверное, я побагровел, кашель не останавливается, от напряжения белые пятна расплываются у меня перед глазами. Мануэль смотрит на меня с улыбкой.
– Не переживай, в первый раз это со всеми случается.
Бесполезно притворяться, что это не впервые; это настолько очевидно, что я бы выглядел идиотом.
– Передавай трубку.
Одна из девушек, сидящих на кровати, подходит ко мне, улыбается и гладит меня по волосам. Я ощущаю себя побитым щенком, которого утешают. Временами я еще кашляю, хотя жжение потихоньку ослабевает. Девушка, имени которой я даже не помню, снова улыбается, садится еще ближе и целует меня. Я чувствую, как ее язык скользит по моим губам и залезает в рот. У него сладкий вкус и запах вина. Мы долго целуемся, и я чувствую себя восстановившимся, жжение и сухость уступают вожделению. Она оборачивается и смотрит на остальных.
– А это он не в первый раз делает.
В ее голосе нет и тени насмешки – скорее, изумление, словно мой поцелуй приятно застал ее врасплох.
Открытие
Я просыпаюсь. Я лежу на полу поверх покрывала, которое было на кровати. Я обнажен, рядом со мной лежит девушка, которая меня целовала. Она тоже полностью обнажена и еще спит.
Свет, проходящий через ставни, слабо освещает комнату.
Все ушли, но я не знаю когда. Я почти ничего не помню, только обрывки сцен и ощущений.
Я помню, что приложился к бутылке вина, чтобы утолить безумную жажду после гашиша. Помню поцелуи, ласки, помню, что засунул руки девушке под юбку и потом под блузку. Припоминаю ее грудь… А потом, наверное, все ушли и оставили нас наедине. Мы занимались любовью – вероятно, на полу, – и я думаю, что мне понравилось. А потом я, должно быть, вырубился.
Я смотрю на распростертое тело во власти сна. Когда девушка была одета, она мне не казалась такой красивой; я ее недооценил – возможно, по причине моей неспособности распознавать точные формы тела, скрытого одеждой. У нее белоснежная кожа и волосы пепельного цвета. Она лежит на спине, одна рука прикрывает голову, а ноги разведены. Я рассматриваю каждую деталь: редкие светлые волоски на лобке, стройные ноги, белизну внутренней поверхности бедер и полную грудь с твердыми сосками. Вероятно она замерзла – но я не хочу ее накрывать, она от этого может проснуться. Покрывало – цвета охры с красным вышитым узором. Все кажется таким идеальным – оттенки цвета и формы, изящные ступни, кисти рук с розовыми ногтями, лицо, прикрытое волосами…
Это волшебный момент – рассветный свет оставляет на теле отпечаток поэзии, которая должна быть запечатлена в памяти.
Я медленно поднимаюсь, стараясь не разбудить ее. Подхожу к столу, где лежит альбом с чистыми листами, карандаши и уголь. Я должен нарисовать и отразить линии ее тела в этот конкретный момент. Я могу перемещаться, чтобы определить разные позиции. Мне необходимо понять, сколько существует возможностей изображения тела. Подобного состояния отрешенности сложно достичь при позировании в студии, особенно в сочетании с естественностью положения тела во сне. Я начинаю намечать линии, соизмеряя их со стилем. Я понимаю, что на участке от ступни до груди я могу не отрывать карандаш от листа, проводя основную единую линию без исправлений.
Я впервые чувствую возможность убрать лишнее, происходящее от колебания руки. Постоянные исправления, многочисленные штрихи, которыми подправляется форма, убивают красоту рисунка. Проводя единую линию, я могу изобразить фигуру более просто и аккуратно.
…Я рисую уже почти два часа, на полу разбросано около тридцати листов. Моя натурщица еще спит, она шевельнулась пару раз и немного поменяла положение.
Кажется, за этот индивидуальный урок я научился намного большему, чем за время многочисленных занятий в Школе обнаженной натуры. Это – внезапно проявившаяся интуиция. Возможно, это еще и заслуга одиночества; впервые я не вынужден разделять пространство с другими, рисующими тот же объект.
Или просто секс улучшает художественное выражение? Если так, то это может оказаться проблемой: не думаю, что смогу заниматься любовью со всеми натурщицами, которых буду рисовать в будущем. Не все будут так расположенны ко мне.
Свет, проступающий из окна, становится ярче; солнце встало и освещает всю комнату. Моя натурщица снова шевелится – и открывает глаза. Она молча осматривает меня; ей тоже требуется время, чтобы восстановить в памяти события прошлого вечера. Наконец, она улыбается, приподнимается на покрывале – и видит повсюду листы бумаги с ее обнаженным портретом. Она смеется с явным удовольствием.
– А ты молодец… Я вовсе не такая красивая, какой ты меня нарисовал.
– Ты красивее.
– Ты подаришь мне рисунок?
– Конечно; возьми, какие хочешь.
Она собирает с пола рисунки, рассматривает их и выбирает два.
– Вот эти.
– Они твои.
Она кладет рисунки на покрывало и протягивает ко мне руки.
– Иди сюда.
Я не заставляю повторять еще раз, откладываю листы, карандаш и уголь. Как только я к ней подхожу, у меня немедленно возникает эрекция.
Легкость, с которой я вхожу в нее, дает понять, насколько девушка тоже возбуждена. Мы снова занимаемся любовью, и сейчас я намного больше осознаю происходящее, чем вчера вечером.
Становится очевидно: несмотря на то, что у меня нет большого опыта, нужно совсем немного для совершенной согласованности; нет необходимости в любви, привязанности или особой форме уважения. Тело двигается само по себе, вместе с другим телом, без слов или ожиданий, лишь на волне инстинкта. Моя натурщица, имени которой я так и не помню, достигает оргазма на несколько секунд раньше меня. Невероятное совпадение, совершенно не контролируемое.
Мы лежим в объятиях друг друга. Неожиданный шум заставляет нас вздрогнуть. Кто-то напористо стучит в дверь.
– Кто там?
– Модильяни здесь проживает?
– Да.
– Вам телеграмма.
Возвращение
– Как это случилось?
– Мы не знаем.
– Он плохо себя чувствовал?
– У него был сложный период, дела шли плохо.
– Из-за этого не умирают.
Моя мать не может сдержать слез. Смерть ее любимого брата, нашего благодетеля дяди Амедео, застала ее врасплох, и теперь она в отчаянии. Маргерита тоже потрясена. Мои братья не в Ливорно, оба находятся по делам в Риме. Очевидно, что теперь будет меньше финансовой поддержки, на которую вся семья Модильяни рассчитывала в последние годы. Любовь, которая связывала мою мать и дядю Амедео, была всегда подлинной и бескорыстной. Для Маргериты, возможно, все немного иначе. После потери состояния отцом она полностью уповала на дядю, гарантировавшего ее содержание в будущем. Видимо, ни Гарсенам, ни Модильяни не сопутствует удача в бизнесе.
– Я полагаю, что дядя Амедео покончил с собой.
– Мама… что ты говоришь?
Моя мать смотрит на меня полными слез глазами.
– Он принял лекарства… снотворное.
– Ну и что?
– У него были долги.
Маргерита в нервном возбуждении поднимается с дивана и опрокидывает вазочку с цветами, вода проливается на стол. Мама встает и вытирает глянцевую поверхность дерева платком, уже и так мокрым от слез. Маргерита вне себя, она бессмысленно передвигается, как будто хочет поругаться с душой дяди Амедео.
– Почему? Почему это произошло? Что мы ему сделали? Как можно быть таким эгоистичным?
– Маргерита, успокойся.
– Ты не понимаешь? Мы остались одни. Одни!
– Мы не одни. У нас есть твои братья.
– Но у них семьи, они должны думать о женах и детях.
– Подумают и о нас тоже.
– Он был одиноким, его не связывали обязательства. Мы были его семьей.
– Он оставил нам то, что мог.
На этих словах я вмешиваюсь в разговор, чтобы получить объяснение:
– Что это означает?
– Он оставил нам деньги.
– Нам?
– Да. Несмотря на финансовый крах, он отложил деньги. Небольшое наследство. Для тебя и для нас.
– И для меня тоже?
– Да.
После такой сцены в исполнении моей сестры я инстинктивно отказываюсь от наследства.
– Возьмите все себе. Мне ничего не нужно.
– Амедео, об этом не может быть и речи…
Сестра тотчас вмешивается, перебивая маму:
– Почему «об этом не может быть и речи»? Зачем ему деньги? Нам всем надо на что-то жить.
– Я хочу исполнить желание своего брата.
– Твой брат умер.
– Он оставил деньги Дедо, и тот распорядится ими так, как захочет.
– А мы?
– Мы будет тратить то, что он оставил нам.
Маргерита ослеплена гневом и страхом.
– Знаешь, на что он их потратит? На путешествия, женщин…
– Перестань!
Мама подходит к ней в ярости – кажется, сейчас даст ей пощечину, – но сдерживается. Однако Маргерита не успокаивается:
– Почему в этой семье никогда нельзя говорить о Дедо? Бедняжка, о нем не следует говорить, потому что он страдал. Посмотри на него! Он кажется тебе страдающим? Он прекрасно себя чувствует, он стал мужчиной, у него полно сил… Ничто не мешает ему пойти работать.
Тишина. Никто не двигается. Маргерита произнесла слово, которое всех смущает, включая меня: работа. Я не знаю, как объяснить, что время, которое я трачу на изучение искусства, – это единственно возможный способ превратить мое увлечение в работу.
– Так я хочу работать.
Она ошеломленно смотрит на меня.
– Ах да? И с каких это пор?
– Я хочу заниматься своей работой.
– У тебя нет «твоей» работы. Ты ненавидишь обязанности, обязательства, ответственность, ты не хочешь гарантий в жизни, не думаешь о браке, детях, стабильности. Любой идиот так может жить. Придешь работать в нашу школу?
Я не отвечаю.
– Или эта работа недостаточно художественная?
– Я ищу свой путь.
– В твоем возрасте путь уже находят, а не ищут.
Мама выступает в мою защиту:
– Маргерита, если бы ты пыталась реализовать свою мечту, я бы постаралась тебе помочь.
– Какая неудача: у меня нет мечты. Я настоящая идиотка, которая думает, что работа – все еще единственный способ наполнить жизнь.
– Какая работа?
– Любая работа.
– Я не хочу заниматься любой работой.
– Как удобно! Но теперь все кончено. Не знаю, правда, понял ли ты это. Кто тебе даст денег, чтобы ты делал вид, что изучаешь искусство?
– Я не делаю вид.
– Тогда покажи мне свою картину.
Я не знаю, что ответить.
– Ты их все продал? Значит, ты разбогател.
– Нет, не продал, и я не разбогател. Я еще не знаю, кем хочу стать – художником или скульптором.
– Скульптором? Это новость. И где же твои скульптуры, которые ты создал в Венеции? В чемодане?
– Хватит!
Моя мать хочет положить конец этому подстрекательству, потому что чувствует, что я не намерен более позволять Маргерите обращаться со мной как с тупым и избалованным младшим братом. Моя сестра, напротив, не собирается останавливаться.
– Хватит? Почему же? Мы все должны чем-то пожертвовать, и он тоже. Больше нет его мецената, ясно?
Моя мать перестает плакать, и ее боль от смерти брата постепенно перерастает в гнев.
– Маргерита, я не позволяю тебе продолжать в таком тоне.
Я не хочу, чтобы у мамы была еще одна причина для страданий. Но Маргерита – безудержная фурия.
– Он не работает и учится, потому что строит иллюзии, будто ему будут платить за то, что ему нравится делать!
Я обдумываю слова моей сестры и полагаю, что они не лишены смысла.
– Нужно сделать так, чтобы работа была игрой. Искусство это позволяет.
– Вот видишь? Я не ошибаюсь. Ему нет дела до денег, он лишь хочет удовлетворить свои прихоти.
– Дедо был болен.
– Поэтому прихоти допустимы? Надеюсь, что в дальнейшем у него будет прекрасное здоровье, так у него появятся обязательства и ответственность, как у всех.
После этих слов Маргерита разворачивается и уходит, хлопнув дверью гостиной. Мы с мамой молча смотрим друг на друга.
– Дедо, не принимай ее слова близко к сердцу; она в отчаянии.
Каррара
Каррара – знаменитый центр по добыче и обработке мрамора близ Ливорно. Мраморные карьеры Апуанских Альп – самое большое в мире месторождение мрамора. Его здесь добывают на протяжении тысячелетий, древние римляне построили из него вечный город и создали статуи и памятники по всей империи, используя этот материал. Каррарский мрамор всегда пользовался самым большим спросом у архитекторов и скульпторов – Донателло, Микеланджело, Бернини покупали именно его. Микеланджело даже приезжал сюда, чтобы лично выбрать камень для своих работ.
Я здесь впервые. Мне сложно держать глаза открытыми: свет ослепляет. Нет слов, чтобы описать этот свет, исходящий от горы, иссеченной ступенями. Природа и человек вместе способствовали созданию этих нереальных форм. Необъятные геометрические конструкции, словно огромные дворцы, врезаются одна в другую.
В прожилки мрамора вставлены металлические рычаги и деревянные клинья: пропитанные водой, они набухают, увеличиваются в объеме и тем самым создают давление, нужное, чтобы отделить глыбы поменьше. Время от времени раздается гром – это взрывают породу выше, в нескольких сотнях метрах от меня.
Каменотесы спокойно отдыхают и обедают, не обращая внимания на взрывы. Местные рабочие едят преимущественно фокаччу, колоннатское сало, пасту с фасолью, хлеб, начиненный мясом, шпинатом и рикоттой. Несмотря на жару, у каменотесов радостные лица, они не выглядят уставшими или подавленными. Даже Данте писал о рудокопах Каррары – он вдохновлялся этими местами для описания некоторых сцен Ада.
После того как я осмотрю каменоломни, я отправлюсь в Пьетрасанту – в мастерские скульпторов, для изучения техник ваяния. У меня есть некоторые идеи, касающиеся менее обработанного и полированного мрамора – наподобие грубого и исцарапанного в незавершенных статуях Микеланджело. Гладкий, идеальный мрамор меня не привлекает – это продукция для кладбища, он подходит для мертвых, а не для того, чтобы возбуждать воображение живых. Работы Кановы восхитительны, но они принадлежат прошлому; мне же интересны свойства необработанной материи.
Моя глыба мрамора размером примерно пятьдесят на семьдесят сантиметров лежит во дворе мастерской одного скульптора, который согласился обучить меня некоторым техникам. Чекко – ремесленник из Пьетрасанты, он перенял секреты мастерства от отца, а тот, в свою очередь, от своего отца, деда Чекко. За приемлемые деньги он предложил мне еду и ночлег в своей мастерской.
– Ты знаешь, что скульптура – одна из древнейших форм искусства? Еще древние египтяне резали мрамор, дерево и камень. Скульптура – это метод отсечения лишнего: мастер убирает куски мрамора до тех пор, пока не останется то, что он хотел создать.
– Нужно заранее все продумать?
– Конечно: скульптуру невозможно поправить и вернуть убранное обратно. Если ошибешься – нельзя исправить, как это возможно с живописью. Но мы всё разберем шаг за шагом.
Чекко показывает мне кусок ткани с завязками.
– Эта маска тебе понадобится, чтобы не вдыхать пыль во время работы. Не то чтобы она приносила большую пользу, но немного защищает. Также ты должен надеть очки: они защитят тебя от осколков. Это молоток и резец. Затем рашпили – они убирают следы, оставленные резцом. После этого используются абразивные материалы. Ими работают вручную с применением силы. Это очень тяжелый труд. Ты уверен, что хочешь быть скульптором?
– Я хочу попробовать.
– Хорошо… Это гравировальные резцы, напильники и долото. Когда работаешь с круглой скульптурой, нужно формировать рельеф со всех сторон. Есть еще одна техника, когда на плоской поверхности высекается рельефная фигура. Это похоже на картину, но часть ее рельефная.
– Я хочу изучать круглую скульптуру.
Чекко непритязателен – он очень хорошо подготовлен, но он не художник, он не ищет свой индивидуальный путь, ограничиваясь выполнением работ на заказ.
У него во дворе полно инструментов и объектов в работе или уже выполненных, ожидающих передачи клиенту: фонтаны, декоративные элементы, колонны, столы, вазы и даже надгробная плита. И у него уже есть пара ассистентов моего возраста.
Чекко смотрит на мою заготовку и комментирует с легким сарказмом:
– Ты себе выбрал хорошую глыбу… совсем не маленькую. Что ты хочешь из нее сделать?
– Голову женщины.
– Первое, с чего тебе нужно начать, – вымыть глыбу.
– Вымыть? Но она не грязная…
– Тебе только так кажется. Ты не замечаешь, но она покрыта пылью и грязью.
– Этого не видно.
– Вымой ее.
Я потратил почти два часа, чтобы очистить заготовку. Каждый раз при мытье вода была сероватая и немного мутная. Теперь, наконец, вода прозрачная, и белизна камня проявляется еще больше.
– Чекко, я закончил.
– Хорошо. Теперь мы должны простучать твою глыбу.
– Что это означает?
– Нужно послушать звучание, чтобы понять, пригоден ли материал для работы.
Чекко берет молоток и начинает стучать по камню.
– Послушай.
Мрамор при простукивании издает резкий звук. Чекко смотрит на меня и улыбается.
– Хороший камень… Слышишь, какой звонкий звук? Когда звук глухой, это значит, что внутри есть пустоты, – такой камень не имеет ценности. Теперь тебе нужно начать отесывать. Убирай все, что тебе не нужно, начинай придавать грубую форму. Я бы на твоем месте взял глыбу поменьше, но теперь уже работай с этой.
После этих слов Чекко удаляется, и я внезапно ощущаю неприятное чувство одиночества.
Вот уже четыре часа я стучу по мрамору. У меня болят руки, боль проходит от пальцев, поднимается к запястьям и затем к предплечьям.
Чекко мне объяснил, что удары должны быть решительными и сильными, особенно на этой стадии работы.
Когда я бью под прямым углом, то меньше чувствую боль, когда же наклоняю резец под сорок пять градусов, я должен быть внимательным, чтобы он не соскользнул с поверхности, и приходится сильнее сжимать пальцы. Четыре раза острие отскакивало, и я попадал молотком по запястью. Боль – просто нестерпимая…
Я обессилел, но не могу этого показать. К счастью, солнце уже заходит и скоро рабочие часы закончатся; я не знаю, сколько еще смогу продержаться. Я весь вспотел, лоб немного порезан отскочившим осколком мрамора. Кровь вперемешку с потом стекает мне на виски.
Чекко подходит ко мне и смеется.
– Ты что, был на войне?
– Это тяжело.
– Я тебя предупреждал. Могу поспорить, что ты не чувствуешь рук.
– Нет, к сожалению, чувствую.
– Однако у тебя хорошо получается. Медленно, но хорошо. Та часть, где будет шея, мне кажется длинноватой.
– Слишком?
– Неважно, продолжай. Через час будем ужинать. Сегодня ночью ты будешь спать как младенец.
После ужина Чекко подходит ко мне с листом бумаги и углем.
– Нарисуй мне то, что собираешься сделать.
Я пытаюсь пошевелить изрезанными руками, источающими боль. Беру уголь и начинаю рисовать голову, которую я задумал.
– Ты хорошо рисуешь, молодец.
– Спасибо.
– У тебя ясные идеи, и ты почти не прерываешь линию. Шея мне кажется длинноватой, но я тебе это уже говорил.
– Как я могу это исправить?
– Ты уже ничего не можешь исправить.
– И что теперь? Все выкидывать?
– Нет, ты упражняешься, ты же не в Уффици эту статую будешь выставлять. Продолжай, и посмотрим, что получится.
В этот самый момент у меня в груди как будто что-то взорвалось; я начинаю неистово кашлять. Чекко обеспокоен:
– Что случилось?
У меня нет сил ответить, я кашляю не переставая.
– Тебе плохо? Хочешь воды?
Я киваю. Чекко поднимается и идет за кувшином с водой и стаканом.
Читать бесплатно другие книги:
