Сандро из Чегема Искандер Фазиль

– Да, – признался Опивало, – малость захмелел. Оказывается, когда пьешь вниз головой, быстро хмелеешь. Хмель сразу же стекает в голову.

– Ах, вот оно что, – сказал Объедало и успокоился.

– То-то и оно, – кивнул Опивало и добавил: – Только не имей привычки выхватывать из рук чужую рыбу.

– Я думал, ты сырую не будешь есть, – примирительно сказал Объедало, – а у меня желудок привычный.

– Уж как-нибудь сами разберемся, – ответил Опивало, – как нам быть с рыбой, пойманной на дне кувшина.

На этом они окончательно примирились. Тут тропа, по которой шли друзья, привела их под сень грецкого ореха, где сидели несколько человек и закусывали, привязав лошадей к веткам самшитника, растущего рядом. По обличью это были городские люди. Подошедшие поздоровались с сидящими на бурках. Те, встав со своих мест, пригласили их разделить с ними трапезу. Друзья присели.

– Путники, куда путь держите? – спросил Джамхух.

– Мы из города Питиунта, – ответили путники, – отцы города послали нас искать Джамхуха – Сына Оленя. У нас очень важное дело.

– Считайте, что вы его нашли, – сказал Джамхух, улыбнувшись путникам.

– И не ошибетесь, – добавил Объедало, двумя пальцами подымая жареную курицу и со сдержанной деликатностью отправляя ее в рот.

Путники из Питиунта посмотрели на Объедалу, удивляясь такому сочетанию мощи аппетита и сдержанной деликатности.

– Если перед нами Джамхух – Сын Оленя, – сказал старший из путников, – то мы сразу же выложим нашу просьбу, а заодно наши запасы еды и питья, которые мы взяли на неделю, чтобы искать тебя.

– И не ошибетесь, выкладывая, – согласился Опивало, когда рядом с ним поставили бурдюк с вином.

– Вот что, Сын Оленя, – сказал один из путников, – наш город издревле прославлен своими базарами, банями, портом, крепостью, храмом Великому Весовщику и многими другими радующими глаза делами рук человеческих. Здесь всегда жили абхазы, убыхи, гениохи, картвелы, мингрелы, греки и люди многих других племен. Ну, и эндурцы, само собой. Они торговали с Византией, с Римом, со скифами и хазарами. Они ловили рыбу, рубили самшит, выращивали фрукты, выделывали кожу, чеканили и занимались всяческими другими ремеслами. Если им иногда и доводилось ссориться, то ссорились ненадолго. И мы не знаем теперь, что с нами со всеми случилось. Каждое племя тянет в свою сторону, а раньше только эндурцы этим занимались. И человек одного племени теперь смотрит подозрительно на человека другого племени, хвалит все свое и чернит все чужое. И жить с каждым днем становится все скучней и опасней. Отцы города встревожены. Объясни ты нам, ради Великого Весовщика, что же случилось со всеми нами и как помочь людям нашего города снова обрести мир и доброжелательность между племенами.

– Порча пришла к вам, – сказал Джамхух, – а может быть, и не только к вам. Люди потеряли главную цель человека – быть угодным нашему богу, Великому Весовщику Нашей Совести. Его весам часто нечего взвешивать, и он грустит на небесах. Народ не может жить без святынь, – рассуждал Джамхух, – вера в главную святыню порождает множество малых святынь, необходимых для повседневной жизни: святыню материнства, святыню уважения к старшим, святыню верности в дружбе, святыню верности данному слову и тому подобное. И когда теряется главная святыня, постепенно утрачиваются и все остальные и на людей нисходит порча. Люди начинают ненавидеть друг друга и угождать только себе или тем, кто сильнее их, чтобы еще лучше угождать самим себе. Когда корабль в море дает течь, – продолжал Джамхух, – люди, находящиеся на корабле, ведут себя по-разному. Всех их можно разделить на три части по тому, как они себя ведут на корабле…

– Джамхух, – вдруг спросил Объедало, – отчего у тебя все на три части делится?..

– Не перебивай, – ответил Джамхух, – потом я тебе все объясню. Так вот, всех, кто находится на корабле, можно разделить на три части по тому, как они себя ведут, когда корабль дал течь. Слепые духом на оба глаза думают только о том, как себя спасти, не ведая, что без спасения корабля невозможно себя спасти вдали от берега. Это самые худшие. Если они окажутся сильнее всех остальных, корабль потонет и никто не спасется. Другие, слепые духом на один глаз, думают только о том, как спасти себя и свою семью. И эти плохи потому, что, если они окажутся сильнее всех, корабль все равно потонет. И только зрячие духом на оба глаза думают, как спасти всех. Это настоящие люди, любимцы Великого Весовщика. Если они окажутся сильнее всех, корабль будет спасен. И вы передайте отцам города, чтобы они приблизили к себе этих и взывали к совести остальных.

– Спасибо, Джамхух, – сказали люди из Питиунта, – мы передадим отцам города твои слова. Над твоими словами, как над всякими мудрыми словами, надо думать и думать.

– Пусть думают, – согласился Сын Оленя, – это еще никому не повредило.

На этом они расстались.

Путники сели на своих лошадей и направились в Питиунт, а Джамхух с друзьями пошел своим путем. Вдалеке перед их глазами вставала стена голубого моря, растворяющегося на горизонте в голубизне неба. Оно тогда называлось не Черным морем, как сейчас, а Гостеприимным морем, или, как говорили греки, Понтом Эвксинским.

– В людях, – сказал Джамхух, кивнув на море, – много дикарского. Не удивлюсь, если они в один прекрасный день переименуют Гостеприимное море и назовут его как-нибудь иначе. Людям кажется, что, если они переименуют древние названия гор, рек, морей, они будут могучими, как боги! Жалкие себялюбцы! Народ должен чувствовать, что его страна не вчера началась и не завтра кончится. Так ему уютнее жить в вечности и легче защищать свою землю.

– Джамхух, – напомнил Объедало, – ты обещал объяснить, почему ты все делишь на три части.

– Да, – сказал Джамхух, – сейчас я вам все объясню. Три – это священное число, и не я его придумал. Вспомните народные сказки, где всегда три дороги, три брата и многое другое. Три – священное число и намекает нам на то, что у человека три жизни. Начальная жизнь – это жизнь до рождения. Серединная жизнь – это наша жизнь, в которой мы живем в этом мире. И последняя жизнь – это жизнь, в которой мы будем жить после смерти. О начальной жизни мы знаем только то, что одни люди приходят в мир со склонностью к добру. Другие люди приходят в мир со склонностью к злу. И третьи люди – видишь, опять три – приходят в этот мир, немного склонные к добру, а немного склонные ко злу. Кто как жил в первой жизни, таким и приходит в этот мир. Наша земная жизнь – серединная, и она самая важная для человека. Тот, кто жил добром в первой жизни, должен постараться в этой жизни сохранить свою доброту. Тот, кто жил в первой жизни во зле, имеет возможность исправиться, и тогда ему простятся грехи первой жизни. А те, кто колебался в первой жизни от добра ко злу, имеют возможность окончательно определиться в добре. Вот почему наша серединная жизнь самая главная для человека. Больше в вечности никогда не будет возможности что-либо исправить. Строг Великий Весовщик, но и милость его огромна! Шутка ли, целая жизнь дана нам для собственного испытания, и даже если мы ее плохо начали, есть время все исправить! Теперь вам ясно, почему число три священно и почему в народе так часто говорят о трех дорогах, трех братьях, трех судьбах и тому подобное? Это намек Великого Весовщика.

– Да, – сказал Объедало, – теперь нам все ясно. Но отчего это, Джамхух, когда ты говоришь о чем-нибудь непонятном, оно сразу делается простым и понятным? И тогда становится непонятно, почему ясное теперь раньше было непонятно.

– Это оттого, – отвечал Джамхух, – что я думать научился раньше, чем говорить человеческим языком. И с тех пор у меня привычка мысли облекать в слова, а не из слов лепить подобие мысли. Да, я поздно научился говорить и потому говорю яснее многих. Так кошка рождается слепой, чтобы потом видеть в темноте.

– О, воронки моих ушей! – воскликнул Слухач. – Подставляйте себя всегда под сладостную струю речей Сына Оленя. И да не слетятся мухи пустословия на мед его мудрости!

И, словно торопясь опередить этих прожорливых мух, он быстро вынул из кармана глушилки и плотно ввернул их в свои уши.

Так они шли по дороге и вдруг на опушке леса увидели вот что. На ветке дикой хурмы, прячась за ее ствол, стоял человек и тянулся рукой к трем голубям, сидевшим на соседней ветке.

Один голубь был сизым, другой голубь был черным, а третий белым. Человек этот выдергивал перо из оперенья одного голубя и тут же вживлял его в оперенье второго, а перо второго в оперенье первого. Делал он это настолько ловко, что голуби, ничего не замечая, спокойно сидели на ветке, безмятежно поводя головками в разные стороны.

На глазах у изумленного Джамхуха и его друзей все три голубя стали черно-сизо-белыми.

Мало того, что человек менял перья с необыкновенной ловкостью, он это делал со вкусом, с чувством цвета и соразмерности.

И только в последний раз, когда человек вживил бывшему белому голубю черное перо, голубь что-то почувствовал и стал клювом почесывать то место, куда он вставил перо.

Человек спрыгнул с нижней ветки хурмы на землю. Тут голуби его заметили и взметнулись в небо, рябя на солнце и как бы удивляясь новому оперению друг друга.

Человек из-под руки следил за взмывающими в небо голубями.

Одно черное перо слетело и, трепыхаясь в воздухе, медленно падало на землю.

– Видите, – промолвил человек, обернувшись к Джамхуху и его друзьям, – слетело как раз то перо, которое я вживлял в последний раз. Рука устала, бывают и у меня промашки.

– Чудо, – сказал Джамхух, – как это ты ухитряешься незаметно для голубя выдернуть перо и вживить его другому голубю!

И тут человек, вместо того чтобы, в свою очередь, подивиться чудесам Джамхуха, вдруг воскликнул:

– Да, такого ловкача, как я, поди поищи!

– Я, например, Джамхух – Сын Оленя, – сказал Джамхух, – но ни о чем таком даже помыслить не могу.

– Неудивительно, – отвечал Ловкач, – я же сказал, что второго, как я, ловкача во всей Абхазии не найдешь!

Тут воцарилось неловкое молчание. Объедало попытался прервать его.

– С тобой говорит, – сказал он Ловкачу, – тот самый знаменитый Джамхух – Сын Оленя.

– Ас вами говорит, – отвечал Ловкач, нисколько не смутившись, – тот самый знаменитый Ловкач, сын Ловкача…

– Неужели ты не слышал про знаменитого Джамхуха – Сына Оленя? – спросил Слухач.

– Неужели вы не слышали про знаменитого Ловкача, сына Ловкача? – ответил Ловкач вопросом на вопрос.

– Ну, это уж слишком, – сказал Силач и, грозно потирая руки, подступился к Ловкачу.

– Если уж Силач потирает руки, – заметил Скороход, обращаясь к Ловкачу, – лучше бы ты был Скороходом, как я.

– Стойте, друзья! – сказал Джамхух, становясь между Силачом и Ловкачом. – Я чувствую, что слава начинает меня портить. Это так, хотя и не совсем так. Джамхух от славы, видно, портится, но не совсем портится, потому что знает, что портится. И оттого, что я чувствую, что начинаю портиться, я перестаю портиться. Однако, перестав портиться, я перестаю следить за собой и начинаю снова портиться. К сожалению, такова жизнь. Жизнь – это бесконечная склонность к порче, но, что особенно важно, друзья, и бесконечная склонность удерживаться от порчи.

– Ой, что-то мудреное ты сказал, – промолвил Ловкач и вдруг, быстро сунув руку за пазуху, поймал там блоху и протянул ее Силачу. – На, – сказал он ему.

– Зачем мне блоха? – растерялся Силач.

– Ты же, говорят, Силач, вот и убей ее.

– Да ты никак смеешься надо мной! – вспыхнул Силач.

– Шутка, – сказал Ловкач и, отщелкнув блоху, спросил у Джамхуха: – А это правда, что скифы умеют блоху подковать?

– Да, – кивнул Джамхух, – слухи о том, что скифы могут подковать блоху, подтверждались много раз очевидцами. Скифы – удивительный народ. Они умеют подковать блоху, но лошади у них часто ходят неподкованными. Лошадей подковывать им неинтересно.

– Слушай, Джамхух, – сказал Ловкач, – я пойду с тобой. Оказывается, с тобой занятно.

– Еще бы! – в один голос воскликнули друзья Джамхуха.

Джамхух объяснил ему цель своего путешествия и предупредил об опасностях, связанных с ним.

Ловкач охотно присоединился к друзьям Джамхуха, и они пошли дальше.

На следующий день на лесной лужайке они увидели охотника. Тот стоял с луком в руке и, задрав голову, смотрел в небо. Джамхух и его спутники тоже стали смотреть в небо, но ничего там не заметили.

– Что ты видишь, охотник? – спросил Джамхух.

– Разве вы не видите, – отвечал охотник, взглянув на Джамхуха и его спутников, – что орел загнал на седьмое небо трех голубей? Голубей с таким необычным оперением я никогда не видел. Я их пожалел и поразил орла стрелой. Сейчас он падает и уже опустился до шестого неба.

– Это голуби Ловкача, – сказал Джамхух, – и это знак Великого Весовщика, что человек может быть творцом природы, если он делает это с добрыми намерениями. Но каково зрение охотника! Я дальше первого неба ничего не вижу, а он видит, что делается на седьмом небе!

– Ничего особенного, – пожал плечами охотник, – я всего лишь Остроглаз… Вот если б вы увидели…

– Больше ни слова, – сказал Джамхух, – я и есть Джамхух – Сын Оленя… Ради Великого Весовщика ни слова о моей мудрости.

– Но хотя бы то, что за пять дней, это правда? – спросил Остроглаз.

– Не за пять, а за два, но не в этом дело, – сказал Джамхух.

– Я пойду с тобой, Джамхух, – проговорил Остроглаз, – я не буду дожидаться, пока упадет орел с моей стрелой. У меня в колчане достаточно стрел, авось я тебе пригожусь.

Джамхух рассказал ему о цели своего путешествия, и Остроглаз присоединился к друзьям Джамхуха.

На следующее утро они вышли из леса и оказались вблизи дома великанов.

Дом был огорожен частоколом, на колья которого были нахлобучены человеческие черепа.

Друзья остановились, удрученные этим мрачным зрелищем. Вдруг чья-то рука со стороны двора стала деловито снимать с кольев изгороди черепа. Сняв восемь черепов, рука эта больше не появлялась над изгородью.

– Ох, не нравится мне, – сказал Объедало, – что освободилось восемь кольев, как раз по числу наших голов.

– Да и черное перо, потерянное голубем, ничего хорошего нам не сулит, – добавил Опивало.

– В случае чего троих-то я возьму на себя, – сказал Силач. – Но с остальными как быть?

Джамхух понял, что спутники его подавлены этой хитрой уловкой великанов.

– Друзья мои! – бодро воскликнул Джамхух. – Видно, они за нами следят из-за изгороди. Они заранее пугают нас. Но если они нас пугают, значит, они не уверены в себе. Поэтому смелей! Единственное, чего я боюсь, – это плюхнуться при виде красавицы Гунды. Силач, стой рядом со мной и незаметно поддерживай меня, если я не выдержу красоты Гунды. Вперед, и да хранит нас Великий Весовщик Нашей Совести! Будьте все начеку! Слухач, снимай глушилки со своих ушей!

Только друзья приблизились к воротам, как они со скрипом распахнулись и оттуда вышли семь братьев-великанов. Они были огромны, а на их свирепых лицах почему-то посверкивали маленькие, хитрые глазки злых карликов.

– Кто вы? – загудел страшным голосом старший из великанов. – Куда путь держите?

– Я Джамхух – Сын Оленя, – сказал Джамхух, – а это мои друзья. Я пришел сватать вашу сестру, красавицу Гунду.

– Сватать, конечно, можно, – опять загудел старший брат, – только знаете ли вы условия?

– Примерно знаем, – сказал Джамхух.

– Условия такие, – продолжал старший брат, – три вопроса по сноровке твоего ума. Эти вопросы нам составил византийский мудрец. А потом испытания для тебя и твоих друзей по телесной сноровке. Сами понимаете, нам, братьям-великанам, нелегко расстаться со своей единственной любимой сестрой. Да и знать мы хотим, что она вышла замуж за достойнейшего из женихов.

– Постараемся выполнить ваши условия, – сказал Джамхух.

– Тогда добро пожаловать, – показал старший брат рукой на ворота, что отчасти выглядело и как приглашение на частокол.

Они вошли в широкий зеленый двор, посреди которого высился длинный гладкий шест неизвестного назначения. Недалеко от шеста лежала гранитная глыба. В остальном двор был как двор, только очень большой.

Джамхух сильно волновался и в то же время жадно искал глазами красавицу Гунду.

Вдруг в доме отворилась дверь, и оттуда вышла девушка изумительной красоты.

Улыбаясь Джамхуху, она спустилась с крыльца и села на стул, поставленный посреди двора одним из братьев, который до этого успел войти в дом. К ногам сестры он придвинул корзину, наполненную красными древнеабхазскими помидорами.

– Здравствуй, Джамхух – Сын Оленя! – сказала прекрасная Гунда, улыбаясь Джамхуху. – Я много наслышалась о тебе. Надеюсь, твое сватовство будет удачней, чем у этих горемык, что скалятся с нашего частокола. Я знаю о твоей мудрости, но у тебя и походка красивая, недаром ты Сын Оленя! И сам ты такой приятненький, что я тебя прижала бы к себе и съела, как помидор.

– Почему как помидор? – радостно удивился Джамхух. Она была очаровательна. Красота ее волновала Джамхуха, но все же не так сильно, как портрет. Во всяком случае, терять сознание он не собирался.

– Потому что я больше всего на свете люблю наши древнеабхазские помидоры, – отвечала золотоголовая Гунда. – Братья меня кормят соловьиными мозгами и русалочьей икрой, но я больше всего люблю помидоры. Тебя это не будет смущать, если ты женишься на мне?

– Нет, – воскликнул Джамхух, восхищаясь милым простодушием Гунды, – ешь себе помидоры, сколько тебе хочется.

– Спасибо, Сын Оленя, – сказала Гунда и, достав из корзины помидор, надкусила его. – А то во-он тот жених, чей череп торчит на четвертом колу справа от ворот, угрожал мне: «Я хазарский князь. Как только женюсь на тебе, я отучу тебя от этой грубой привычки». А я ему говорю: «Ты сначала выполни условия моих братьев, а потом будешь помыкать мной…» Сын Оленя, ты, говорят, мудрый, ты приятный, и я хочу выйти за тебя замуж. Пожалуйста, постарайся все сделать как надо. Мне так надоело жить вечной девственницей, окруженной черепами своих женихов!

– Для тебя, любимая Гунда, я сделаю все, что могу, – сказал Джамхух и, обращаясь к своим друзьям, смущенно переминавшимся посреди двора, добавил: – Интересное наблюдение. Когда я увидел портрет прекрасной Гунды, я потерял сознание. А когда увидел живую сладкоглазую Гунду, я не потерял сознание, хотя она мне очень понравилась. Значит, искусство сильнее жизни. Так и должно быть. Оно показывает человека в этой жизни и намекает на будущую и предыдущую его жизни. И когда мы смотрим на портрет человека, нарисованный настоящим художником, мы как бы видим его во всех трех жизнях. Поэтому впечатление от портрета должно быть сильнее, чем от самого живого человека…

– Ну что, – перебил тут его старший великан, – мы будем твои проповеди слушать или начнем испытания?

– Начнем, – сказал Джамхух, глядя на золотоголовую Гунду и наслаждаясь ее красотой.

– Прежде чем задавать вопросы, – предупредил старший великан, – я хочу дать моим братьям несколько распоряжений по хозяйству.

– Пожалуйста, – сказал Джамхух, глядя на Гунду, стыдливо уплетающую помидор и от этого еще больше хорошеющую, – так я готов ждать целую жизнь.

– Братья мои! – воскликнул старший великан. – Я, наверное, до конца испытаний уйду, неотложное дельце ждет меня. Так что слушайте мои распоряжения. Запомните, в какой очередности нахлобучивать на изгородь черепа. У самых ворот нахлобучьте череп Джамхуха: мудрой голове первое место. Остальных в порядке присоединения к Джамхуху. Так будет справедливо. Череп Скорохода поместите между его жерновами. Так будет забавно. А вот этого стрелка с луком пока не трогайте. Мы приспособим его почесывать нам спины своими стрелами.

Братья дружно расхохотались, а друзья Джамхуха заметно приуныли.

– Друзья мои, – крикнул Джамхух, – выше головы! Неужели вы не понимаете, что он нарочно так говорит, чтобы ослабить наш дух!

– Нарочно-то оно нарочно, – сказал Объедало, кивая на частокол, – но слова его кое-чем подтверждаются, Джамхух!

– Начинаются испытания на умственную сноровку! – крикнул старший великан. – Какой порок души самый подлый?

Все притихли, и даже золотоголовая Гунда перестала есть помидоры.

– Самый подлый порок души, – сказал Джамхух, – это нечистоплотность души, потому что в условиях этого порока возможны все остальные пороки.

– Правильно, правильно! – Гунда захлопала в ладоши. – Хотя я не понимаю, почему это так, но я все ответы знаю заранее!

– Ты не вмешивайся, – заметил старший великан. – Да, ответ правильный. У нас все честно. Второй вопрос, – сказал старший великан. – Какое животное самое стыдливое в мире?

Воцарилось напряженное молчание. Друзья Джамхуха страшно волновались за него.

– Из тех животных, что водятся в наших краях, или вообще? – не выдержал Объедало.

– Какое животное самое стыдливое в мире? – повторил великан, не удостаивая вниманием Объедалу и в то же время показывая, что он задает глупые вопросы.

– Овца, – наконец сказал Джамхух, – самое стыдливое животное. Она прикрывает свой зад чадрой собственного курдюка.

– Правильно, Джамхух! – воскликнула Гунда и снова захлопала в ладоши.

– До чего же ты умный! Так бы я тебя и расцеловала!

– Гунда, веди себя прилично, – сказал старший великан и стал шептаться с братьями.

Спутники Джамхуха явно повеселели, а Силач, потирая руки и воинственно поглядывая на братьев-великанов, подмигнул друзьям:

– Четверых беру на себя.

– Какого человека в мире следует считать самым храбрым? – прозвучал наконец третий вопрос. Братья-великаны на трудность этого вопроса возлагали самые большие надежды.

Но как раз этот вопрос для Сына Оленя оказался очень легким.

– Самый храбрый в мире человек, – сразу же ответил Джамхух, – это такой человек, кто выбросил из своей жизни всякую хитрость.

– Правильно, – мрачно согласился старший из великанов, и по его глазам было видно, что сам он из тех, которые если что и выбрасывают из своей жизни, то уж никак не хитрость. Старший великан, пошептавшись с братьями, сказал: – Мы и так знали о мудрости Сына Оленя… Переходим к телесной сноровке. Вот перед вами гранитная глыба. Или Джамхух одним ударом кинжала перерубит ее, или наши кинжалы перережут ваши глотки.

Прекрасная Гунда от волнения перестала есть помидор. Она прошептала одними губами:

– Бедный Джамхух, если б ты знал, что достаточно волоском из моих кос провести по лезвию кинжала, как камень расколется от его прикосновения.

Слухач уловил ее шепоток и мгновенно передал его Ловкачу. Ловкач прошел мимо Гунды и, словно отмахиваясь от комаров, незаметно вырвал волосок из ее косы и, подойдя к Джамхуху, незаметно провел волоском по лезвию кинжала. Джамхух подошел к гранитной глыбе и с такой вдохновенной силой ударил по ней кинжалом, что искры посыпались из гранита, и глыба раскололась на две части, сверкая на разломе вкраплинами кварца. Джамхух, сам пораженный силой своего удара, замер над распавшейся глыбой, а потом, всовывая кинжал в ножны, сказал:

– Видно, в человеке заложены неимоверные силы, о которых он не подозревает. Надо обдумать это.

– Ну что ж, – помрачнел старший великан, – видно, дело идет к свадьбе. Попробуем вас на обжираловке и на опиваловке.

– Это мы можем, – сказал Объедало, облизываясь.

– Горло пересохло, пить хочется, – добавил Опивало.

И тут братья-великаны зарезали двух быков, развели огонь посреди двора, целиком зажарили быков на огромных вертелах, вынесли столы и поставили на них зажаренных быков. По одну сторону сели хозяева, по другую – гости. Одного быка разделали и разделили всем поровну, а другого оставили про запас. Только все приступили к еде, как Объедало, дожевывая свою порцию, подсел ко второму быку. Отрезая ножом огромные ломти мяса от туши быка, он за час целиком его съел, и лишь начисто обглоданный скелет быка остался на столе. Взглянув на великанов сквозь ребра обглоданного быка, Объедало сказал:

– Ку-ку! Не будет ли добавки?

– Добавки?! – удивились великаны и стали переглядываться.

– С обжираловкой у вас все в порядке, – объявил старший великан, – посмотрим, как у вас с опиваловкой.

Два брата великана вынесли из винного подвала тридцативедерную амфору с вином, прислонили ее к столу и сказали:

– Пробуйте, вино будем пить по вашему выбору. Это красное. Не понравится – вынесем амфору с белым вином.

Опивало подошел к амфоре и подмигнул Силачу:

– Подсоби-ка, браток!

Силач приподнял амфору, осторожно наклонил ее и начал вливать вино в разинутый рот Опивалы. Минут через пятнадцать, к великому изумлению великанов, Силач запрокинул амфору, и последняя струйка вылилась в рот Опивалы. Силач откатил опустевшую амфору, а Опивало, утираясь, посмотрел на великанов и сказал:

– Ну что? Красное вино неплохое. Попробуем теперь белое.

– Тридцативедерную амфору на пробу?! – воскликнул старший великан. – Нет, у них с опиваловкой обстоит еще лучше, чем с обжираловкой.

– Протестую, – вскинулся Объедало, – обжираловка ни в чем не уступает опиваловке.

Братья-великаны заметно погрустнели и стали о чем-то перешептываться. Друзья Джамхуха окончательно взбодрились.

– Если что не так, – громко сказал Силач, – считайте, друзья, что пятерых великанов я рядком уложил посреди двора. Ты, кажется, спешил, – напомнил он старшему брату великанов, – не пора ли тебе уходить?

– Я откладываю свои дела, – мрачно ответил тот. Он услал куда-то одного из своих братьев, и тот через некоторое время возвратился с древней старухой.

Старший великан представил ее друзьям.

– Это старуха по прозвищу Страусиная Нога, – сказал он. – Сейчас мы проверим вас на проворство. Пусть ваш Скороход побежит наперегонки с нашей старухой.

– Но где же мы будем бежать? – засмеялся Скороход, добродушно глядя на старуху.

– Вот южные ворота, – сказал старший великан, – до самого моря здесь открытое место. Двадцать тысяч шагов туда и столько же обратно.

– Нехорошо, – возразил Джамхух, – старую женщину заставлять бегать, как девчонку.

– Это не ваша забота, – ответил старший великан, и все пошли к южным воротам.

– Прямо-таки мне жалко эту старушенцию, – сказал чувствительный Скороход, когда они вышли за ворота. – Она похожа на мою бабушку, а я должен с ней бежать наперегонки.

По знаку старшего великана старуха Страусиная Нога и Скороход побежали. Безобразно вскидывая мускулистые ноги, старуха мчалась за Скороходом, при этом, к удивлению друзей Джамхуха, не очень от него отставала. Правда, Скороход то и дело оборачивался, не в силах скрыть улыбки при виде столь престарелой, но все еще очень бодрой соперницы. Вскоре бегуны скрылись из глаз, и оставшиеся, поглядывая на солнце, стали их дожидаться. Но они что-то слишком долго не возвращались.

А между тем вот что случилось с бегунами. Скороход, добежав до моря, сел на песок в ожидании старухи. Наконец она прискакала, уселась возле Скорохода и, тяжело дыша, проговорила:

– Уморилась я, сынок, пожалей меня. Все равно ты проворней. Давай лучше посидим на теплом песочке, и я поищу у тебя в волосах. А потом побежим назад.

– Хорошо, Страусиная Нога, – сказал Скороход, – недаром я заметил, что ты похожа на мою бабушку. В детстве я так любил полежать на коленях у бабушки, а она в это время искала у меня в волосах. Но бедная моя бабушка умерла…

– Вот и полежи, – ласково промурлыкала Страусиная Нога, придвигаясь к нему поближе, – а я поищу у тебя в волосах.

Скороход разлегся на песочке, положив голову на колени старухе, и она стала искать у него в волосах. Пригретый солнцем, под мерный шум волн Скороход уснул. Этого-то Страусиной Ноге и надо было. Оказывается, под фартуком у нее были припрятаны курица и зерна проса. Она достала пару пригоршней и густо посыпала ими голову Скорохода. А потом вытащила курицу, и та стала склевывать зерна с его головы. Старуха осторожно переложила голову Скорохода на песок. Он себе спит, а курица поклевывает зерна у него в голове, и ему во сне кажется, что это Страусиная Нога ищет у него в волосах.

И вот Страусиная Нога припустила назад, вскидывая свои безобразные мускулистые ноги, а Скороход все спит, а старуха уже настолько приблизилась к дому великанов, что ее стало хорошо видно, а Скороход все спит.

Великаны громкими, радостными криками начали приветствовать и взбадривать ее.

– Ну еще немного поднажми! – орали они и свистели.

– Слухач! – воскликнул Джамхух. – Послушай, что там случилось?

Слухач приник головой к земле.

– Я слышу храп, который доносится с моря. Остроглаз, поставив козырьком ладонь над глазами, сказал:

– Да, он лежит на берегу, а курица что-то склевывает у него с головы. А что – не могу разобрать.

– Дело за тобой! – крикнул Джамхух, видя, что старуха уже совсем приблизилась.

Остроглаз быстро вынул из колчана стрелу, приладил ее к тетиве, натянул тетиву, тщательно прицелился и спустил стрелу. Стрела, просверкнув в воздухе, долетела до моря и вонзилась в курицу. Курица забилась и ударами крыльев по голове Скорохода разбудила его. Скороход вскочил, не понимая, куда делась старуха, откуда взялась пронзенная стрелой курица и почему его голова посыпана зернами проса. Он замотал головой, стряхивая зерна и остатки сна. Тут он понял, что Страусиная Нога его обманула.

– Хайт!!! – вырвалось у него гневное абхазское восклицание. Он сдернул с ног жернова, вскочил и с быстротой ветра помчался назад.

Через несколько мгновений он обогнал старуху и так разогнался, что чуть не перелетел через ворота, но тут Силач схватил его на лету и, ставя на землю, сказал:

– Друзья, считайте, что пятеро уже рядком лежат посреди двора, а остальные сбежали.

Вскоре, тяжело дыша, прибежала и старуха.

– Молодец, Страусиная Нога, – зло прошипел старший великан, – на таких состязаниях и второе место почетно.

– Я сделала все, что могла, – сказала старуха, с трудом переводя дыхание.

– Ах ты, старая обманщица! – крикнул Скороход. – Сейчас же пойди и принеси мои жернова, раз мне из-за тебя пришлось их бросить.

Тут старуха стала ругаться, что Скороход не чтит абхазские обычаи, по которым старого человека надо уважать, а не держать его на побегушках. Но Сын Оленя вступился за Скорохода.

– Абхазцы потому и чтут старость, – сказал он, – что старость, по нашим понятиям, возраст мудрости, справедливости, несуетности. А старость, сама не уважающая себя, не достойна уважения других. Раз ты суетилась и обманывала нашего Скорохода, пользуясь его доверчивой чувствительностью, посуетись еще немного и принеси его жернова.

Старуха посмотрела на братьев-великанов.

– Ступай, ступай, – сказал старший, – раз ты ни на что другое не пригодна.

И старуха Страусиная Нога, ворча, поплелась в сторону моря.

– Где только вы ее выкопали? – спросил Объедало.

– Да здесь в лесу живет, – морщась, сказал один из братьев, – местная ведьма. Иногда помогает нам по хозяйству, иногда по ведьминским делам. Но толку от нее мало, совсем из ума выжила.

Братья-великаны вместе с Джамхухом и его друзьями вошли во двор.

– Ладно, – сказал старший великан, кивая на длинный шест, стоявший посреди двора, – пусть теперь Джамхух напоследок покажет свою телесную сноровку. Этот шест длиной в сто локтей. Если Джамхух влезет на вершину шеста, держа на голове горшок, наполненный кипятком, а потом слезет с шеста, не пролив ни капли, – отдаем сестру.

Вскипятили воду, перелили ее в глиняный горшок и поднесли Джамхуху, который, разувшись, стоял у шеста. Джамхух поплевал на руки, поставил на голову поверх войлочной шапки горшок и осторожно стал карабкаться к вершине шеста. А великаны сгрудились под шестом и, выставив ладони, ожидали, не капнет ли сверху.

– Сын Оленя, не облейся кипятком! – крикнула снизу золотоголовая Гунда. – А то у моего мужа будет некрасивое лицо! Но с другой стороны, если ты прольешь кипяток, то ведь не сможешь быть моим мужем? Ой, Джамхух, что-то я запуталась. Объясни мне, в чем моя ошибка!

– Милая Гунда, – сказал Джамхух, продолжая осторожно карабкаться наверх, – ты, сама того не желая, отвлекаешь меня.

– Ну, тогда я съем еще один помидор и пожелаю тебе удачи! – воскликнула очаровательная Гунда и вонзила свои жемчужные зубы в красную мякоть помидора.

– Клянусь той, – шепнул друзьям Объедало, – на шее которой я хотел бы быть повешенным, эта Гунда не отличается большим умом.

– Большим умом! – язвительно подхватил Опивало. – Да скорее дятел достучится до сотрясения мозга, чем наш Джамхух достучится до ее ума!

– Все-таки она не крикунья, как моя жена, – примирительно сказал Силач, – а лицом куда красивей!

– При этом учтите, – добавил Остроглаз, – она ничего хорошего в своей жизни не видела, кроме оскаленных черепов этих горемык.

– Оказывается, даже великий мудрец, – с горечью вздохнул Слухач, – глохнет от любви. Все, что ни брякнет Гунда, нашему Джамхуху кажется милым.

– Ничего, – сказал Ловкач, – если она окажется плохой, я ему так подменю жену, что он даже не заметит.

– Друзья мои, вы совсем не правы! – заволновался Скороход. – Гундочка такая хорошенькая, такая миленькая, такая очаровушечка, что я счастлив за нашего Джамхуха! А ум женщине только во вред! У Джамхуха ума хватит не только на Гундочку, но и на всю нашу Абхазию.

Когда Джамхух добрался до вершины шеста, вдруг раздался его тоскливый крик, а через несколько мгновений великаны, с вытянутыми ладонями стоявшие под шестом, стали приплясывать от радости.

– Закапало! Закапало! – кричали они. – А небо синее, так что на дождик не свалишь!

Друзья Джамхуха помрачнели.

Сын Оленя слез с шеста, отдал горшок великанам и молча, ни на кого не глядя, стал обуваться.

– Ты пролил воду, – сказали братья-великаны, протягивая ему свои ладони.

– Нет, – ответил Джамхух с неимоверной печалью, – я ничего не пролил. Я только увидел с вершины шеста, как волки растерзали мою мать-олениху. И я закричал и заплакал от боли.

Великаны лизнули ладони и убедились, что влага на них соленая.