Поэт, или Охота на призрака Коннелли Майкл
– Умница, – похвалила Делпи. – Я вижу, перед нами опытный камерный юрист, который воображает, будто знает все лазейки. Очень хорошо, Брисбейн. Думаю, после сегодняшней ночи вам придется нацарапать несколько апелляций. Надеюсь, понятно, что я имею в виду?
– Могу я позвонить адвокату? – скучным голосом повторил Глэдден.
Он отлично знал, чего добиваются эти двое. У них не было ни одного доказательства, ни единой зацепки, и они рассчитывали запугать его и вынудить совершить ошибку. Но он не поддастся, он слишком умен, и им его не перехитрить. И видимо, оба детектива в глубине души сознавали это.
– Послушайте, – сказал Глэдден, – ни в какой Бискайлус я не поеду, и мы все прекрасно это понимаем. У вас в руках мой фотоаппарат, но им – я не знаю, проверили вы его или нет, – не было сделано ни одного снимка. Еще у вас есть показания какого-нибудь билетера, спасателя, или уж не знаю кого, кто утверждает, будто я фотографировал. И никаких доказательств – только мое слово против его слова. Даже если ваш свидетель опознал меня, глядя в зеркало, то и это не дает вам никакого преимущества, поскольку я был в комнате один. При таких условиях опознание не может считаться законным.
Глэдден подождал, но детективы молчали.
– И наконец, самое главное заключается в том, что, кто бы ни стоял там, за вашим зеркальным стеклом, он – или она – стал свидетелем деяния, которое не является преступлением, и я не представляю себе, почему это должно привести меня в тюрьму округа хотя бы на одну ночь. Может быть, детектив Свитцер попробует объяснить это? Хотя мне кажется, что для его мозгов подобная задача слишком трудна.
Свитцер вскочил так резко, что его стул опрокинулся и стукнулся о стену. Делпи протянула руку, чувствуя, что, сдерживая напарника, она на сей раз одними словами не обойдется.
– Спокойнее, Рон, – резко приказала она. – Сядь на место! Сядь, тебе говорят!
Свитцер подчинился, и Делпи перевела взгляд на Глэддена.
– Если вы намерены продолжать в том же духе, мне придется позвонить адвокату как можно скорее, – сказал он. – Будьте добры, проводите меня к телефону.
– Ты получишь право на звонок. Сразу после того, как тебя зарегистрируют. А вот о сигаретах можешь забыть: местная тюрьма – государственное учреждение, в котором курить запрещено. Мы заботимся о твоем здоровье.
– Но по какому обвинению меня задерживают? Вы не имеете права.
– По обвинению в загрязнении окружающей среды и вандализме по отношению к муниципальной собственности. Ну и плюс еще неподчинение офицеру полиции.
Брови Глэддена изумленно поползли вверх.
– Ты кое-что забыл, умник, – пояснила Делпи, радушно улыбаясь ему. – Я имею в виду урну с мусором, которую ты бросил в залив.
Она победоносно кивнула и выключила магнитофон.
В камере предварительного заключения местного полицейского участка Глэддену наконец разрешили позвонить. Прижимая трубку к уху, он почувствовал резкий запах дешевого хозяйственного мыла, которое ему дали, чтобы смыть краску с пальцев. Этот запах послужил ему напоминанием, что он должен выбраться отсюда до того, как его отпечатки будут сверены с общенациональной компьютерной картотекой.
Глэдден набрал номер, который заучил наизусть в первый же день после приезда в Санта-Монику. Адвокат Краснер значился в списке абонентов их сети.
Поначалу секретарша упорно не хотела соединять Глэддена с боссом. Стоило, однако, намекнуть, что звонящему рекомендовал Краснера мистер Педерсен, как отношение к нему тотчас изменилось. Упомянутое имя означало, что звонит не простой клиент, а один из своих. Через секунду Глэдден уже разговаривал с адвокатом.
– Артур Краснер слушает. Чем могу быть полезен?
– Здравствуйте, мистер Краснер. Меня зовут Гарольд Брисбейн. Я тут столкнулся кое с какими проблемами.
И Глэдден принялся подробно рассказывать юристу все, что с ним приключилось. Говорить ему приходилось тихо, потому что в камере он был не один. В КПЗ обретались еще двое задержанных, ожидавших отправки в тюрьму округа, тот самый Бискайлус. Один из них – наркоман, судя по некоторым признакам, – спал, растянувшись на полу. Второй сидел у противоположной стены камеры и, уставившись на Глэддена, от нечего делать прислушивался к разговору. Впрочем, он вполне мог быть подсадной уткой – полицейским, которого специально заперли в камере, чтобы подслушать разговор Глэддена с адвокатом.
Объясняя ситуацию, Глэдден не упустил ничего, разве что так и не назвал своего настоящего имени. Когда он закончил, Краснер долго молчал.
– Что там у вас за шум? – спросил он наконец.
– Это храпит парень из местных… завсегдатаев. Он спит на полу.
– Вы не должны находиться среди подобных людей, Гарольд, – заявил Краснер покровительственным тоном, от которого Глэддена перекосило. – Необходимо срочно что-то предпринять.
– Именно за этим я и звоню.
– Мои услуги за два дня – за сегодня и завтра – обойдутся вам в одну тысячу долларов, – объявил адвокат. – Я делаю вам значительную скидку, которой обычно пользуются клиенты, относящиеся, гм… к друзьям мистера Педерсена. Если мое вмешательство потребуется также и послезавтра, то условия мы обсудим дополнительно. Вы сумеете достать деньги?
– Никаких проблем.
– Как насчет залога? Кроме оплаты моего гонорара, вам потребуется еще некоторая сумма. Судя по тому, что вы мне рассказали, добиваться имущественного залога бесполезно. Поручитель обычно получает в качестве вознаграждения десять процентов от суммы залога, назначенного судьей. Эти деньги к вам не вернутся.
– Хорошо, забудьте об имущественном залоге. Кроме оплаты ваших услуг, я, наверное, наскребу еще тысяч пять. Во всяком случае – сразу. Можно было бы достать и больше, но на это потребуется время. Я хотел бы обойтись пятью «косыми» и выйти отсюда как можно скорее.
– Значит, пять тысяч, я правильно понял? – уточнил адвокат.
– Да. Пять тысяч. Чего вы сможете добиться, располагая такой суммой?
Глэдден подумал, что Краснер, наверное, рвет на себе волосы с досады, что запросил так мало.
– С пятью, как вы выразились, «косыми» в кармане можно рассчитывать на залог в пятьдесят тысяч. Думаю, что этого будет вполне достаточно. Вас задержали по уголовной статье, однако обвинения в загрязнении окружающей среды и неподчинении требованиям полиции можно трактовать совершенно по-разному, например как административные правонарушения. Думаю, мне удастся этого добиться. Ваше дело вообще яйца выеденного не стоит, просто копы раздули его до черт знает каких размеров. Необходимо только скорее доставить вас в суд, а там не успеете оглянуться, как выйдете на свободу.
– Понятно.
– Возможно, пятидесяти тысяч залога окажется даже многовато, однако давайте пока не будем рисковать. Кто знает, сумею ли я продать вашего кота в мешке окружному прокурору, от которого зависит, по какой статье вас судить, уголовной или административной. В общем, там будет видно. Кстати, как я понял, вы не собираетесь сообщать им адрес, по которому проживаете?
– Совершенно справедливо. Мне необходимо что-нибудь новое.
– Тогда, боюсь, придется использовать всю сумму. Впрочем, пока у меня есть время, я попробую подобрать вам адрес. Возможно, это выльется в некоторые дополнительные траты, но совсем небольшие. Обещаю вам…
– Согласен. Только сделайте все как надо. – Глэдден покосился через плечо на человека, сидящего у стены. – А как насчет того, чтобы выйти отсюда сегодня? – спросил он, понизив голос до еле слышного шепота. – Я же говорю, эти копы не прочь со мной расправиться.
– Я думаю, они просто блефуют, однако…
– Легко вам говорить, – перебил Глэдден.
– …Однако, – продолжил Краснер, – я не собираюсь рисковать. Слушайте меня, мистер Брисбейн, вот как мы поступим. Я не могу вытащить вас прямо сегодня, но попробую сделать несколько звонков и постараюсь добиться для вас статуса К-девять. С вами все будет в порядке.
– Это еще что за штука?
– Это особый режим заключения, который используется в отношении информаторов и в случаях особой важности. Я позвоню в тюрьму и скажу, что вы – информатор в одном деле федерального значения в Вашингтоне.
– Неужели это не станут проверять?
– Разумеется, станут, но сегодня уже слишком поздно, чтобы докопаться до истинного положения вещей. Вам дадут статус К-девять и поместят в отдельную камеру, а завтра, когда обнаружится, что произошла ошибка, вы будете уже в суде или, смею надеяться, на свободе.
– Отличный ход, мистер Краснер.
– Да, Гарольд, но, к сожалению, впредь я не смогу больше пользоваться этой возможностью. Так что, боюсь, мне придется увеличить сумму гонорара, о которой мы только что договаривались, чтобы компенсировать потерю.
– По рукам, и пусть деньги вас не беспокоят. Я могу без задержки достать шесть «косых». Если вытащите меня, то все, что останется после расчета с поручителем, – ваше. По-моему, это справедливо.
– Договорились. А теперь еще один момент. Вы упомянули о необходимости задержать проверку отпечатков пальцев. Я должен знать об этом как можно больше, чтобы с чистой совестью делать перед судом любые заявления.
– Я мог бы сообщить кое-какие сведения, если вы будете настаивать, однако не думаю, что нам стоит вдаваться в подробности.
– Понимаю.
– Когда состоится слушание моего дела?
– В первой половине дня, ближе к обеду, но не беспокойтесь. Сразу после звонка в тюрьму насчет вашего статуса я договорюсь, чтобы вас отправили в Санта-Монику с первым же автобусом. Лучше ждать в суде, чем в Бискайлусе.
– Я впервые в этих местах и не знаю…
– Простите, мистер Брисбейн, я вынужден вновь поднять финансовый вопрос. Боюсь, что вся сумма будет нужна мне до того, как я завтра попаду в суд.
– У вас есть счет в банке?
– Да.
– Тогда скажите мне его номер, и утром я переведу деньги по телеграфу. Кстати, смогу ли я звонить по межгороду из камеры, если мне присвоят этот самый статус К-девять?
– Нет, вам придется позвонить ко мне в контору. Я предупрежу Джуди, чтобы она ожидала вашего звонка. Секретарша наберет номер, который вы укажете, и соединит вас с абонентом напрямую. Это непременно сработает. Не беспокойтесь, я так делал уже не раз.
Потом Краснер продиктовал номер своего счета для телеграфных переводов, и Глэдден зафиксировал его в памяти, используя специальную методику запоминания, которой обучил его Гораций.
– Вам будет гораздо спокойнее, мистер Краснер, если вы уничтожите все записи об этом телеграфном переводе и зарегистрируете деньги, как если бы они были внесены наличными на ваш банковский счет.
– Понимаю. Так и поступим. Что-нибудь еще?
– Да. Войдите в сеть и оставьте сообщение о том, что случилось. Пусть остальные держатся от карусели подальше.
– Будет сделано.
Повесив трубку, Глэдден прислонился спиной к стене и стал медленно сползать вниз, пока не оказался сидящим на полу. Смотреть на заключенного напротив он избегал. Неожиданно Глэдден обратил внимание, что наркоман на полу перестал храпеть, и подумал, уж не помер ли тот от передоза, но спящий вдруг шевельнулся. Несколько минут Глэдден обдумывал, не обменяться ли с ним пластмассовыми браслетами. Тогда утром его спокойненько выпустят и не придется тратиться на адвоката и вносить залог.
Нет, решил он. Пожалуй, риск чересчур велик. Во-первых, сидевший напротив него парень действительно походил на переодетого копа, а во-вторых, разлегшийся на полу наркоман мог оказаться постоянным нарушителем порядка и частым гостем в суде. Никогда нельзя знать заранее, что скажет судья. Лучше положиться на Краснера, тем более что пройдоха-адвокат, похоже, знает, что делает. К тому же фамилию и телефон он выбрал не из справочника, а из списков абонентов их сети.
И все же шесть тысяч долларов не давали Глэддену покоя. Судебная система таки доведет его до разорения. Шесть тысяч долларов, и за что? Что он такого сделал?
Глэдден машинально сунул руку в карман в поисках сигарет, но вспомнил, что курево у него отобрали. Это обстоятельство заставило его почувствовать еще более сильный гнев, к которому примешивалась непреодолимая жалость к себе. На каком основании общество преследует его, ведь он нисколько не виноват в том, что его инстинкты и желания не такие, как у всех? Почему же никто не хочет этого понять?
Глэдден пожалел, что у него нет с собой портативного компьютера. Его тянуло пообщаться сейчас с кем-нибудь в сети – с человеком, который бы его понимал. В камере ему было одиноко и неуютно. Если бы не парень, который продолжал пялиться на него от противоположной стены, он бы, наверное, заплакал. Нет, он не станет показывать свою слабость: ни перед ним, ни перед кем-либо другим.
Глава 8
Просмотрев оба дела, я долго потом не мог заснуть. Фотографии с места происшествия не давали мне покоя. Тереза и Шон – оба они навечно застыли в жутких позах, и оба оказались в конце концов в серых казенных конвертах. Мне хотелось вернуться назад, выкрасть снимки и сжечь их. Я не мог допустить, чтобы их увидел кто-нибудь еще.
Утром я сварил кофе и, включив компьютер, соединился с корпоративной сетью «Роки-Маунтин ньюс», чтобы узнать, нет ли каких сообщений для меня лично. Ожидая, пока система примет пароль, я проглотил пригоршню кукурузных хлопьев из пакета. Надо сказать, что я держу ноутбук и принтер на обеденном столе не только для удобства, хотя довольно часто использую их во время еды; сидеть за столом, двигая челюстями и размышляя, сколько лет я уже обедаю в одиночестве, бывает порой невыносимо тяжело.
Квартирка у меня совсем маленькая и скромная, с одной спальней. Я обитаю в ней вот уже десятый год и за это время ни разу не менял мебель. В целом неплохо, жить можно, хотя и не бог весть что.
Кто был у меня в гостях в последний раз (за исключением, разумеется, Шона), я вспомнить не мог. Случается, конечно, что я провожу время с женщинами, но никого из них я сюда не приводил. Впрочем, и женщин у меня тоже было немного.
Когда я только въехал в эту квартиру, мне казалось, что я проживу тут года два, не больше, а потом непременно куплю дом, женюсь и, может быть, даже заведу кошку или собаку, однако планам этим сбыться было не суждено, уж и не знаю почему. Должно быть, во всем виновата моя работа. Во всяком случае так я объясняю это самому себе. Вся моя энергия и силы уходят на репортерскую деятельность, и свидетельством тому могут служить кипы газет, в которых печатались мои статьи, сложенные в каждой комнате. Мне нравится перечитывать их, и я берегу старые пожелтевшие выпуски «Роки-Маунтин ньюс». Если мне случится отдать концы дома, то те, кто придет за мной и отыщет меня среди бумажного хлама, решат, что перед ними один из старьевщиков, о которых я сам когда-то писал. Эти типы умирают в своих каморках, до потолка забитых старыми газетами, на матрасах, куда зашиты их сбережения. И наверняка никто даже не догадается порыться в газетах в поисках моих сочинений.
На экране компьютера наконец появилась пара сообщений. Самое последнее было от Грега Гленна – главный интересовался, как идут у меня дела. Послание было отправлено вчера в 18:30, и я почувствовал нарастающее раздражение. Только в понедельник утром Гленн утвердил тему, а в тот же день вечером уже торопился узнать, есть ли у меня что-нибудь стоящее. В переводе с редакторского языка вопрос «Как дела?» означал «Где статья?».
«Да пошел он к черту», – решил я и отстучал ответ, в котором извещал шефа, что понедельник провел в полиции и убедился: мой брат действительно совершил самоубийство. Таким образом я обосновывал запланированный мною переход к исследованию причин самоубийств среди копов и того, насколько часто это случается.
Сообщение, предшествовавшее посланию Гленна, было из нашей редакционной библиотеки от Лори Прайн. Оно также было отправлено в понедельник, но на пару часов раньше и состояло из единственной строчки: «Нарыла любопытную информацию и оставила ее на столе».
Лори я послал подробный ответ: поблагодарил за оперативность, извинился – сославшись на неотложные дела в Боулдере – за то, что не смог приехать, и заверил, что непременно постараюсь забрать материал как можно скорее. В глубине души я подозревал, что Лори испытывает ко мне определенный интерес, хотя наше с ней общение никогда не выходило за рамки служебных отношений. Мне казалось, что в подобных случаях необходимо быть уверенным, и если действовать, то предельно осторожно. Раздавая авансы направо и налево, можно быстро остыть к своему предмету, особенно если тебя встречают с распростертыми объятиями. Если же ты ошибся, то можешь ожидать как минимум жалобы в отдел кадров, и иди потом доказывай, что ты не верблюд. По мне, так лучше и вовсе избегать любовных похождений по месту работы.
Покончив с неотложными делами, я просмотрел последние сообщения «Юнайтед пресс интернэшнл» и Ассошиэйтед Пресс, надеясь узнать, что у нас новенького. В глаза мне бросилась статья о враче, которого подстрелили у дверей женской консультации в Колорадо-Спрингс. Активист движения против абортов был задержан, но доктор пока жив. Я сделал себе электронную копию этой статьи и занес файл в каталог перспективных тем, хотя уже знал, что вряд ли стану ее разрабатывать, если только пострадавший не скончается в мучениях.
Кто-то постучал в дверь, и я глянул в глазок, прежде чем отпереть замок. Это была некая Джейн, жившая этажом ниже. Мы познакомились примерно год назад, когда она переезжала в наш дом и попросила меня помочь внести мебель. Мой рассказ о том, что я работаю репортером в газете, явно впечатлил Джейн: ха, знала бы она, что это такое на самом деле! Потом мы дважды сходили в кино, один раз вместе поужинали и еще как-то провели день в Кейстоуне, катаясь на лыжах; однако это были все наши совместные вылазки за тот год, что она жила рядом со мной, и я сомневался, что из этого выйдет что-нибудь путное. В данном случае, однако, нерешительность проявлял именно я. Джейн казалась привлекательной девушкой, но ее красота как-то не вязалась с домашним уютом. Я же был в достаточной степени бродячим котом, чтобы это могло понравиться мне в ком-нибудь еще.
– Привет, Джек. Увидела в гараже твою машину и поняла, что ты вернулся. Как поездка?
– Неплохо. Во всяком случае я рад, что вырвался из Денвера.
– Небось на лыжах катался?
– Немного. Главным образом в Теллурайде.
– Звучит неплохо. Кстати, хотела тебе предложить, но не успела: если опять куда-то соберешься, я могла бы поливать твои комнатные растения или забирать почту. Только скажи.
– Спасибо за предложение, только у меня нет никаких комнатных растений. Я не держу цветов, потому что довольно часто не ночую дома. Работа такая.
Сказав это, я обернулся через плечо, словно для того, чтобы удостовериться в правильности своих слов. Наверное, мне следовало пригласить Джейн на чашечку кофе, но вместо этого я спросил:
– Ты, наверное, торопишься на службу?
– Да.
– Я тоже, так что извини – мне нужно бежать. Давай как-нибудь, когда все утрясется, сходим в кино или пообедаем вместе?
Мы оба любили фильмы с участием Де Ниро. Это была единственная вещь, которая нас объединяла.
– Отлично. Позвони мне, когда будешь свободен.
– Обязательно.
Закрыв дверь, я вернулся на кухню, упрекая себя за то, что не пригласил девушку войти. Когда я закрывал крышку ноутбука, на глаза мне попалась стопка бумаги толщиной с дюйм, лежавшая рядом с принтером, – мой неоконченный роман. Я начал работать над ним больше года назад, однако конца ему все еще не было видно, и я сомневался, допишу ли я его вообще. Предполагалось, что роман будет о литераторе, который попадает в аварию на мотоцикле и, получив паралич всех четырех конечностей, нанимает на средства от страховки прелестную молодую женщину, студентку местного университета, чтобы она печатала на машинке текст, который он будет ей надиктовывать. Вскоре, однако, горе-писатель обнаруживает, что машинистка по своему усмотрению редактирует и перекомпоновывает все сказанное им. Кроме того, ему открывается нелицеприятная правда: молодая женщина пишет гораздо лучше, чем он. Проходит некоторое время, и бедняга уже ничего не диктует, а только молча сидит и слушает, как стучит печатная машинка. Из творца он становится пассивным наблюдателем, и ему все сильнее хочется задушить девицу своими собственными руками, но руки не слушаются. Словом, сущий ад…
Так или иначе, черновики оставались на столе, и время от времени я испытывал искушение взяться за них снова. До сих пор не понимаю, почему я не убрал их в нижний ящик стола, где пылился еще один незаконченный роман, начатый несколькими годами раньше и тоже брошенный на полпути. Наверное, подсознательно мне хотелось, чтобы рукопись лежала на видном месте, стимулируя новые позывы к творчеству.
Когда я пришел на работу, отдел новостей «Роки-Маунтин ньюс» был еще пуст и безлюден. Разумеется, утренний редактор и пара ранних пташек из числа хроникеров уже торчали за своими столами, однако, кроме них, я никого не встретил. Большинство наших сотрудников обычно начинают подтягиваться часикам к девяти, а то и позже.
Первую остановку я сделал в кафетерии, подкрепившись там еще одной чашечкой кофе, а затем заглянул в библиотеку, где меня ожидал толстый конверт с моим именем, небрежно написанным сверху. Вознамерившись поблагодарить Лори, я обнаружил, что ее стол пуст; очевидно, мисс Прайн тоже пока не прибыла на работу.
Вернувшись в отдел новостей, я бросил взгляд через прозрачную стенку в кабинете главного. Гленн был уже на месте и, как всегда, говорил по телефону. В общем-то, он не был мне нужен, и я взялся за свою обычную рутину, просматривая поочередно свежие номера «Роки-Маунтин ньюс» и «Пост».
Мне всегда нравилось наблюдать перипетии борьбы двух ведущих денверских газет. Если бы я вел статистику, то перевес по очкам давали бы, наверное, только эксклюзивные статьи и обзоры, так как в остальном наши гиганты писали, как правило, об одном и том же (и почти одними и теми же словами). Образно говоря, это была затяжная позиционная война, хотя в реальности ее сомневаться не приходилось.
Обычно я читал нашу статью, потом статью конкурентов и пытался разобраться, чья написана лучше, кто сумел копнуть глубже и добыть больше информации. При этом я старался судить беспристрастно, и по большей части это удавалось мне без особого труда. Кое-кто из тех, кто работал рядом со мной, еле-еле тянул лямку, и я только радовался, когда «Денвер пост» удавалось лягнуть их в жирный зад. Впрочем, в подобных мыслях я вряд ли когда-нибудь признался бы добровольно.
Таков был характер нашего соперничества и самого газетного бизнеса. Мы конкурировали не только с другими изданиями, но и друг с другом в пределах «Роки-Маунтин ньюс»; именно этим, кстати, и объяснялось повышенное внимание к моей персоне, которое я ощущал всякий раз, заходя в отдел новостей. Конечно, для некоторых молодых репортеров я был почти героем, обладающим незаурядным талантом, написавшим кучу статей и всегда имеющим наготове пару-тройку сенсаций. Для других же я, несомненно, оставался бельмом на глазу, этаким зарвавшимся наемным писакой, незаслуженно занимающим тепленькое местечко под крылом редактора. Или динозавром, которого давным-давно пора завалить. Я нисколько не обижался на коллег: такие чувства были мне понятны и, окажись я на их месте, навряд ли и сам бы думал иначе.
Денверские газеты поставляли материал более крупным ежедневным изданиям в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Чикаго и Вашингтоне, и я, наверное, слишком засиделся на одном месте. Правда, несколько лет назад меня пригласили в «Лос-Анджелес таймс», но я отказался, правда не раньше, чем использовал сей факт в качестве инструмента давления на Гленна, желая получить свое нынешнее место обозревателя криминальной хроники и специалиста по убийствам. Гленн тогда решил, что мне предлагают горячую работенку по полицейским материалам, и с перепугу пообещал ввести такую же штатную единицу в «Роки-Маунтин ньюс», если я останусь. Он не знал, что мои перспективы в «Лос-Анджелес таймс» были куда скромнее: там мне светило всего лишь место в еженедельном приложении, которое называлось «Новости долины».
Иногда мне казалось, что, поддавшись на уговоры Гленна, я совершил ошибку. Возможно, начав с нуля где-нибудь в другом месте, я поступил бы правильнее.
Как бы то ни было, но сегодняшним утром поле боя осталось за нами, и, отложив газеты, я взялся за чтение полученных из библиотеки материалов. Лори Прайн разыскала для меня несколько обзорных статей в газетах, где анализировались самоубийства среди полицейских, а также несколько информационных сообщений об отдельных случаях, имевших место в разных штатах. При этом я отметил, что Лори хватило такта не включать в распечатку сообщение «Денвер пост» о смерти Шона.
В большинстве аналитических статей самоубийство рассматривалось как профессиональный риск, как неотъемлемая составляющая работы полицейского. Каждая из них начиналась с описания какого-то конкретного случая и постепенно превращалась в дискуссию между врачами-психиатрами и полицейскими экспертами о том, что же заставляет копов время от времени хвататься за револьвер и дырявить себе башку. Выводы везде были примерно одинаковыми: существует причинно-следственная связь между профессиональными стрессами и определенного рода событиями, глубоко травмирующими психику копов, с одной стороны, и их самоубийствами – с другой.
Эти статьи представляли определенную ценность, так как в них были упомянуты все специалисты, которые могли понадобиться мне в качестве авторитетных источников информации. Кое-где я также нашел упоминание о специальном исследовании случаев суицида среди сотрудников правоохранительных органов, проводившемся под эгидой ФБР в Вашингтоне в некоем НИИ под названием Фонд поддержки правопорядка. Я сделал себе соответствующие пометки, рассчитывая либо в этом фонде, либо в самом Федеральном бюро раздобыть последнюю и самую полную статистику, которая надлежащим образом освежит мою статью и придаст ей солидность.
Зазвонил телефон. Это была мама, с которой мы ни разу не общались с самых похорон. После нескольких вежливых вопросов о моей поездке в горы и о том, как вообще идут дела, она наконец перешла к тому, ради чего ей пришлось совершить над собой усилие и набрать мой служебный номер.
– Рили сказала, что ты собираешься писать о Шоне.
Это не был вопрос, однако я ответил на него:
– Да, собираюсь.
– Но зачем, Джон?
Пожалуй, она одна звала меня Джоном.
– Потому что я должен это сделать. Видишь ли… я не могу продолжать жить спокойно, делая вид, будто ничего не случилось. Мне необходимо, по крайней мере, попытаться понять…
– Помнишь, ты всегда разбирал свои игрушки, когда был маленьким? Не осталось ни одной целой, все разломал.
– Ну ты и вспомнила! Это ведь когда было…
– Я хотела только сказать, что, разобрав игрушку, ты не всегда мог собрать ее. И что в результате у тебя осталось? Ничего, Джонни, ни-че-го…
– Но, мама, как ты не понимаешь? Я обязан это сделать.
Просто удивительно: ну почему, разговаривая с матерью, я всегда так легко выхожу из себя?
– А тебе не пришло в голову подумать и о других, не только о себе? Неужели не ясно, что если эта история попадет в газеты, то кое-кому будет очень и очень больно?
– Ты имеешь в виду папу? По-моему, такая статья, наоборот, сможет даже помочь ему.
В трубке воцарилась тишина, и я представил, как мать сидит на кухне и прижимает к уху мокрую от слез телефонную трубку. Отец, наверное, сидит напротив и смотрит на нее испуганными глазами, боясь разговаривать со мной.
– Полагаешь, мне следует действовать как-то иначе? – спросил я спокойно. – У тебя есть какие-то другие предложения?
– Разумеется, нет, – грустно отозвалась мама.
Снова последовало молчание, и наконец я услышал ее последнюю мольбу:
– Сперва хорошенько подумай, Джон. Не стоит выставлять наши раны напоказ.
– Как в случае с Сарой?
– Что ты хочешь сказать?
– Вы оба носили это в себе и никогда ни с кем не обсуждали то, что произошло… Даже со мной.
– Джон, я не могу говорить об этом сейчас.
– Ты никогда не можешь. Это продолжается вот уже двадцать два года.
– Прошу тебя, не надо иронизировать над такими вещами.
– Прости. Не буду.
– Подумай над тем, о чем я тебя просила.
– Хорошо, – сказал я. – Я вам позвоню.
Она повесила трубку, злясь на меня почти так же сильно, как я на нее. То, что мать возражала против статьи о Шоне, раздражало меня: она вела себя так, словно бы продолжала любить его сильнее меня и оберегать. Но Шон умер, а я был еще жив.
Я выпрямился на стуле и заглянул за звукопоглощающие перегородки, окружавшие мой стол. Помещение начинало постепенно наполняться сотрудниками. Гленн вышел из своего кабинета и теперь беседовал с дежурным редактором из отдела городских новостей по поводу первой полосы, где должна была появиться статья, посвященная злосчастному абортмахеру. Я поспешно пригнулся, чтобы меня не заметили и не посадили обрабатывать это сообщение. У нас это называлось «расписывать», и я по мере возможности уклонялся от подобных заданий, хотя технология была довольно простой. На место происшествия или в район катастрофы выпускали целую свору репортеров, каждый из которых потом звонил мне и сообщал, что ему конкретно удалось узнать. А потом я садился за работу и начинал срочно создавать для газеты нечто сенсационное, одновременно ломая голову, чьим именем все это подписать. Строго говоря, я не знаю других примеров, где суть газетного бизнеса – быстрота и натиск – представала бы более отчетливо и ясно, однако сам я на такой работе выгорал буквально дотла. Гораздо больше мне нравилось писать свои собственные обзоры, где я был сам себе хозяин.
Я готов был уже спуститься со своей распечаткой в кафетерий – лишь бы скрыться с глаз начальства, – однако в конце концов решил рискнуть и остался на месте, снова погрузившись в чтение.
Самым интересным оказался материал, который пять месяцев назад опубликовали в «Нью-Йорк таймс». Удивляться тут не приходится: эта газета всегда была для журналистов эталоном и примером для подражания. Я даже, начав читать статью, отложил ее в сторону, приберегая на десерт, словно сладкое. Проглядев все остальные источники, я сходил за еще одной чашечкой кофе и только потом – с удовольствием и не спеша – принялся перечитывать материал из «Нью-Йорк таймс».
Опорной конструкцией, на которой все держалось, были суициды трех лучших нью-йоркских полицейских, произошедшие один за другим в течение полутора месяцев. На первый взгляд могло показаться, что все они абсолютно не связаны между собой. Самоубийцы даже не были знакомы, однако все трое пребывали в угнетенном состоянии, которое в газете было метко названо «полицейской депрессией». Двое застрелились у себя дома, а третий повесился на темной аллее городского парка, причем проделал он это буквально на глазах у шестерых обширявшихся наркош, едва не откинувших со страха копыта.
В статье подробно освещался ход каждого дознания, которое производилось полицией с привлечением возможностей ФБР, в частности отдела по психологическому моделированию поведения, а также Фонда поддержки правопорядка, который уже упоминался прежде в других материалах. Несколько раз я наткнулся на цитаты, приписывавшиеся директору данного НИИ, некоему Натану Форду, и занес это имя в свою записную книжку, прежде чем двигаться дальше. Форд утверждал, что его организация изучила все случаи самоубийств среди полицейских за последние пять лет, пытаясь вычленить то общее, что их объединяет. По его мнению, основной проблемой была невозможность заранее определить, насколько психологически устойчив тот или иной человек, дабы противостоять «полицейской депрессии». К сожалению, это заболевание можно диагностировать только в случае, если сотрудник сам обратится за помощью, и тогда курс психокоррекции наверняка поможет ему вернуться в строй. Форд заявил также, что целью всего проекта является создание обширной статистической и информационной базы и разработка методических указаний и тест-таблиц, с помощью которых руководители на местах смогут выявлять страдающих депрессией полицейских до того, как будет слишком поздно.
Статья в «Таймс» состояла из двух частей, и во второй рассказывалось о случае годичной давности, происшедшем в Чикаго. Тогда офицер полиции сам обратился за помощью, однако спасти его не удалось.
С тяжелым сердцем читал я этот материал: полицейский Джон Брукс, детектив из Чикаго, начал посещать врача-психотерапевта после того, как следствие по делу, которым он занимался, зашло в тупик. Расследовал же он похищение и убийство двенадцатилетнего мальчика по имени Бобби Сматерс, чей изуродованный труп после двух дней поисков был обнаружен на заснеженной лесной поляне неподалеку от зверинца в Линкольн-парке. Мальчик был задушен, а на руках у него не хватало восьми пальцев.
Судебно-медицинская экспертиза установила, что пальцы были отрублены до того, как наступила смерть. Очевидно, именно это обстоятельство, равно как и собственная неспособность установить и обезвредить преступника, слишком сильно подействовали на Брукса.
Детектив Джон Брукс, опытный следователь, воспринял смерть голубоглазого, не по годам развитого мальчугана необычайно тяжело. Когда коллеги и начальство заметили, что состояние Брукса начинает сказываться на качестве его работы, ему было предложено взять месячный отпуск и начать лечение у доктора Рональда Кантора, врача-психоаналитика, которого рекомендовал штатный психолог Управления полиции Чикаго.
Согласно заявлению доктора Кантора, на первых сеансах мистер Брукс открыто говорил о желании покончить с собой и упоминал о преследовавших его кошмарах, когда ему снилось, будто он слышит, как несчастный мальчик кричит от боли и ужаса.
После четырех недель лечения (за это время в общей сложности состоялось двадцать психотерапевтических сеансов) доктор Кантор одобрил возвращение Брукса на работу в отдел по расследованию убийств. По всем признакам психика детектива вполне восстановилась и функционировала нормально: во всяком случае он без труда справился с несколькими новыми делами об убийствах, которые были возбуждены в его отсутствие. В беседах с друзьями Брукс утверждал, что кошмары, преследовавшие его, прекратились. Казалось, все вернулось в норму, и Попрыгунчик Джон – такое прозвище Брукс получил в управлении благодаря своей неуемной энергии – возобновил попытки найти убийцу Бобби Сматерса.
Однако долгой и холодной чикагской зимой в душе полицейского произошел надлом, который проглядели и коллеги, и врачи. Тринадцатого марта – в день, который мог стать тринадцатым днем рождения Бобби, – Брукс сидел дома в своем любимом кресле и сочинял стихи: он не раз говорил, что это хобби помогает ему отвлечься от работы. Как было установлено впоследствии, перед этим он принял две таблетки перкоцета, остававшиеся в его домашней аптечке после лечения ранения, которое детектив получил год назад. Однако в своей тетради Брукс написал только одну строчку; затем он вставил в рот ствол табельного пистолета и нажал на спусковой крючок. Тело детектива обнаружила вернувшаяся с работы жена.
Смерть мистера Брукса отняла его у близких и друзей, но многочисленные вопросы остались. Как это могло произойти? Почему никто не заметил никаких признаков надвигающейся беды? Даже доктор Кантор в ответ только сокрушенно качал головой, не в силах что-либо объяснить.
«Человеческий разум, – сказал врач-психоаналитик, оставшись в тиши своего кабинета наедине с нашим корреспондентом, – это удивительный, непредсказуемый и подчас опасный механизм. Я уверен, что мы вместе с Джоном продвинулись в лечении довольно далеко, однако теперь становится очевидным, что до конца мы так и не добрались».
Психоаналитик прав: гибель Брукса в определенной степени остается для окружающих загадкой. Удивительной была даже его прощальная записка – последняя в его жизни строчка не проливает почти никакого света на причины, которые заставили детектива выстрелить в себя.
«Сквозь бледную дверь, за которой Беда…» – вот каковы были последние написанные им слова, однако мистер Брукс не сам придумал их, но позаимствовал у Эдгара Аллана По. В своем стихотворении «Заколдованный замок», которое впервые появилось в одном из самых известных рассказов По «Падение дома Ашеров», знаменитый американский поэт писал:
- И путники видят в том крае туманном,
- Сквозь окна, залитые красною мглой,
- Огромные формы в движении странном,
- Диктуемом дико звучащей струной.
- Меж тем как, противные, быстрой рекою,
- Сквозь бледную дверь, за которой Беда,
- Выносятся тени и шумной толпою,
- Забывши улыбку, хохочут всегда[3].
Неизвестно, что означали эти строки для мистера Брукса, однако даже людям, далеким от психиатрии, очевидно, что в них содержится меланхолический императив, возможно подтолкнувший детектива завершить последний акт трагедии выстрелом.
Между тем убийство Бобби Сматерса остается нераскрытым. Коллеги Джона Брукса из отдела по расследованию тяжких преступлений продолжают работу в этом направлении, считая, что отныне их долг добиваться справедливости в отношении уже не одной, а двух жертв.
«Я уверен, что это двойное убийство, – заявил нашему корреспонденту Лоренс Вашингтон, детектив, который вырос вместе с Бруксом и был его напарником по службе. – Кто бы ни прикончил мальчишку, он же разделался и с Попрыгунчиком Джоном. И никто не убедит меня в обратном».
Я выпрямился и огляделся. Никто не обращал на меня внимания. Тогда я еще раз просмотрел вторую часть статьи. Я был потрясен едва ли не больше, чем в тот день, когда Векслер и Сент-Луис приехали за мной в редакцию. Сердце оглушительно стучало, грудь сковало холодом, а желудок словно бы наполнился колотым льдом. Впившись глазами в одну фразу, я снова и снова перечитывал ее: Эдгар Аллан По, рассказ «Падение дома Ашеров»… Я хорошо помнил содержание, поскольку читал его и в школе, и в колледже. Одного из героев этого произведения звали Родерик Ашер.
Я открыл записную книжку и просмотрел немногочисленные заметки, которые сделал в понедельник, после того как расстался с Векслером, ознакомившись с делом Терезы Лофтон. Это имя мне уже определенно встречалось, Шон занес его в хронологические отчеты о следственных мероприятиях. Последняя запись, сделанная его рукой, гласила: «РАШЕР».
Я быстро набрал номер редакционной библиотеки и спросил Лори Прайн.
– Лори, это…
– Да, Джек. Я тебя узнала.
– Слушай, мне необходимо кое-что срочно выяснить. Правда, я даже не знаю, как правильно сформулировать запрос…
– Тогда просто объясни, в чем дело. Что именно тебя интересует?
– Эдгар Аллан По, – выпалил я. – Есть у тебя что-нибудь о нем?
– Конечно. Я уверена, что у нас полно биографических сведений, и я могла бы…
– Нет, меня интересуют его стихи и рассказы. Особенно «Падение дома Ашеров». И прости, что я тебя перебил.
– Ничего страшного, Джек. Гм… Затрудняюсь сказать насчет его произведений. По-моему, все, что у нас есть, это биографический очерк, но я должна посмотреть. Если ничего нет, не расстраивайся. Ты найдешь все необходимое в ближайшем книжном магазине.
– Спасибо. Тогда я сейчас сбегаю в «Рваную обложку».
Я готов был уже положить трубку, когда Лори вдруг сказала:
– У меня только что появилась идея. Если тебе нужна цитата или что-то в этом роде, то у нас в архиве есть справочник на лазерном диске. Я могла бы посмотреть там, это не займет много времени.
– Отлично.
Она положила трубку рядом с аппаратом, и мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем я снова услышал ее голос. В ожидании я снова перечитал статью «Таймс». Мысль, пришедшая мне в голову, выглядела довольно смелой, однако не могло же все это быть простыми совпадениями: сходные обстоятельства смерти моего брата и Джона Брукса, а также фамилия «РАШЕР» и имя персонажа известного рассказа – Родерик Ашер.
– В общем, так, Джек. – Лори Прайн вновь взяла трубку. – Я только что проверила картотеку. У нас, к сожалению, нет ни одной книги Эдгара По. Остается только лазерный диск, поэтому давай попробуем обойтись им. Итак, что ты ищешь?
– По написал стихотворение «Заколдованный замок», которое включил в свой рассказ «Падение дома Ашеров». Ты можешь его найти?
Лори не ответила, но я слышал, как она стучит по клавиатуре компьютера.
– Имеется подборка избранных цитат из рассказа и из стихотворения. Но объем довольно большой. Что конкретно тебя интересует?
– Есть там строчка «Вне границ и вне времен»?
– Вне границ? Вне времен?
– Да, только я не уверен насчет знаков препинания.
– Это не важно.
Я снова услышал в трубке потрескивание клавиатуры.
– Нет, Джек. В этой подборке такой строки нет.
– Черт!
Я не знал, почему вдруг сорвался, и это обеспокоило меня.
– Но это строка из другого стихотворения!
– Что? И его тоже написал По?
– Да. Стихотворение называется «Страна снов». Хочешь, прочту? Компьютер выдал целые строфы, в которые входит твоя цитата.
– Читай.
– Хорошо. Правда, я не очень хорошо умею декламировать, но слушай. Сам напросился… Итак:
- Дорогой мрачной, одинокой,
- Лишь ангелам больным знакомой,
- В тот край, где правит ночью черной,
- Воссев на троне, Эйдолон,
- Явился я, пришелец ранний,
- Из мира странной, дикой тайны,
- Из отдаленных и великих
- Пределов сумрачных и тихих,
- Что вне границ и вне времен.
Вот так. Ага, здесь есть еще примечание редактора: Эйдолон – это значит «фантом», «призрак».
Я утратил дар речи.
– Эй, Джек? Ты там, случайно, не умер?
– Прочитай, пожалуйста, еще раз. Только помедленнее.
Я переписал стихотворение в свою записную книжку. Можно было, конечно, попросить Лори распечатать его, а потом прийти и забрать, однако мне не хотелось трогаться с места. Хоть на несколько минут, но мне необходимо было остаться наедине с тем, что мне открылось.
– А в чем дело, Джек? – спросила меня Лори, дочитав строфу до конца. – Мне кажется, это стихотворение тебя очень взволновало.
– Я еще и сам не знаю, в чем дело. Извини, мне нужно бежать. – И я дал отбой.
В следующее мгновение я почувствовал, как меня словно бы обволакивает горячим паром. Окружающее давило, стены смыкались, я почти задыхался, хотя помещение отдела новостей было довольно просторным. Сердце захлебывалось тягучей кровью, а сквозь розовый пузырящийся туман перед глазами пронеслось видение – Шон на залитом кровью переднем сиденье «шевроле».
Гленн снова разговаривал с кем-то из своего кабинета, и я, без церемоний зайдя внутрь, уселся напротив него. Шеф указал мне глазами на дверь и дернул головой, очевидно намекая, чтобы я подождал снаружи, пока он закончит. Но я не двинулся с места. Главный снова кивнул в сторону выхода, и я отрицательно покачал головой.
– Послушай, у меня тут возникло одно срочное дело, – проговорил он в трубку. – Может быть, я перезвоню попозже? Отлично. Ну пока.
Читать бесплатно другие книги:
