Бегущий человек. Худеющий (сборник) Кинг Стивен

Глава двадцать четвертая: Пурпурфаргаде ансиктет

Они прибыли в Бангор во второй половине дня. Джинелли свернул к автозаправочной станции и заправился горючим до отказа. Заодно спросил, как проехать к месту встречи. Билли обессиленно сидел в машине. Джинелли с явной тревогой посмотрел на него, садясь за руль.

– Уильям, как ты себя чувствуешь?

– Сам не знаю, – ответил он. Потом передумал: – Нет. Плохо.

– Сердце барахлит?

– Да. – Он подумал о полуночном докторе Джинелли, который говорил что-то про калий, электролиты… что-то насчет причины смерти Карена Карпентера. – Мне нужно что-то с калием. Ананасовый сок, бананы или апельсины. – Сердце вдруг пустилось в беспорядочный галоп. Билли откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза: ждал – наступит ли смерть. Наконец буря утихла. – Целый пакет апельсинов, – добавил он.

Впереди как раз находился магазин. Джинелли припарковал машину.

– Я сейчас, Уильям. Держись.

– Порядок, – пробормотал Билли и задремал, как только Джинелли вышел из машины. Тотчас увидел сон. Во сне перед ним был его дом в Фэйрвью. Стервятник с гниющим клювом опустился на подоконник и заглянул в окно. Изнутри послышался чей-то крик.

Потом его встряхнули за плечо, и он проснулся, вздрогнув.

– А!

Джинелли откинулся на спинку сиденья и шумно выдохнул.

– Боже мой, Уильям, ты меня так не пугай!

– О чем ты?

– Я подумал, что ты умер. На, держи. – Он положил пакет апельсинов на колени Билли. Тот начал раскрывать пакет костлявыми пальцами, напоминавшими паучьи лапки, но ничего не получилось. Джинелли карманным ножом вспорол пакет, потом разрезал апельсин на дольки. Билли сначала ел медленно, словно выполняя долг, потом увлекся. За последнюю неделю или чуть раньше у него опять появился аппетит. Сердце, похоже, успокоилось окончательно, восстановился нормальный ритм. Но, возможно, ему просто казалось так.

Съев первый апельсин, он взял у Джинелли нож и разрезал второй.

– Получше? – спросил Джинелли.

– Да. Гораздо. Когда мы отправимся в парк?

Джинелли подрулил к бровке тротуара, и Билли увидел по указателям, что они были почти на углу Юнион-стрит и Уэст-Бродвей. Шелестели листья на деревьях под легким ветерком, двигались тени на мостовой.

– Приехали, – просто сказал Джинелли, и Билли почувствовал, как холодок пробежал по спине. – Ближе подъехать невозможно. Я тебя мог высадить в центре, но ты бы привлек внимание.

– Да, – сказал Билли. – Дети – в обмороке, у беременных – выкидыши.

– Да и пойти трудно тебе было бы, – мягко сказал Джинелли. – Ладно, все это не имеет значения. Парк прямо у подножия этого холма, четверть мили отсюда. Выбери там скамеечку в тени и жди.

– А ты где будешь?

– Неподалеку, – ответил Джинелли и улыбнулся. – Буду следить за тобой и на тот случай, если появится девица. Если она приметит меня раньше, чем я ее, Уильям, мне больше никогда не придется менять сорочку. Ты понял?

– Да.

– В общем, буду держать тебя под наблюдением.

– Благодарю тебя, – сказал Билли, хотя сам не знал, что именно имел в виду. Конечно, он испытывал признательность Джинелли, но чувство было странным, трудным, вроде той ненависти, которую временами испытывал к Хустону и жене.

– Пор нада, – ответил Джинелли и пожал плечами. Он наклонился, обнял Билли и крепко поцеловал его в обе щеки. – Будь жестким и решительным со старым ублюдком, Уильям.

– Буду, – пообещал Билли с улыбкой и выбрался из машины. Потрепанная «нова» укатила прочь. Билли смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом в конце квартала. После этого направился к холму, раскачивая пакет апельсинов в руке.

Он едва заметил маленького мальчишку, который внезапно перелез через забор и бросился бежать по двору дома. В ту ночь этот мальчик проснется от кошмара с криком. В его сне огородное пугало с развевающимися волосами на черепе будет гнаться за ним. Бросившаяся на его крик мать услышит слова мальчика: Оно хочет заставить меня есть апельсины, пока я не помру! Есть их, пока не помру!

Парк был широким, прохладным и тенистым. Сбоку группа детишек карабкалась на гимнастические лесенки, скатывалась с горок. Подальше мальчики командой играли в мяч против девочек. А вокруг прогуливались люди, запускали воздушных змеев, жевали конфетки, пили кока-колу. Типичная картинка американского лета последней половины двадцатого века. На мгновение Билли ощутил теплоту к ним и ко всей этой картине.

Не хватает только цыган, подсказал внутренний голос, и снова холодок пробежал по спине, посеяв мурашки на коже. Билли скрестил руки на костлявой груди. Нужны цыгане, разве не так? Легковые машины-универсалы с наклейками на ржавых бамперах, трейлеры, фургоны с намалеванными картинами, потом Сэмюэл с булавами из кегельбана и Джина с рогаткой. И тут же все сбегаются поглазеть, увидеть жонглера, попробовать стрельнуть из рогатки, погадать, добыть микстуру или мазь, договориться с цыганкой насчет постели – или, на худой конец, помечтать об этом, понаблюдать, как собаки рвут друг друга на части. Потому все и сбегаются – уж очень странное зрелище. Конечно же, нам цыгане нужны. И всегда были нужны.

Что же, скоро они появятся, верно?

– Верно, – сказал он и сел на скамейку, которая почти полностью спряталась в тени. Ноги его внезапно задрожали и утратили силу. Вынув из пакета апельсин, он кое-как сумел его разломить. Но аппетит снова пропал, и съел он совсем немного.

Скамейка находилась в стороне, и Билли не привлекал к себе внимания, по крайней мере с дальнего расстояния. Вроде бы сидел какой-то тощий старик и дышал чистым вечерним воздухом.

Он сидел, а тень медленно перемещалась по земле. Им овладело почти фантастическое чувство отчаяния и безысходности, куда более темное, чем эти невинные летние тени. Слишком далеко все зашло. Ничего уже нельзя было исправить. Даже Джинелли с его невероятной энергией не способен изменить того, что произошло. Он только ухудшал ситуацию.

«Мне совсем не следовало…» – подумал Билли, но что именно не следовало делать, угасло как плохой радиосигнал. Он снова дремал и находился в Фэйрвью – городе живых трупов. Они лежали повсюду. Что-то резко клюнуло его в плечо.

Нет.

Снова клюнуло.

Нет!

Удары клюва последовали вновь и вновь. Конечно же, стервятник с гниющим клювом. Он боялся повернуть голову из опасения, что тот выклюет ему глаза остатками своего черного клюва. Но (Тюк!)

стервятник настаивал, и он

(Тюк! Тюк!)

медленно повернул голову, выплывая из сна и видя… без особого удивления, что возле него на скамейке сидел Тадуз Лемке.

– Проснись, белый человек из города, – сказал он и стукнул корявым, пропитанным никотином пальцем по его плечу. (Тюк!) – Твои сны плохие. Они смердят. Я ощущаю их запах с твоим дыханием.

– Я не сплю, – невнятно ответил Билли.

– Точно? – с интересом спросил Лемке.

– Точно.

Старик был в сером двубортном костюме и черных полусапожках. Жиденькие волосы, зачесанные назад, открывали лоб, изоборожденный морщинами. Золотой тонкий обруч висел на мочке уха.

Билли увидел, что гниение прогрессировало на его лице и черные линии расходились от зияющей дыры носа по левой щеке.

– Рак, – сказал Лемке. Его яркие черные глаза – глаза птицы – не отрывались от лица Билли. – Ты рад, что у меня рак? Счастлив?

– Нет, – ответил Билли. Он все еще пытался отогнать кошмарные видения сна, зацепиться за реальность. – Конечно, нет.

– Не ври, – сказал Лемке. – Не надо. Ты рад. Конечно же, рад.

– Ничему я не рад, – ответил он. – Мне тошно от всего, поверь.

– Я никогда не верю тому, что мне говорят белые люди из города, – сказал Лемке. Говорил он с какой-то зловещей искренностью. – Но ты болен, да. Ты так думаешь. Ты настан фарск – умирающий от похудания. Вот я и принес тебе кое-что. Оно поможет тебе прибавить в весе. Тебе станет лучше. – Губы старика раздвинулись в гадкой улыбке, обнажив коричневые пеньки зубов. – Но только когда кто-нибудь другой поест этого.

Билли посмотрел на то, что Лемке держал у себя на коленях, и увидел (с ощущением дежа-вю – уже виденного некогда), что это был пирог на стандартной тарелке из алюминиевой фольги. Вспомнил собственные слова, произнесенные во сне своей жене: «Я не хочу поправляться. Я решил, что мне нравится быть худым. Ты ешь его».

– Вижу, ты испугался, – сказал Лемке. – Поздно пугаться, белый человек из города.

Он вытащил из пиджака карманный складной нож и раскрыл его со старческой медлительностью и продуманностью движений. Лезвие было покороче, чем у складного ножа Джинелли, но выглядело острее.

Старичок проткнул ножом корочку и прорезал щель дюйма три длиной. Убрал лезвие, и с него упали красные пятна, оставив на поверхности пирога темные подтеки. Старик вытер лезвие о рукав своего пиджака, оставив и на нем темные пятна. Затем сложил нож и положил в карман. Корявыми большими пальцами он ухватил пирог за края и раздвинул щель посередине, обнажив тягучую жидкость внутри, в которой плавали темные комки, возможно, земляника. Расслабил пальцы, и щель закрылась. Потом вновь нажал и раскрыл ее. Снова закрыл. Опять открыл и закрыл, при этом продолжая говорить. Билли не в силах был оторвать взгляда от пирога.

– Значит, ты убедил себя, что это… Как ты назвал его? Толчок. Толчок судьбы. Что случившееся с моей Сюзанной – не более твоя ошибка, чем моя, ее или Господа Бога. Ты говоришь о себе, что с тебя нельзя требовать расплаты за содеянное, мол, не за что тебя обвинять. Как с гуся вода. Не за что винить, говоришь? И все убеждаешь себя и убеждаешь. Но никакого такого толчка нету, белый человек из города. Каждый расплачивается даже за то, чего не совершал. Нету толчка судьбы.

Лемке на некоторое время задумался. Его большие пальцы двигались рассеянно, щель в пироге открывалась и закрывалась.

– Раз вы вины на себя не принимаете – ни ты, ни твои друзья, я заставил тебя принять ее. Я наложил ее на тебя – как знак. Сделал это за мою дорогую погибшую дочь, которую ты убил, за ее мать, за ее детей. А потом является твой друг. Он отравляет собак, стреляет ночью, позволяет себе рукоприкладство с женщиной, грозится облить детей кислотой. Сними проклятие, говорит он. Сними, говорит, да сними. Я наконец говорю – о’кей, если ты подол энкельт – уберешься отсюда! Не от того, что он натворил, а от того, что собирался совершить. Он сумасшедший, этот твой друг, и он никогда не остановится. Даже моя Джелина говорит, что по глазам его видит – он никогда не остановится. «Ну и мы никогда не остановимся», – говорит она. А я говорю – нет, остановимся. Мы остановимся. Потому что иначе мы такие же сумасшедшие, как друг человека из города. Если мы не остановимся, значит, мы считаем правильным, когда белый человек говорит: Бог отплачивает за все, это – такой толчок.

Сжатие и разжатие. Сжатие и разжатие. Открыто и закрыто.

– Сними, говорит, его. Не говорит: «Сделай так, чтобы оно исчезло, сделай, чтобы его больше не было». А ведь проклятие – вроде младенца.

Корявые старческие пальцы потянули, и щель раскрылась широко.

– Никто этих вещей не понимает. Даже я. Но немножко знаю. «Проклятие» – это ваше слово, но на роме оно получше. Слушай: Пурпурфаргаде ансиктет. Слыхал такое?

Билли медленно покачал головой, подумав, что звучит это богато и мрачно.

– Означает примерно – «Дитя ночных цветов». Вроде ребенка, который варсель, – дитя, подкинутое эльфами. Цыгане говорят, варсель всегда находят под лилией или пасленом, который распускается ночью. Так говорить лучше, потому что проклятие – это вещь. То, что у тебя, – не вещь. То, что ты имеешь, оно – живое.

– Да, – сказал Билли. – Оно внутри, верно? Оно поедает меня изнутри.

– Внутри? Снаружи? – Лемке пожал плечами. – Везде. Пурпурфаргаде ансиктет – ты произносишь его в мир, как младенца. Только оно растет быстрее младенца, и ты не можешь убить его, потому что не можешь увидеть его и то, что оно делает.

Пальцы расслабились. Щель закрылась. Тонкая алая струйка потекла по корке пирога.

– Это проклятие… ты декент фельт о гард да борг. Будь с ним как отец. Ты все еще хочешь от него избавиться?

Билли кивнул.

– Все еще веришь в свой этот «толчок»?

– Да, – едва слышно произнес он.

Старый цыган с гниющим носом улыбнулся. Черные трещины под левой щекой углубились, сморщились. Между тем парк почти опустел. Солнце приближалось к горизонту, и тени полностью накрыли их. Неожиданно раскрытый нож снова оказался в руке Лемке.

Он сейчас ударит меня, тупо подумал Билли. Ударит в сердце и скроется со своим пирогом под мышкой.

– Развяжи руку, – сказал Лемке.

Билли посмотрел на перебинтованную руку.

– Да, где она тебя прострелила.

Билли развязал бинт и начал медленно разматывать. Ладонь выглядела слишком белой, словно некая рыба. По контрасту, края раны были почти черными, цвета печени. Такого же цвета, как то, что внутри пирога, подумал Билли. Клубника. Или еще что-то. Рана утратила округлость формы, поскольку края ее опухли и сблизились. Она напоминала теперь…

Щель, подумал Билли, переводя взгляд на пирог.

Лемке протянул ему нож.

Откуда я знаю – не покрыл ли ты его ядом кураре, или цианидом, или еще чем-нибудь подобным? Хотел было спросить и передумал. Причиной тому был Джинелли. Джинелли и Проклятие Белого Человека из Города.

Костяная ручка удобно легла в ладонь.

– Если хочешь избавиться от пурпурфаргаде ансиктет, сперва отдай его пирогу… а потом отдай пирог с младенцем-проклятием внутри – кому-нибудь другому. Но сделать это надо скоро, иначе вернется к тебе вдвойне. Ты понял?

– Да, – ответил Билли.

– Ну, тогда делай, если хочешь, – сказал Лемке. Его пальцы вновь раздвинули корку пирога.

Билли поколебался, но лишь одно мгновение – лицо дочери возникло перед мысленным взором. Образ был ярким, как на цветном снимке: она с улыбкой обернулась к нему через плечо, держа жезлы с красно-белыми шарами.

Ошибаешься насчет толчка, старик, подумал он. Хейди за Линду. Мою жену и за дочь. Вот он, толчок судьбы.

Он ткнул нож Лемке в щель на своей ладони. Заживающая рана немедленно раскрылась. Кровь потекла в щель пирога. Смутно осознал, что Лемке что-то торопливо говорит на роме. Его черные глаза неотрывно смотрели на белое истощенное лицо Билли.

Повернул нож в ране, наблюдая, как опухшие края приняли вновь круглую форму. Кровь потекла быстрее. Боли не чувствовал.

– Энкельт! Хватит.

Лемке забрал у него нож. Билли внезапно почувствовал, что силы полностью покинули его. Обмяк, прислонившись к спинке скамейки, ощущая одновременно тошноту и опустошенность. Подумал: наверное, так чувствует себя женщина, разрешившаяся от бремени. Потом посмотрел на руку и обнаружил, что кровотечение прекратилось.

Нет! Такое невозможно!

Посмотрел на пирог, лежавший на коленях Лемке, и увидел нечто еще более невероятное. Только это невероятное произошло на его глазах. Старик отодвинул пальцы, щель снова закрылась… и вдруг просто исчезла. Корка была совершенно целой. В центре – две дырочки, какие обычно протыкают в пирогах хозяйки. На месте щели была зигзагообразная морщинка, и все.

Он перевел взгляд на руку и не увидел ни крови, ни раны, ни разорванной плоти. Рана полностью исчезла, оставив лишь короткий белый рубец. Он тоже был зигзагообразным и пересекал линии судьбы и сердца, подобно молнии.

– Это твое, белый человек из города, – сказал Лемке и переложил пирог на колени Билли. Его первым импульсом было желание сбросить прочь подарок цыгана, избавиться как от подброшенного ему огромного паука. Пирог был теплым, и казалось, что внутри у него пульсировало что-то живое.

Лемке встал, посмотрел на него сверху вниз.

– Теперь ты чувствуешь себя лучше? – спросил он.

Билли осознал, что помимо странного чувства в отношении предмета, лежавшего у него на коленях, ему и в самом деле стало лучше. Слабость прошла. Сердце билось в нормальном ритме.

– Немного, – осторожно сказал он.

Лемке кивнул.

– Теперь будешь набирать вес. Но через неделю, может быть, через две начнешь снова терять вес. Только на этот раз до конца и без задержек. Если только не найдешь того, кто съест пирог.

– Да.

Взгляд Лемке был неподвижен.

– Ты уверен?

– Да! Да! – воскликнул Билли.

– Мне тебя немножко жалко, – сказал Лемке. – Не очень, но немножко. Когда-то ты мог быть покол – сильным. Теперь твои плечи сломаны. Не твоя ошибка… есть другие причины… у тебя есть друзья. – Он холодно улыбнулся. – Почему бы тебе не съесть твой собственный пирог, белый человек из города? Ты умрешь, но умрешь сильным.

– Уходи, – сказал Билли. – Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь. Наши дела завершены – вот и все, что я знаю.

– Да, наше дело завершено. – Взгляд старика коротко переместился на пирог, потом снова на лицо Билли. – Будь осторожен. Смотри, кто съест еду, предназначенную для тебя, – сказал он и пошел прочь.

На аллее обернулся. То был последний раз, когда Билли увидел невероятно древнее, невероятно утомленное лицо старика.

– Нету толчков, белый человек из города, – сказал Тадуз Лемке. – Никогда. – Он повернулся и пошел дальше.

Билли сидел на скамейке и наблюдал, пока старик совсем не скрылся.

Когда Лемке исчез в вечернем сумраке, Билли поднялся и пошел обратно. Сделав шагов двадцать, вспомнил, что забыл кое-что. Вернулся к скамейке и забрал пирог. Он был еще теплым и словно слабо пульсировал. Только теперь это не вызывало особого отвращения. Подумал: ко всему можно привыкнуть.

После этого он пошел в направлении Юнион-стрит.

На полпути к тому месту, где Джинелли высадил его, увидел голубую «нову», припаркованную у тротуара. И тогда он впервые осознал, что проклятие и в самом деле покинуло его.

Он был еще ужасно слаб, и сердце время от времени давало сбои («Будто идешь и поскальзываешься на чем-то маслянистом», – подумал он), но оно исчезло. И теперь он точно понял, что имел в виду Лемке, когда говорил, что проклятие – живое существо, нечто вроде слепого младенца, который находился внутри него, питаясь им же. Пурпурфаргаде ансиктет. Оно ушло.

Теперь он явно ощущал, что пирог медленно пульсирует. Когда он посмотрел на пирог, то отчетливо увидел, что корка едва заметно ритмично шевелится, а стандартная тарелочка из толстой фольги продолжала сохранять тепло. Оно спит, подумал Билли, и его пробрала дрожь. Почувствовал, что словно бы несет спящего дьявола.

«Нова» стояла задними колесами на тротуаре, наклонившись передней частью к мостовой. Подфарники светились.

– Все закончено, – сказал Билли, открывая дверь для пассажира рядом с водителем. – Все по…

Он чуть не сел, но застыл на месте. В вечерних сумерках Билли едва не уселся на оторванную кисть руки своего друга. Она была сжата в кулак, из разорванной плоти сочилась кровь на обивку сиденья. Сжатая в кулак кисть была наполнена шариками от подшипника.

Глава двадцать пятая: 122

– Ты где? – Голос Хейди был раздраженным, испуганным, усталым. Билли не особенно удивился тому, что никаких чувств в нем этот голос не вызвал. Даже любопытства.

– Не имеет значения, – сказал он. – Я еду домой.

– Он узрел свет! Благодарение Богу! Наконец он увидел свет! На какой аэродром приземлишься? Ла-Гуардиа? Кеннеди? Я заеду за тобой.

– Я за рулем, – ответил Билли. Сделал паузу. – Я хочу, чтобы ты позвонила Майку Хустону, Хейди, и сказала ему, что ты передумала насчет вашего с ним договора.

– Насчет чего? Билли, что?.. – По изменению ее интонации он понял: она точно знала, о чем идет речь, – испуганный тон ребенка, попавшегося на краже конфеток. И вдруг его терпение иссякло.

– Невменяемое состояние, – сказал он. – Сошел с ума и опасен, короче говоря. Я уладил свою проблему и счастлив буду отправиться туда, куда вы решили меня поместить, – в клинику Глассмана, в санаторий для душевнобольных, в дурдом, на акупунктуру. Но если меня легавые сцапают, когда я въеду в штат Коннектикут, и упрячут меня в дурдом Норуока, ты, Хейди, об этом очень сильно пожалеешь.

Она заплакала.

– Мы только делали то, что считали наилучшим для тебя, Билли. Когда-нибудь поймешь.

В голове зазвучал голос Лемке. Не твоя ошибка… есть другие причины… у тебя есть друзья. Отбросил прочь воспоминание, но мурашки успели поползти по спине, рукам, даже по шее к лицу.

– Ты только…

Он замер, услышав теперь голос Джинелли. Ты только сними его. Сними. Уильям Халлек сказал, чтобы ты снял с него проклятие.

Рука. Кисть руки на сиденье. Широкий золотой перстень с алым камнем – рубином, наверное. Темные тонкие волоски на нижних суставах. Рука Джинелли.

Билли с трудом проглотил, в горле щелкнуло.

– Ты только объяви эту бумагу аннулированной, теряющей силу, – сказал он.

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласилась она и снова попыталась оправдаться: – Мы ведь… я только делала все ради… Билли, ты становился таким худым и говорил такие безумные вещи…

– О’кей.

– Ты говоришь таким тоном, словно ненавидишь меня, – сказала она и снова расплакалась.

– Не будь глупой, – сказал он, в общем-то не отрицая. Голос его стал поспокойнее. – Где Линда? Она дома?

– Нет, она опять уехала на несколько дней к Роде. Она… понимаешь, она расстроена очень всем этим.

Еще бы, подумал он. Она побывала прежде у Роды и вернулась домой. Знал, потому что сам говорил с ней по телефону. И вот снова туда уехала. Что-то в словах Хейди навело на мысль о том, что на сей раз дочь поехала по собственной воле. Не узнала ли она, что ты и твой старый Майк Хустон работали сообща над тем, чтобы ее отца признали сумасшедшим? Не так ли все произошло, Хейди? Впрочем, это не имело значения. Линда уехала – вот что было важно.

Взгляд его упал на пирог, который он положил на телевизор в номере мотеля в Норт-Ист-Харборе. Корка медленно едва заметно пульсировала вверх и вниз, словно билось некое кошмарное сердце. Важно было, чтобы дочь не подходила близко к этой вещи. Это было опасно.

– Лучше пусть она там побудет, пока мы не утрясем наши проблемы, – сказал он.

На другом конце провода Хейди громко всхлипывала. Билли спросил ее, в чем дело.

– В тебе все дело. Ты говоришь так холодно.

– Ничего, разогреюсь, – ответил он. – Не беспокойся.

Какой-то момент она проглатывала свои всхлипывания, пытаясь овладеть собой. Он ждал, когда она успокоится, не испытывая нетерпения – лишь полное равнодушие. Ужас, который он испытал, обнаружив, что предмет, лежащий на сиденье, рука Джинелли, был последней сильной эмоцией нынче вечером. За исключением припадка безудержного смеха – несколько позднее, разумеется.

– Как ты выглядишь? – спросила она наконец.

– Пошло некоторое увеличение веса. Достигло ста двадцати двух.

Она ахнула.

– На шесть фунтов меньше, чем в день твоего отъезда!

– На шесть фунтов больше, чем мой вчерашний вес, – спокойно заметил он.

– Билли… я хочу, чтобы ты знал – мы все-все можем уладить, сможем понять друг друга, поверь. Самое главное, чтобы ты поправился, а потом уж все выясним. Если нужно, поговорим с кем ты захочешь, чтобы все было начистоту. Я на все согласна. Ну просто мы… мы…

О Боже, сейчас опять завоет, подумал он. Но был удивлен ее словами, сказанными вслед за тем. Они даже тронули его, и на какой-то миг она стала прежней Хейди, а он – прежним Биллом Халлеком. Даже мимолетно подивился своей черствости.

– Я брошу курить, если хочешь, – сказала она.

Билли посмотрел на пирог на телевизоре. Корка медленно колыхалась вверх и вниз, вверх и вниз. Вспомнил, как темно было, когда старый цыган надрезал ее ножом. Что за красные комки лежали внутри него? Клубника? Нечто живое? Подумал о собственной крови, которая стекала в пирог из раны. Подумал о Джинелли. Волна человеческой теплоты пропала.

– Лучше не бросай, – сказал он. – Когда бросаешь курить, становишься жирным.

Позднее он лежал на застеленной кровати, заложив ладони за голову и глядя в темноту. Было без четверти час ночи, но спать абсолютно не хотелось. Только теперь, во мраке, разрозненные воспоминания о том промежутке времени, который прошел между обнаружением оторванной руки Джинелли и его разговором по телефону с женой, улеглись в последовательности.

Какой-то слабый звук слышался в его комнате.

Нет.

Звук был. Похожий на дыхание.

Нет, это не было игрой воображения. Такие слова – для его жены, но не для Билла Халлека. Ему-то лучше было ведомо, что некоторые странные вещи вовсе не были игрой воображения. Раньше в это поверил бы, но не теперь. Корка шевелилась, как кожа над живой плотью. Он знал, что даже теперь, спустя шесть часов с тех пор, как Лемке вручил ему пирог, алюминиевая фольга под ним по-прежнему теплая.

Пурпурфаргаде ансиктет, пробормотал он в темноте, и прозвучало это как заклинание.

Когда он посмотрел на руку, то просто увидел ее. Но когда спустя секунду осознал, что видит, с криком отпрянул прочь, толкнув машину. От движения рука качнулась туда-сюда, словно во французском жесте «так себе». Два шарика выкатились из нее и застряли между сиденьем и спинкой.

Билли снова вскрикнул и вцепился пальцами в нижнюю губу, глаза его широко раскрылись, сердце дало сбои.

Он смутно осознал, что пирог вываливается из его руки и вот-вот упадет на пол, разваливаясь.

Билли вовремя подхватил его. Аритмия ослабела, вернулось дыхание. И холод, который услышала потом в его голосе Хейди, постепенно начал охватывать его. Джинелли, возможно, был мертв. Нет, «возможно» – выброси. Что он сказал? Если она приметит меня раньше, чем я ее, Уильям, мне никогда больше не поменять своей сорочки.