Нью-Йорк Резерфорд Эдвард
– Нет. – (Мне показалось, что он не был настроен на беседы со мной, но как пастор счел своим долгом наставить даже раба.) – Кто пойдет в ад, а кто спасется, уже предрешено, – сказал он. – Благочестивые служат ради Господа, не для себя. – Затем он нацелил в меня палец. – Смирение, молодой человек, есть цена приобщения к Церкви. Понятно тебе?
– Да, господин.
– Ты не первый раб, который воображает, будто служение нашей Церкви ведет на волю. Но это недопустимо. Мы повинуемся Богу, потому что Он благ. Но не ради себя. – Теперь его голос стал громче, и какой-то прохожий оглянулся. – Бога не проведешь, молодой человек! – крикнул он мне, сверкнул глазами и пошел прочь.
Спустя несколько дней со мной заговорил Босс:
– Я слышал, ты побеседовал с преподобным Корнелием… – И он странно посмотрел на меня.
– Да, Босс, – ответил я, но впредь уже не заговаривал о религии.
А вскоре произошли события поважнее, чем спасение моей души. Летом, когда Босс отправился вверх по реке, прибыли англичане.
Я работал на кухне, когда вбежал Ян с новостями.
– Скорее, Квош! – позвал он. – Побежали к реке!
Я не знал, позволит ли Госпожа, но в следующую секунду пришла и она с маленькой Кларой. Помню, что Кларино круглое личико пылало от возбуждения. И мы всем скопом отправились на берег к форту. День выдался ясный, и бухта была как на ладони. Там, вдалеке, виднелись два английских парусника. Они перекрыли вход в гавань, чтобы не вышел и не вошел ни один корабль. То и дело появлялись клубы белого дыма. Затем, после долгой паузы, долетал орудийный грохот, больше похожий на гул, так как стреляли милях в семи от нас. Люди, стоявшие у воды, отзывались криками. Ходили слухи, что английские колонисты за Бруклином начали мобилизацию и вооружались, хотя наверняка не знал никто. На гавань со стены форта навели пушку, но губернатор отсутствовал, ответственность брать никому не хотелось, и Госпожа пребывала в крайнем негодовании. По-моему, она бы с удовольствием взяла все на себя.
Гонцов уже послали за губернатором, но тот поспел лишь через пару дней. Все это время английские корабли оставались на месте, не пытаясь приблизиться.
И вот однажды вечером губернатор вернулся и заступил на пост, а Госпожа, едва услышав об этом, отправилась к нему. Домой она вернулась ужасно злой, но почему – не сказала. На следующее утро возвратился и Босс.
Когда Босс вошел, Госпожа заметила, что его долго не было. И он ответил, что вернулся, как смог. А губернатор сказал иначе, возразила она. Ей доложили, что он останавливался в пути. И Госпожа хмуро посмотрела на Босса. Англичане напали на его семью, а он устроил привал – так она заявила.
– И правда, – расплывается в улыбке Босс. – Ты бы радовалась!
На это она ответила довольно суровым взглядом, но ему и дела не было.
– Смотри, – говорит он, – когда Стайвесант сказал мне об англичанах, я понятия не имел, что происходит. Мне было известно одно: они уже вошли в город, захватили наше добро и выставили тебя на улицу. Что же, пускай и груз забирают? Довольно ценный, между прочим! У нас могло ничего не остаться, кроме него. Поэтому я решил переправить его в надежное место. Он находится у индейского вождя в деревне, куда я отправился на глазах у Стайвесанта. Грет, я много лет знаком с этим индейцем. Он один из немногих, кому я доверяю. И ты, наверное, согласишься с тем, чтобы груз оставался там, пока не закончится эта канитель.
Ну и Госпожа не сказала больше ни слова, но я-то понял, каким замечательным человеком был Босс, не забывавший о родных.
Суматоха в Новом Амстердаме продлилась весь день. Лодки сновали туда-сюда, возя депеши от английского командующего полковника Николлса губернатору Стайвесанту, и наоборот, но что говорилось в этих посланиях, никто не знал, а губернатор помалкивал. Тем временем английские боевые корабли продолжали перекрывать пролив.
На следующий день мы с Боссом и Яном пошли на берег и увидели толпу. Люди указывали в сторону Бруклина, налево от нас. И там отчетливо сверкало оружие английских войск, собиравшихся у переправы. А кто-то указал на горловину пролива, сообщив, что англичане высадили войска еще и западнее, на большом холме, который голландцы называют островом Статен.
Там был мингер Спрингстин.
– В форте у нас сто пятьдесят человек, – сказал он Боссу, – а в городе мы соберем еще двести пятьдесят, способных сражаться. Итого – максимум пятьсот даже с рабами. У английского полковника вдвое больше обученных войск. И еще поговаривают об отрядах английских колонистов на длинном острове.
– В форте есть пушка, – ответил Босс.
– Пороху мало, – говорит тот. – И боеприпасов. Если английские корабли подойдут ближе, они разнесут нас в клочья. – Он взял Босса под руку. – Ходит слух, что они потребовали сдать город, а Стайвесант чтобы не дергался.
Когда мингер Спрингстин отошел, Ян спросил у Босса, не перебьют ли нас англичане.
– Не думаю, сынок, – ответил тот. – Мы куда важнее для них живыми. – Затем рассмеялся. – Но кто их знает!
И пошел толковать с какими-то торговцами.
Дома он сообщил Госпоже, что купцы не желают драться, а та разгневалась и обозвала их трусами.
На следующий день в лодке прибыл губернатор Коннектикута Уинтроп. Я видел его. Маленький смуглый человек. И у него было очередное письмо от полковника Николлса. Он и губернатор Стайвесант отправились на переговоры в таверну. Теперь уже все купцы собрались на берегу, желая узнать, что происходит, и к ним присоединился Босс. Вернувшись, он сообщил, что кое-кто из торговцев выведал у людей губернатора Уинтропа о чрезвычайно легких условиях англичан в случае, если Стайвесант сдаст им город, поэтому, когда Уинтроп отбыл, они потребовали у губернатора Стайвесанта показать английское письмо. Но губернатор Стайвесант не только не показал, но и разорвал его у них на глазах, и купцы рассвирепели. Впрочем, они подобрали клочки и сложили. Так они выяснили, что англичане были готовы позволить им сохранить все голландские обычаи, а также имущество и вообще заниматься ровно тем же, чем прежде, при условии, что губернатор Стайвесант отдаст город и не будет чинить неприятностей. Всем именно этого и хотелось. То есть всем, кроме губернатора Стайвесанта.
Госпожа была целиком и полностью за него.
– Он правильно сделал! – закричала она. – Единственный мужчина среди вас!
И обозвала купцов сворой безродных псов, а потом еще кое-что сказала, чего я не стану повторять.
Тут на улицах завопили: «Англичане идут!» И мы все помчались на берег – и точно: английские военные корабли вошли в гавань и направлялись к нам. Постепенно они обложили город, наставив на нас пушки, и так остались стоять, просто показывая, что они сделают, если захотят.
Ну и наутро все купцы подписались под петицией к губернатору с требованием сдаться. Госпожа спросила у Босса, подпишет ли он, и тот ответил: «Подпишу». Поставил подпись даже родной сын губернатора Стайвесанта, что стало тяжелым ударом для отца. Но Стайвесант не уступал. И мы толпой отправились в форт, где увидели губернатора, в одиночестве стоявшего у пушки на крепостном валу, и ветер трепал его белые волосы, а Босс сказал: «Черт побери! Похоже, он хочет выстрелить сам». Но к нему подошли два пастора и принялись умолять не делать этого, чтобы не погубить всех. И наконец они, будучи людьми Божьими, убедили его спуститься. И город достался англичанам.
На родине англичане так обрадовались победе, что объявили голландцам войну, рассчитывая отхватить еще больше. Но вскоре голландцы отплатили им, прибрав к рукам кое-какие богатые области в тропиках. На следующий год в Лондоне разразилась чума, а после город сгорел в Великом пожаре, а еще через год голландцы доплыли по Темзе до самого Лондона, захватили лучший боевой корабль короля. Англичане же были настолько ослаблены, что ничего не смогли сделать. Поэтому они согласились на мир. Голландцы вернули себе ранее отобранные англичанами тропики в счет торговли рабами и сахаром. А англичане сохранили Манхэттен. Госпожа была недовольна, но Босс не огорчился.
– Мы только пешки в большой игре, Грет, – сказал он.
Когда полковник Николлс стал новым губернатором, он уведомил голландцев, что те вольны уехать, но обещал, что, если останутся, их никогда не заставят воевать с Нидерландами, в чем бы ни заключался конфликт. Полковник переименовал город в Нью-Йорк в честь владевшего им герцога Йоркского, а окрестную территорию назвал Йоркширом. Затем он дал городу мэра и олдерменов по образу и подобию английского города. Но большинство в этом органе всяко осталось за голландскими купцами, а потому полковник Николлс понравился им больше, чем Стайвесант, так как всегда обращался к ним за советом. Николлс был дружелюбным человеком; встречая на улице Госпожу, он всякий раз снимал шляпу. Он также организовал конные бега, которых был большой любитель.
А после того как губернатор Стайвесант побывал в Нидерландах, где объяснился в потере города, и возвратился в свое бувери, полковник Николлс неизменно обращался со стариком предельно почтительно, и они стали закадычными друзьями. Английский губернатор всегда находил время навестить Стайвесанта на ферме. А Госпожа по-прежнему недолюбливала англичан.
– Но я нестану отрицать, что Николлс любезен, – признавала она.
Следующий губернатор был похож на полковника Николлса. Он наладил почтовое сообщение с Бостоном. Себя он тоже не обижал, извлекая немалую прибыль. Зажиточным купцам было все равно, однако голландцы победнее, которых было большинство, спустя какое-то время разочаровались в английской власти из-за постоя войск, причинявших им беспокойство и расходы.
Когда я был мальчишкой, большинство рабов Вест-Индской компании привлекали к строительным работам. Принадлежащие купцам рабы занимались в основном садоводством или погрузкой и разгрузкой лодок на пристани. Некоторых брали на корабли, чтобы усилить команду. Но были и рабыни. Они большей частью стирали и прибирали в доме; впрочем, некоторые служили на кухне. Мужчины часто появлялись на улицах, и по вечерам можно было видеть, как они общаются через ограду с рабынями. Нетрудно догадаться, что следствием этих бесед часто оказывались дети. Но хозяева не возражали, хотя это и шло вразрез с их религией. И как я понимаю, по вполне понятной причине.
Работорговля была очень доходной. Стоимость раба, купленного в ту эпоху в Африке, к Манхэттенской пристани возрастала больше чем в десять раз, а в других местах бывала и выше. Поэтому купец, лишившийся в пути доброй части груза, мог поправить дела продажей рабов. Именно поэтому и старый губернатор Стайвесант, и наш новый правитель герцог Йоркский возлагали столь большие надежды на превращение Манхэттена в крупный невольничий рынок. Действительно, и при губернаторе Стайвесанте, и после Новый Амстердам принимал сотни рабов, иных напрямую из Африки. Большинство рабов оставались в городе, но часть продавали на английские плантации в Виргинии и других краях. Поэтому, если нью-йоркский раб обзаводился детьми, хозяин мог дождаться, пока те подрастут до определенного возраста, и продать их; бывало, что их оставляли и обучали труду, а продавали мать, чтобы та не испортила их чрезмерной заботой.
Таким образом, в городе было полным-полно молодых женщин, мой интерес к ним рос, и к приходу англичан я уже испытывал сильнейшее желание стать в этом смысле мужчиной. И вечно высматривал себе сговорчивую рабыню, способную обогатить меня известным опытом. По воскресеньям, когда Босс и прочие горожане были в церкви, чернокожие выходили на улицы поразвлечься, и мне встречались девушки-рабыни из других частей города. Но с парой-тройкой тех, кого я подцепил, мне так и не удалось побыть толком. Дважды за мной гнались по улице за попытку проникнуть в дом хозяина одной из них, а третью девицу высекли за разговоры со мной. Поэтому я пребывал в некотором затруднении.
Конечно, в городе нашлись бы женщины – порт как-никак, – которые согласились бы на все, лишь бы платили. А у меня было немного денег. Босс то и дело дарил мне монетку, когда бывал мной доволен. Или сдавал меня на день внаем, а после ссыпал мне немного из выручки. И я хранил эти деньги в надежном месте. И вот я подумал, что мне, возможно, придется немного потратиться на леди известного сорта, чтобы стать мужчиной.
Однажды вечером я присоседился к компании каких-то рабов, и они отвели меня по Бауэри-роуд за город, туда, где проживали большинство черных вольноотпущенников.
Мы пришли в деревянный дом, похожий на постоялый двор и бывший больше прочих. Высокий человек, им владевший, дал нам сластей и рому. Там собралось с дюжину чернокожих, рабов в том числе. И мы пробыли там совсем недолго, когда я заметил дремавшего в углу старика в соломенной шляпе – того самого, которого повстречал мальчиком и сказавшего мне, что я могу стать вольным. Я и спросил у высокого человека, владевшего тем домом, кто это такой, а тот ответил: «Мой отец». Мы немного поговорили. Он произвел на меня сильнейшее впечатление. Ему принадлежал дом с небольшим участком земли, были и наемные работники. Он был свободен, как белый человек, и не имел недостатка в деньгах. Его звали Куджо.
Пока мы беседовали с ним и пили ром, я обратил внимание на вошедшую в дом девушку примерно моих лет. Она тихо села в углу, где спал старик, и никому, казалось, не было до нее дела. Но я поглядывал на нее и гадал, замечает ли она. Наконец она повернула голову и посмотрела прямо на меня. И я увидел, что в глазах у нее так и плясали чертики, а улыбка была теплой.
Я уж собрался пойти к ней, но Куджо придержал меня за плечо.
– Не советую ее трогать, – сказал он тихо.
– Почему? Это твоя женщина?
– Нет, – ответил он.
– Ты ее отец?
– Нет, – покачал он головой. – Я ее хозяин. Она моя рабыня.
Сперва я не поверил. Я не знал, что у чернокожего могут быть рабы. И мне показалось странным, что человек, родной отец которого получил вольную, сам держит рабов. Но это было так.
– Ищешь женщину, молодой человек? – спросил Куджо, и я сказал, что да. – У тебя уже была подружка? – (На это я ответил, что нет.) – Подожди здесь, – велел он и вышел.
Вскоре он вернулся с молодой женщиной. Ей было лет двадцать – двадцать пять. Она была почти с меня ростом и неспешной, непринужденной походкой показывала, что лично ей живется неплохо, а остальные пусть как хотят. Она подошла ко мне, села рядом на лавку и спросила, как меня звать. Мы немного поболтали и выпили. Потом она взглянула на Куджо и чуть кивнула.
– Идем-ка со мной, сладенький, – позвала она.
Я и пошел. Куджо улыбнулся мне вслед:
– Все будет хорошо, ты справишься.
И я стал мужчиной той ночью.
В последующие годы я сошелся со многими городскими рабынями. Босс несколько раз сообщал мне о недовольстве одного мингера, рабыня которого родила, – дескать, моя работа. Соседи советовали Боссу отправить меня на ферму. Но он этого не сделал.
Я вечно силился угодить и Боссу, и Госпоже. Но это бывало нелегко, потому что они не всегда ладили.
Бывало, например, что Госпоже не нравились друзья Босса. Сперва она невзлюбила мингера Филипса. Странно, поскольку тот был голландцем, а Госпожа дружила с его женой. Они и не бедные были. Но Госпожа заявила, что мингер Филипс излишне рядится в англичанина и забывает, что он голландец. Впрочем, Босса он вполне устраивал.
Вторая напасть была вот какая.
Босс любил путешествовать по реке. Он постоянно выискивал повод. Иногда брал лодку и вывозил куда-нибудь все семейство. Однажды мы отправились на островок у самой оконечности Манхэттена, который назвали Нат-Айленд, или Ореховый остров; у нас была большая корзина с едой и питьем, и мы провели там весь день. В другой раз заплыли дальше, через бухту, на остров, прозванный Устричным, – Ойстер-Айленд.
В один прекрасный день Босс заявил, что отправляется куда-то на длинный остров и мы с Яном поедем с ним.
Мы отчалили и поплыли по Ист-Ривер. Когда достигли развилки и вступили в восточный канал, вода будто взбесилась, и я перепугался. Даже Ян побледнел, хотя и старался не показывать. Но Босс только рассмеялся и произнес:
– Это Хелл-Гейт, ребята! Не бойтесь.
Мы миновали стремнину, вода успокоилась, и немного погодя Босс обратился ко мне:
– Это пролив, Квош. Вот с этой стороны, – он указал налево, – побережье идет до Коннектикута и Массачусетса. А с этой, – показал он направо, – на сотню миль протянулся Лонг-Айленд. Ну что, теперь доволен?
Еще бы! Я в жизни не видел ничего прекраснее. Синело чистое небо, меня согревало солнце. Повсюду, куда ни глянь, вода была безмятежна, а суша на удивление плавно вырастала из отмелей и камышовых зарослей; над мелкими волнами носились морские птицы. Мне казалось, что я в раю.
Мы плыли несколько часов, пока не достигли деревушки на островной стороне пролива, где был причал и где мы нагрузили лодку товарами, которые Босс намеревался продать в городе. Но не успели закончить, как к нам подошел с инспекцией человек. Он был английским купцом. Вскоре он уже задумчиво рассматривал Босса, а Босс изучал его, и человек спросил:
– Не вам ли я продал в свое время серебряный доллар?
– Полагаю, что мне, – ответил Босс.
И после этого они проговорили полчаса. Я слышал не все, но стоял рядом, когда англичанин сообщил, что пару лет как женился и несказанно рад своему возвращению из Лондона. Мы уже отплывали, и Босс посоветовал ему поселиться в Нью-Йорке, где тот мог достичь немалых высот, и англичанин обещал подумать.
Этого человека звали Мастер. И ему предстояло причинить великие неприятности в том, что касалось Госпожи.
Однажды мне довелось чрезвычайно порадовать Госпожу.
Любой американский колонист отлично знал, что его жизнь зависела от раздоров между нашими заокеанскими правителями. С тех пор как завершился последний спор между голландцами и англичанами, прошел пяток лет, и вот опять началось. Правда, на этот раз причина была скорее делом семейным.
Английский король Карл II был дружен со своим кузеном, французским королем Людовиком XIV, и не забыл трепку, которую ему задали голландцы. А потому, когда Людовик напал на Нидерланды в 1672 году, король Карл выступил на его стороне. Но дела у них не заладились, так как едва французы вторглись в Нидерланды всеми своими полчищами, голландцы открыли дамбы и преградили им путь наводнением. Следующим летом до нас дошла весть о голландских кораблях, которые двигались вдоль побережья, сжигая табачные корабли из Виргинии, принадлежавшие англичанам, и творя всяческие бесчинства. А в конце июля мы увидели, как голландские военные корабли встали на якорь у Стейтен-Айленда.
Так вот, в городе жил тогда молодой джентльмен по имени Лейслер. Немец, по-моему, но он приехал на Манхэттен, женился на богатой голландской вдове и хорошо показал себя в деловом мире. Он был голландцем до мозга костей и этим очень нравился Госпоже. Когда Босс находился в отъезде, Лейслер пришел в дом, и я слышал, как он поделился с ней желанием многих приветить голландцев и разрешить им снова вышвырнуть с Манхэттена англичан, коль им будет угодно.
– Кое-кто из купцов подумывает направить делегацию на Стейтен-Айленд, – сообщил он. – Но меня беспокоит форт. Там есть сорокадюймовая пушка, которая может причинить ущерб голландским кораблям.
Когда Лейслер удалился, Госпожа призадумалась. Вернулся Босс, и она передала ему слова Лейслера. До Босса уже дошли слухи, и он велел всем сидеть дома, а сам опять ушел наводить справки.
Вскоре после его ухода Госпожа позвала меня:
– Квош, у тебя есть молоток?
Ну да, у меня был молоток, в мастерской. Там Госпожа огляделась и увидела большие металлические колья, которыми Босс крепил палатку.
– Их тоже возьми, – сказала она. – Пойдешь со мной.
Мне было страшно после слов Босса, но я не посмел перечить и ей. И мы пошли в форт.
Солнце садилось, но людей собралось полно. Главным стал капитан форта. Он был с солдатами, но пытался организовать добровольцев, большей частью стянувшихся на пятачок под названием Боулинг-Грин перед самым фортом. Госпожа даже не взглянула на капитана. Она просто вошла со мной в форт, кликнув нескольких волонтеров. Нас набралось человек двадцать. Затем Госпожа направилась прямо на огневые позиции и, не успели окружающие понять, что происходит, взяла у меня кол, молоток и начала пробивать в орудии дыру там, куда засыпают порох, чтобы было не выстрелить. Солдаты увидели, подняли крик и попытались помешать, но она не обратила на них никакого внимания и так ударила по этому колу, что тот засел намертво. Законопатить оружие – так это называется.
Солдаты всполошились. Они были плохо обучены. Они побежали к нам, крича добровольцам остановить Госпожу. Но добровольцы, будучи голландцами, как раз доброй воли не проявили. А Госпожа уже взялась за следующее орудие.
Тут один солдат подоспел к Госпоже и замахнулся мушкетом. Мне ничего не оставалось, как только броситься на него, и не успел он ударить, как я сбил его с ног и приложил головой об пол так, что он остался лежать. Но подбежал уже второй, прицелился в меня из большого пистоля и нажал на курок. Тут мне бы и помереть. Но на мое счастье, пистоль был плохо заправлен и не выстрелил. Госпожа обернулась, увидела все это и приказала добровольцам оттеснить солдат, что те и сделали.
Ну и после началась неразбериха: солдаты не знали, как быть, а на помощь Госпоже в форт подтянулись еще волонтеры, и капитан пришел в отчаяние, когда узнал о происходящем. Госпожа знай конопатила орудия, пока не закончились колья. Тогда она отдала добровольцам молоток и велела поживее продолжить.
На следующий день шестьсот человек голландцев заняли открытую возвышенность над стеной. Они вступили в форт, приветствуемые считаными единицами голландцев, и английский капитан был вынужден сдаться. Он ничего не смог сделать.
После этого я оказался в великой милости у Госпожи. Я боялся, что Босс рассердится, ибо ослушался и пошел в форт, но тот через день сказал мне:
– Госпожа говорит, что ты ей жизнь спас.
– Да, сударь, – ответил я.
Он только рассмеялся:
– Наверное, я должен благодарить тебя, – и не тронул меня.
Итак, Нью-Йорк вновь стал голландским. На сей раз его назвали Нью-Оранж. Но это продолжалось всего год. Наши заокеанские хозяева не замедлили заключить новый договор, и нас вернули англичанам, что не обрадовало Госпожу.
Затем какое-то время все было мирно. Манхэттен опять переименовали в Нью-Йорк, но Андрос, новый английский губернатор, говорил по-голландски и помогал купцам, особенно состоятельным. Он засыпал канал, пересекавший город. Госпожа заявила, что он сделал это, дабы истребить память об Амстердаме. Но старая канава воняла, и мне сдается, что причина была в этом. Сверху проложили красивую улицу, названную Брод-стрит.
И в это самое время в Нью-Йорк переехал мистер Мастер, которого мы встретили на Лонг-Айленде. Они с Боссом провернули на пару много дел. Как встарь, Боссу нравился пушной промысел в верховьях реки, но торговля распространилась по побережью, где находились Вест-Индские сахарные плантации, и этим занимался мистер Мастер. Босс иногда путешествовал с ним, равно как и мингер Филипс.
Но Босс сделал вещь, приведшую Госпожу в неистовый восторг. Яну подходила пора жениться, и Босс нашел ему невесту – девушку из приличной голландской семьи. Весьма состоятельную, а звали ее Лизбет Петерсен. Я видел ее в городе, но ни разу не общался с ней до того дня, когда она пожаловала к нам после оглашения помолвки.
– Это Квош, – сказал ей Ян и дружески улыбнулся мне, а юная леди кивнула.
И я был рад, когда мисс Клара добавила:
– Квош жил у нас всю жизнь, Лизбет. Он мой лучший друг.
Тогда юная леди наградила меня сердечной улыбкой, желая показать, что уяснила надобность доброго ко мне отношения.
И мне было очень приятно присутствовать на свадьбе и смотреть, как улыбался пастор, а Босс с Госпожой, премного довольные, стояли под ручку.
В следующем году мне удалось сослужить Боссу службу, которая изменила всю мою жизнь.
В 1675 году индейцы подняли лютое восстание. Его возглавил индейский вождь по имени Метаком, хотя некоторые называли его Королем Филипом. Не знаю, из-за чего начался сыр-бор, но вся индейская горечь из-за потери земель, отобранных белым человеком, в мгновение ока погнала их в Массачусетс и дальние области Коннектикута. Вскоре индейцы и белые убивали друг друга в несметных количествах. И жители Нью-Йорка пришли в ужас.
Причиной было то, что все эти племена говорили по-алгонкински, а потому казалось естественным, что к ним присоединятся индейцы из окрестностей Нью-Йорка. Ряды последних значительно поредели, но их еще было много и на Лонг-Айленде, и в верховьях реки.
Но губернатор Андрос знал, что делать. Он собрал всех этих индейцев и заставил поклясться, что те не будут сражаться, а многих перевез в лагерь поближе к городу, чтобы присматривать за ними. Затем отправился вверх по реке к могаукам и посулил им целую пропасть товаров и припасов на том условии, что они придут и сокрушат нью-йоркских алгонкинов, если те вздумают досаждать. И это сработало – вокруг Манхэттена было тихо.
Однажды Босс взял меня на середину острова Манхэттен, где приказали встать лагерем каким-то индейцам. Он сказал мне, что знает их с незапамятных времен, когда торговал с ними. Те поставили на поляне несколько вигвамов. Хорошее было место, вся трава в землянике. Босс переговорил с индейцами на их языке, и было видно, что те ему рады, но я приметил несколько хворых. Чуть позже Босс подошел и спросил:
– Квош, ты боишься лихорадки?
Город время от времени навещала лихорадка. Я помню, что, когда мне было лет восемнадцать, дело вышло очень скверное, перемерло порядочно детей и стариков. Но меня лихорадка никогда не брала.
– Нет, Босс, – ответил я.
– Добро, – говорит он, – тогда побудь с этими людьми и проследи, чтобы они ни в чем не нуждались. Если не хватит еды или лекарств, то сразу иди в город и докладывай мне.
Вот я и задержался в том месте без малого на месяц. И несколько тамошних семейств тяжело захворало. Одной женщине пришлось особенно худо: она была бледнее остальных, лишилась мужа, а дети лежали при смерти. Но я помог ей снести их на реку, мы окунули и охладили их, а потом я отправился в город за толокном и тому подобным. Наверное, без моей помощи она потеряла бы и детей. Так или иначе, я сказал Боссу, и он меня похвалил.
Но когда все закончилось и я вернулся домой, то Госпожа набросилась на меня, не успел я переступить порог.
– Транжиришь время, индейцев спасаешь! – разошлась она. – А ну-ка, берись за дело и вычисти этот дом – чай, месяц не прибирался!
Я знал, что она была невысокого мнения об индейцах, но я же не виноват в том, что помог им. Босс сказал, чтобы я не тревожился на сей счет, однако она после этого, похоже, напрочь забыла, что я спас ей жизнь, и долго была со мной холодна.
Я же понял: можно всю жизнь прожить с людьми, но так и не разобраться в них.
Но благодарность Босса я заслужил точно. Примерно через месяц он позвал меня в свою рабочую комнату и велел закрыть дверь. Он дымил трубкой, смотрел на меня задумчиво, и я подумал, уж не попал ли я в какую беду.
– Квош, – произнес он негромко спустя минуту, – никто не вечен. Когда-нибудь я умру и вот поэтому поразмыслил, как быть тогда с тобой.
Я решил, что он подумывает отдать меня в услужение своему сыну Яну. Но я промолчал и приготовился почтительно слушать дальше.
– И я собираюсь дать тебе вольную, – заявил он.
Я едва ли поверил своим ушам. Все вольноотпущенники, каких я знал, давно работали на Голландскую Вест-Индскую компанию. Я никогда не слышал, чтобы частные собственники в Нью-Йорке отпускали своих рабов. Поэтому у меня голова пошла кругом, едва он это сказал.
– Спасибо, Босс, – ответил я.
Он пыхнул трубкой.
– Но ты будешь нужен мне, покуда я жив, – добавил он, а я со всей осторожностью взглянул на него так, что его разобрал смех. – Небось прикидываешь теперь, сколько я протяну?
– Нет, Босс, – возразил я, но мы оба знали, что это правда, и он еще пуще развеселился.
– Ну так я пока не спешу помирать, – изрек он. Затем добродушно улыбнулся. – Ждать тебе, Квош, придется, наверное, долго, но я про тебя не забуду.
Похоже было на то, что наступит день, когда моя мечта о воле все-таки сбудется.
А потому я никак не ждал события еще более радостного, которое последовало незамедлительно.
После хлопот с индейцами в Нью-Йорке снова стало тихо. С Барбадоса и из других похожих мест понаехали богатые плантаторы-англичане. Они в основном поселились в больших домах на берегу Ист-Ривер, и некоторые даже не потрудились выучить голландский язык. Но многие проживавшие в городе голландские семьи продолжали ввозить родню, а потому голландских домов было полно, голландская речь сплошь и рядом звучала на улицах, и могло показаться, что у власти по-прежнему находится губернатор Стайвесант.
Мингер Лейслер в эту пору заделался важной птицей и нравился все меньшему числу голландцев. Он часто навещал Госпожу, неизменно вежливый и хорошо одетый, в шляпе с пером. Госпожа была крайне довольна его вниманием, ибо она, хотя и оставалась женщиной видной, приближалась к закату детородного возраста и временами была немного угнетена. Босс, понимавший это, всегда был с ней деликатен и всячески старался ей потрафить.
Увы, мисс Клара вела себя совершенно иначе. Та девчушка, которую я любил, после женитьбы брата превратилась в чудовище. На вид она была той же миловидной златовлаской, которую я знал. Она оставалась добра ко мне и обычно держалась почтительно с отцом, но к матери относилась как сущий дьявол. Если мать просила помочь на кухне или сходить на рынок, она тут же начинала стенать и жаловаться, что вот, мол, какая бестактность: ведь той отлично известно, что она как раз собралась к подруге. Если Госпожа говорила «черное», мисс Клара твердила «белое». Что бы ни стряслось, она всегда возлагала вину на мать до тех пор, пока Госпожа не теряла терпения. Босс выговаривал Кларе и грозил наказать, но вскоре она уже жаловалась снова. В таких случаях я искренне сочувствовал Госпоже.
Однажды у дома появился мистер Мастер с одним из плантаторов-англичан. И они с Боссом разговорились по-английски. Я тоже там был. К тому времени я выучил достаточно английских слов, чтобы понять кое-что из услышанного.
В самом начале их разговора Босс обратился ко мне по-голландски и попросил найти какую-то вещь, что я и сделал. А когда принес, он спросил о чем-то еще, на что я ответил довольно непринужденно и брякнул что-то смешное, и он рассмеялся, а я собрался уйти к себе. Но тут я заметил, что на меня пялится английский плантатор, который затем заметил Боссу, что зря он так любезничает со мной, потому что они хлебнули много горя с чернокожими рабами на плантациях, и обращаться с нами можно только одним путем – иметь оружие да пороть, если мы вдруг дерзим. Я смотрел в пол, притворяясь, будто не понимаю, а Босс со смехом сказал, что непременно это учтет.
Беседовали же они, как выяснилось, о рабах. Потому что мистер Мастер только-только вернулся в Нью-Йорк с грузом рабов, среди которых были индейцы. Вняв жалобам других государств на то, что их граждан выставляют на продажу, губернатор Андрос распорядился продавать на рынке лишь чернокожих – ибо все страны мира сошлись в том, чтобы негры были рабами, – и это явилось неудобством для мистера Мастера.
– Я собираюсь продать этих индейцев тайком, – сказал он. – У меня есть чудная индианочка – не угодно приобрести?
Ну и тут появилась расстроенная Госпожа, так что я догадался, что ей опять досадила мисс Клара. Госпожа иногда прикидывалась, будто не понимает по-английски, но сейчас решила не утруждаться притворством и крикнула:
– Я не потерплю в этом доме вонючих индейцев! – Но потом повернулась к Боссу со словами: – Впрочем, рабыня мне пригодится. Купил бы ты черную!
И Босс был так счастлив ее порадовать, что на другой же день пошел и купил девушку-рабыню. Ее звали Наоми.
К тому времени мне было около тридцати. Наоми была на десять лет моложе, однако не по годам мудра. Она была невысокой, с круглым лицом и пухленькой, мне это нравилось. Поначалу, войдя в чужой дом, она старалась быть незаметной, но мы разговаривали. Дни текли, мы сблизились и поделились друг с дружкой своими историями. Она жила на плантации, но ей повезло работать в доме служанкой. Когда хозяин овдовел и женился вторично, новая жена потребовала, чтобы и все рабы в доме были новые, а старых пусть продадут. Поэтому тот продал ее перекупщику, который отвез ее в Нью-Йорк, где были хорошие цены.
Я сообщил Наоми, что она попала к хорошим хозяевам, и она немного утешилась.
Мы с Наоми поладили легко и быстро. Иногда, когда ей выпадала тяжелая работа, помогал я, а когда уставал сам – помогала она. Однажды я захворал и слег на несколько дней, а она ухаживала за мной. Так что со временем я начал испытывать к Наоми великую страсть за ее доброту.
И начал подумывать взять ее в жены.
Подружки у меня не переводились никогда. Кроме женщин в городе, была еще одна девушка, бывать у которой мне нравилось. Она жила в деревушке на Ист-Ривер сразу же за Хог-Айлендом, и звали ее Вайолет. Летними вечерами, когда Босс говорил мне, что я ему больше не нужен, я ускользал туда. У Вайолет было несколько детей, среди которых могли быть и мои.
Но Наоми была не похожа на всех этих женщин. Мне хотелось взять ее под крыло. Вступить с ней в отношения означало пустить корни, а об этом я еще не задумывался. Поэтому я долго старался оставаться ей другом и не подпускать Наоми слишком близко. Спустя какое-то время я заметил, что она удивлена моим поведением, но не сказала ни слова, а я не стал делиться своими мыслями.
И вот однажды вечером, в середине ее первой зимы, я застал Наоми сидящей в одиночестве и дрожащей. Привыкшая жить в теплых краях, она не ведала нью-йоркских холодов. Я, стало быть, устроился рядом и приобнял ее. А дальше одно к одному, и вот уже скоро мы зажили вместе как муж и жена.
Босс и Госпожа, наверное, знали об этом, но ничего не говорили.
Весной Босс велел мне отправляться с ним на Гудзон. Мне всегда хотелось взглянуть на эту великую реку, и я был рад поехать, хотя это и означало короткую разлуку с Наоми. Обычно Босс отправлялся в путешествие на несколько недель позже, но Клара и Госпожа так собачились, что он, по-моему, был счастлив убраться подальше.
Перед самым отъездом у него состоялся неприятный разговор с Госпожой. Она всегда была недовольна, когда он уходил вверх по реке, а тут еще затеяла обвинять его в поведении Клары. Они закрыли дверь, и я не слышал всего, но, когда мы отправились в путь, Босс был неразговорчив и смотрел под ноги.
Он надел вампумный пояс. Я заметил, что он всегда надевал его, когда отправлялся вверх по реке. Должно быть, достался ему от какого-то индейского вождя.
У нас было четыре гребца, и Босс разрешил мне держать румпель. К тому моменту, как мы проплыли уже час, он снова приободрился. В тот день течение и ветер были против нас, и мы продвигались медленно, но Босса это как будто не волновало. По-моему, он был счастлив вновь очутиться на реке. Манхэттен еще был виден, когда мы вытащили лодку на берег и встали лагерем.
И вот на следующее утро, не успели мы толком отплыть, он смотрит на меня и говорит:
– Насколько я понимаю, Квош, ты взял Наоми в жены. Разве ты не знал, что нужно спросить у меня разрешения?
– Не знаю уж, Босс, жена ли она мне, – ответил я. – Когда женятся – идут в церковь.
Интересно, что он на это скажет?
– У англичан есть для этого особое название, – сообщил он. – По английским законам, которым мы вроде как подчиняемся, коль скоро она живет в твоем доме, как будто вы поженились, она именуется твоей гражданской женой. Так что будь с ней поласковей, – улыбнулся он.
– Вы же не сердитесь на меня, Босс? – спросил я. Он только покачал головой с той же улыбкой. – А Госпожа?
– Не беспокойся, – вздохнул он. – По крайней мере, в этом мы с ней сошлись.
Затем он какое-то время смотрел на реку, и ветер задувал ему в лицо, а я следил за ним, гадая, остался ли он в добром расположении духа. Наконец я решился обратиться к нему:
– Босс, можно спросить?
– Валяй, – отозвался он.
– Тут вот какое дело, Босс, – сказал я. – Вы обмолвились, что когда-нибудь я получу вольную. Но даже если Наоми – моя гражданская жена, ей от этого никакого проку. Она так и останется рабыней. – (Босс не ответил.) – Понимаете, Босс, – продолжил я, – мне все неймется, как подумаю, что у нас будут дети.
Я-то отлично понял закон. И будь он голландский или английский – разницы никакой. Дитя раба принадлежит хозяину. И если хозяин освобождает раба, то ребенок по-прежнему его, если не отпустит особо. Вот каков закон.
Босс все еще молчал, потом он кивнул своим мыслям.
– Ладно, Квош, – сказал он. – Я подумаю об этом, но не сейчас.
И мне стало ясно, что он больше не хочет обсуждать эту тему.
Тем же днем мы сошли на берег недалеко от индейского поселения, и Босс отправился на беседу, а мне приказал ждать в лодке. Его долго не было, а когда он вернулся, то сел в лодку и велел гребцам двигаться вверх по течению. Он вроде как что-то задумал, а потому я помалкивал и занимался румпелем.
Примерно через полчаса, когда мы прошли излучину, он обратился ко мне:
– Помнишь индейских ребятишек, которых ты спас?
– Да, Босс, – ответил я.
– Ну так их мать умерла. Лихорадка.
Я не сильно беспокоился за мать, но спасти детей старался что было мочи, а потому спросил, живы ли они и здоровы.
– Да, – ответил он, – дети живы.
– Это славно, Босс, – сказал я.
Вечером мы разбили лагерь и сели есть у костра: Босс, я и четверо гребцов. Босс всегда был добр с людьми. Его уважали, но он умел посидеть с ними и переброситься шуткой. И даже если думал о чем-то другом, всегда уделял внимание своим работникам.
Босс принес хорошей еды и бочонок пива. Когда мы все съели и чуток охмелели, общество развеселилось, и надо мной стали подшучивать из-за женщин, которые якобы у меня были, а после разговор перешел на женщин вообще. Один человек со смехом признался, что боится Госпожи.
– Не хотел бы я ее рассердить, Босс, – сказал он.
А я, благо знал, что Босс и Госпожа были на ножах, подумал, что лучше бы он этого не говорил. И еще я заметил тень, пробежавшую по лицу Босса. Но тот лишь улыбнулся и произнес:
– Я предпочитаю вообще не сердить женщин.
На том и сошлись. Но вскоре он сказал:
– Ну что ж, по мне, так самое время на боковую.
И не прошло много времени, как все задремали, и я тоже лег.
Но Босс не спал. Он сидел у огня и в крайней задумчивости взирал на реку. Я помалкивал, так как решил, что он размышляет о грубых словах, которые бросил Госпоже.
Он просидел долго. Костер догорал. Над рекой стояли яркие звезды, но пробегали и тучки; чуть погодя задул ветерок и начал шуршать в деревьях – еле слышно, подобно шепоту. Шорох был мирный, как колыбельная. Прислушиваясь к нему, я начал засыпать. Но Босс не собирался ложиться.
И постепенно до меня дошло, что неплохо будет отвлечь его от дум – авось, заснет, а потому сказал:
– Прислушайтесь к ветру, Босс.
– О, да ты не спишь?
– Авось, это поможет вам заснуть, Босс.
– Может быть, Квош, – ответил он.
– Приятнейший ветерок, Босс, – продолжил я. – Он похож на голос в соснах. Вы разберете, если прислушаетесь.
Ну и он ничего не сказал. Но чуть позднее я увидел, как он опустил голову – может, и правда слушал. Какое-то время Босс не шевелился, и я решил, что он уснул. Но он затем медленно встал и глянул на меня. А я притворился, что дрыхну.
Тогда он отошел и побрел во тьме вдоль реки.
Я пролежал долго, дожидаясь его возвращения, но он не приходил. И понемногу я начал беспокоиться, не стряслось ли беды. В лесах было полно медведей, хотя Босс, надо думать, закричал бы, если бы на него напал зверь. Но затем, когда он так и не появился, я встал и пошел за ним по берегу. Я двигался очень осторожно, не издавая ни звука. Но Босса нигде не было видно. Я не хотел его звать и просто шел дальше. И одолел с полмили, когда увидел его.
Босс сидел под звездами у воды на маленьком пятачке земли, поросшем травой. Он сгорбился, подтянул колени и поник плечами. И всхлипывал. Он сотрясался всем телом и чуть не задыхался. Я никогда не видел, чтобы мужчина так плакал. И я боялся подойти, но и бросать его здесь не хотел. Поэтому я остался там, где стоял, а он все рыдал, как будто у него разрывалось сердце. Я пробыл там долго, и ветер усилился, но Босс ничего не замечал. А потом ветер стих, и под звездным небом воцарилась великая тишь. И Босс немного успокоился. А я улизнул, не желая, чтобы он меня застукал.
Вернувшись к костру, я попытался заснуть, но не сумел и прислушивался, не зазвучат ли его шаги. Босс вернулся перед самым рассветом.
Шли дни, и мы плыли по этой самой великой реке Гудзон, пока не достигли больших поселений могауков с деревянными домами и частоколами. И Босс купил там целую кучу мехов. А когда мы вернулись и я прибежал к Наоми, та наградила меня лукавой улыбкой. Потом сказала, что ждет ребенка, и я возликовал. А после мне пришло в голову, что если родится мальчик, то я назову его Гудзоном в честь недавнего путешествия.
Но Наоми сообщила еще, что Госпожа и мисс Клара все утро ругались и мисс Клара опрометью выскочила из дому.
– Госпожа сильно не в духе, – сказала Наоми.