Обет молчания Ильин Андрей

Пришел я в себя в судовом медпункте.

— Как чувствует себя покойник? — спросил «доктор». Судя по внешнему виду, это был не архангел Гавриил. С такими рожами в раю не держат. Значит, умереть мне не удалось. Как же они умудрились меня спасти? По всем прикидкам, им не должно было хватить времени.

Растерянность, препирательство, поиск, подъем тела — минимум десять минут.

Зашел Резидент.

— Очухался? — спросил он.

Я отвернулся. Думал ангельские лики узреть, а вижу все тех же персонажей.

— Очень жаль, что ты держишь меня за дурака. Обидно! Ты что, думал, что я позволю тебе утонуть? Позволю покинуть наш благословенный корабль по-английски? Ошибаешься. Здесь жизнью и смертью заведую я. У нас дисциплина.

Теперь юродствовал он. Я слушал.

— Ты думал, я не подстраховался на всякий случай? Наивно…

Пузырьки! — вспомнил я. Он заранее послал аквалангиста. Он был готов к моей выходке. Наверное, я теряю квалификацию, если мои ходы стало так легко просчитать.

— Да, аквалангист и еще утопленная на дне сетка. Нам достаточно было включить кран-балку. Даже шлюпку опускать не пришлось.

Расстрою тебя еще больше — анатомического театра не будет. Я выкупил твою посылку. За рубль!

Значит, нашли! И тут я тоже проиграл.

— Признаюсь, поработать пришлось порядком. Свою каюту ты не признаешь — осталось голое железо. Ни коек, ни шкафов, ни отделки. Вот к чему приводит упрямство. Испоганили помещение.

Я терпел. Теперь праздник громыхал по его улице.

— Вообще дело закончено и подшито в папку. Информация уйти не успела. Контролер в наличии. Остальное — дело техники. Осталось утрясти маленькую проблемку. Последний честный ответ на честно заданный вопрос. И на этом все. Пароль дискетки?

Я категорически мотнул головой.

— Это последнее слово?

Я молчал.

— Тогда все. Считай, отмучился.

Он был нормальным парнем, Резидент. Он не желал доставлять мне лишних страданий. Он избавлял меня от анатомички.

Резидент вызвал подручных.

— В расход, — коротко сказал он. — И не затягивайте. Охрану, наручники не снимать до самого конца. Выполняйте.

Прощай, Контролер. Извини за доставленное неудобство. Я бы завершил все лично, но не могу, народ требует жертв. Обидел ты их очень. Не имею возможности отказать. Не поймут. Так что потерпи. Немного осталось. Ведите.

Меня вывели на палубу. Судно стояло возле берега. Похоже, чтобы не отвлекать лишних сил на мою персональную охрану, мне, откачав, вкатили дозу наркотиков. Интересно, сколько времени я валялся в отключке? Хотя какое значение имеет время для человека, у которого оно практически закончилось. Прошлое не в счет, когда отсутствует будущее.

— Давай шагай, — толкнули меня в спину охранники. Несмотря на мои застегнутые за спиной наручниками руки, пальцы они держали на курках. Запугал я их. Жаль, не до смерти.

Непонятно, зачем они ведут меня на берег. Отчего не шлепнули на судне? Не хотят тащиться с тяжелым телом по шатким сходням? Предпочитают, чтобы жертва ходила сама, своими ножками?

— Направо, — скомандовали провожатые. Мы завернули за небольшой выступ берега. Теперь понятно. С десяток боевиков, лениво покуривая и переговариваясь, ожидали меня. Решили отыграться, потешиться напоследок. Не отпускают детские хулиганские привычки бить всем скопом одного беззащитного человека?

— Все, сука, готовься. За ребят наших… — угрожающе прошипел один, проверив, однако, на всякий случай запоры на моих руках.

Рыцари печального образа. Благородные мстители. Мать их!

— Только, мужики, не сразу в полную силу, чтобы всем досталось, — крикнул кто-то из толпы. Били меня долго и с удовольствием. Каждый желал достать меня ногой или кулаком лично. Так сказать, присоединиться к обряду мести. Все это создавало ужасную сутолоку. Драчуны мешали друг другу, наступали на ноги, толкались локтями и оттого злобились еще пуще.

— А ну — дай я! А ну — расступись! — орали они. Будь их меньше, эффективность ударов была бы куда выше. Я, словно мячик, летал от кулака к кулаку, но по-настоящему травмирующих ударов получил не больше десятка. Мне своротили скулу, рассекли бровь, разодрали плечо и спину, кажется, сломали ребро. Со стороны я, наверное, представлял ужасное зрелище — весь в крови и лохмотьях разорванной одежды. Случись мне иметь дело с профессионалом, он убил бы меня одним ударом. Не пришлось бы так мучиться…

Все, устал. Пора отключаться.

Я упал, поджал ноги к животу и «потерял сознание».

Не без удовольствия они попинали меня еще минут пять.

— Эй, мужики, кончайте. Мне его еще расстреливать, — кричал кто-то, отталкивая вошедших в раж драчунов. Все-таки Резидент требовал контрольного выстрела. Ему нужны были гарантии.

Меня окатили водой, поставили на ноги.

— Все, амба! Шагай!

Заплетаясь ногами, прихрамывая, я поплелся к месту казни. Недалеко — шагов двести.

Вволю натешившиеся боевики расходились, потирая ушибленные о мои кости пальцы. Они уже не видели во мне угрозы. Расшибленный, еле удерживающийся на ногах кусок мяса, на что он еще годен, кроме как быть положенным на сковородку. Отбивная, одним словом. Охранять и довершать дело со мной остались трое.

— Быстрее, быстрее, — торопили они. Я взошел на небольшое возвышение. Впереди был довольно крутой склон оврага, сзади море. Прямо кинематографический для такого дела пейзаж. Сцена расстрела главного героя. Дубль первый, и единственный.

— Остановись там.

Я встал.

Может, отпрыгнуть, побежать, мгновенно подумал я, но тут же отказался от этой мысли. Мучить себя напоследок, бежать израненными ногами, сотрясать отбитые внутренности? Бессмысленно! Они достанут меня из трех стволов через десяток метров, а до кустов добрых пятьдесят.

Боевики тянули, о чем-то препираясь.

— Ну вас к дьяволу! Я не полезу. На черта надо!

— Наручники не мои. Они все в мозгах будут, а мне с ними возиться, — возмущался самый молодой, — или сейчас снимайте, или пусть пропадают.

Значит, стрелять будут в затылок — понял я. Чистоплюи! Наручники оттереть им противно. Башку пулей разнести не противно, а тряпкой повозить… Мозги мои им не нравятся. Так оставьте их хозяину. Мне они в отличие от вас вовсе даже не противны!

— Да ладно, черт с ним, отстегните ему наручники. Куда ему бежать? Он на ногах еле стоит, — согласился старший. — Чего спорить. Тут делов-то на две минуты.

Я напрягся. Обстоятельства резко изменились — мне освобождали руки! Мои пока еще остающиеся на месте мозги быстро просчитали расстояния. До кустов было сорок пять, а не пятьдесят метров. Существенная поправка. Четыре — до боевика с карабином (тоже оплошность, на расстрел лучше автомат брать). Пять — до другого. Что у него? «Макаров»? Эта хлопушка меня не пугает. Прицельность у него, как у слепого глазомер.

Молодой подошел ко мне, расстегнул наручники. Играя на расслабление противника, я, пошатнувшись, упал на колени, с трудом поднялся. Я слаб, для меня каждый шаг — мучение, у меня переломаны все кости. Я безопасен. Меня можно даже не стрелять, я и так умру через пяток минут. Такое я должен был производить впечатление.

— Сдвинься, — приказал молодой, взводя «ТТ».

Это с готовностью. Такие перестановки мне только на руку.

Холодный ствол уперся в затылок. Через секунду должен был раздаться выстрел, уносящий мою жизнь. Всего через секунду… Нет, через целую секунду! Для таких, как я, это много. Чертовски много в ситуациях, где поставлена на кон жизнь. Он еще должен собраться, должен напрячь руку, нажать (это тоже действие, требующее дополнительных мгновений) курок. Главное — не опоздать.

Когда фаланга его указательного пальца вдавила спусковую собачку, моего затылка под дулом уже не было. Пуля и горящий порох выбили мне дорожку на макушке, но не больше. Волосы не башка — отрастут новые. Мгновенным ударом локтя в солнечное сплетение я вывел боевика из строя. Он охнул, мешком осел мне на подставленные плечи. Именно этот прием давал мне шанс на сохранение жизни. Во всех других случаях я был бы покойником уже через секунду. Я получил надежную защиту, бесплатный, из чужой плоти и крови, бронежилет. Длинными прыжками я побежал вниз по склону. От перегрузки страшной болью отозвались внутренности, ноги и все тело. Но когда дело идет о спасении жизни, на такие мелочи внимания не обращают.

Быстрей, еще быстрей!

Бандиты на секунду растерялись. Но именно на ту, которая решала исход побега. Им надо было броситься мне вслед. Они были налегке — я с ношей на спине, и они, конечно, догнали бы меня. Но у них в руках было оружие. Они не были психологически готовы к рукопашной. Они предполагали стрелять, а не скакать по склону словно зайцы. И в мгновение моего прыжка они автоматически вскинули стволы. Но они не могли стрелять. Им было некуда стрелять. Я отсутствовал. Перед дулами была спина их товарища.

Пока они соображали, пока выискивали мишень для своих пуль, я в спринтерском рывке успел одолеть расстояние, давшее мне приличную фору. Теперь так легко, как вначале, они догнать меня не могли. У меня в запасе было несколько метров.

Следующим их чувством после растерянности был испуг.

Они вдруг поняли, что смертник может уйти, что расстрел не состоится, что они ответят за его потерю своими головами. И они стали стрелять. Вначале по ногам. Но попасть по мелькающим пяткам из неавтоматического оружия очень Сложно, а до кустов уже оставалось не более десяти метров. Они испугались еще больше. «Уйдет!» И, наплевав на своего напарника, стали стрелять в корпус. Они были неплохими стрелками, я услышал, как несколько пуль ткнулись в спину моего в прямом смысле слова телохранителя. Я с трудом устоял на ногах. Один из боевиков, не выдержав, бросился за мной вдогонку. Еще одно запоздалое, равное глупости действие. Теперь он, болтаясь туда-сюда в рамке прицела, мешал третьему вооруженному карабином охраннику. А ведь тот, удачно попав, мог достать меня через тело убитого. Убойной силы карабина достаточно, чтобы с близкого расстояния прострелить насквозь двух человек. Возле кустов я сбросил мертвый, уже мешающий мне «бронежилет» и, свалившись на бок, откатился в сторону, на ходу сгребая в охапку какой-то лесной сор: сучки, шишки, мелкие камни.

Сейчас мне было важно обмануть, сбить со следа преследователей. Они ожидают, что я как можно быстрее и, значит, как можно прямее буду убегать от них. Так диктует инстинкт самосохранения: самая быстрая траектория спасения есть прямая линия. Но я не поступлю так, я никогда, не поступаю согласно диктату инстинктов, мои инстинкты подчинены и подконтрольны сознанию. Как и любому человеку, за которым бегут и в которого стреляют, мне страшно, но не настолько, чтобы из-за этого страха терять жизнь.

Бросая по ходу первоначального движения шишки и камни, я, согнувшись, стараясь не производить излишнего шума, уходил все более в сторону. Слыша шум, видя вздрагивающие ветки кустов, бандиты палили туда, где меня уже не было. И чем больше они стреляли, тем больше дергались ветки, тем больше им казалось, что они видят беглеца. К пистолетным и карабинным добавились разнобойные выстрелы других подоспевших на помощь боевиков. Пальба шла, как будто наступала стрелковая дивизия. Но меня под теми пулями не было. Я, выпрямляясь и наращивая ход, бежал совсем в другую сторону. Мне выпала удача. Мне подарили жизнь!

Это хорошо, что боевики такими брезгливыми ребятами оказались. Правда, одного из них чистоплотность уже не Волнует, за нежелание мыть грязные наручники он заплатил очень дорогой ценой — жизнью. Хорошо, что его так воспитала мама, а то лежать бы мне сейчас в траве с простреленной навылет головой. Правильно воспитала. Спасибо ей!

Я шел ровным быстрым шагом, поочередно огибая деревья то с правой, то с левой стороны, чтобы не сбиться с юго-западного направления. Выстрелов я уже не слышал, но зато чувствовал все усиливающуюся боль во всем теле. Это значит, действие адреналина, впрыснутого в момент побега в мою кровь, заканчивалось. Я отходил от кратковременной анестезии.

Правая нога — коленная чашечка, левая — сухожилие голени, сильно кровит рана на плече, ребро, почка с левой стороны, левая же скула, шишки, синяки, кровоподтеки — не в счет, — проводил я на ходу экспресс-диагностику. Близкое знакомство с фасонами полутора десятков пар мужской обуви даром не прошло. Но все же это лучше, чем если бы мне не удался побег и уже ничего бы не болело.

Темп движения стремительно падал. Мне даже пришлось остановиться. Я отдышался и прокашлялся, сплевывая на траву кровь. Открытые раны я залепил свежесорванными листьями подорожника. Лишь бы кровь не шла — лечить будем потом.

Я шел час, два, пять. Я не догадывался, что в это время Резидент, свернув стихийную погоню, сел за карту…

Ночь мне далась чрезвычайно тяжело. Я не мог отдохнуть по причине почти полного отсутствия на мне одежды. Пропитанные кровью лохмотья не в счет. Они не грели. Я не мог идти, где и как хотел. Я слишком ослаб, чтобы разумно выбирать дорогу. Я плелся не столько для того, чтобы куда-то идти, сколько для того, чтобы не замерзнуть. Я проваливался в невидимые в темноте ямы, натыкался на торчащие на дороге сучки.

К утру я обликом и сутью напоминал измочаленную половую тряпку, желающую одного — чтобы ее перестали возить по полу и оставили в покое, повесив сушиться на какой-нибудь ближний сосновый сук.

Я уже не мог идти. Я уже не мог осмыслить свои действия, но был вынужден находить наиболее безопасную дорогу. «Лучше бы меня пристрелили, — порой думал я, — милосерднее было бы».

Морально я сломался. Вместо того чтобы избирать труднопроходимые, скрывающие меня от посторонних глаз буреломы, я все чаще сворачивал на более легкую и более открытую местность. Наконец, презрев всякую опасность, я спустился к руслу ручья. Там вода вымыла, вычистила в трудно проходимом лесу столбовую дорогу, идти по которой после чащобы было одно удовольствие. Я брел прямо по воде, иногда отдыхая и согревая ноги на прибрежных камнях. По моим прикидкам, я отмахал в общей сложности пятьдесят километров. А предстояло пройти раз в десять больше. В ближайшие поселки бандиты наверняка разослали своих наблюдателей. Я не был уверен, что осилю такой путь. Но твердо знал, что лучше очень некрасиво умру в дороге, чем эффектно на кинематографическом холме возле моря. Вперед, пока есть силы. Следующую ночь я переждал в неглубокой яме, доверху засыпанной прошлогодней сухой листвой. Я даже умудрился уснуть на несколько часов.

Днем, подкрепляя свои истощенные силы, я поел, наловив в устье ручья улиток и лягушек. Конечно, я предпочел бы обильно растущую вокруг ягоду, но ее энергетическая ценность была равна нулю. Ягода даже не покрывает калорий, затраченных на ее сбор. Мне нужно было мясо, а лягушатиной оно будет или говядиной — не суть важно. Меня интересовали калории, а не внешний облик и вкус еды.

Постепенно я приходил в себя. Раны затягивались, боль притуплялась. Я обживался в лесу. С помощью сухого мха и камыша я утеплил одежду. Из раздвоенной заостренной ветки я сделал примитивное, вроде рогатины, оружие. Я не без оптимизма смотрел в будущее. Меж тем мое несчастье поджидало меня в нескольких километрах впереди.

Резидент не стал, уподобляясь гончей собаке, бегать за мной вслед. Он привык опережать события. Изучив карту, он определил шесть наиболее вероятных точек, которые я не смогу миновать. Он правильно учел топографию и мое физическое и моральное состояние. Вряд ли, избитый и усталый, я пошел бы по пути наибольшего сопротивления. Штурмовать отвесные скальные стенки, болота и чащобы мне было не по силам. Мой путь наиболее вероятно мог пролегать по долинам рек и седловинам сопок. Там он и поставил засады, соединив их свободно перемещающимися разъездами.

Это я, надрывая жилы, пер напролом сквозь лесные дебри, а боевики, с комфортом доставленные автомобилями к месту засад, вели почти курортную жизнь — спали, ели да по сторонам смотрели, ожидая, когда непутевый беглец сам выйдет под светлы очи поджидающих его ловцов.

Я и вышел.

По задумке Резидента, жертва даже не должна была узнать, что попала в заранее расставленные сети. Никаких «Стой! Кто идет?» или «Руки вверх!» не предусматривалось. Он был научен горьким опытом, чтобы желать меня заполучить живым. Такого приказа не было. Был другой — всякий, кто меня первым увидит, должен без раздумья и ни в коем случае не приближаясь более чем на десять метров всадить мне в голову пулю. И весь сказ. Все остальное: попытки пленения, рукопашные разборки и тому подобная самодеятельность — расценивалось как неисполнение приказа, даже в случае последующего успеха. Ротозей, упустивший возможность вогнать пулю в лоб беглецу, рисковал получить пулю в собственную недальновидную башку. Только так!

Я был обречен и, топая по галечному дну ручья, не догадывался, что от смерти, рассматривающей мой висок в перекрестье прицела, меня отделяют лишь восемьдесят метров. Боевики честно выполнили приказ. Они не окрикивали меня, не пытались брать в полон. Они меня убивали.

Выстрел!

И пуля отправилась в недолгое путешествие от дула винтовки к моей глупой голове. Спасибо случайной ветке, вставшей в начале траектории выстрела. Она отклонила смертельный свинец на доли миллиметра, но именно эти доли сохранили мою жизнь. Пуля, отбросив меня назад, прошила мягкие ткани плеча.

Боевики, выскочив из засады, бросились навстречу убитой жертве. Снова все тот же любительский подход — торопятся рассмотреть результат своей работы, прут на рожон. Будь у меня пистолет, все бы они легли здесь на тихом бережку безымянного ручья. Спец еще на дальних подходах сделал бы на всякий случай три-четыре контрольных выстрела, нашпиговав поверженного противника дополнительными граммами свинца. А то, бывает, покойники оживают в самый неподходящий момент.

Правда, эти выгаданные у смерти мгновения меня не спасали. Сейчас они убедятся, что я жив, и доделают свою работу дополнительными выстрелами в упор. Используя единственный призрачный шанс, отсрочивающий роковые выстрелы, я притворился мертвым. В падении специально перевернулся на живот, чтобы лицо мое оказалось погруженным в воду. Это убеждает, это доказывает, что человек умер. Вдыхал я самым краешком рта в момент, когда лицо мое приподнимала мелкая речная волна.

Изображая труп, я ждал точки контрольного выстрела. Я был уверен, что он прозвучит. Вот сейчас! В эту или следующую секунду! Тяжелое это дело — ждать затылком выстрела и не пытаться спастись бегством, не позволить себе даже малое шевеление.

Но они не выстрелили. С патронами у них, что ли, напряженка?

Подойдя, бандиты за шиворот потащили меня к берегу. Мой труп им зачем-то был нужен. Вот здесь, на сухой травке, когда они станут меня переворачивать, я дам бой. Бой я, конечно, не выиграю, но одного из них за собой прихвачу. Скучно мне путешествовать по реке забвения в одиночку.

— Тяжелый, гад, — возмущались боевики, выволакивая меня на землю.

— Мертвяки, они всегда такие… Я приготовился к действию, но опоздал! Случайный сук, воткнувшийся мне в закрытое веко, заставил меня вздрогнуть. Увы! На неожиданную боль, например, на впившуюся в зад иголку реагирует даже спящий на гвоздях йог.

— Да он жив! — вскрикнули бандиты, отскочили на несколько метров, щелкнули затворами и курками оружия. Сейчас они и выстрелят.

— Эй, ребятки, вы чего? — услышали все спокойный голос.

На другой стороне ручья, на полянке, по-портновски сложив ноги, сидел, просыпая сквозь пальцы табак в сложенную углом бумажку, старик. На коленях у него лежала потрепанная «тозовка»-мелкашка, в ногах валялся вещевой мешок.

— Ты откуда, дед?

— От папы с мамой. А вы чего мужика мучите?

— Это, дедуля, преступник. Бандит. Он жену свою зарезал. Ступай, давай, отсюда.

— А, тогда понятно. Тогда конечно, — согласился старик. — А почему милиции нет?

— Мы и есть милиция. Уйди, дед, от греха.

— А чего ж вы это так не по-божески? Без суда, без этих, как их, адвокатов?

Боевики переглянулись. Въедливый дед попался, так просто не отстанет. Видно, надоело ему бирюком в тайге сидеть. По живому слову истосковался. Общения жаждет. Старший боевик незаметно кивнул глазами. Другой, отойдя в сторону, отправился к ручью, ненароком заводя на деда дуло карабина.

— Тут, дедуля, понимаешь, дело такое секретное. Я сейчас подойду, расскажу.

— Ты бы, паря, не шел, а оттуда рассказывал. У меня с ушами в порядке.

— Ах ты, сука! — выругался боевик, вскидывая карабин.

Выстрелить он не успел. Каким-то неуловимым движением дед поднял винтовку. По сравнению с карабином «тозовка» хлопнула глухо, еле слышно, как-то по-игрушечному.

Боевик выронил оружие, схватился руками за лицо. Маленькая пятимиллиметровая пуля вошла ему точно в глаз.

Дед-то, видать, был охотником. Привык белок в зрачок бить, чтобы шкуру не попортить. И этому не попортил — целехонький боевик. Только мертвый.

Оставшиеся бандиты мгновенно вскинули оружие. Одного — ударом ноги в пах и другой в подбородок — обезвредил я. Второй смог по достоинству оценить меткость случайно встреченного охотника. Он сыпанул очередью из автомата под ноги старику. Чуток промахнулся, видно, поторопился. В свою очередь тот, даже не шелохнувшись под ударами камешков, выбитых из земли, послал одну пулю, но куда надо. Боевик увидел вспышку выстрела и больше не увидел ничего, потому что глаз не может видеть пули, прошедшей сквозь него.

Все. Два выстрела. Три трупа.

— Ну, ты даешь, дед, — восхитился я, потянувшись рукой к выроненному убитым боевиком автомату. Прозвучал выстрел. Автомат, отброшенный ударом пули, отлетел на полметра.

— Не балуй! — предупредил дед.

— Ты чего? Ты ж меня только что спас! — удивился я.

— А это ничего не значит. Сегодня спас, завтра не спас. Кто ты такой, я не знаю. Может, ты и впрямь жинку порешил. Мне что ты, что они — все едины. Ты вона как лихо того парня вздул. Он и охнуть не успел. Ты вот что, паря, отойди, за ради Христа, шагов на десять.

Я повиновался. Как стреляет дедок, я видел. Изображать мишень для его очередных спортивно-прикладных упражнений мне не хотелось.

— Вот так. А теперича видишь ту березку? Вот и подойди к ней, не поленись. Ближе, еще ближе. Теперь прикоснись. Чай, не грязная.

«Что он задумал?» — недоумевал я. Если пристрелить, зачем гоняет по поляне? Если отпустить, зачем угрожает дулом винтовки? Неоднозначный дед какой-то… — дальше-то что?

— А дальше, мил человек, обхвати березу вокруг руками и ногами. Сделал? Теперича руки засунь под коленки. Не падаешь, нет? Вот и ладно. И ползи теперь по стволу вниз, скоко можешь. Понял?

Ай да дедок! Это ж надо, что учудил! Таким приемом японцы еще во время третьего года войны пленных рассаживали. Веревки экономили. Заставят обхватить ствол, навалятся сверху, так, чтобы человек, сползая вниз, ногой ногу заклинил, руки под ремень запустят или свяжут — и вся недолга. Век будешь сидеть, не поднимешься. Не могут ноги из такого положения без помощи рук распрямиться, не могут тело поднять. И главное, чем больше так сидишь, тем больше они затекают. Самураи таким образом целые рощи обсаживали. Стволов не видно — одни фигуры солдат плененной стороны. Ни заборов не надо, ни колючей проволоки.

Правда, в моем случае есть один маленький изъян — присаживаюсь я сам, на плечи мне никто не давит. Можно попытаться приостановиться на половине, тогда остается возможность выдернуть ноги вбок.

— Ниже. Ниже давай! — командовал старик, зорко наблюдая за моими действиями.

— Не могу. Некуда, — отвечал я, изображая чуть не до кряхтения усердие.

— А ты постарайся, мил человек. Напрягись.

— Все, — категорически заявил я.

— Все? — не поверил дед.

— Да некуда дальше! Хочешь — проверь.

— Это ладно. Это проверим, — согласился дед. Но подходить ко мне не стал. Так проверил. Вскинул свой винтарь, да и ба-бах по стволу над самой моей головой. Пуля, сдирая волосы и кожу, влепилась в дерево. Даже не в миллиметре (не было того миллиметра) выше моей макушки! Я инстинктивно осел.

— А говорил некуда, — довольно сообщил дед и дослал в патронник новый патрон.

— Я все понял, дед. Все понял! — закричал я, пригибаясь под следующим выстрелом.

Трудно иметь дело с любителем. Ведь снесет башку ненароком!

— Вот теперь ладно, — заключил старик. Перейдя через ручей, обогнул березку и еще раз на всякий случай нажал мне на плечи сверху. Кисти моих рук он связал шнурком, выдернутым из ботинка убитого. — Я таким макаром япошек еще на Хасане на столбы рассаживал. Они и научили, — хвастался дед. — Ты пока посиди. А потом мы побалакаем.

Дед сходил за хворостом, развел костерок, вскипятил на нем воду в пол-литровой засаженной кружке и, заварив, стал гонять чаи, поглядывая на меня да подсушивая промоченные в ручье портянки.

— Ты чей будешь-то?

Подумал я соврать, рассказать очередную байку-легенду, да плюнул: с двойным дном дедок, не понравится ему выдуманная наспех история — останусь здесь до окончания века, пока меня либо подручные Резидента не обнаружат, либо муравьи заживо не съедят. Лучше ближе к правде.

Рассказал я деду всю свою историю, кроме, конечно, конторских тайн. А что поделать, если этот занюханный таежный охотник покрепче других спецов оказался. Такой все по глазам читает… через мушку прицела.

С дедом мы поладили. Похоронив убитых — «не по-божески так-то зверью на растерзание оставлять», — мы ушли на его заимку. Трофейное оружие нес я, снаряжение и магазины — дед.

«Доверять доверяй, но приглядывать не забывай», — так определил дед свое отношение к окружающему миру. Жил он, судя по внешнему облику заимки и царящему там порядку, основательно. Каждая вещь была под рукой, каждая знала свое место.

Его таежная эпопея началась еще в пятидесятом. Отвоевав на малой дальневосточной и потом еще два полных года на большой войне, он, не боящийся ни бога, ни черта, по недоумству перенес фронтовые привычки в гражданскую жизнь. Он думал, страшнее массированного минометного обстрела страхов быть не может. Мирная эйфория быстро подвела его под казенный монастырь. Вначале на него раза два-три капнуло начальство, а потом он в бога, в матушку и в министра внутренних дел вложил молоденького — сопли на пуговицах блестят — лейтенантика-особиста. На многочисленные ордена и медали не посмотрели — кого тогда можно было удивить этим железом, — и молодому капитану впаяли срок. В зоне капитану не понравилось. В первые же недели своего лагерного летосчисления капитан повел с местными буграми долгий схоластический спор на тему высокой моды. Он утверждал, что добротная, генеральского сукна шинелька в чем-то элегантнее рваной засаленной телогрейки. Урки настаивали на обратном. Местные оппоненты выставили в качестве дополнительного аргумента два сломанных капитанских ребра. Он — россыпь их передних зубов.

Бугры приговорили неуемного капитана к досрочному избавлению от лагерных мук.

Так на одном маленьком капитане сошлось два, один другого строже, приговора. Ему оставалось только бежать. На очередном молевом сплаве бревен он очень удачно упал в воду и «утонул» на глазах многочисленных заключенных и охраны, раздавленный тяжелыми сосновыми стволами. Отдышав под бревнами через специально заготовленную трубочку почти час, утопленник всплыл. Его, конечно, искали. Но искали вниз по течению, а он ушел вверх. Он учел ошибку своих предшественников, стремившихся к югу, туда, где теплее, где стучит колесами железная дорога и где всех и ловили.

Капитан пошел на север. Там он случайно встретил живущего отшельником охотника-промысловика. Тот не только не передал его в руки ближайшему милицейскому патрулю, что само по себе удивительно, но и принял как равного. Совместными усилиями под избушкой они вырыли схрон, куда беглец прятался, если к охотнику наведывались власти. Раза два захаживали разыскивающие беглецов-зеков гэпэушники, но найти они ничего не могли, потому что их натасканные на человечину собаки отказывались подходить к избе, пропахшей медвежьим духом. На этот случай охотник держал ручного медведя. Так они жили, совместными усилиями добывая прокорм, шесть лет. Охотник оказался тоже не охотником, а беглым, но лет на десять раньше, заключенным, в прошлом жандармским унтером. Откуда он раздобыл документы, бывший жандарм не распространялся. Когда он умер, документы по наследству достались беглому капитану, который собрал пожитки и отъехал еще на тысячу верст дальше. Тогда-то он и «подрос» чуть не на двадцать лет. Но сильно это в глаза не бросалось. Таежная жизнь не молодила, отпущенная по грудь борода и усы способны состарить и подростка.

Пропустив все амнистии, новоиспеченный охотник к людям не вышел и так и жил своим уставом, наведываясь изредка в ближние поселки сдавать шкуры и прикупать патронов и соли. Его, кроме дней выборов, не беспокоили. Вплоть до сегодняшнего дня.

Так единым узелком судьба связала работника государственной системы безопасности и беглого, живущего по чужому, доставшемуся ему от царского жандарма, паспорту, зека. Чего только на этом свете не случается. Диву даться можно!

Два дня дед, не отходя, отпаивал, обмазывал меня травяными настоями. На третий я решил возвращаться. Я не мог поступить иначе. Там был Резидент, там была дискета. Мне не с чем было являться пред светлы очи начальства. Что бы я рассказал, особенно после гибели ревизоров? Резидент не Дурак, найдет способ навешать на меня всех возможных и невозможных собак, хоть на мертвого, хоть на живого. На мертвого предпочтительнее.

Реабилитировать меня могла только дискета. Я мог либо ее добыть, либо погибнуть. Без середины. Другого выхода из этого леса для меня не было.

Выбросив кровавые лохмотья, я экипировался в снятую с убитых боевиков одежду и обувь. Моральная сторона трупного мародерства меня волновала мало. Что мне заботиться о душе, когда надо сохранить в целости ноги. На хромых ногах и душа спотыкается. Мне бы живым выбраться, а грехи я как-нибудь замолю после. Тем более это не самый тяжелый из всех, что я совершил за свою жизнь. Было бы кому замаливать, а там разберемся.

Дед подозрительно наблюдал за моими сборами.

— Чудак человек, днями еле ноги унес и опять башку в капкан суешь. А как захлопнется? Чего не живется спокойно?

— Дела, дед. Дела, — односложно отвечал я.

— Важнее жизни дел нет.

Ну дедок, прямо афоризмами чешет! Наконец я решился подобраться к главному, давно терзавшему меня вопросу.

— Дело, поди, горячее будет… — закинул я хитрую удочку. Но такого матерого окуня, каким был старик, моя дохлая наживка не заинтересовала. Возраст не тот, на что попало клевать. Такого и бреднем не ухватишь, а я удочками размахался.

— Говорю, кулачками дело не обойдется.

— Ну? — спросил дед.

— Оружие даешь? — плюнул я на соблюдение дипломатического этикета.

— Чего не дать, бери. Вона они за заимкой в овраге валяются, — подозрительно легко согласился дед.

— А патроны?

— А патроны не дам. Мало ли ты в кого ими пулять удумаешь. Чужая душа — потемки.

— Ну, ты даешь, дед! Ты же сам видел — в кого. Сам двух убил! — возмутился я.

— Те, кого я убил, меня первого стрельнуть хотели. А тех, что ты рассказываешь, я не видал. Ты сегодня их постреляешь, а завтра скажешь: «Погорячился».

Вредный дедок, возразить бы ему в три этажа на такие слова, да нельзя, спаситель все-таки.

Обогнув заимку, я спустился в овраг, вытащил из морской травы карабин. Он хоть и без зарядов, но уважение внушает. А патроны — дело наживное.

— Ну, все, дедок. Не поминай лихом, — начал прощаться я.

— Погодь-ка, — прервал меня старик и, ворча себе что-то под нос, полез за печь.

Неужто за патронами? Не выдержал все-таки. Не взял на себя грех отправлять безоружного человека на автоматы. Давно бы так. А то изображает из себя пацифиста-надомника. Слышал я его проповеди, знаю, как он противника от оружия отвращает. Не откажешь, если ближе чем на семьсот метров стоишь.

Дед нагреб три полные горсти патронов. Я, благодарно заглядывая ему в лицо, подался вперед, но он, не обращая на меня внимания, рассовал патроны в карманы.

— С тобой пойду. Сам гляну. А то вы молодые, горячие, сперва на курок жмете, а потом фамилию спрашиваете.

— А патроны-то?

— Там дам, — отрезал старик.

Вышли мы часа на три позже, чем я планировал. Дед спешки не терпел — собирался основательно, как будто жить в другое место переезжал.

— Ты хоть автомат возьми, — попробовал убедить его я.

— На что он мне? Я к своей винтовке глаз пристрелямши.

Тоже верно, оружие привычку любит. Новое оно, может, потехничнее, поэффективнее будет, но с заковыркой, о которой можно узнать слишком поздно.

«Пока пятьдесят обойм не отстрелял, ствол в дело не бери», — рекомендовали в учебке инструкторы по огневой подготовке.

Спецы оружие к руке годами притирают. С женщиной столько не милуются, как с этими железяками. Еще бы, от них впрямую жизнь зависит. Каждая стрелковая единица имеет свои характеристики, особенности, свой, если хотите, отличающийся от прочих характер, свой норов. У этого пистолета спуск плавный, долгий, у этого — тугой и быстрый, здесь отдача влево забирает, здесь — вверх дергает. Не учел такую мелочь — и летит пуля в молоко вместо угрожающего тебе смертью противника. Так что не так уж и не прав дед, предпочитая свою древнюю, проверенную в деле «тозовку» новейшей системы автомату. Тот свой десяток пуль отмолотит за секунду — и хоть не рассветай, а куда они попадут — еще большущий вопрос. А мелкашка успеет один выстрел сделать, но куда надо.

Я и сам бы с удовольствием этот ширпотреб не брал, если бы мог из чего другого выбирать. Дорога назад представилась на удивление легкой и короткой. Мы не плутали, не шарахались по бурелому, не продирались сквозь ветки, не проваливались в овраги и болота, а шли по хорошо натоптанным тропам прямо к искомой цели. Воскресная парковая прогулка в сравнении с моим недавним таежным походом.

При приближении к морскому побережью я стал раздумывать о том, как нейтрализовать энтузиазм своего лесного спасителя. Он был профессиональным охотником, но не разведчиком. Он знал повадки самых свирепых таежных хищников, но даже не догадывался, на что способен человек. Любая его ошибка могла стоить головы нам обоим. Он сделал свое дело: сохранил мне жизнь, подлечил, самой короткой дорогой привел к объекту. Оставалось лишь выцыганить у него горсть-другую патронов. Больше помочь мне он не мог, потому что не должен был знать моих дальнейших планов. Он и так за эти дни услышал более чем достаточно. Еще самая малость — и масса опасных сведений могла превысить критическую точку, после которой опекаемый Конторой больной обычно не выздоравливает. Я был признателен своему ангелу-хранителю и не хотел отвечать на добро параграфом служебной инструкции.

Самое сложное, что я не мог объяснить дедушке всю опасность его настырности. Это тоже было бы разглашением большой Тайны. Не всей, но вполне достаточной для печального исхода.

— Послушай, дедуля, — пытался выбраться я из щекотливого положения. — Подмога скоро подоспеет. Наверняка подоспеет. Моя задача — удерживать силы противника в поле зрения до подхода основных сил. Если ты хочешь помочь в добром деле — отследи тылы. Я не умею смотреть одновременно вперед и назад. Перекрой подходящие дороги и тропы. Если по ним кто-нибудь пройдет, сообщи мне. Это спасет меня и хорошее дело. — Господи, какую пионерскую ахинею мне приходится иногда нести! Словно в игре «Зарница» участвую. Как перекрыть одному человеку несколько троп сразу? Как сообщить? Возле меня телефона нет. Хорошо, если бы дедок внял моим увещеваниям, поторчал в засаде пару дней и, естественно, ничего не обнаружив, отбыл обратно в свою заимку. Ну есть же у него здравый смысл. Не прибегать же мне в самом деле к крайним мерам.

Не знаю, слова, интонации или выражение моих глаз убедили старого охотника, но он согласно кивнул и, забросив мелкашку за спину, отправился к ближним кустам.

— Эй, а патроны-то? — недоуменно воскликнул я. Дедок вернулся и отсчитал мне пять зарядов. Вот зануда!

— Старик, мне не хватит этого даже на три минуты боя! — возмутился я.

— А зачем тебе стрелять? Тебе наблюдать надо, подмогу ждать, — справедливо возразил дедуля. — Так что пять штук даже лишку.

— А если что случится?

— А если что случится, стрельни, я услышу. Приду, остальные дам.

Прибил бы деда на месте, кабы не должок в виде безвозмездно подаренной мне жизни.

— Будь, дед!

— Буду, сынок!

НП я оборудовал прямо на берегу под поваленной вершиной к воде елью. Ее ствол и ветки создавали надежную тень, скрывающую меня от посторонних взглядов и в то же время не препятствующую наблюдению. Лицо и руки, чтобы они не отсвечивали в солнечных бликах и еще чтобы их не жрал гнус, я густо намазал землей. Хлестать себя по щекам, отмахиваясь от докучливых кровососов, я не мог. Любое движение на фоне неподвижности привлекает внимание. На несколько ближайших часов мне предстояло замереть, слившись с близким неживым окружением — вот ствол, вот камень-валун, вот и измазанный землей и вдавившийся в землю я. Все одинаково неподвижные и молчаливые. Одним словом, неодушевленная природа. Ландшафт.

Уже в первые часы наблюдения я заподозрил неладное: людей на судне и возле него явно поубавилось, но, главное, не было признаков, указывающих на наличие Резидента. Никто не бегал получать дополнительные указания, никто не носил начальству обеды. Мелкие командиры прибавили в суете и в голосе — верный признак, что более высокое начальство отбыло. И вообще жизнь текла как-то вяло и неинтересно.

Неужели Резидент вместе с боевиками рыщет по тайге в поисках сбежавшего пленника? Вряд ли, скорее всего он отбыл в город, готовить встречу неизбежной, как ночь, конторской проверке. Центр действия сейчас смещается туда. Здесь подбираются уже ничего не могущие изменить остатки. Значит, там ему и быть. Резидент не плетется в хвосте событий, он имеет привычку забегать вперед. Но если он там, зачем я здесь?

Дождаться ночи и уходить в город — принял я единственно возможное решение. Бог знает, сколько суток мне придется топать ножками по тайге в обход бандитских кордонов. Тупо сидеть в засаде там, где уже никого не может быть. Мелюзга, вроде наблюдаемых мною бравых боевиков, не в счет. Эти могут быть интересны только районному отделу милиции. Не дело шарахать из пушки по воробьям, тратя заряды, предназначенные людоеду-медведю. Но сразу уйти мне не удалось. К вечеру к самым сходням, разбрызгивая гальку, подкатила машина. Из нее выскочили несколько вооруженных и чрезвычайно возбужденных боевиков, поднялись на судно. Им навстречу вышла охрана. На палубе возник импровизированный митинг. Боевики кричали, прерывая друг друга, махали оружием, указывая в сторону берега.

Похоже, они отыскали свежие могилки своих собратьев по штыку и кастету. Тогда их возмущение можно понять. Митинговых страстей я не опасался: чем больше шума, угроз, публично произнесенных клятв, тем меньше дела. Покричат, посуетятся — глядишь, на действие сил не останется. Подустанут, спать пойдут. Эмоции как свисток в паровозе: чем громче свист, тем меньше пара остается на то, чтобы колеса крутить.

Однако на этот раз я ошибся. Разговорами дело не ограничилось. Командиры митингующих боевиков, неожиданно прекратив суету, ушли с палубы. Отсутствовали недолго, минут тридцать, но, как выяснилось, вполне достаточно для того, чтобы в корне изменить ситуацию. Им потребовалось примерно двадцать шагов по палубе, чтобы подняться в радиорубку, открыть дверь и включить передатчик. Остальное сделал Резидент. Он умел в секунды из ста неизвестных извлекать одно единственно верное решение. Такой ход мог придумать только человек Конторы, который хорошо знал условия игры, который был абсолютно уверен, что чудом избежавший смерти пленник не побежит сломя голову по тайге прочь от места своего заточения, а, наоборот, презрев опасность, пойдет навстречу своим преследователям, чтобы в мутной воде стихийной погони словить свою золотую рыбку счастья. Он был уверен, потому что этот пленник был не просто пленник, но Контролер. И он думал как Контролер и действовал как Контролер, и иначе быть не могло. Человек Конторы не может уйти, не подчистив хвостов!

Мне бы понять это чуточку раньше, мне бы упредить события, но я благоденствовал в тиши своего прибрежного убежища. Я ожидал вечера, чтобы под прикрытием темноты тихо и неблагодарно покинуть своих недавних негостеприимных хозяев.

Я опоздал.

Командиры вытащили мегафон. Еще до того, как они открыли рот, я понял, что сейчас произойдет.

— Эй, ты! Мы знаем, ты прячешься где-то близко! Ты слышишь нас? Если ты не объявишься, мы каждые пять часов будем убивать по одному человеку. Ты понял? Пять часов — один человек! Их жизнь зависит от тебя!

Боевики тащили по палубе плачущую женщину.

— Ее мы убьем первой. Время пошло, — крикнул бандит с мегафоном и приставил ко лбу заложницы дуло пистолета.

— Минута.

— Две.

— Три!

А это уже придумал не Резидент. Этого он сделать не мог. Не оттого, что он такой нравственный и сердобольный человек, жалеющий бездомных кошек и не переносящий вида крови. Вовсе нет. И кошек он, равно как и существ покрупнее, может не моргнув глазом отправить на живодерню. И вид крови его не смутит, хоть даже налитой через край ванны. Он не мог такого совершить, потому что подчинялся определенной логике поведения. Он никогда не допускал крови, если это не диктовалось необходимостью, если ее можно было избежать. Он мог убить, когда надо было убить, но не мог, когда этого не требовалось. Он делал не более того, что необходимо. Не станет же слесарь, ссылаясь на усердие, накручивать на болт лишнюю гайку или дворник добровольно выметать соседний, не закрепленный за ним участок. К чему им лишняя работа? Дай бог со своей управиться.

Резидент мог бы убить заложников, если бы это позволило ему вычислить меня. Он не задумываясь отправил бы на тот свет вдесятеро больше людей, если бы был уверен в результате. Но в данной ситуации?.. Он прекрасно понимает, что ради спасения чужих, все равно обреченных, жизней я не пожертвую единственной своей. Не оттого, что я ее ценю, а оттого, что в данный момент она превратилась в инструмент следствия и потому уже не принадлежит мне. Ее собственница — следственная служба Конторы. И только она может ею распоряжаться.