Рассказчица Пиколт Джоди

Джиневра берет у меня из руки листок со словами:

– Уже шесть тридцать шесть. Не заставляй меня звонить твоей матери.

Я возвращаюсь к своему столу, чтобы взять портфель и ноутбук. Оставить их на работе – все равно что уйти домой без руки или ноги. Инстинктивно тянусь рукой к кобуре на поясе, проверяю, на месте ли мой пейджер. Присаживаюсь на секунду и забиваю в Google имя Сейдж Зингер.

Разумеется, я регулярно пользуюсь поисковыми системами. В основном для того, чтобы проверить, не является ли кто-то (Миранда Кунц, например) полным психом. Но узнать что-нибудь о Сейдж Зингер мне захотелось из-за ее голоса.

Он дымный. Звучит как первый осенний вечер, когда ты зажигаешь огонь в камине и выпиваешь бокал портвейна, а потом отрубаешься, держа на коленях собаку. Собаки у меня нет, да и портвейн я не пью, но вы поняли, что я имею в виду.

Из-за интереса к Сейдж Зингер, если не по другой причине, мне приходится выбегать из дверей офиса, чтобы успеть на это чертово «свидание вслепую». Хотя голос у Сейдж молодой, она вполне может оказаться какой-нибудь старой развалиной, ведь, по ее словам, они с этим Джозефом Вебером приятели. Мать ее недавно умерла, вероятно, в почтенном возрасте. А эта хрипотца в голосе может свидетельствовать о многолетнем пристрастии к курению.

Единственной Сейдж Зингер в Нью-Гэмпшире, которая выскочила в поиске, оказалась пекарь из маленького магазинчика с кафе. Рецепт ее ягодных пирогов напечатан в местном журнале в статье о летнем изобилии. Ее имя также упомянуто в газете, где помещено объявление об открытии Мэри Деанджелис новой пекарни.

Кликаю на ссылку в новостях и нахожу видео с местного телеканала, загруженное только вчера. «Сейдж Зингер, – слышен за кадром голос репортерши, – испекла Иисусов Хлеб».

Что?

Сюжет снят любительской камерой – на нем женщина с завязанными в хвост волосами старательно отворачивается от объектива. Я замечаю, что щека у нее испачкана мукой, после чего героиня репортажа скрывается из виду.

Она не такая, как я себе представлял. Когда в наш отдел звонят обычные граждане, это, как правило, говорит мне больше о них самих, чем о тех, кого они обвиняют. Эти люди жаждут разрешения какого-то конфликта, обижены, ищут внимания. Но чутье подсказывает мне: в случае с Сейдж Зингер все иначе.

Может, Джиневре удастся что-нибудь накопать. Если мисс Зингер смогла удивить меня один раз, вдруг последует и второй?

В моей машине, я уверен, стоит последний в мире проигрыватель для восьмитрековых кассет. Сидя в пробке на Кольцевой дороге, я слушаю группы Bread и Chicago. Мне нравится думать, что у всех вокруг в машинах восьмитрековые кассетники, что годы отмотались назад, в более простые времена. Понимаю, как это глупо, учитывая, насколько компактнее стал мир в результате развития технологий и как выиграл от этого в том числе и мой отдел. Но иметь восьмитрековый кассетник теперь не так уж странно, это ретро.

Размышляю об этом и о том, сообщить ли своей прекрасной незнакомке, какой я модный парень – покупаю музыкальные записи на eBay вместо iTunes. В последний раз, когда я ходил на свидание (один коллега познакомил меня с кузиной своей жены), я весь обед говорил о деле Александраса Лилейкиса, так что бедная женщина сослалась на головную боль и уехала домой на метро без десерта. По правде сказать, говорун из меня никудышный. Я могу обсуждать детали геноцида в Дарфуре, но большинство американцев, вероятно, не смогут даже назвать страну, где это происходит. (Это Судан, к вашему сведению.) С другой стороны, разговоры о футболе мне недоступны, не смогу я попотчевать вас и сюжетом последнего прочитанного романа. Кто с кем встречается в Голливуде, я тоже не в курсе. Мне до этого нет дела. На свете есть столько вещей гораздо более важных.

Проверяю название ресторана в заметках в календаре пейджера и вхожу внутрь. Сразу видно, это одно из тех мест, где подают «дорогую» еду – закуски размером со шляпку гриба, около каждого блюда в меню написаны непроизносимые названия ингредиентов, что заставляет вас удивляться: кто только выдумывает все это? Молоки трески и пыльца дикого фенхеля, бычьи щечки, меренговая крупка и пепельный уксус.

Я называю метрдотелю свое имя, и он ведет меня к столику в дальнем конце зала. Тут так темно, что я сомневаюсь, смогу ли определить, моя «подружка» вообще симпатичная или нет. Она уже сидит на месте, и, когда мои глаза привыкают к недостатку света, я замечаю, что, да, она вполне ничего себе, кроме волос. Они сильно взбиты спереди, будто она пыталась по-модному замаскировать следы энцефалита.

– Вы, должно быть, Лео, – с улыбкой говорит женщина. – Я Ирен.

На ней много разных серебряных побрякушек, несколько застряли в ложбинке между грудей.

– Бруклин? – высказываю догадку я.

– Нет. И-рен, – повторяет она более медленно.

– Я не о том… Я имел в виду ваш акцент… Вы из Бруклина?

– Джерси, – говорит она. – Ньюарк.

– Мировая столица угонщиков автомобилей. Вы знаете, что там крадут больше машин, чем в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, вместе взятых?

Ирен смеется. Ее смех звучит как дыхание с присвистом.

– А моя мать беспокоится, что я живу в округе Принс-Джордж.

Подходит официант, чтобы протараторить, какие у них есть спецпредложения, и поинтересоваться, что мы будем пить. Я заказываю вино, о котором ничего не знаю. Мой выбор основан на том, что оно не самое дорогое в списке и не самое дешевое, чтобы самому не показаться дешевкой.

– Это как-то странно, да? – говорит Ирен и то ли подмигивает мне, то ли ей в глаз что-то попало. – Наши родители знакомы?

Мне объяснили так: мастер педикюра, к которому ходит моя мать, – дядя Ирен. Не то что бы мама и ее отец выросли в соседних домах.

– Странно, – соглашаюсь я.

– Я переехала сюда по работе и пока никого здесь не знаю.

– Это прекрасный город, – автоматически произношу я, хотя сам в это не совсем верю.

Движение на улицах сумасшедшее, люди через день из-за чего-нибудь протестуют, так что вы быстро перестаете быть идеалистом и поддерживать общественные порывы к лучшему, когда вам нужно куда-нибудь поспеть вовремя, а все дороги перекрыты.

– Кажется, мама говорила мне, но я не могу вспомнить, чем вы занимаетесь.

– Я сертифицированный специалист по подгонке бюстгальтеров, – отвечает Ирен. – Работаю в «Нордстроме».

– Сертифицированный, – повторяю я, думая про себя: где, интересно, находится агентство, выдающее такие сертификаты? И ставят ли специалистам по лифчикам оценки: А, В, С, D и DD? – Это, похоже, очень… редкая работа.

– Ее полные руки, – со смехом произносит Ирен. – Понимаете?

– Хм… Да.

– Я сейчас занимаюсь подгонкой бюстгальтеров, чтобы закончить учебу и взяться за настоящее дело.

– Маммографию? – высказываю предположение я.

– Нет, я хочу быть судебным репортером. В фильмах они всегда такие стильные. – Она улыбается. – Я знаю, чем вы занимаетесь. Мама рассказала мне. Вы как Хамфри Богарт.

– Не совсем. Наш отдел не Касабланка, а просто бедный приемный сынишка Министерства юстиции. Мы не спасаем Париж. У нас даже кофемашины нет. – (Ирен моргает.) – Не берите в голову.

– Сколько нацистов вы поймали?

– Довольно сложно сказать. Мы выиграли дела в суде против ста семи нацистских преступников. Шестьдесят семь из них к настоящему моменту высланы из Штатов. Но это не шестьдесят семь из ста семи, потому что не все они были гражданами США, так что нужно быть осторожным с подсчетами. К несчастью, мало кто из тех, кого мы депортировали или передали другим странам, получил наказание, за что, я скажу, Европе должно быть стыдно. Троих обвиняемых судили в Германии, одного – в Югославии и еще одного в СССР. Из них трое были признаны виновными, один оправдан, а у одного суд отложили по медицинским показаниям, и он умер до вынесения приговора. До того как был создан наш отдел, одну нацистскую преступницу отправили из США в Европу, там ее судили и посадили в тюрьму. Сейчас у нас идет пять процессов, ведется много расследований и… У вас глаза стекленеют.

– Нет, – говорит Ирен. – Просто я ношу контактные линзы. Правда. – Она колеблется. – Но ведь те люди, которых вы преследуете… они же, наверное, все теперь глубокие старики?

– Да.

– Значит, они уже не могут так просто сбежать.

– Это не преследование в буквальном смысле, – объясняю я. – И они совершали ужасные вещи по отношению к другим людям. Такое не должно оставаться безнаказанным.

– Да, но это было так давно.

– И тем не менее не утратило важности.

– Это потому, что вы еврей?

– Нацисты уничтожали не только евреев. Они убивали цыган, славян, гомосексуалистов, коммунистов, умственно и физически неполноценных. Все должны быть заинтересованы в том, чем занимается мой отдел. Потому что в противном случае какой сигнал подаст Америка тем, кто совершает геноцид? Что это спишется им со счетов, когда пройдет достаточно долгий срок? Они могут прятаться за нашими границами, и никто им даже по рукам не даст? Мы каждый год депортируем тысячи мигрантов, единственное преступление которых состоит в том, что они просрочили визы или приехали без правильно оформленных документов, а людям, участвовавшим в преступлениях против человечности, позволим остаться? И мирно умереть здесь? И быть похороненными на американской земле?

Я не замечаю, как разгорячился, пока сидящий за соседним столом мужчина не начинает аплодировать – размеренно и громко. Еще несколько человек в зале присоединяются к нему. Испугавшись до смерти, я съеживаюсь на стуле, пытаясь стать невидимкой.

Ирен протягивает руку и переплетает свои пальцы с моими.

– Все в порядке, Лео. Вообще-то, я думаю, это очень сексуально.

– Что?

– То, как вы можете размахивать своим голосом, будто флагом.

– На самом деле я не большой патриот, – качаю я головой. – Просто парень, который выполняет свою работу. И я устал защищать то, что делаю. Нельзя говорить, что все это в прошлом.

– Ну вообще, что-то вроде. Я имею в виду, эти нацисты… они ведь не прячутся, а живут своей жизнью.

Несколько мгновений уходит у меня на то, чтобы сообразить: она не поняла меня. В то же время я думаю о Джозефе Вебере, который, по словам Сейдж Зингер, действительно преспокойно жил своей жизнью, оставив прошлое в прошлом.

Подходит официант с бутылкой вина и наливает его мне в бокал на пробу. Я прокатываю глоток жидкости по рту и одобрительно киваю. В тот момент, честно говоря, я бы поставил пять баллов и самогону, лишь бы в нем содержалось достаточно алкоголя.

– Надеюсь, мы не будем говорить об истории весь вечер, – весело бросает Ирен. – Потому что у меня с этим плохо. Какая разница, что Колумб открыл Америку, а не Вестхэмптон…

– Вест-Индию, – ворчу я.

– Все равно. Аборигены, наверное, были не такие злобные.

Я наполняю свой бокал, думая, доживу ли до десерта.

То ли моя мать обладает шестым чувством, то ли она вживила в меня микрочип при рождении и это позволяет ей всегда знать, когда я прихожу и ухожу. Это единственное, чем я могу объяснить тот факт, что она всегда безошибочно звонит ровно в тот момент, как я открываю дверь своей квартиры.

– Привет, мам, – говорю я, даже не взглянув на имя звонящего, и включаю громкую связь.

– Лео, ты что, умер бы, если бы отнесся к этой бедной девочке по-человечески?

– Эта бедная девочка вполне способна сама о себе позаботиться. И ей точно не нужен такой человек, как я.

– Ты не можешь понять, подходите ли вы друг другу, после одного неудачного обеда, – говорит мать.

– Мам, она думает, бухта Свиней[15] – это кусок мяса для барбекю.

– Не все имели такие возможности получить образование, как ты, Лео.

– Это проходят в одиннадцатом классе! – возражаю я. – К тому же я был очень мил с ней.

В трубке повисает пауза.

– Правда. Значит, ты был мил, когда ответил на телефонный звонок и заявил ей, что это с работы и тебе нужно идти, так как задержали Джона Диллинджера.

– В свою защиту могу сказать, что к тому моменту обед продолжался уже два часа, а наши тарелки с закусками еще не убрали.

– Если ты юрист, не думай, что можешь заморочить мне голову. Я твоя мать, Лео, и могу читать твои мысли маткой.

– Ладно. Во-первых, это жутко. И во-вторых, может быть, вы с Люси позволите мне отныне самому выбирать, с кем мне ходить на свидания.

– Мы с твоей сестрой хотим, чтобы ты был счастлив. Это что, преступление? – возражает она. – Плюс, если мы станем ждать, пока ты сам найдешь, с кем пойти на свидание, приглашение на свадьбу я получу у Сынов Авраамовых.

Это кладбище, на котором уже покоится мой отец.

– Отлично, – говорю я, – только не забудь оставить адрес. – Я нажимаю на клавишу «решетка» и вру: – Мне звонят.

– В такое время?

– Это эскорт-сервис, – отшучиваюсь я. – Не хочу, чтобы Персики ждали…

– Лео, ты меня в могилу сведешь, – вздыхает мать.

– Кладбище Сынов Авраамовых. Понял, – отвечаю я. – Люблю тебя, ма.

– Я полюбила тебя первой. И что мне теперь сказать своему мастеру педикюра об Ирен?

– Если она и дальше будет носить туфли на шпильках, у нее вырастут шишки на больших пальцах. – Я вешаю трубку.

Мой дом – картинка из журнала для мужчин. Столешницы черного гранита, диваны обиты серой фланелью. Мебели мало, и она очень современная. На кухне голубоватая подсветка шкафов, отчего это помещение выглядит как диспетчерская по управлению полетами в НАСА. Тут хорошо чувствовал бы себя холостяк из НФЛ или корпоративный юрист. Такой вид придала моему жилищу Люси, дизайнер по интерьерам. Она сделала это, чтобы вытащить меня из ямы после развода, а потому я не могу сказать ей, что, по мне, так квартира стала выглядеть слишком стерильной. Будто я какой-то микроорганизм в чашке Петри, а не мужик, который испытывает неловкость, когда кладет ноги на черный лакированный кофейный столик.

Я стягиваю с себя галстук и расстегиваю рубашку, потом аккуратно вешаю костюм в шкаф. Откровение номер один о жизни в разводе: никто за тебя не отнесет твои вещи в химчистку. А значит, если ты бросишь их комом на пол у кровати, а работаешь каждый день до десяти вечера, дело швах.

В одних трусах и майке я включаю стереосистему – вечер вполне эллингтоновский – и достаю ноутбук.

Наверное, жизнь моя была бы более яркой, если бы я остался в Бостоне и работал в сфере корпоративного права (кто знает, может, этот декор как раз подошел бы мне). Я бы сейчас сплетничал с клиентами, вместо того чтобы читать отчет Джиневры об одном из наших подозреваемых. Бог знает, насколько больше денег я отслюнявил бы к пенсии. Может, у меня даже была бы девушка по имени Персик – лежала бы, свернувшись калачиком в уголке дивана. Но что бы ни думала моя мать, я счастлив. Не могу представить, какое другое занятие доставило бы мне больше удовольствия.

Я попал на стажировку в отдел ПЧСР, когда он еще назывался ОСР – отдел специальных расследований. Мой дед, ветеран Второй мировой, всю жизнь потчевал меня историями о сражениях; в детстве моим главным сокровищем была подаренная дедом немецкая стальная каска «М35 Heer» с темным пятном внутри, которое, дед клялся, было от вылетевших мозгов. Мать, испытывая отвращение к этой штуковине, однажды ночью, пока я спал, забрала ее из моей комнаты и по сей день не раскололась, что с ней сделала. В колледже, надеясь улучшить свое резюме для поступления в Школу права, я пошел работать в ОСР – рассчитывал получить опыт в юриспруденции, который мог бы вписать в анкету. Вместо этого я приобрел страсть. Там работали увлеченные люди, которые верили в важность своего дела, что бы ни говорил Патрик Бьюкенен[16] о бессмысленных тратах, на которые идет правительство США ради вылавливания людей, слишком старых и не представляющих угрозы для населения.

Я окончил Гарвардскую школу права и получил несколько предложений на выбор от бостонских фирм. Та, куда я пошел, платила мне достаточно, чтобы покупать модные костюмы и обзавестись симпатичным «мустангом» с откидным верхом, на котором я никогда не мог покататься в свое удовольствие, потому что работал как проклятый, прокладывая себе путь к позиции младшего партнера в фирме. У меня были деньги, была невеста, и девяносто пять процентов дел завершались в пользу ответчиков, которых я представлял. Но мне не хватало интереса.

Через месяц я написал главе ОСР и переехал в Вашингтон.

Да, я знаю, голова моя чаще загружена событиями 1940-х, чем 2010-х. И это правда, когда слишком много времени живешь прошлым, перестаешь двигаться вперед. Но опять же, вы не можете сказать мне, мол, то, чем я занимаюсь, никому не нужно. Если история имеет тенденцию к повторению, разве не должен кто-то задержаться в ней, чтобы предупреждать об этом? Если не я, то кто?

Композиция Дюка Эллингтона завершается. Чтобы заполнить чем-то тишину, я включаю телевизор. Минут десять смотрю Стивена Кольбера, но он слишком занимателен, чтобы быть шумом на заднем плане. Я все время отрываюсь от отчета Джиневры, чтобы послушать его болтовню.

Ноутбук издает звук, оповещающий, что пришло письмо на почту. Я смотрю на экран. Джиневра.

Надеюсь, я не прерываю приятную секскападу со следующей миссис Штайн. Но на тот случай, если ты сидишь дома один и смотришь старую серию о Рин Тин Тине[17], как я подумала (не осуждай), тебе будет интересно узнать, что на имя Джозеф Вебер не нашлось никакой информации. Я проверила его вдоль и поперек, босс.

Я долго смотрю на письмо.

Сейдж Зингер я сказал, что у нее мало шансов. Не знаю, по какой причине, но Джозеф Вебер наврал ей о своем прошлом. Теперь это проблема Сейдж Зингер, не моя.

За годы работы в отделе ПЧСР я допрашивал десятки подозреваемых. Даже когда я предъявлял некоторым из них неопровержимые доказательства того, что они были охранниками в лагерях смерти, эти наглецы заявляли, мол, они понятия не имели, что там убивали людей. Они настаивали, что видели заключенных только на работах и люди эти были в нормальном состоянии. Они вспоминали, что, да, из труб валил дым и ходили слухи о сжигаемых телах, но при этом божились, что сами никогда не были свидетелями убийств и тогда не верили слухам. Избирательная память, вот как я это называю. И представьте, это полностью отличается от рассказов выживших узников, которых я опрашивал. Те описывали вонь из труб крематория: тошнотворную, едкую и сернистую, густую и жирную, больше ощущавшуюся на вкус, чем на запах. По их словам, от нее было никуда не деться, приходилось дышать этой гадостью всюду, и даже сейчас они иногда просыпаются по ночам и чувствуют запах горящей плоти.

Зебры не меняют полос на своих шкурах, и военные преступники не каются.

Меня не удивляет, что Джозеф Вебер, признавшийся в своем нацистском прошлом, оказался не нацистом. Именно этого я и ожидал. Удивительно то, как сильно мне хотелось, чтобы Сейдж Зингер оказалась права.

Когда есть возможность отсрочить неизбежное, это всегда лучше.

Вот почему для хищника озверение начинается с погони за жертвой. Это не игра с едой, как думают некоторые. Это нужно для того, чтобы уровни адреналина у жертвы и преследователя сравнялись.

Однако наступает момент, когда ждать больше невозможно. Вы слышите, как сердце жертвы бьется у вас в голове, и это последняя сознательная мысль, которую вы будете в состоянии удержать. Как только вы поддаетесь первобытным инстинктам, то становитесь наблюдателем и смотрите, как другая часть вашего «я» пирует, раздирая плоть, чтобы добраться до амброзии. Вы упиваетесь страхом жертвы, но на вкус это похоже на восторг. У вас нет ни прошлого, ни будущего, ни сострадания, ни души.

Но вы знали это до того, как начали, разве нет?

Сейдж

Когда следующим вечером я прихожу на работу, кто-то печет на моей кухне. Это человек-бегемот ростом больше шести футов, с татуировками в стиле маори на предплечьях. Он отрезает куски теста и с невероятной точностью швыряет их на весы.

– Привет, – говорит он писклявым беличьим голоском, совершенно не подходящим к его наружности. – Чё как?

Разум мой – как дуршлаг, все слова, необходимые для поддержания этого разговора, просачиваются в дырки. Я так поражена, что забываю прятать свой шрам.

– Ты кто?

– Кларк.

– Что ты делаешь?

Он смотрит на стол, в стену, только не на меня.

– Булочки.

– Вряд ли. Я работаю одна.

Кларк не успевает ответить, как на кухню входит Мэри. Ее наверняка предупредил о моем появлении Рокко, который приветствовал меня перед входом в пекарню таинственным замечанием:

– Мечтала о путешествии? / Заняться вязанием? / Сейчас самое время.

– Вижу, ты уже познакомилась с Кларком. – Мэри улыбается гиганту, который теперь с неимоверной скоростью формует хлеб.

Я думаю, разобрался ли он в моих заквасках? Смотрел ли таблицы? Ощущение у меня, будто кто-то покопался в моем ящике с нижним бельем.

– Кларк работал в «Кинг Артур Флор» в Норвиче, штат Вермонт.

– Хорошо. Значит, ему есть куда вернуться.

– Сейдж! Кларк здесь для того, чтобы помочь тебе. Снять часть нагрузки.

Я беру Мэри за локоть и отворачиваю, чтобы Кларк не слышал моих слов.

– Мэри, – шепчу я, – мне не нужна никакая помощь.

– Понятно, но она тебе нужна. Давай-ка мы с тобой прогуляемся.

Я борюсь со слезами и неконтролируемым порывом устроить сцену; одновременно рассержена и обижена. Да, я не вышла на работу, не поставив в известность босса, но ведь нашла себе замену. И может быть, я внесла новшества в ассортимент, не посоветовавшись с ней, но халы, которые я испекла, были влажные, сладкие и совершенные. Правда, больше всего меня расстраивает то, что я считала Мэри своей подругой, не только боссом, отчего ее политика нулевой терпимости становится еще более невыносимой.

Мэри проводит меня мимо нескольких запоздалых покупателей, которых обслуживает Рокко. Когда мы проходим мимо кассы, я отворачиваюсь. Мэри сказала ему, что собирается избавиться от меня? Он теперь ее новое доверенное лицо в том, что касается бизнеса, вместо меня?

Я иду следом за Мэри через парковку, сквозь ворота святилища, вверх по Святой лестнице, пока мы не оказываемся в гроте, где Джозеф сообщил мне, что он бывший нацист.

– Ты увольняешь меня? – выпаливаю я.

– С чего ты взяла?

– О, я не знаю. Может, с того, что Мистер Пропер на моей кухне готовит мои булочки. Не могу поверить, что ты променяла меня на какого-то дрона с фабрики…

– «Кинг Артур Флор» не фабрика, и Кларк не замена тебе. Он здесь только для того, чтобы дать тебе возможность маневра. – Мэри садится на гранитную скамью. Глаза у нее пронзительно-голубые, и в них – все ее монашеское прошлое. – Я только пытаюсь помочь, Сейдж. Не знаю, что это – стресс, чувство вины или еще что, но в последнее время ты сама не своя. Ты стала эксцентричной.

– Я по-прежнему выполняю свою работу. Выполняла, – протестую я.

– Вчера ты испекла двести двадцать хал.

– Ты попробовала хотя бы одну? Поверь мне, лучше покупатели нигде не найдут.

– Но им придется идти в другое место, если они захотят ржаного хлеба. Или квасного. Или обычного белого. Или любого другого, который ты решила не печь. – Голос Мэри становится мягким, как мох. – Я знаю, Сейдж, что это ты уничтожила Иисусов Хлеб.

– О, ради бога…

– Я молилась об этом. Этот хлеб должен был спасти кого-то, а теперь я понимаю, что этот человек – ты.

– Это из-за того, что я прогуляла работу? – спрашиваю я. – Мне нужно было навестить бабушку. Она неважно себя чувствует.

Удивительно, как быстро я выдумала лживое объяснение. Слои лжи ложатся, как краска, один на другой, пока вы не забываете, с какого цвета начали.

Может быть, Джозеф действительно стал верить, что он такой, каким его все считают. И именно это в конце концов заставило старика сказать правду.

– Посмотри на себя, Сейдж, ты же за миллион миль отсюда. Ты хотя бы слушаешь меня? Ты ужасно выглядишь. Волосы – будто в них птицы свили гнездо; душ ты сегодня, похоже, не принимала; под глазами круги такие темные, будто у тебя почечная недостаточность. Ты жжешь свечку с двух концов, по ночам работаешь здесь, а днем прелюбодействуешь с этим… – Мэри хмурится. – Как назвать проститутку мужского пола?

– Жиголо. Слушай, я знаю, мы с тобой разного мнения об Адаме, но ты же не стала отчитывать Рокко, когда он спросил, чем лучше всего удобрять коноплю?

– Если бы он был под кайфом на работе, то отчитала бы, – упирается Мэри. – Можешь мне не верить, но я не считаю тебя аморальной из-за того, что ты спишь с Адамом. Вообще, я думаю, в глубине души тебя это беспокоит так же сильно, как меня. И может быть, именно эта тревога так сильно влияет на твою жизнь, что это сказывается на работе.

Я хохочу. Да, я одержима мыслями о мужчине. Только ему за девяносто.

Вдруг у меня в голове загорается мысль, робкая, как трепещущий крыльями ночной мотылек: а что, если сказать ей? Разделить с кем-нибудь эту ношу, которую я таскаю на себе, – признание Джозефа?

– Ладно, я действительно была немного расстроена. Но это не из-за Адама. А из-за Джозефа Вебера. – Я смотрю Мэри в глаза. – Я узнала о нем кое-что. Кое-что ужасное. Он нацист, Мэри.

– Джозеф Вебер? Тот, которого я знаю? Который всегда оставляет чаевые в двадцать пять процентов и отдает половину булочки собаке? Джозеф Вебер, которому в прошлом году дали премию Торговой палаты «Добрый самаритянин»? – Мэри качает головой. – Вот об этом я и говорю, Сейдж. Ты переутомилась. Твой мозг поджигает не тот цилиндр. Джозеф Вебер – милый старик, которого я знаю долгие годы. Если он нацист, дорогая, то я Леди Гага.

– Но, Мэри…

– Ты еще кому-нибудь говорила об этом?

Я сразу вспоминаю про Лео Штайна и вру:

– Нет.

– Вот и хорошо, а то я не знаю молитвы за клеветников.

У меня такое чувство, будто весь мир смотрит в телескоп не с того конца и только я одна способна видеть четко.

– Это не я обвиняю Джозефа, – говорю в отчаянии, – он сам мне сказал.

Мэри надувает губы:

– Несколько лет назад ученые перевели древний текст, который считали Евангелием от Иуды. Они заявили, что информация, поданная с точки зрения Иуды, перевернет христианство с ног на голову. Иуда, оказывается, вовсе не величайший предатель в мире, а тот единственный, кому Иисус поручил выполнить миссию. Вот почему Иисус, зная, что умрет, выбрал Иуду и доверился ему.

– Значит, ты мне веришь!

– Нет, – сухо отвечает Мэри. – Не верю. Как не верю этим ученым. Потому что тысячи лет истории говорят мне, что Иисуса, который, между прочим, был хорошим парнем, Сейдж, совсем как Джозеф Вебер, предал Иуда.

– История не всегда права.

– Но с нее приходится начинать в любом случае. Если не знать, откуда ты родом, как же, ради всего святого, определить, куда ты идешь?! – Мэри заключает меня в объятия. – Я делаю это, потому что люблю тебя. Иди домой. Отсыпайся неделю. Сходи на массаж. Прогуляйся в горы. Прочисти голову. А потом возвращайся. Твоя кухня будет ждать тебя.

Я нахожусь в опасной близости к слезам.

– Прошу тебя, – молящим голосом говорю я, – не отнимай у меня работу. Это единственное в жизни, что я не испортила.

– Я ничего у тебя не отнимаю. Это по-прежнему твой хлеб. Я возьму с Кларка обещание, что он будет пользоваться твоими рецептами.

Я думаю о надрезах на хлебе.

В те времена, когда существовали общественные печи, люди приносили свое тесто из дому и пекли хлеб вместе с остальными жителями деревни. Как же они определяли, какой хлеб чей, когда вынимали их из печи? По надрезам, сделанным каждой хозяйкой. Когда надрезаешь подготовленный к выпечке хлеб, это подсказывает ему, в каком месте раскрываться, и помогает формированию внутренней структуры – дает пространство для разбухания теста. Но это также позволяет пекарю поставить на хлебе свой фирменный знак. Я, к примеру, всегда надрезаю багет пять раз и самым длинным делаю надрез на одном конце.

Кларку это невдомек.

Едва ли наши покупатели обращают внимание на такую мелочь, но это моя подпись. Моя печать на каждом хлебе.

Мэри спускается по Святой лестнице, а я задумываюсь: не в том ли кроется еще одна причина того, что Джозеф Вебер выбрал меня своим исповедником? Если прячешься достаточно долго, живешь, как призрак, среди людей, то можешь исчезнуть навеки и никто не заметит. Люди стремятся оставить свой след в жизни и хотят, чтобы кто-то увидел его. Такова человеческая природа.

– Не понимаю, что на тебя нашло сегодня, – говорит Адам, когда я скатываюсь с него и лежу, уставившись в потолок. – Но я чертовски благодарен тебе.

Я бы не назвала то, что мы сейчас делали, занятием любовью. Это, скорее, была попытка забраться под кожу Адама, просочиться в него, как вода через мембрану в осмотической системе. Мне хотелось раствориться в нем целиком, без остатка.

Провожу пальцами по его груди:

– Тебе не показалось, что я изменилась в последнее время?

– Да, – усмехается Адам, – особенно в последние полчаса. Но я полностью одобряю это обновление. – Он смотрит на часы. – Мне нужно идти.

Сегодня Адам руководит похоронами в традициях японского буддизма, ему пришлось провести целое исследование, чтобы не сплоховать и соблюсти все обычаи. Девяносто девять и девять десятых процента японцев кремируют, включая и того покойника, которого Адам будет обслуживать сегодня. Вчера были поминки.

– Ты не можешь побыть еще немного? – прошу его я.

– Нет, у меня уйма работы. Боюсь что-нибудь напутать.

– Ты кремировал сотни людей, – замечаю я.

– Да, но сегодня все должно быть по-японски. Вместо того чтобы просто смолоть оставшиеся кости, как мы делаем обычно, тут будет особый ритуал. Члены семьи возьмут по кусочку костей специальными палочками и положат их в урну. – Он пожимает плечами. – К тому же тебе нужно выспаться. Осталось всего несколько часов, и снова настанет время идти делать пончики.

Я натягиваю одеяло до подбородка.

– Вообще-то, у меня несколько дней отпуска, – сообщаю я так, будто это была моя идея. – Протестирую новые рецепты. Посчитаю, сколько чего нужно.

– А что Мэри будет продавать, если ты здесь?

– Меня подменяет один парень, – отвечаю я, снова удивляясь, как легко ложь умещается у меня во рту и как мало оставляет послевкусия. – Кларк. Думаю, он справится. Но это означает, что я буду жить, как обычный человек, в нормальное время. Так что, знаешь, ты можешь как-нибудь переночевать у меня. Будет очень приятно заснуть рядом с тобой.

– Ты все время засыпаешь рядом со мной, – замечает Адам.

Но это другое. Он дожидается, пока я отключусь, как свет, после чего принимает душ и на цыпочках уходит из дому. Мне хочется того, что другие люди воспринимают как должное: почувствовать, как ночь арканом затягивается вокруг нас, спросить: «Ты не забыл поставить будильник?», сказать: «Напомни мне, что нужно купить зубную пасту». Чтобы наше время вдвоем не было до предела заряжено романтикой, а превратилось в обыденность.

Я обхватываю Адама руками и утыкаюсь носом ему в шею:

– Разве не здорово будет притвориться, что мы пожилая супружеская пара?

Он выпутывается из моих объятий:

– Мне не нужно притворяться, – встает с постели и идет в ванную.

Обязательно было напоминать? Я жду, пока польется вода, откидываю одеяло и отправляюсь на кухню. Наливаю себе стакан апельсинового сока и сажусь за ноутбук. На экране – таблица, которой я пользовалась, чтобы готовить опару, когда впервые вернулась домой из пекарни. Пусть я сейчас не работаю в «Хлебе нашем насущном», но разве я не могу заняться улучшением своих рецептов на собственной экспериментальной кухне.

Опара бродит на рабочем столе. Нужно еще несколько часов, прежде чем ее можно будет использовать, но на ней уже образовалась пена, как на кружке пива. Я сворачиваю таблицу и открываю YouTube в браузере.

Наверное, я такая же, как многие другие двадцатипятилетние в этой стране. Отрывочные знания о Второй мировой войне я получила на уроках истории в старшей школе, мое представление о Холокосте сформировано заданными для прочтения дома книгами: «Дневник Анны Франк» и «Ночь» Эли Визеля. Даже зная, что тут есть личная связь с моей бабушкой, а может, именно из-за этого, я была склонна смотреть на Холокост абстрактно, так же как на рабство: серия каких-то жутких событий, произошедших давным-давно в мире, сильно отличавшемся от того, где я жила. Да, это было ужасное время, но какое отношение оно имеет ко мне?

Я набираю «нацистский концлагерь» в поисковой строке, и экран заполняют крошечные картинки: остроносое лицо Гитлера, мешанина трупов в яме, сарай, до стропил забитый обувью. Выбираю видеоролик – новостная хроника 1945 года, после освобождения. Пока он грузится, читаю комментарии внизу:

ХОЛОКСТ – ВЫДУМКА. НА ХРЕН ЕВРЕЕВ.

ФЕЙКОВОЕ ДЕРЬМО ХОЛОКОСТ. ЕВРЕЙСКИЕ ВРАКИ.

Ферма моего дяди была там, и Красный Крест хвалил состояние лагеря. Читайте отчет.

Да пошел ты, нацистская свинья! Хватит скулить, пора признавать правду.

Полагаю, свидетели тоже лжецы?

Это продолжает происходить повсюду в мире, пока мы отводим глаза, как немцы 70 лет назад. Мы ничему не научились.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

Ниро Вулф, страстный коллекционер орхидей, большой гурман, любитель пива и великий сыщик, практическ...
К сожалению, никто из нас не застрахован от случаев, требующих срочной медицинской помощи. Важно, чт...
Новый роман Юрия Полякова «Любовь в эпоху перемен» оправдывает свое название. Это тонкое повествован...
Путь от принцессы до Императрицы почти закончен. Испытание минуло, помолвка с любимым заключена, и д...
Только любящее сердце матери подскажет, кто из прекрасных девушек сделает ее сына счастливым. Даже е...
Вы – отшельник, живущий в глуши и проводящий свои дни в мыслях о высоком? Замечательно! Живите и рад...