Загадка для благородной девицы Логинова Анастасия

Глава третья

Спальня Максима Петровича утопала в полутьме. Окна были закрыты наглухо, слабый свет давали только несколько тускло чадящих свечей у изголовья кровати. Пахло застоявшимся воздухом, плавленым воском и, кажется, какимито травами.

– Лизонька, ты? – хрипло спросил Эйвазов и попытался приподняться.

– Нет, это Лиди, подруга Натали, – ответила я порусски, медленно и с трудом подбирая слова.

– Ах, Лидия, здравствуйтездравствуйте. Подойдите ближе, я хочу посмотреть на вас.

Я покорно подошла к кровати, хотя и несколько робела. Я не любила, когда меня рассматривали вот так и, разумеется, делали какието выводы, исходя только из моей внешности. Про себя я знала, что особенной красотой не отличаюсь: среднего роста, достаточно стройна, с легкой походкой и ровной осанкой. Волосы у меня темные и густые, которые я обычно собирала в строгий узел на затылке. Черты лица самые обыкновенные, ничем не примечательные. Четко очерченные брови и синие холодные глаза. Да, мне часто говорят, что глаза у меня очень красивы, но, право, я достаточно пожила, чтобы знать: когда во внешности девушки не видят ничего примечательного, то хвалят глаза.

– Вы очень красивая молодая барышня, – сказал Максим Петрович и жестом пригласил меня сесть в кресло подле него, а потом добавил: – Настоящая русская красавица.

Мне стоило усилий, чтобы не показать, как слова «русская красавица» меня задели. Неужели месье Эйвазов не знает, что я француженка?

Но, опустившись на краешек кресла, я ответила ему лишь сдержанной улыбкой: не в том состоянии нынче Максим Петрович, чтобы пускаться в споры и нудные объяснения.

С медициной я, конечно, знакома мало, но все же коекакие выводы о его здоровье сделать смогла. Некоторое время назад Натали вбила себе в голову, что хочет стать сестрой милосердия и будет по воскресеньям помогать в госпитале. Разумеется, подбила на эту авантюру и меня. Сперва Ольга Александровна была в шоке от ее затеи, как, впрочем, и большинство наших подруг, а две девочки из соседнего дортуара даже демонстративно перестали с нами разговаривать. Но Ольга Александровна все же уступила, взяв с меня слово, что я ни на шаг не отпущу Натали от себя. Сама Натали, правда, в скором времени поубавила пыл: слишком тяжелой была эта работа. Мне же «повезло» обладать выносливостью и стойкостью, так что я посещала госпиталь по воскресеньям вплоть до наших с Натали vacances4.

Так что сейчас, глядя на иссушенное, с запавшими глазами лицо Максима Петровича, я не разделяла радости Натали – жизнь едва теплилась в нем. Увы, осталось недолго…

– У вас очень сильный акцент, верно, вы недавно приехали? – спросил Максим Петрович, все же пытаясь сесть в постели. А я поспешила поправить подушки, чтобы ему было удобнее.

– Нет, месье, – улыбнулась я, – я француженка по рождению, но в России живу уже девять лет.

– И что же – за это время не овладели русским? – Он изумился и хмыкнул: – Верно, в Смольном только и делают, что дрессируют девиц говорить пофранцузски.

Я снова выдавила скупую улыбку и отвела глаза.

Сказать по правде, в Смольном русская словесность была и остается одним из основных предметов. Мы изучали ее еще в младших классах, но мне отчегото этот язык никогда не давался: слишком грубый, в отличие от изящного французского, и просто до невозможности сложный! Я до сих пор не могу взять в толк, для чего русским столько падежей и такое невообразимое количество суффиксов? Право, их язык такой же непонятный, как и они сами.

А еще я боялась изучать русскую словесность в достаточной мере. Мне казалось всегда, что если я начну отдавать предпочтение какомуто другому языку, кроме французского, то предам свою родину. А родиной моей была и остается Франция, что бы там ни говорили Ольга Александровна или Платон Алексеевич.

– И как вам нравится в России, Лидия? – услышала я вопрос Максима Петровича.

Я пожала плечами:

– Здесь замечательные люди. Только немного странные… я не всегда понимаю их. И дело не только в языке. У вас странное… как это порусски? Ideologie5. Вам ничем не угодишь. Покойный царь Александр Николаевич был замечательным человеком… я знаю точно, потому что Смольный принимал его в тысяча восемьсот семьдесят девятом году, мне тогда было тринадцать. Я помню, какой это был красивый, умный и благородный человек. В конце концов, он совершил столько блага для русского народа – реформы, которые по новаторству своему могут сравниться разве что с реформами Петра Первого! Говорят, что он даже задумал проект конституции, который новый царь, конечно же, ни за что теперь не реализует. И чем же русский народ отплатил ему? Этим варварством, совершенным первого марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года?! Это непоследовательно, глупо и… подло.

Наверное, я слишком разоткровенничалась – Максим Петрович немигающим взглядом смотрел мне в глаза и ухмылялся уголком рта. Когда я замолчала, чтобы перевести дыхание, он отвел взгляд, хмыкнул и произнес немного свысока:

– Вы не передергивайт, Лидия. Крестьяне – русский народ – только посмеиваются над этими барышнями да мальчонками с книжками, которые ходят к ним, отрывают от работы и толкуют про высокие материи и непонятную свободу. Не народ убил императора, а эти выходцы из «Народной воли» или как их там… Которые, кстати, сплошь дворяне по рождению. И их даже можно понять: готовилито их с детства для совершенно другой жизни, а на выходе из гимназий оказалось, что маменьки да папеньки разорились и содержать их впредь некому. Хочешь достойно жить – иди работать. А работатьто они не умеют: лишь теории строят да критикуют власть. Зато в них полно злости на того самого царя, который своими «новаторскими реформами» разрушил их планы на счастливую беззаботную жизнь. Несчастные люди.

– Вы что же, жалеете этих revolutionnaires?6 Вы, может быть, не против, чтобы они пришли к власти?!

Признаться, я была изумлена: подобные мысли иной раз приходилось слышать от молодежи, но чтобы человек в возрасте Максима Петровича поддавался этим неразумным идеям…

А тот неожиданно рассмеялся – правда, смех тут же перешел в надрывный кашель, и мне пришлось вставать за водой.

– Вы смотрите на меня сейчас, Лидия, как агент сыскной полиции, ейбогу!.. – продолжил Максим Петрович, успокоив кашель. – Эти, как вы выразились, revolutionnaires никогда не придут к власти. Потому что они, теоретики и террористы, умеют только уничтожать. Они сметут когданибудь привычный нам уклад жизни, Лидия, можете даже не сомневаться. А кто на этих обломках сумеет взять власть в свои руки – один Бог ведает. Ято до этого не доживу, но мне горько, что вы и Наташа увидите это воочию.

На некоторое время в комнате повисло молчание. Мне отчаянно не хотелось верить в пророчество Максима Петровича: я покинула Францию в тысяча восемьсот семьдесят четвертом, а все мое детство прошло в условиях Третьей Французской республики – страшное революционное время. Я не чувствовала себя русской, но мне не хотелось бы, чтобы Российская империя пережила нечто похожее на судьбу моей несчастной Франции.

– Что это мы с вами о политике все, – снова рассмеялся Максим Петрович, видимо, уловив мою меланхолию. – Расскажите лучше о себе. Наташенька мне о вас все уши прожужжала. Вы имеете большое влияние на мою единственную дочь, так что я хочу знать о вас как можно больше.

Максим Петрович говорил в тоне, не терпящем возражений, но почемуто в отличие от его сестры мне с ним разговаривать было приятно и легко. Я и сама не заметила, как рассказала ему все то, чего не говорила еще никому. Даже сама пыталась это забыть – слишком больно.

…Свое детство я помню отчетливо, словно сценки из него происходили вчера. Я держусь за эти воспоминания, потому что это все, что у меня осталось.

Я родилась в последних числах октября тысяча восемьсот шестьдесят пятого в Париже. В годы, когда Вторая империя7 переживала худшие свои времена. Моя мама, Софи Клермон, урожденная, как твердят все вокруг, Софья Тальянова, с пеленок пыталась учить меня русскому языку. По словам Платона Алексеевича и Ольги Александровны, это неопровержимое доказательство ее истинного происхождения. А мне же в этом видится лишь намек на то, что мама пыталась подстраховаться на тот случай, если нам пришлось бы покинуть Францию. Вторая империя, как я уже говорила, была крайне ослаблена в те годы, зато Российская продолжала оставаться сильным и стабильным государством, с которым не может не считаться мир и где всегда можно найти приют в случае чего. Хотя не исключаю, что у мамы могли быть и другие причины обучать меня русскому языку и традициям.

Впрочем, этот сложнейший язык мне так и не дался.

Батюшка, Габриэль Клермон, работал в департаменте транспорта, и по долгу службы ему приходилось много разъезжать. Соответственно, и нам с мамой тоже. Родители очень любили друг друга, в этой атмосфере любви, взаимного уважения и искренности я росла. Оттого тяжелее мне было все потерять.

Быть может, именно потому я в свои восемнадцать все еще ни в кого не влюблена, что ищу мужчину, который так же будет смотреть на меня, как отец смотрел на маму. Пока что ни одного такого мне не встречалось. Это при том, что большинство моих подруг тайком влюблены – кто в своих кузенов, кто в друзей детства, кто и вовсе в тех редких мужчин, которых нам, институткам, удается увидеть. Даже Натали. Сперва она романтизировала образ одного своего детского друга, князя Миши, как она его звала; потом была влюблена в учителя истории, но, право, он так статен и хорош собою, что в него влюблена добрая половина моих подруг и даже молодых учительниц. Потом был брат Китти Явлонской, что навещал нас на Рождество. Если я ничего не упустила, то он занимал мысли Натали и по сей день…

Разумеется, эти влюбленности были детскими увлечениями, выражавшимися лишь в писании романтических стихов да невинных перешептываниях с подругами. Ничего предосудительного я в этом не видела, хотя не рассказала бы о них папеньке Натали даже под пытками.

Тот страшный вечер, когда отцу принесли письмо, я помню до сих пор в мельчайших деталях.

– Что теперь будет?! Надобно ехать немедленно! – Мама сжимала виски и металась по комнате.

Я в это время должна была спать, но, разбуженная приходом посыльного, стояла у приоткрытой двери в гостиную и слушала. Мне было девять.

– Собирай в дорогу Лиди, мы уезжаем, – сказал отец, и я, поняв, что сейчас за мной придут, опрометью бросилась в детскую. Залезла под одеяло и сделала вид, что давно сплю.

Маменька, одевая меня, не скрывала волнения. Мы взяли только самые необходимые вещи, почти налегке бежали несколько кварталов пешком, не беря коляски. Мне было холодно, страшно, и я ужасно устала, едва поспевая за взрослыми. Но не хныкала, понимая, что случилось нечто очень серьезное.

Лишь через полчаса быстрой ходьбы отец остановил экипаж. Потом, через несколько кварталов, мы вышли и сели в другой. И сменили таким образом еще три или четыре коляски.

В последней мы пробыли очень долго: я уснула, положив голову на мамины колени и чувствуя ее ласковые руки на своих волосах. Помню, уже рассвело, когда меня всетаки разбудили – спешно и на этот раз неласково. В ту ночь резко похолодало, и мама меня, еще сонную, наскоро укутывала в пуховую шаль. У ворота сцепила ее края собственной брошью с большим круглым янтарем. А я смотрела, как снег за окном экипажа крупными белыми хлопьями валит на мостовую, и слушала твердый, решительный шепот отца:

– Нет, Софи! Ты поедешь с ней – мы не можем так рисковать!

– Ни за что не брошу тебя! – столь же твердо ответила мама.

Я смотрела на снег, и мне было необыкновенно страшно. Как оказалось, это не дурной сон и ничего не кончилось.

– Мама… – позвала я.

– Я здесь, моя хорошая, – отвлеклась она от беседы с отцом и, запрокинув мою голову, поцеловала в лоб.

– Идите, идите скорее! – заторопил нас отец и буквально вытолкал наружу.

Я помню, как он дотронулся на прощание до моего лица, и помню, сколько тоски было тогда в его глазах.

Потом мы с мамой, держась за руки, бежали по запорошенной снегом мостовой к другой коляске. Едва забрались внутрь, она тронулась.

– Это мадемуазель Трюшон, – сдержанно представила мне мама молодую и очень некрасивую женщину. – Она позаботится о тебе, дорогая.

Мама беззвучно плакала – она то льнула ко мне, то оглядывалась через стекло на уезжающий в противоположном направлении экипаж, где остался папа. Я крепко держала ее за руки, потому что понимала, что она хочет сделать. Понимала и вся дрожала от неизвестности и страха.

Наконец она не выдержала.

– Нет! – закричала мама кучеру. – Стойте, я хочу сойти!

Кучер не останавливал, но мама, открыв дверцу, на ходу выпрыгнула из кареты. Путаясь в юбках и падая, она подымалась и вновь бежала за отцом. Та, другая коляска, все же остановилась, папа выскочил и заключил маму в объятья.

Мои родители, крепко обнимающие друг друга на запорошенной снегом дороге близ Парижа, – это последнее, чт я помню о них. Точнее, последнее, что должна бы помнить.

Я тоже желала спрыгнуть и побежать к ним, но мадемуазель Трюшон крепко держала меня, не давая этого сделать, называла деточкой и лгала, что все будет хорошо.

Мы приехали в какойто дом, где я плакала и билась в истерике. Пришел человек с медицинским чемоданчиком и хотел сделать мне укол – но дергалась я столь отчаянно, что у него ничего не вышло. Тогда он развел в стакане пару какихто таблеток и велел выпить: мадемуазель Трюшон больно зажимала мне нос и не давала дышать, покуда я не проглотила. Потом я забылась тяжелым муторным сном.

Не помню, сколько дней я провела в комнате с вечно запертыми дверьми, черными сухими деревьями за окном и дорогими игрушками, к которым я не прикасалась. Мне казалось, что я находилась в этой комнате целую вечность, что успела в ней повзрослеть и состариться. Я до сих пор в малейших деталях помню обстановку той комнаты, и иногда она снится мне в кошмарах.

Первое время меня навещала только мадемуазель Трюшон, которая неожиданно заговорила порусски. Она въедливо смотрела мне в глаза, цепко держала мой подбородок в своих пальцах и заставляла рассказывать, кто навещал отца в последние дни перед этим кошмаром. Я же отвечала только:

– Je ne vous comprends pas! Je ne connais pas cette langue!8

Она ужасно злилась, становилась еще некрасивее и начинала спрашивать пофранцузски – тогда я рассказывала ей, что помнила.

Потом вместе с мадемуазель Трюшон меня начал навещать мужчина с аккуратно остриженной бородкой, который говорил со мною только пофранцузски, хотел казаться ласковым и предупредительным. Думая, что я не слышу, он перебрасывался с mlle Трюшон фразами на русском, в котором не было и намека на французский акцент. Из этих фраз я поняла, что я бесполезна, крайне их обременяю и они не знают, что делать со мной.

Этот мужчина тоже задавал вопросы, даже больше, чем мадемуазель Трюшон. И еще он показывал мне портреты мужчин и женщин, выполненные в карандаше. Спрашивал, узнаю ли я когото.

Спустя время меня все же выпустили из этой адской комнаты и повезли по дорогам Франции в безликой казенной карете, пока не остановились у маленькой придорожной гостиницы. Мы с родителями часто останавливались в таких.

Но эта была иная. Она была огорожена военными, тудасюда сновали люди, и никто не обращал внимания на маленькую девочку, покинувшую коляску, в которой ее сюда привезли, и беспрепятственно вошедшую в гостиницу. Все были очень заняты своими делами, суетились, и ничто не помешало мне подняться по лестнице, подойти к дверям номера, где скопилось больше всего людей, и заглянуть внутрь.

Все, что я увидела, – подол темнофиолетовой юбки лежащей на полу женщины. Это была юбка моей мамы, я сама помогала пришивать кружева к ней.

– Откуда здесь ребенок?! Уберите девочку! – вскричал ктото, прежде чем я успела сделать еще один шаг.

В тот же момент меня подхватил на руки мужчина в штатском, прижал мою голову к своему плечу и почти бегом вынес на улицу. Этим мужчиной, как я узнала позже, был Платон Алексеевич. Я не плакала с тех пор и не спрашивала ни у кого, что случилось. Но и не ждала больше никогда, что родители приедут ко мне или хотя бы напишут.

– Бедное дитя. – Максим Петрович погладил мою руку сухой старческой ладонью. – Платон Алексеевич… знакомое имя. Уж не о графе ли Шувалове вы говорите?

– Я не знаю, он никогда не называл свою фамилию. – Я все еще была мыслями там, в своем детстве, поэтому не сразу поняла суть вопроса месье Эйвазова.

А когда поняла, вскинула глаза на Максима Петровича: взгляд его сейчас не был похожим на взгляд умирающего больного старика. Он был настороженным, с хищным прищуром и очень жестким. Будто Максим Петрович ждал от меня какойто опасности.

– Вот оно как… – Он опомнился и быстро отвел глаза. – Чтото устал я, позовите Лизоньку, будьте добры.

Я поднялась с робкой надеждой, что этот человек знает о моем попечителе чтото такое, чего не знаю я. И, так и не решив для себя, стоит ли спрашивать, вышла за дверь.

Простившись с Максимом Петровичем, я передала первой же попавшейся горничной его пожелание видеть жену и спешно направилась в комнату Натали – мне необходимо было сейчас поговорить с самым близким моим человеком и отвлечься от дурных мыслей. Однако подругу я нашла только в мужском крыле дома, ее голос доносился из спальни, принадлежавшей Василию Максимовичу. Дверь была распахнута, а внутри я увидела Васю, Натали и горничную Дашу, которые дружно склонились над младенцем и с улыбками на лицах чтото обсуждали.

– Лиди! – вскрикнула, увидев меня, подруга. – Поди к нам скорее!

Глаза ее светились счастьем – ни много ни мало. Я ее восторга, увы, не разделяла.

– Я зашла сказать, что собираюсь прогуляться по окрестностям. Ты не хочешь составить мне компанию? – спросила я, все же надеясь, что Натали догадается, что очень нужна мне сейчас.

– Нетнет, милая, – она уже и не глядела на меня, снова отвернувшись к ребенку, – погуляй одна, а я, быть может, пройдусь с тобою вечером.

В этот момент я впервые пожалела, что приехала сюда. Натали зря переживала, она отлично вписалась в свою семью. А вот что здесь делаю я – совершенно непонятно. Я кивнула ей в ответ и отошла от двери.

Уже когда я подходила к воротам усадьбы, меня окликнули – это оказался Вася.

– Лидия Гавриловна! – запыхавшись, догнал он меня. – Дозвольте мне проводить вас, мне тоже вздумалось прогуляться. Вы не против?

Я сдержанно улыбнулась, сторонясь так, чтобы на узкой тропинке смог идти и он, но не удержалась и сказала:

– С удовольствием дозволю, Василий Максимович, но только при условии, что вы станете звать меня впредь просто Лиди. Как я и представилась вам в день нашего знакомства.

Он сконфузился, ниже наклоняя голову, и поспешил оправдаться:

– Не подумайте, бога ради, что я специально – вы заметили, должно быть, что я крайне неловко веду себя с новыми знакомыми.

Право, не заметить это было сложно, я улыбнулась, но ничего не сказала.

Какоето время мы шли молча, и я разглядывала окрестности. Под ногами была едва намечена извилистая тропинка с желтеющими в ней одуванчиками. Левее стелилась чуть более широкая проселочная дорога, за которой вдалеке чернело распаханное поле; справа же высились сосны, распаренные под майским солнцем и источающие острый аромат хвои…

– Лиди, позвольте мне объяснить, чтобы впредь между нами не было недомолвок, – заговорил, выдергивая меня из собственных мыслей, Вася. – По поводу той неприятной сцены за завтраком… когда моя тетушка прочила меня к вам в женихи. Я хочу, чтобы вы знали: ребенок Даши – это и мой ребенок.

Признаться, это не стало для меня большой новостью: после сцены с младенцем в его спальне трудно было найти другое объяснение.

– Разумеется, наши отношения раздражают всех в доме, – продолжал Вася, ужасно смущаясь, – а больше всего мою тетку и отца. С самого рождения Митеньки мы с отцом ссоримся беспрестанно, он крайне мною недоволен… Лишь его болезнь несколько нас примирила, и то потому только, что у него больше нет сил на меня гневаться. Я знаю, отец хотел для меня другой судьбы, но, увы, у меня нет ни его деловой хватки, ни харизмы моего кузена…

– Василий Максимович, – прервала его я, – не понимаю, для чего вы мне это рассказываете? Уж не думаете ли вы, что я питаю в отношении вас какието надежды?

Мне действительно было крайне неловко все это слушать, я бы с удовольствием переменила тему. Заметив мое волнение, Вася опомнился:

– Разумеется, нет! Лидия Гавриловна, то есть Лиди… простите меня, если я вас чемто обидел, у меня и в мыслях не было… – Он окончательно запутался и сник. – Вы, наверное, крайне удивлены, что у такой великолепной и образованной барышни, как Наташа, такой неотесанный братец?

Это уже был прямой вопрос – следовало чтото отвечать.

– Я даже не знаю значения слова «неотесанный»! – только и отозвалась я с улыбкой.

Вася улыбнулся в ответ, но пояснять не стал. Вместо того сказал:

– Объяснение тому очень простое: матушка Наташи была дворянского происхождения, а я сын от предыдущего брака отца.

– Вот как? – вырвалось у меня. – Натали никогда не говорила, что у вас разные матери.

– Наташа не придает этому значения, но, увы, это так. Моя матушка была очень простой девушкой из самой обыкновенной семьи, разве что не из крестьян. Однако после ее смерти отец тосковал, он вовсе не желал больше жениться, а все силы отдавал тому, чтобы сколотить состояние. У него это вышло, как видите, – усмехнулся Вася. – Разумеется, местные сводни не могли оставить в покое такого богатого и довольно молодого еще мужчину – тогдато за него и просватали матушку Наташи, девушку из разорившегося дворянского рода. Я помню, что отец очень нежен был с нею, обещал, что она ни в чем не будет знать нужды. Именно тогда он и купил на торгах эту усадьбу, а родившуюся мою сестренку и вовсе боготворил. Наташа росла замечательным ребенком – такая озорная, ласковая, непосредственная…

Вася заулыбался, гордясь сестрой.

– Матушка Наташи тоже была очень доброй и ласковой. Меня она почитала родным сыном, а я, разумеется, отвечал ей тем же. Но она, к сожалению, никогда не отличалась крепким здоровьем и, когда Наташе было лет шесть, умерла после тяжелой простуды. Отец снова стал сам не свой, снова начал пропадать на заводе. Мы с Наташей, бывало, по полгода его не видели. А потом, как гром среди ясного неба, он женился… на этой Лизе. Даже непонятно, где он ее нашел – девица без роду, без племени. Будто околдовала она его! Я знаю, она умеет казаться милой, когда это ей нужно. Она и вас, должно быть, уже успела очаровать, раз вы молчите…

– Лизавета Тихоновна мне показалась очень любезной женщиной, – осторожно ответила я.

– Вотвот! Мне она тоже такой сперва показалась. А теперь я только об одном молюсь, как бы она не сгубила отца.

При этих словах я вскинула вопросительный взгляд на Васю – тот хмурился и смотрел перед собой.

Мы снова шли молча, только теперь я уже не могла любоваться окрестностями – слишком серьезным было то, что сказал Василий Максимович.

– Куда мы идем? – спросила я не в силах молчать.

Вася поднял на меня взгляд, как будто удивившись такому вопросу:

– В деревню, конечно. Эта дорога ведет только в Малую Масловку, я думал, вы знаете. А ежели тотчас свернуть и пойти полем, – со знанием дела начал объяснять он, – то выйдем на дорогу к Большой Масловке – большое село, ярмарки то и дело устраивают.

– Наверное, не стоило забредать так далеко от дома… – Я даже остановилась и с тревогой оглянулась назад.

– Если вы хотите, мы немедленно вернемся, но, право, я думаю, вам понравится в деревне. Пойдемте, вы не пожалеете!

Вася говорил с таким энтузиазмом, что заразил интересом и меня. Я еще раз оглянулась и все же поддалась на уговоры: мои подруги из Смольного наверняка ведь станут спрашивать, как мне понравилась русская деревня, а я даже не смогу ничего ответить, если вернусь сейчас в усадьбу.

Лишь напоследок успела подумать, что о своей вылазке я наверняка пожалею…

Глава четвертая

Ну, что сказать, русская деревня оказалась вовсе не такой, как на картинах Суходольского, например. Хотя и у него она изображена довольно неприглядной, но в реальности все оказалось даже хуже. Серые покосившиеся домишки из плохо оструганных бревен, крытые где соломой, а где и вовсе сухими ветками. Улицы как таковой не было, дома стояли в хаотичном порядке – какието окружены подобием забора, какието нет. Посреди, меж домами, разлита лужа, больше напоминающая небольшой пруд, в которой барахтались грязные и чахлые утки. Эту лужу по краю, стараясь не намочить босые ноги, обходила молодая женщина, кажется, беременная, и морщилась от бьющего в лицо солнца. Сильно завалившись на бок, в руке она несла ведро, полное воды.

– Малая Масловкато небольшая деревня, – как будто извиняясь, пояснил Вася, – вот Большая побогаче будет. Здравствуй, красавица! – вдруг задорно окликнул Вася женщину с ведром.

Та увидела его, заулыбалась смущенно и поправила свободной рукой платок:

– Скажете тоже, барин, «красавица»…

Вася, по кочкам перепрыгивая лужу, подал руку ей, вконец смутившейся, и помог перейти.

– Куда путь держишь, милая? – снова спросил он.

– Так у колодца была, набрала воды вон, теперича домой иду. Мойто в поле, надо обед ему сготовить да отнести…

– А, ну да, в поле ведь все, – расстроился Вася и потерял к беседе интерес. – Вечером сюда нужно идти, вечером здесь гораздо веселее. Ну, идииди, милая, – отпустил он женщину. Та, как была с ведром, низко, до земли, поклонилась и продолжила путь.

– Да, вечером нужно приходить… – еще раз вздохнул Вася и вдруг замер прислушиваясь. – Никак балалайка гдето играет?

– Да, гдето играют… – согласилась я.

Я слышала, что балалайка – это такой диковинный музыкальный инструмент, исконно народный. Никогда прежде не видела ее и не слышала, потому мигом меня разобрало любопытство. Не задумываясь, подобрала юбку и поспешила за Васей меж крестьянскими домами.

Вскоре мы вышли на лесную опушку за деревней, где звуки были слышны гораздо отчетливей. Издали я разглядела трех парней, один из которых и играл на инструменте незатейливую и бодрую мелодию, а три девицы – совсем еще девочки, я бы сказала, – смеялись от души и глядели на четвертую, рыжую, которая звонко и лихо, будто артистка в театре, распевала под эту мелодию не менее бодрое:

Мой миленок как теленок,

Только разница одна:

Мой миленок пьет из кружки,

А теленок из ведра.

Взрыв хохота девиц, свист парней и всеобщее улюлюканье. Повидимому, это и есть то, что называется chanson russe9. Рыжая девчонка – совсем молоденькая, но уже статная и фигуристая, лихо отплясывала, уперев руки в бока, – она и впрямь была хороша, я даже залюбовалась.

Вася вместе со мной молча прослушал с десяток куплетов, после чего пошел к компании – шагая вальяжно, побарски и размеренно хлопая в ладоши. Музыкант его заметил, резко прекратил играть, склонил голову. Да и прочие, обомлев, застыли с опущенными лицами. Только рыжей девчонке все нипочем: глядела на барина смело и, пожалуй, даже нахально.

– Опять ты, Настасья, в этой компании куролесишь! – покачал головою Вася, впрочем, едва ли он в самом деле сердился. – Почему не дома, почему матери не помогаешь?

– А вы, барин, мне не указывайте, вы мне не муж!

Девицы, ее подружки, прыснули со смеху и начали толкать девчонку в бок, а та не обращала внимания.

– Ох, и остра ты на язык, Настасья. Твои таланты бы да в мирное русло… – Вася повернулся к музыканту: – Что играть прекратил, Стенька? Неужто мешаю?

– Никак нет, барин! Мы вам завсегда рады! – разулыбался тот, снова начиная играть.

Через полминуты хохот, свист и пляски продолжились. По всему было видно, что Васю в этой компании хорошо знают. Я уж хотела было упрекнуть Васю (в мыслях, разумеется) за то, что, совратив уже эту несчастную горничную, он заигрывает еще и с молоденькими крестьянками – да только Вася не заигрывал. Ни с кем более не заговорив, он встал в сторонке и принялся набивать трубку, лишь ухмыляясь бойким частушкам Настасьи. Как будто ему просто доставляло удовольствие наблюдать за искренним весельем местной молодежи.

Да и мне было любопытно смотреть да слушать. Право, после того холода, что царил в доме Эйвазовых, здесь я буквально отогревалась душой. Так что Васю я даже понимала.

Я стояла, обняв рукой ствол березы, и куталась в шаль, пытаясь осмыслить текст частушек. Увы, но иронию в текстах и даже общий смысл уловить мне удавалось лишь изредка – русский очень мудреный язык. Но все равно я не могла отвести глаз от этой девчонки и ее живого, подвижного танца – столько в нем было лихости и задора.

Сперва я глядела только на рыжую Настасью, но потом решила рассмотреть остальных. И даже ахнула, когда узнала в одном из парней утреннего своего знакомца – цыгана, что вел себя столь нахально в сиреневом саду.

Он смеялся громче всех, подхватил наруки одну из девчонок, которая тут же довольно завизжала, и кружил ее. Кажется, сей цыган пользовался популярностью у местных девушек, и я их вполне понимала. Высокий, широкоплечий, с черными блестящими глазами – а главное, во всей его фигуре, в каждом движении, в каждом звуке голоса и взгляде чувствуется огромная сила – не только физическая, но и внутренняя. Как будто он способен на все. А это, надо признать, завораживало.

Мне он показался эдакой мужской копией Настасьи, и я с улыбкой наблюдала за ним какоето время. Покуда он меня не заметил. Тотчас отпустил девчонку и, широко улыбаясь, направился ко мне, словно мы старые друзья.

Скрестил на груди руки и прищурился, оценивая меня с головы до ног. А потом изрек:

– Красивая вы, барышня.

Право, на светское обхождение я и не рассчитывала, так что не удивилась и уж точно не оскорбилась. Ответ сорвался с языка сам собой:

– И вы весьма недурны.

Крестьяне притихли и зашушукались. Цыган хмыкнул вполне удовлетворенно, склонил голову к другому плечу:

– А отчего ж не пляшете, барышня?

– У меня при всем желании не выйдет столь же ловко, – честно ответила я.

– Глупости говорите, нука…

И вдруг он схватил меня сразу за обе руки – да так резво, что шаль слетела с плеч. Потянул меня к танцующим, а я, только теперь испугавшись, отбивалась и пыталась вырваться. Право, не знаю, чем бы все закончилось, но к нам подскочил Вася, толкнув цыгана так, что тот попятился и едва не упал.

– Руки убери прочь, собака! – Я не думала, что в глазах у робкого Васи может быть столько ярости. Вот теперь я понастоящему испугалась. – Сказано тебе было не подходить к барышням! Вылетишь отсюда так, что только свист слышен будет!

– Не вы меня на место взяли, не вам и гнать, – ухмыляясь, цыган оттирал ладонь, которой все же коснулся земли, и едко добавил: – барин!

– Он обидел вас, Лидия Гавриловна? – Вася уже не слушал его, а торопился поднять шаль, соскользнувшую на землю. – Обидел? Вы только скажите!

– Нетнет, все хорошо, уверяю! Давайте просто уйдем?

– Да, конечно…

Напоследок он еще раз оглянулся на цыгана, но я сама взяла Васю под руку и поторопилась увести. Я ужасно боясь, что стычка получит продолжение.

Обратный путь прошел в молчании по большей части – тем более что уже вечерело, а нам обоим хотелось добраться засветло. Лишь у ворот Вася всетаки не выдержал и заговорил:

– Лидия Гавриловна… то есть Лиди… вы, наверное, ужасно злитесь, что я привел вас в деревню. Не стоило, я знаю.

Он опять избегал смотреть мне в глаза и выглядел неловким – совсем не таким как там, на опушке.

– Василий Максимович, я уверяю вас, что не злюсь. Более того, этот несчастный крестьянин меня даже не обидел…

– Несчастный?! – хмыкнул чемуто Вася.

– Вы говорите о нем так, будто давно знаете, – заметила я осторожно.

Вася ответил мне не очень охотно, но все же ответил:

– Это Гришкацыган, наш конюх. Его здесь все знают. С детства, говорят, конокрадством промышлял, а потом осел здесь, в этих краях. В лошадяхто он, может, и разбирается, да только с каждого места его в конечном итоге прогоняли.

– Раз он так плох, то зачем же вы его к себе в конюхи взяли? – резонно поинтересовалась я.

Вася снова хмыкнул:

– Будь моя воля, Лиди, я б его за тысячу верст близко к усадьбе не подпустил! Но цыгана Лизавета Тихоновна все приваживает, хозяйка наша!

После ужина, когда я, переодевшись ко сну, сидела за бюро и писала письмо для Ольги Александровны, в мою дверь постучали.

– Лиди, это я, открой, дорогая… – услышала я жалобнопросящий голос подруги.

Пришлось отложить письмо и отпереть дверь.

– Ты думаешь, что я ужасный человек и очень плохо поступила сегодня утром, да?

Она стояла на пороге тоже одетая ко сну, с распущенными волосами и закутанная в длинную шаль. Говорила она пофранцузски, почти скороговоркой – будто боялась, что я вотвот захлопну дверь перед ее носом. Натали глядела на меня снизу вверх полными раскаяния глазами. Ну как на нее сердиться?

– А ты сама как думаешь? – важно спросила я. – Достойно ты вела себя с Лизаветой Тихоновной? Что бы сказала Ольга Александровна, услышь она тебя?

Натали состроила плаксивую гримаску и мимо меня проплыла в комнату, с ногами забралась на кровать.

– Я знаю, что вела себя дурно. – Она низко наклонила голову и избегала смотреть мне в глаза. – Мне очень стыдно, и я уже десять раз отругала себя за несдержанность. Но я ничего не могла с собой поделать: всякий раз, когда я вижу свою мачеху, в меня как будто бес вселяется. Я просто не могу удержаться! Но согласись, что и она виновата!..

Я, уже закрыв дверь комнаты, села на край кровати и внимательно слушала Натали. Она и правда раскаивалась. Но я не могла не возразить:

– Я не припомню, чтобы твоя мачеха сказала и сделала хоть чтото плохое в твой адрес.