Кладбищенские истории Акунин Борис

ИНОСТРАННОЕ КЛАДБИЩЕ

(ИОКОГАМА)

РОСЁ-ФУДЗЁ, или ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ

Я давно знал, что кладбище это непростое. Когда-то, еще студентом, случайно забрел сюда и сразу почувствовал: если к этому месту как следует приглядеться, увидишь нечто особенное. Четверть века спустя приехал специально — чтобы разобраться. Не спеша, с толком, походил по выщербленным лестницам и мшистым дорожкам, прислушался к тишине, к себе — ив самом деле кое-что увидел, но совсем не то, чего ожидал.

Тогда, много лет назад, кладбище показалось мне загадочным, романтичным. Оно никак не было связано с окружающим пейзажем; оно существовало само по себе, в собственном времени, собственном измерении: не-город посреди мегаполиса, девятнадцатый век на исходе двадцатого, кусочек Европы в центре Японии.

Согласно моему предварительному плану, кладбище должно было стать иллюстрацией к главе «Смерть на чужбине».

Представьте себе небольшой холм на дальнем краю света; дальше к востоку лишь Великий Океан, до противоположного берега девять тысяч километров. То есть, для японцев-то, конечно, здесь никакой не конец земли, а, напротив, самая ее середина, но среди мертвецов, что лежат в этих могилах, местных уроженцев почти нет. На Гайдзин-боти (что означает «Иностранное кладбище») похоронены чужаки. Они думали, что отправляются в далекую, полумифическую страну за деньгами, или славой, или новыми впечатлениями, а на самом деле приехали в Иокогаму, чтобы умереть. Некоторые Японии и вовсе не увидели — прибыли в порт уже покойниками, скончавшись в плавании. Прямо с борта корабля их перевезли на Гайдзин-боти. Что за причудливый путь на погост, думал я, читая полустертую надпись на камне: покинуть свой Портсмут только для того, чтобы улечься в японскую землю.

Но истинная суть этого некрополя, кажется, заключалась не в безотрадном одиночестве человека, умирающего вдали от дома. Тут было что-то иное. Я это чувствовал, но ухватил не сразу. Гайдзин-боти открывалось мне постепенно.

Поначалу сбивало то, что здесь на одной территории расположены два кладбища, причем не разделенные стеной, как на Новодевичьем или Донском, а наслоившиеся одно на другое. Когда я это понял, дело пошло быстрей.

Я научился отличать мои могилы от обычных, это оказалось нетрудно: старое кладбище, ради которого я приехал, прекратило свое существование восемьдесят лет назад, 1 сентября 1923 года; новое, возникшее после этой даты, ничего интересного собою не представляло и никакого мессиджа в себе не содержало, во всяком случае для меня.[19]

С датой всё тоже было ясно. 1 сентября 1923 года в Японии случилось страшное землетрясение, эпицентр которого находился как раз неподалеку от Иокогамы. Погибло больше 100 тысяч человек, от города остались одни головешки. Пострадало и кладбище: многие надгробия раскололись или упали, сгорела вся документация, так что впоследствии многие старые могилы остались неидентифицированными. Гайдзин-боти пришлось обустраивать и организовывать заново — в результате образовалось более или менее стандартное ритуально-погребальное учреждение, каких на свете сколько угодно.

Получалось, что моё Иностранное кладбище захоронено внутри обновленного Гайдзин-боти; годы его жизни 1861–1923, не длиннее среднего человечьего века. За это время здесь закопали примерно две с половиной тысячи мертвецов. Они говорили на разных языках: английском, французском, немецком, русском, голландском, испанском, и еще двух десятках наречий. Среди них были моряки и миссионеры, солдаты и инженеры, промышленники и беглецы от правосудия. Объединяет всю эту разношерстную компанию только одно — никто из них не собирался обрести вечный покой в японской земле. Кто же ради этого отправился бы в многонедельное плавание? Эти люди ехали сюда на время, пребывание в Японии для каждого из них должно было стать не более чем этапом в активной, непоседливой жизни.

На Гайдзин-боти похоронены те, кто споткнулся на бегу, это кладбище неосуществленных планов, наглядное пособие к японской поговорке «росё-фудзё». Лаконичная максима, состоящая из четырех иероглифов, переводится довольно длинно: «Никому не дано знать, в каком возрасте ему суждено умереть». Или, если угодно, «человек предполагает, а Бог располагает», но только без оттенка христианской смиренности.

Большинство обитателей старого Гайдзин-боти умерли в расцвете жизни, не завершив начатого дела. Сегодня помнят лишь тех из них, кто успел принести Японии хоть сколько-то пользы — японцы знают, что такое благодарность. Не забыт молодой инженер Э. Моррел (ум. 1871), приехавший строить первую железную дорогу, но не доживший до ее открытия; его памятник имеет форму проездного билета. Раннюю фотокамеру напоминает квадратное надгробье первого учителя фотографического искусства О. Фримэна (ум. 1866). Могила одного из устроителей японского телеграфа Ф. Фиска (ум. 1875) похожа на аппарат Бодо. Под маленьким каменным казематом покоится германский специалист по тюрьмам Г. фон Зебах (ум. 1891), только решетки не хватает — хотя сто лет назад, наверное, была и железная ограда.

Чем дольше бродил я по Гайдзин-боти, тем неуютней мне делалось. Какая там романтика — по коже то и дело пробегали мурашки. Вероятно, дело в том, что здесь так много людей, застигнутых смертью неожиданно, неготовых умереть, думал я. Ничто не потрясает нас сильнее, чем внезапная смерть, главный ужас человеческого существования. Западный человек, дитя оптимистической цивилизации, живет на свете, делая вид, что смерти нет, а если и есть, то очень нескоро. Японская же традиция призывает пребывать в постоянной готовности к неожиданному концу. Одно из известнейших самурайских изречений гласит: просыпаясь утром, будь готов к смерти. Не потому что так импозантней, а потому что это обостряет ощущения и пробуждает разум; главное же — очень уж страшно умирать врасплох. Думаю, что эта экзистенциальная установка многим японцам придает на последнем пороге мужества.

Так вот что такое Гайдзин-боти: захоронение дилетантов смерти в стране, где мастерски умеют умирать.

Японские кладбища и выглядят совсем иначе, чем это. Они деловиты и скучны. Самое сильное впечатление там производят сектора, принадлежащие большим фирмам. Земля на хорошем кладбище стоит очень дорого, поэтому перспектива получить место на корпоративном участке считается существенным плюсом при заключении трудового контракта. Кто честно отработал положенный срок в компании, может рассчитывать на свои два кубометра почвы. Это наполеоновские гренадеры служили вместе, а спят вечным сном кто где, японские же клерки как сидели в одном зале стол к столу, так рядышком и укладываются: гендиректор, замы, начальники отделов, рядовой персонал. По своей обезличенности, усредненности японские кладбища поразительно похожи на бетонные меганекрополи советской эпохи — та же несентиментальность, та же десакрализация смерти.

А на Иностранном кладбище смерть мистична и непостижима, потому что это Внезапная Смерть, которую нельзя предугадать, к которой невозможно подготовиться. Здесь ее зона, ее заповедник, и когда начинаешь это чувствовать, делается по-настоящему страшно. В низинной части Гайдзин-боти всегда сумрачно и тихо. Над головой смыкаются ветви деревьев, звуки города почти не слышны, вокруг ни души. Всякое старое кладбище — это узел, в котором сплетаются несоприкасающиеся нити: разные пласты времени, жизнь и смерть, реальное и призрачное. Рациональность отступает, давая простор фантазии и вечному подозрению, что многое на свете не снилось нашим мудрецам. Если я долго разглядываю надгробье, которое меня чем-то взволновало — эпитафией ли, барельефом или высеченным на камне именем, — мне кажется, что я начинаю видеть человека, который здесь похоронен. Иногда даже слышу, как он мне рассказывает про свою жизнь, и это-то как раз совсем не страшно, а захватывающе интересно. Наверное, подобные видения (ну хорошо, пускай не видения — игры воображения) и сделали меня тафофилом.

Но на Гайдзин-боти, в самой старой его части, над могилами вдруг качнулся призрак, от которого мне сделалось не по себе. Я явственно увидел очертания Внезапной Смерти. Отныне она для меня останется такой навсегда, какое бы обличье ни принимала: автокатастрофы, несчастного случая, инфаркта или убийства. Я даже знаю, откуда это страшилище вынырнуло — из кошмарных снов, что некогда мучили по ночам здешних покойников. Именно такой она им несомненно и мерещилась.

У Внезапной Смерти узкие глаза, желтоватая кожа и косичка на макушке; она одета в латаное кимоно, в руке у нее бритвенно-острый меч из лучшей в мире стали. Нападает она без предупреждения. Вдруг ощущаешь холодок по спине — ив тот же миг на тебя обрушивается серия молниеносных, кромсающих на куски ударов.

«Правая рука обнаружена на некотором расстоянии, она еще сжимает уздечку пони. Одна сторона лица отсутствует, нос срезан, подбородок рассечен, голова почти отделена от туловища. Левая рука держится на лоскуте кожи, елевом боку глубокая рана, достигающая самого сердца. Все разрезы ровные и аккуратные, что лишний раз доказывает, насколько смертоносным оружием является японская катана в руках искусного фехтовальщика. Виновник ужасного злодеяния так и остался неустановленным».

Это свидетельство очевидца, который описывает место преступления, совершенного 14 октября 1863 года, когда неизвестный ронин (бродячий самурай) зарубил двадцатилетнего Анри Камю, сублейтенанта Третьего зуавского полка. Офицерик ни в чем перед ронином не провинился, просто слишком далеко отъехал от европейского Сеттльмента и слишком редко оглядывался назад. Неизвестный убийца подобным образом проявил патриотизм — не желал, чтобы «красноволосый дьявол» топтал своими сапожищами священную землю страны Ямато.

Бедного зуава собрали по частям и закопали на Гайдзин-боти, которое к тому времени уже успело принять изрядное количество жертв самурайской ксенофобии.

Не знаю, можно ли считать поводом для гордости то, что первыми постояльцами кладбища стали русские.

27 июля 6 года Эры Спокойного Правления (1859), вскоре после открытия Иокогамского порта, молоденький мичман Роман Мофет с клипера «Аскольд» был отправлен на берег за провизией в сопровождении двух матросов. Напали ронины — как обычно, без предупреждения. Мофета и матроса Соколова уложили на месте, второй матрос сумел убежать. Российский представитель граф Муравьев потребовал разыскать убийц, уволить местного губернатора и похоронить убитых достойным образом.

Ронинов не нашли, но губернатора уволили, а над могилой возвели помпезный памятник с колоннами и диковинным куполом луковкой, не столько русского, сколько мусульманского контура. С этого захоронения, собственно, и началось Гайдзин-боти — через два года вокруг набралось столько могил, что пришлось официально учредить специальное кладбище для иностранцев. На протяжении всех 60-х годов девятнадцатого века катана Внезапной Смерти поставляла сюда новых обитателей: голландцев, британцев, американцев, даже китайцев, имевших неосторожность одеваться по-западному.

Самый знаменитый из зарубленных гайдзинов — английский коммерсант Ричардсон, похороненный на 22-м участке. Этот пал жертвой собственного любопытства. В сопровождении двух приятелей он катался в окрестностях города и вздумал пялиться на сацумского князя, который возвращался из столицы в свою Кагосиму, сопровождаемый многочисленной свитой. Оскорбленные наглостью варвара самураи схватились за мечи. Ричардсон был убит, двое остальных, которым тоже изрядно досталось, сумели ускакать.

Британская эскадра предприняла масштабную акцию возмездия: разбомбила Кагосиму и истребовала астрономическую компенсацию; виновных самураев заставили сделать харакири. Это, так сказать, большая история, предназначенная для учебников. Но меня куда больше впечатлил факт, кажется, никого кроме меня не заинтересовавший.

Оба спутника злополучного Ричардсона — Маршалл и Кларк — похоронены здесь же, неподалеку. И пережили они своего исторического знакомца совсем ненадолго. Неизвестно, отчего они умерли — от лихорадки (когда-то вокруг Иокогамы было много болот), от несвежей рыбы или от падения с лошади, но и им не суждено было вернуться в Англию, их тоже прибрала Внезапная Смерть.

На Гайдзин-боти щедро представлены все ее разновидности: кораблекрушения, пожары, перевернувшиеся коляски и, конечно, апофеоз росё-фудзё — Великое Землетрясение 1923 года, не только существенно увеличившее население кладбища, но и подведшее черту под первым этапом его истории.

Впрочем, и помимо призрака лихой смерти, до сих пор витающего над гаидзинскими могилами, на кладбище много чудно'го. Это место включено во все туристические путеводители по Иокогаме, но я ни разу не встречал там посетителей — разве что на вершине холма, возле главных ворот. Встанут на обзорной площадке, пощелкают камерами (старинные могилы на фоне небоскребов — очень эффектно), а вниз, в густую тень, не идут. Назвать эту тень манящей трудно. Какая-то она нехорошая. Над мертвыми камнями там висят огромные пауки, иные размером с хорошее блюдце. Их невесомые нити тянутся от мраморных ангелов к гранитным бодхисатвам, от китайских львов к христианским крестам и шестиконечным звездам, ибо здесь все религии вперемешку.

А напоследок Гайдзин-боти загадало мне загадку, над которой я ломаю голову до сих пор.

Дело в том, что с каждым из моих кладбищ я устраиваю нечто вроде игры в шарады. Происходит это следующим образом. Во время самого последнего посещения, когда всё, что нужно, уже осмотрено и сфотографировано, перед тем, как распрощаться, я выбираю первую попавшуюся могилу, читаю высеченную на ней надпись и пытаюсь разгадать, что она означает применительно ко мне. Обычно разгадываю, но на сей раз шарада оказалась слишком уж мудреной.

Судите сами.

Я закрыл глаза и ткнул пальцем в сторону. Там было какое-то надгробие, по виду ничего особенного. На камне темнела длиннющая иероглифическая надпись невразумительного содержания. Я срисовал иероглифы в записную книжку, пометил номер могилы, ее расположение (4-й участок, рядом с воротами) и решил, что поразмыслю над этой головоломкой в самолете Токио — Москва, благо времени будет достаточно.

Так и поступил. Нашел по путеводителю имя покойника — «Карло де Нембрини, ум. 1903». Прочитал краткую биографическую справку: итальянский маркиз, потомок мантуанских Гонзага, был влюблен в Японию, принял буддийскую веру, на памятнике вырезано его посмертное монашеское имя «Андзюиндэндзюндзэндзиттитайкодзи». Ну и в чем message, подумал я. В том, что имечко по непроизносимости напоминает фамилию «Чхартишвили»?

Разочарованно взглянул на соседнюю строчку брошюры — и закружилась голова.

Там было написано: «№ 41. Мидори, главная героиня литературного произведения».

Тут всё было странно: ни имени автора произведения, ни названия, да и вообще — как можно похоронить на кладбище литературную героиню? Не прототип, учтите, а именно героиню — сюдзинко.

Но это бы еще ладно. Главная странность заключалась в том, что я как раз заканчивал писать роман, действие которого происходило в Иокогаме 19 века и главную героиню которого звали Мидори! Она вполне могла бы быть похоронена на Гайдзин-боти.

Мне, как и другим беллетристам, не раз случалось испытать пугающее, но в то же время приятное потрясение, когда вымысел мистическим образом вторгается в реальность: встретишь человека с только что выдуманной тобой, совершенно небывалой фамилией, или в жизни произойдет то, что ты описал в романе, или сам угодишь в литературную, тобою же самим спроектированную ситуацию. Это нормально, месть профессии, главный фокус которой — как можно правдоподобней врать о том, что могло бы случиться, но чего на самом деле не было.

Однако никогда еще мое ремесло не глумилось надо мной столь явным и бесстыдным образом. Моя Мидори? Под номером 41? И я стоял рядом с этой могилой, не обратив на нее внимания!

Спокойно, сказал я себе. Должно существовать какое-то рациональное объяснение.

И оно, разумеется, нашлось.

Мои японские друзья навели справки и выяснили, что на 4-м участке Гайдзин-боти похоронена юная племянница известной японской писательницы Накадзато Цунэко, которая посвятила памяти девушки красивую новеллу. А Мидори — имя, пускай не самое распространенное, но и не такое уж редкое, так что всё это не более чем случайное совпадение.

Но я на этом не успокоился. Раздобыл книжку Накадзато Цунэко, стал читать — и снова голова пошла кругом. Знаете, о чем эта новелла? О прогулках по Гайдзин-боти и о том, какие мысли навевает это место.

Я пишу о кладбище Гайдзин-боти, на котором похоронена девушка, которую я принял за персонаж из моего романа, но которая на самом деле — героиня новеллы другой писательницы, которая тоже писала о Гайдзин-боти.

Змея проглотила свой хвост, литература и жизнь окончательно перепутались друг с другом. Этого-то я всегда и боялся.

Непростое кладбище Гайдзин-боти, я давно это знал.

Сигумо

На похоронах человека, который собирался стать буддой, публики было до неприличного мало. Из компатриотов один вице-консул Фандорин, бывший сослуживец покойного. Эраст Петрович стоял над узкой могилой, куда послушник только что опустил небольшой ящик с костями и пеплом, и слушал монотонный напев бонзы, теребя в руках шелковый цилиндр с крепом. Все японцы были в белом, и коллежский асессор в своем траурном сюртуке выделялся, будто ворон среди голубиной стаи.

Но и японцев на монастырское кладбище пришла всего горстка — слухи о страшной смерти затворника Мэйтана перепугали всю туземную Иокогаму. В последний путь прах отшельника провожали лишь настоятель с послушником, вдова с маленькой дочкой и еще двое, державшиеся поодаль — на них Фандорин старался особенно не смотреть.

Европейский сеттльмент, население которого, согласно заметке в «Джапан газетт» от 15 августа 1881 года, только что перевалило за десять тысяч, в языческие бредни не верил и проигнорировал похороны по иной причине. Консул Вебер сказал своему помощнику: «Эраст, дело, конечно, твое. Считаешь необходимым — иди, но, пожалуйста, никаких надгробных речей. Не забывай, этот субъект изменил своей вере, своему отечеству и всей белой расе».

Так оно в общем-то и было. Человек, в последние годы жизни называвший себя Мэйтаном, добровольно отказался от чина, дворянства, российского подданства, православной религии, даже от собственного имени. Взял фамилию японской жены, вместо пиджака и брюк стал носить кимоно, а позднее облачился в рясу буддийского монаха и прекратил все сношения с соотечественниками, даже с Фандориным, с которым прежде приятельствовал. За три года они не виделись ни разу. Эраст Петрович знал причину этой непреклонности и, в отличие от консула Вебера, относился к ней с пониманием и состраданием.

Причина присутствовала здесь же, в могильном дворе Храма Преумножения Добродетели, где ренегат провел последний период своей жизни. Маленькая девочка, запоздалый ребенок бывшего российского подданного и его японской жены, сидела рядом с матерью в плетеной коляске и сонно клевала носиком, убаюканная пением сутр. В таком возрасте дети уже вовсю ходят и даже бегают, но этот ребенок родился на свет с безжизненными, парализованными ногами. Тогда-то несчастный отец и удалился в монастырь секты Сингон. Взял имя Мэйтан, что означает Взыскующий Просветления, и вознамерился при жизни стать буддой.

Вдова усопшего, Сатоко, стояла возле коляски с совершенно неподвижным лицом. Ее глаза были сухими, ибо публичное проявление скорби расстроило бы окружающих.

Здесь вообще никто не проявлял эмоций.

Настоятель Согэн, как и подобает буддийскому священнику, всем своим видом показывал, что смерть — событие отрадное и в некотором смысле даже праздничное. Что ж, такая у преподобного была работа.

Плюгавенький служка шмыгал носом и поглядывал в могилу с нескрываемой опаской, не отходя от настоятеля ни на шаг, но никакой скорби его бледная, слегка приплюснутая физиономия не выражала.

Когда же Фандорин, улучив момент, повнимательнее рассмотрел парочку, что держалась поодаль, ему показалось, что женщина улыбается. Нет, то была не улыбка — скорее оскал жадного, нетерпеливого любопытства.

Впрочем, это существо, один взгляд на которое вызывал содрогание, назвать женщиной можно было только с большой натяжкой.

На спине у здоровенного слуги, в заплечном мешке, отдаленно напоминающем альпинистский рюкзак, сидело диковинное создание: красивая женская голова с замысловатой, тщательно уложенной прической симада-магэ на крошечном тельце четырехлетнего ребенка. Уродка внимательно следила за церемонией, быстро поводя вправо-влево точеным подбородком. Крошечная ручка возбужденно постукивала веером по бритой макушке слуги.

Фандорин встретился взглядом с блестящими глазами пигалицы и, смутившись, отвернулся. Присутствие этой несчастной придавало и без того печальной церемонии какую-то особую макаберность.

Больше на кладбище никого не было — так, во всяком случае, считал Фандорин до тех пор, пока его внимание не привлек неприятный звук: будто кто-то смачно, что называется, от души харкнул.

Вице-консул оглянулся и увидел за невысокой бамбуковой оградой, отделявшей буддистское кладбище от соседнего христианского, человека в брезентовой куртке и полосатой матросской рубахе. Он стоял, опершись на перекладину и наблюдал за похоронами с явной враждебностью.

Красная, поросшая пегой щетиной рожа дергалась злобным тиком. Одна нога зрителя была обута в стоптанный сапог, вторая, деревянная, свирепо постукивала по земле.

Какой-то конгресс инвалидов, подумалось Фандорину, и он поморщился — устыдился собственного жестокосердия.

Тут одноногий совершил поступок, заставивший вице-консула и вовсе покраснеть от стыда — уже не за себя, а за всю европейскую расу. Несимпатичный гайдзин (так в Японии называли иностранцев) плюнул через ограду коричневой табачной слюной, хрипло загоготал и выкрикнул по-английски:

— Мартышкины похороны! Всех бы вас закопать, макаки чертовы!

Преподобный Согэн покосился на нарушителя чинности, но молитвы не прервал. Вдова же дернулась, как от удара, и ее бледное лицо сделалось еще белей. Фандорин знал, что Сатоко понимает по-английски, а стало быть, отвратительную выходку нельзя было оставлять без последствий.

Молодой человек почтительно отступил на несколько шагов, потом, стараясь привлекать к себе поменьше внимания, развернулся и быстро направился к невеже.

— Вон отсюда, — сказал он тихим, звенящим от ярости голосом. — Иначе…

— Кто ты такой, япошкин прихвостень? — уставился на него инвалид бесстрашными, выцветшими глазами. — Не тявкай на старину Сильвестера, не то он попортит твою смазливую мордашку.

В здоровенной ручище что-то щелкнуло, из кулака выскочило лезвие испанского ножа.

— Я вице-консул Российской империи Фандорин, — назвался Эраст Петрович. — А вы к-кто?

— Я вице-консул Господа нашего на этом кладбище. Понял ты, заика несчастный? — в тон ему ответил Сильвестер, еще раз сплюнул и заковылял прочь, в сторону каменных надгробий, увенчанных крестами.

Кладбищенский смотритель или сторож, догадался Фандорин и пообещал себе, что после похорон непременно наведается к приходскому священнику — пусть сделает грубияну внушение.

Когда коллежский асессор вернулся к могиле, церемония уже закончилась. Настоятель пригласил всех к себе, выпить в память об усопшем.

— Вот желание Мэйтана и осуществилось, — благодушно промурлыкал преподобный, когда послушник наполнил чарки подогретым сакэ, которое в монастыре называли хання, то есть «ведьмин кипяток». — Он хотел стать буддой и стал, только не при жизни, а после смерти. Так оно еще лучше.

Помолчали.

Через открытые перегородки из сада дул свежий ветерок, по временам покачивая священный свиток, висевший над головой настоятеля.

— Ибо смерть должна быть ступенькой вверх, а не топтанием на месте. Если ты уже стал буддой, то куда после этого подниматься? — продолжил Согэн, смакуя вино.

Женщины — Сатоко и та, вторая, похожая на головастика (Эраст Петрович уже знал, что ее зовут Эми Тэрада), — молитвенно сложили руки, причем Эми еще и сочувственно покивала своей замысловатой прической. Сидела она не нормальным образом, на коленях, а в специальном станке, куда ее пристроил слуга, прежде чем удалиться.

Понимая, что это лишь начало пространной проповеди, Фандорин решил повернуть разговор в ином направлении, занимавшем его куда больше, чем благочестивые рассуждения.

— О кончине святого отшельника ходят самые диковинные слухи, — сказал он. — Г-говорят вещи, в которые невозможно поверить…

Лицо настоятеля залучилось добродушной улыбкой — как и следовало ожидать, Согэн отнесся к гайдзинской невоспитанности снисходительно. Улыбка означала: «Всем известно, что некоторые иностранцы могут выучить японский язык так же хорошо, как этот голубоглазый дылда, но приличным манерам обучить их невозможно».

— Да, наша мирная обитель подверглась тяжкому испытанию. Некоторые даже говорят, что над Храмом Преумножения Добродетели повисло проклятье. Мы опасаемся, что количество паломников теперь уменьшится. Хотя, с другой стороны, многих, наверное, привлечет аромат таинственного. Мир Будды иногда подобен залитой солнцем равнине, а иногда — ночному лесу. — Повернувшись к вдове, преподобный мягко сказал. — Я знаю, дочь моя, как тяжело вам говорить об этом ужасном происшествии, перевернувшем вашу жизнь и омрачившем мирное существование нашей обители. Но слова — лучшее средство против горя, они так поверхностны и легковесны, что, облачив в них свою печаль, вы тем самым облегчаете бремя, гнетущее вашу душу. Чем чаще вы будете рассказывать эту страшную историю, тем скорее ваша душа вернет утраченную гармонию. Поверьте, я знаю, что говорю. Это ничего, что я и Тэрада-сан знаем все подробности, мы послушаем еще раз.

Плечи Сатоко мелко задрожали, но она взяла себя в руки. Поклонилась настоятелю, потом Фандорину. Заговорила ровным голосом, умолкая всякий раз, когда нужно было справиться с волнением. Слушатели терпеливо ждали, и некоторое время спустя рассказ возобновлялся.

Время от времени вдова рассеянно поглаживала по голове свою дочурку, сладко спавшую на татами, — казалось, что эти прикосновения придают Сатоко сил.

— Вы, должно быть, знаете, Фандорин-сан, что супруг давно уже не живет со мной. С тех пор, как родилась Акико…

Тут голос рассказчицы прервался, и Эраст Петрович воспользовался паузой, чтобы рассмотреть девочку получше.

Обычно дети, рожденные от связи европейца и японки, замечательно хороши собой, но бедняжке Акико не повезло. Злому року было мало того, что она родилась на свет калекой, — личико девочки, будто нарочно, собрало в себе непривлекательные физиогномические особенности обеих рас: клювоподобный нос, маленькие припухшие глазки, желтоватые паклевидные волосы. Коллежский советник вздохнул и отвел глаза в сторону, но там сидела жуткая Эми, так что пришлось перевести взгляд на румяное лицо настоятеля, обмахивавшего блестящую макушку маленьким веером.

— Он говорил, что царевич Сиддхартха Гаутама тоже ушел от жены и первенца, что алкающий просветления должен отречься от своей семьи, — мужественно продолжила Сатоко свой рассказ. — Но я знаю, что на самом деле он хотел наказать себя за то, что Акико родилась… родилась такой. В юности он перенес дурную болезнь и считал, что это ее последствия. Ах, Фандорин-сан, — она впервые за все время подняла на вице-консула глаза, — вы давно его не видели. Он очень изменился. Вы бы его не узнали. В нем не осталось почти ничего человеческого.

— Мэйтан очень далеко продвинулся по Восьмиступенной Тропе Просветления, — подхватил настоятель. — Преодолел первую ступень — Правильного Понимания, вторую — Правильного Целеустремления, третью — Правильного речеизъявления, четвертую — Правильного Поведения, пятую — Правильной Жизни, шестую — Правильного Старания и седьмую — Правильного Умонастроения. Оставалась последняя, восьмая — Правильного Медитирования. Чтобы преодолеть ее, Мэйтан выстроил в нашем саду павильон и дни напролет созерцал Лотос, помещенный в центр Лунного Диска, дабы совместить свое кокоро с кокоро Цветка, ибо лишь в этом случае…

— Я знаю, что такое м-медитация перед изображением Адзи-кан, — перебил Фандорин, боясь, что разговор свернет в дебри эзотерического буддизма.

Согэн вновь улыбнулся, ласково покивав дипломату головой, и лишь развел пухлыми ручками. Стоявший у него за спиной послушник вытаращил на вице-консула глаза.

Эраст Петрович скромно потупил взгляд. Он жил в Стране Небесного Корня уже четвертый год и, в отличие от большинства иностранцев, увлеченно постигал тайны японского мира, в том числе и куда более сокровенные, чем обычное медитирование.

— Прошу вас, Сатоко-сан, продолжайте, — попросил вице-консул.

— Три года мы жили поврозь. Муж дозволил мне навещать его один раз в неделю. Мы обменивались несколькими словами, потом я готовила ему фуро и подогревала кувшинчик сакэ — это была единственная плотская отрада, которую он позволял себе воскресными вечерами. Пока Мэйтан сидел в бочке с горячей водой, я ждала в саду — супруг не разрешал мне находиться рядом. Потом, ровно час спустя, подавала ему полотенце, выливала воду, и мы расставались до следующего воскресенья…

Сатоко замолчала, низко опустив голову, а Фандорин подумал, что, наверное, лишь японская жена способна на подобное самопожертвование, причем, конечно же, ни разу не пожаловалась, не позволила себе ни единого укоризненного взгляда.

— Так было и в минувшее воскресенье. Я наполнила фуро водой, которую сначала принесла из колодца, а потом подогрела. Помогла Мэйтану сесть, поставила рядом кувшинчик и вышла побродить по саду — там, где хоронят монахов и отшельников. Это совсем близко от места, где похоронили мужа… — Голос вдовы чуть дрогнул, но рассказ не прервался. — В небе светила полная луна, так что было совсем светло. Вдруг у ограды гайдзинского кладбища я увидела высокую фигуру в длинном черном одеянии.

— У ограды? — быстро спросил Эраст Петрович. — С этой стороны или с той?

— Сначала мне показалось, что человек стоит с другой, гайдзинской стороны, но потом фигура сделала странное движение, как будто передернулась, и сразу оказалась ближе, в монастырском саду. Я увидела, что это бродячий монах комусо — как положено, в рясе, на голове тэнгай.

Так называлась соломенная шляпа особой формы, закрывавшая лицо до самого подбородка, с прорезями для глаз. Фандорин не раз видел на улицах Иокогамы этих безликих странников, собиравших подаяние для своей обители.

— В монахе было что-то необычное, я не сразу поняла, что именно — только когда он приблизился. Во-первых, он был ужасно высокий, даже выше, чем вы. Во-вторых, он как-то слишком плавно шел — словно не переступал ногами по земле, а плыл или скользил по ней. Впрочем, толком разглядеть это я не могла — над травой стелился ночной туман. Да и невежливо пялиться на ноги святому человеку. Я приняла его за гостя храма. Поспешила ему навстречу, поклонилась и спросила, не могу ли я ему чем-нибудь услужить. Быть может, он заблудился в саду, или не может найти уборной, или желает отдохнуть на скамье возле Карпового пруда.

Монах ничего не отвечал. Тогда я разогнулась, посмотрела на него снизу вверх и увидела… увидела, что у него нет головы. Сквозь редкое плетение соломы зияла пустота. У комусо прямо над плечами мерцал желтый диск луны. Тут он протянул ко мне руку, и я увидела, что рукав рясы тоже пуст — в нем одна чернота. А потом я уже ничего не видела, потому что милосердный Будда дозволил мне лишиться чувств. Ах, почему оборотень не высосал мою кровь? Все равно я была в обмороке и ничего бы не ощутила!

Это была единственная фраза, которую рассказчица произнесла с чувством. Эраст Петрович знал, что Сатоко — женщина здравого ума, вряд ли склонная к истерическим галлюцинациям, и не нашелся, что сказать — так поразила его эта фантастическая история.

А ужасная Эми Тэрада воскликнула:

— И она еще спрашивает! Потому он и не стал сосать вашу кровь, что вы лишились чувств. Сигу-мо должен смотреть в глаза жертвы, иначе ему невкусно. Уж я-то его повадки знаю!

— Кто-кто? Сигумо? — повторил вице-консул незнакомое слово.

— Расскажите про Паука Смерти, дочь моя, — наклонился к карлице настоятель. — Господину чиновнику восьмого ранга это будет интересно. В мире Будды немало диковинного, и нам, жалким недоумкам, подчас не под силу разобраться в этих пугающих явлениях. Остается лишь уповать на молитву. Прошу вас, Тэрада-сан.

Фандорин заставил себя смотреть на полуженщину-полуребенка, чтобы не оскорблять ее чувств. Вот ведь странно! Каждая из частей тела Эми Тэрады была само совершенство: и утонченное лицо, и очаровательное миниатюрное тельце, но, прилепленные друг к другу, две прекрасные половинки образовывали поистине устрашающее целое.

— Мой отец, наследственный владелец прославленного купеческого дома, отличался набожностью и два раза в год — перед цветением сакуры и на праздник Бон — со всей семьей непременно отправлялся на богомолье в какой-нибудь известный храм или монастырь, — охотно начала Эми. Сразу было видно, что эту историю она рассказывала много раз. — Так было и в то лето, когда мне сравнялось четыре года. Мы приехали в этот достославный монастырь, чтобы почтить память предков. Ночью мои родители отправились на реку — спустить на воду поминальный кораблик, а меня оставили в гостевых покоях, на попечении няньки. Она скоро уснула, я же, взбудораженная ночлегом в непривычном месте, лежала на футоне и смотрела на потолок. Снаружи светила луна, и по доскам колыхались причудливые черные пятна — это покачивались деревья в саду под дуновением ветра. Вдруг я заметила, что одно из пятен гуще остальных. Оно тоже двигалось, но не влево-вправо, а сверху вниз. Я смотрела на него во все глаза и вдруг поняла: это не тень, а какой-то черный комок или сгусток. Он завис над моей похрапывающей нянькой, немного покачался и стал перемещаться в мою сторону, быстро увеличиваясь. Я увидела, что это огромный черный паук, который раскачивался на свисавшей с потолка паутине. Хоть я была совсем еще крошка и мало что понимала, но мне сделалось невыносимо страшно — так страшно, что перехватило дыхание. Я хотела позвать няньку, но не могла.

Эми испытующе заглянула Фандорину в глаза, чтобы проверить, насколько тот увлечен рассказом.

Вице-консул слушал внимательно и даже иногда вставлял учтивые восклицания: «Ах вот как?» «О!» «Э-э-э?!», но пигалице этого, кажется, показалось недостаточно. Она зловеще сдвинула брови и заговорила сдавленным, замогильным голосом:

— Я зажмурилась от ужаса, а когда открыла глаза, увидела над собой монаха в черной рясе и низко опущенной соломенной шляпе. В первый миг я обрадовалась. «Дяденька, — пролепетала я. — Как хорошо, что ты пришел! Здесь был большой-пребольшой паук!» Но монах поднял руку, и из рукава ко мне потянулось мохнатое щупальце. О, до чего оно было отвратительно! Я ощутила острый запах сырой земли, увидела прямо перед собой два ярких, злобных огонька, и уже не могла больше пошевелиться. Вот отсюда по всему телу стала разливаться холодная немота. — Крошечная ручка с длинными, покрытыми лаком ноготками коснулась горла. — Сигумо наверняка высосал бы из меня всю кровь, но тут нянька громко всхрапнула. На миг паук расцепил челюсти, я очнулась и громко заплакала. «Что? Плохой сон приснился?» — спросила нянька хриплым голосом. В то же мгновение монах сжался, превратился в черный шар и стремительно взлетел к потолку. Секунду спустя осталось лишь пятно, но и оно превратилось в тень… Я была слишком мала, чтобы толком объяснить родителям, что со мной произошло. Они решили, что я заболела лихорадкой, и это из-за нее мое тело перестало расти. Но я-то знала: это Сигумо высосал из меня жизненные соки.

Она заплакала, что, очевидно, входило в ритуал рассказа. Во всяком случае ни Сатоко, ни настоятель утешать ее не стали. Плакала Эми весьма изящно, прикрыв лицо узорчатым рукавом, а потом деликатно высморкалась в бумажный платочек.

Добродушно улыбнувшись, преподобный сказал:

— Нет худа без добра. Зато мы имеем счастье уже столько лет оказывать вам гостеприимство, дочь моя. Госпожа Тэрада со слугами и служанками проживает в особом доме, на территории монастыря, — пояснил Согэн вице-консулу. — И мы от души этому рады.

Эми взглянула из-за рукава на дипломата и поняла, что тот не слишком впечатлен ее историей. Глаза кукольной женщины сердито засверкали, и настоятелю она ответила грубо:

— Еще бы! Ведь батюшка платит за меня монастырю немалые деньги! Лишь бы я не мозолила ему глаза своим уродством!

И тут уж разрыдалась по-настоящему, громко и зло.

Согэн нисколько не обиделся.

— Как знать, что такое уродство? — примирительно сказал он. — Безобразнейший из смертных бывает прекрасен в глазах Будды, а наипервейшая красавица может казаться Ему мерзким гноилищем.

Но это глубокомысленное суждение не утешило Эми, она разревелась еще пуще.

Наклонившись к Сатоко, коллежский асессор вполголоса спросил:

— Значит, вы не видели, как всё произошло? Обморок был таким глубоким?

— Когда мы нашли Сатоко-сан, то решили, что она мертва, — ответил за вдову преподобный. — Сердце билось медленно, едва слышно. Лекарю удалось вернуть ее к жизни лишь ценой многочасовых усилий при помощи китайских иголок и прижиганий моксой. К тому времени тело несчастного Мэйтана уже давно унесли. Поистине прискорбная кончина для праведника.

— А все потому что меня не послушали, — шмыгнула носом Эми. — Что я вам сказала, когда возле павильона нашли кучу?

— П-простите? — удивился Эраст Петрович.

— Мне неловко говорить за столом о подобных вещах… — Сатоко виновато посмотрела на дипломата. — Но за неделю до смерти, утром, муж обнаружил на пороге своей кельи большую кучу нечистот.

— Дерьма, — коротко пояснил настоятель удивленно поднявшему брови Фандорину. — Здоровенную. Человеку столько не навалить, даже если он съест целый мешок риса с соевым соусом.

— А Сигумо может! — блеснула глазами Эми. — Облик у него паучий, а дерьмо человечье, потому что он оборотень. Я сразу тогда сказала Сатоко-сан: «Неспроста это, берегитесь. Какой-нибудь нечистый дух подбирается к вашему супругу». Сказала я так или нет?

— Да, это правда, — тихо молвила Сатоко. — А я лишь посмеялась. Никогда себе этого не прощу. Но покойный супруг не верил в нечистую силу и мне запрещал…

— Это потому что он был гайдзин, хоть и святой отшельник, — отрезала Эми. — Душа у него была неяпонская. Нипочем ему было не достичь просветления, так до скончания века и топтался бы на восьмой ступени.

Бестактное замечание повлекло за собой продолжительную паузу. Настоятель наморщил лоб, но так и не вспомнил какого-нибудь спасительного изречения. Послушник вжал голову в плечи. Сатоко просто опустила глаза.

— П-преподобный, а мог бы я посмотреть на место, где умер Мэйтан? — спросил Эраст Петрович.

— Разумеется. Вас проводит Араки. — Настоятель кивнул на послушника. — Всё покажет и расскажет. К тому же именно он первым обнаружил Мэйтана.

Коллежский асессор и его провожатый прошли через посыпанный белым песком двор, миновали трехъярусную пагоду и оказались в монастырском саду, замечательно просторном и тенистом.

— Раньше сад был еще больше, но пришлось отдать половину под кладбище заморских варваров, — сказал Араки и, покраснев, поправился. — То есть, я хотел сказать, господ иностранцев.

— А где же келья Мэйтана?

— Она была за колодцем, вон в тех зарослях, — показал монашек. — Но после того, что случилось, отец Согэн провел церемонию очищения: сжег павильон дотла, чтобы отогнать от нехорошего места злых духов.

— Сжег? — нахмурился вице-консул. — Ну, рассказывайте. Лишь то, что видели собственными глазами. И, пожалуйста, ничего не упускайте, никаких п-подробностей.

Араки кивнул и старательно наморщил лоб.

— Значит, так. На рассвете я проснулся и вышел по нужде. По малой нужде. Я всегда в четвертом часу после полуночи просыпаюсь и выхожу по малой нужде, даже если накануне выпил всего одну чашку чаю. Таково уж устройство моего мочевого пузыря. Должно быть, он…

— Подробно, но не до такой степени, — перебил его Фандорин. — Итак, вы проснулись в четвертом часу. Где находится ваша спальня?

— Младшая братия спит вон там, — показал Араки на длинное одноэтажное здание. — У нас в конце коридора есть свое отхожее место, но на рассвете я всегда хожу мочиться в сад — там такой чудесный предрассветный сумрак, так благоухают растения, и уже начинают петь птицы…

— П-понятно. Дальше.

— Ночью я несколько раз просыпался, потому что где-то близко выли и рычали собаки. Когда же я вышел в сад, то увидел, что вон там, подле сточной канавы, собралась целая свора бродячих псов. Они лезли друг на друга, шумели. Раньше такого никогда не случалось. Я подошел, чтобы их отогнать…

— В канаве что-нибудь было? — быстро спросил дипломат.

— Не знаю… Я не посмотрел. По-моему, ничего, иначе я бы заметил.

— Хорошо, п-продолжайте.

— Я замахнулся на псов своим гэта. Кажется, правым, — добавил Араки, видимо вспомнив о подробностях. — Вы знаете, иокогамские дворняжки очень трусливы, прогнать их нетрудно. Но эти собаки были странные. Они не убежали, а бросились на меня с рычанием и лаем, так что я не на шутку испугался и кинулся бежать — по направлению к келье Мэйтана. Собаки отстали, я остановился возле павильона перевести дух и вдруг заметил нечто удивительное. Отшельник сидел в бочке с водой. Я знал, что по воскресеньям вечером отец Мэйтан принимает фуро в саду рядом со своей кельей. Наслаждается теплом, чистотой, стрекотом цикад… Но не до рассвета же! Голова Мэйтана была запрокинута, и я решил, что он спит. Должно быть, разморило в горячей воде. Но где же его оку-сан! Не могла же она уйти? Я приблизился и позвал отшельника. Потом почтительно тронул его за плечо. Кожа оказалась совсем холодная, а вода в бочке и вовсе ледяная.

— Вы уверены?

— Да, я даже отдернул руку. Становилось светло, и я заметил, что Мэйтан белого цвета. Такими белыми не бывают даже гаидзины! А еще я разглядел на шее у него две красных точки, вот здесь… — Послушник передернулся и с опаской поглядел по сторонам. — Мне стало не по себе. Я попятился и споткнулся об оку-сан. Она лежала в высокой траве и была в черном кимоно, поэтому я ее не сразу разглядел. Ну, тут я закричал, побежал в братский корпус и поднял всех на ноги… Это уж потом мне объяснили, что на Мэйтана напал паук-оборотень и высосал из него всю кровь. Лекарь сказал, что Сигумо не оставил в жилах мертвеца ни единой капельки.

— Ни единой? Вот как… А где б-бочка, в которой сидел Мэйтан? Я бы хотел на нее взглянуть.

Послушник удивился:

— Как где? Отец настоятель, конечно же, приказал ее сжечь. Разве можно было оставить в обители этот нечистый предмет?

— Место преступления затоптано, улики уничтожены, свидетелей нет, — пробормотал вице-консул по-русски и вздохнул.

Араки, покряхтев, робко произнес:

— Если вам будет угодно выслушать мое ничтожное мнение, отец Мэйтан сам виноват. Как это можно, чтобы гайдзин вознамерился стать буддой? Немудрено, что Сигумо на него разгневался. Вот и вы, господин, знаете слишком много для иностранца — даже про то, как медитировать перед изображением Лотоса. Лучше бы вам уйти отсюда, и чем скорее, тем лучше. Сигумо где-то здесь, он всё видит, всё слышит…

— Б-благодарю за добрый совет, — слегка поклонился Фандорин.

Наведался на пепелище, побродил по поляне. Задумчиво пробормотал вслух, опять по-русски:

— Что за странная судьба. Родиться в Петербурге, закончить Училище п-правоведения, дослужиться до коллежского советника, а потом стать Мэйтаном и насытить своей кровью японского оборотня…

Присел на корточки, поковырял землю. То же самое проделал у сточной канавы, но провозился там дольше — минуты этак с три. Покачал головой, встал.

— Ладно, теперь к п-преподобному.

У порога настоятельского дома топтался детина, плечи которого служили Эми Тэраде средством передвижения. Вице-консул вспомнил, как бесцеремонно калека обходится со своим слугой. Слов на него она не тратила: если нужно было повернуть налево, дергала за одно ухо, если направо — за другое; когда хотела остановиться, нетерпеливо молотила веером по макушке. Здоровяк сносил такое обращение самым смиренным образом. Когда он бережно усаживал свою хозяйку в покоях Согэна, то по оплошности слишком сильно сдавил ее своими ручищами. Маленькая злюка немедленно впилась ему в запястье мелкими, острыми зубками — да так, что выступила кровь. Но слуга безропотно стерпел наказание и еще рассыпался в извинениях.

Послушник Араки поднялся по ступенькам, а Фандорин задержался подле слуги.

— Как тебя зовут?

— Кэнкити, — грубым и зычным басом ответил здоровяк.

Он был на пару дюймов выше Эраста Петровича, то есть необычайно высоким для туземца. Грудь — как бочка, широченные плечи, а руки с хорошую оглоблю. Из-под низкого лба на гайдзина смотрели сонные, припухшие глазки.

— Тебе, должно быть, очень много платят за твою нелегкую службу? — спросил Фандорин, с любопытством разглядывая великана.

— Я получаю кров, еду и десять сэнов в неделю, — равнодушно пророкотал тот.

— Так мало? Но при твоей стати ты мог бы найти куда более выгодную с-службу!

Слуга молчал.

— Наверное, ты привык к своей госпоже? Привязался к ней? — не унимался заинтригованный вице-консул.

— Чего?

— Я говорю, ты, вероятно, очень любишь свою г-госпожу?

Кэнкити искренне удивился:

— Да как же ее не любить? Она такая… красивая. Она как куколка хина-нише, которую ставят на алтарь в Праздник Девочек.

Воистину chacun a son gout[20] подумал Эраст Петрович, поднимаясь на крыльцо.

— Отец настоятель, сударыни, я осмотрел место з-злодеяния и теперь знаю, как снять с монастыря проклятье, — объявил коллежский асессор прямо с порога. — Я сделаю это нынче же ночью.

Преподобный Согэн поперхнулся «ведьминым кипятком» и громко закашлялся. Эми испуганно всплеснула рукавами, а Сатоко быстро обернулась к вошедшему.

Дипломат обвел всех троих веселым, уверенным взглядом и опустился на циновки.

— Задачка не из г-головоломных, — обронил он и потянулся к кувшинчику. — Вы позволите?

— Да-да, конечно. Прошу извинить! Настоятель сам налил гостю сакэ, причем не совсем удачно — на столик пролилось несколько капель.

— Мы не ослышались? Вы собираетесь прогнать из монастыря оборотня?

— Не прогнать, а п-поймать. И, уверяю вас, это будет не так уж трудно, — загадочно улыбнулся Эраст Петрович. — Как известно, оборотни имеют две природы — призрака и человека. Вот на человека-то я и поохочусь.

Трое остальных переглянулись. Покряхтев, Согэн деликатно заметил:

— Господин чиновник восьмого ранга, мы наслышаны о ваших выдающихся способностях… Я знаю, что вы получили орден за расследование убийства министра Окубо. Известно также, что наше правительство не раз обращалось к вам за советом в весьма запутанных делах, но… Но это материя совсем иного рода. Здесь вам не помогут достижения техники и ваш замечательный ум. Мы ведь имеем дело не с заговорщиком и не с убийцей, а с Сигумо.

Последнее слово настоятель произнес совсем тихо — таким зловещим шепотом, что у малютки Эми от страха задрожал подбородок.

— Раз убил — значит, убийца, — хладнокровно пожал плечами Эраст Петрович. — А убийцу оставлять без кары нельзя. Это подрывает устои общества, не правда ли, святой отец?

Настоятель вздохнул, возвел очи к потолку:

— До чего же вы, люди Запада, ограниченны! Вы верите только тому, что можно увидеть глазами и пощупать руками. Именно это и погубит вашу цивилизацию. Умоляю вас, Фандорин-сан, не шутите с нечистой силой. У вас нет для этого ни достаточных знаний, ни подобающего оружия. Вы погибнете и тем самым навлечете на нашу обитель еще большие несчастья! И тут Сатоко тихо сказала:

— Вы зря тратите время, преподобный. Я знаю господина чиновника восьмого ранга. Если он принял решение, то не отступится. Сегодня ночью Сигумо будет наказан за смерть моего мужа.

Куда меньше оптимизма проявил начальник Эраста Петровича, узнав о намерении своего помощника.

— Есть три вероятности, — недовольно объявил консул, поочередно загибая костлявые остзейские пальцы. — Ты спровоцируешь дипломатический скандал на почве оскорбления туземных верований. Ты ввяжешься в уголовщину и получишь удар ножом. Ты ничего не добьешься и лишь выставишь себя, а заодно и Российскую империю, на посмешище перед всем Сеттльментом. Ни один из трех вариантов мне не нравится.

— Существует еще ч-четвертый. Я поймаю убийцу.