Предчувствие чуда Пэтчетт Энн

5

На «Орфея и Эвридику» Глюка они пошли потому, что надо было пойти хоть на что-то. Амазонский оперный театр люди посещали не столько ради оперы, сколько ради самого театра. Он сам по себе был торжественным спектаклем: длинные изогнутые мраморные лестницы, высокие изукрашенные стены, огромный купол, по всей видимости сорванный чудовищной бурей с русского дворца и перенесенный в Южную Америку – именно так сказал Марине какой-то турист, когда та фотографировала здание оперы на телефон. В самом деле, а как еще могло подобное строение появиться в подобном месте? Марине оно казалось форпостом цивилизации, сдерживающим джунгли. Не будь Амазонского театра, город давно исчез бы, опутанный лианами.

– Местные клянутся, что оперу никто не строил, – сказала Барбара, доставая билеты из крошечной лакированной сумочки. – Говорят, она появилась сама собой.

Джеки кивнул. Такая версия ему нравилась.

– Они говорят, что оперу принес космический корабль для какого-то принца, потому что только здесь он мог заниматься сексом.

На Барбаре Бовендер было короткое платье цвета слоновой кости, целиком открывавшее ноги – бесстыдную протяженность загорелых бедер и икр, казавшуюся еще грандиознее из-за открытых вечерних туфель на высоченных каблуках. Это платье она предлагала Марине, но та отказалась. У каждого платья из тех, что Барбара привезла в гобеленовой сумке, не хватало какого-нибудь ответственного куска ткани спереди, сзади или снизу. Марине пришлось решать, какую часть своего тела она готова выставить напоказ. У платья цвета слоновой кости были скромный вырез и длинные рукава, но такая короткая юбка, что и третьеклашка покраснела бы. В конце концов Марина остановила свой выбор на длинном узком наряде из темно-серого шелка, без рукавов и с открытой спиной – Барбара пообещала одолжить к нему шаль, хоть и проворчала, что это испортит силуэт. Теперь, когда Марину перестало лихорадить и тошнить, она была даже благодарна миссис Бовендер – не только за шаманское лекарство (хоть и жалела, что не вакцинировалась перед поездкой еще и от гепатита А), но и за нелепое платье, и за оперу. Она радовалась поводу вычистить грязь из-под ногтей, уйти вечером из отеля, послушать музыку. К тому же прямо перед выходом Барбара уложила ей волосы и накрасила глаза, как невесте. У Марины было немало подруг, знавших наизусть таблицу Менделеева, но ни одной, что разбиралась бы в прическах. Завершив свои парикмахерские труды, Барбара подвела Марину к зеркалу, чтобы та оценила результат, и Марина призналась, что даже на собственной свадьбе не выглядела лучше.

– Вы должны взять за правило время от времени наряжаться, – сказала Барбара, застегивая на запястье Марины массивный золотой браслет. – Поверьте, здесь без этого просто не выжить.

Когда доктор Сингх шла с Бовендерами через фойе, любители оперы оборачивались и провожали их взглядами. Джеки, слегка под кайфом, в чуть тонированных очках и с напомаженными волосами, держался как прожигатель жизни, крутящий роман с двумя дамами одновременно. На нем была белая льняная рубашка с вышитым узором – серферская вариация костюма для торжественных случаев. Марина жалела лишь о том, что ее шикарным нарядом и макияжем, воспроизвести которые самостоятельно она не сможет никогда и ни за что, наслаждаются Бовендеры. А ведь мистер Фокс всегда любил оперу. И мог бы навестить ее в Манаусе – не такая уж и безумная это мысль. Марина представила, как прячет ладонь в сгибе его локтя.

Служащий театра открыл дверь в их ложу массивным бронзовым ключом, висевшим у него на шее на бархатном шнуре, и с легким поклоном вручил всем по программке. В ложе оказалось восемь обтянутых красным бархатом кресел. Марина облокотилась на бронзовые перила и стала смотреть, как состоятельные граждане Манауса занимают свои места. Зрительный зал был похож на свадебный торт: череда искусно украшенных ярусов уходила все выше и выше, к потолку, где нарисованные ангелы разгоняли руками облака. Когда свет в люстрах начал меркнуть, ладонь Джеки скользнула между бедер Барбары, и та прижала ее, закинув ногу на ногу. Марина сосредоточилась на оркестре. Барбара с невиннейшим видом наклонилась к ней и шепнула: «Обожаю эту часть». Марина не поняла, что та имела в виду, однако уточнять не стала. Но все стало ясно, когда зал погрузился в темноту, и увертюра добралась до третьего яруса. Внезапно Марина забыла бесчисленных насекомых Манауса. Забыла кучки куриных голов на прилавках рынка, забыла голодных собак, терпеливо ждущих, когда какая-нибудь из голов упадет на землю. Забыла детей, отгоняющих веерами мух от корзин с рыбой, хотя и знала, что детей забывать нехорошо. Но ей ужасно хотелось забыть. Марина сумела забыть запахи, толчею людей и машин, липкие лужи крови. Все это осталось за плотно закрытыми дверями зрительного зала. Марина поняла, зачем в Манаусе построили театр – чтобы выжить. Опера не давала людям сгнить заживо в бразильском пекле. Указывала путь к спасению души, о каком и помыслить не могли кровожадные христианские миссионеры. За дни болезни Марина потеряла себя. Ее сломали этот город, лари-ам, ощущение провала и почти невыносимое желание успеть вернуться домой к цветению сирени. Но зазвучал оркестр, и Марина очнулась. Каждое движение смычка по струнам очищало ее разум от смятения, каждый звук деревянных духовых наполнял силой. А ведь именно в этом театре и в этой опере ее спасение, подумала Марина, сидя в полумраке ложи. Она знала сюжет «Орфея и Эвридики», но лишь когда зазвучали голоса исполнителей, осознала, что эта история – о ней. Марина – Орфей, а Эвридика, умершая от укуса змеи, – разумеется, Андерс. Марину послали в преисподнюю, чтобы вызволить его оттуда. Если бы Карен могла оставить на кого-нибудь мальчишек, Орфеем стала бы она. Карен была рождена для этой роли. Но Карен осталась в Миннесоте, а Марина не могла думать ни о чем, кроме Андерса, ни о чем, кроме семи лет дружбы, когда они по пятьдесят часов в неделю записывали показания по липидам, и он слушал ее дыхание, а она – его.

Барбара вытащила из сумочки салфетку и протянула Марине, шепнув:

– Промокните под глазами. Осторожно, по прямой линии.

Партию Орфея исполняла женщина в мешковатой тоге; ее волосы были убраны назад и спрятаны под венок из позолоченных листьев. Стоя посреди сцены, прикрыв лирой пышную грудь, она рассказывала хору о своих страданиях.

Джеки повернулся к Марине.

– Почему Орфей – женщина? – тихо спросил он.

Марина промокнула под носом и хотела было объяснить, что изначально партия была написана для кастрата, но теперь их не найти, – но тут сзади из темноты протянулась рука и дважды стукнула Джеки по плечу.

– Тише! – приказал женский голос.

Марина и Бовендеры мгновенно выпрямили спины, словно по точеным ножкам и бархатным сиденьям кресел пробежал электрический заряд. Потом все трое зашевелились, хотели обернуться, но та же рука простерлась между Барбарой и Мариной и указала на сцену. Так они и досматривали оперу – устремив взгляды вперед, на сцену, а мысленные взоры – назад, на доктора Свенсон.

Доктор Свенсон! Она вернулась из джунглей и объявилась здесь, в опере, без всякого предупреждения. И вот теперь заставляет их ждать. Нормальные люди в такой ситуации давно выбрались бы из кресел, вышли на лестницу или в фойе и приступили к разговору, который должен был состояться еще несколько недель назад. В первые дни Марина гадала, что почувствует, когда увидит доктора Свенсон, но чем дольше она жила в Манаусе, тем больше укреплялась в мысли, что надежды на встречу нет. Она уже представляла себе, как возвратится домой и сообщит Карен и мистеру Фоксу о своей неудаче. Эвридика брела вслед за Орфеем по тернистой дороге, ведущей прочь из подземного царства, непрестанно стеная и жалуясь. Ее нежное сопрано превратилось в надоедливый скулеж: «Почему ты не смотришь на меня? Почему ты не любишь меня?» Боже правый, при всей своей несказанной красоте она была невыносима! Марина уставилась на сцену, строго-настрого наказав себе не оборачиваться. Она отметила, что Барбара больше не стискивает ногами ладонь мужа и оба они сосредоточенно разглядывают певцов – вне всякого сомнения, судорожно вспоминая, хорошо ли проветрили квартиру, успели ли застелить постель, все ли кружевные трусики миссис Бовендер надежно спрятаны в ящиках комода. Когда в зале погас свет, Марина положила шаль на колени – в ложе третьего яруса было душновато. Теперь доктору Свенсон наверняка загораживают обзор ее голые плечи, спина и волосы, закрученные в хитрый узел и закрепленные черными палочками с крохотными золотыми веерами – как у китайской принцессы. Марине представилось, будто она сидит в темно-сером шелковом платье в больнице возле койки пациентки, и внезапно в палату входит ее наставница. «Меня вызвали по пейджеру, – пытается Марина объяснить свой легкомысленный наряд. – Я была в опере».

Больше всего ее удивлял собственный страх, тупая пульсация в животе, в точности как когда студенткой Марина разворачивала листок с экзаменационным заданием. Или когда на клиническом разборе в больнице слышала: «Доктор Сингх, будьте любезны, объясните нам, почему не проходит онемение тканей». Лучше бы ее переполнили злость и возмущение. Лучше бы ей стало наплевать, что кто-то там поет на сцене, что все услышат ее гневные слова: «Немедленно расскажите, что случилось с Андерсом!» Веселенькая фантазия, ничего не скажешь. Марина ничего не могла сказать доктору Свенсон. Она лишь ждала, что доктор Свенсон скажет ей: «Доктор Сингх? Конечно же, я вас помню, вы оставили без глаза младенца в Балтиморе». Пот ручьями бежал по бокам Марины – впитываться ему было не во что, у платья был чересчур низкий задний вырез. Орфей уже не мог выносить жалобы и сомнения возлюбленной. «Я спустился ради тебя в ад, – следовало бы ему сказать. – Какие еще тебе нужны доказательства? Можешь просто поверить в мою любовь и подождать двадцать минут, пока я найду дорогу в мир живых?» Но нет, в мифах так дела не делаются. Надо было взглянуть на нее. Заверить в своей любви. Заставить заткнуться. Орфей повернулся к Эвридике – и этим снова ее убил, отправил в бездну вечного сна, в самое начало истории.

Марине всей душой хотелось, чтобы певцы замолкли, музыканты отложили свои инструменты, ощутив невыносимую тревогу, исходящую от третьего яруса. Мечты, мечты… Помимо того что в этой опере умершая оживала и опять умирала из-за халатности главного героя, Марине пришлось выдержать и другие капризы фортуны, а также затянутый балетный фрагмент. Но наконец все завершилось.

Измученные ожиданием Марина и Бовендеры неистово зааплодировали, высвобождая накопившееся напряжение.

– Браво! – крикнул Джеки, когда на сцену вышла меццо-сопрано.

– Постановка так себе, – раздалось сзади.

Как будто эта фраза была разрешением, все трое тут же встали и развернулись – хор доктора Свенсон.

– Может быть, – сказала Барбара, словно ее мнения кто-то спрашивал. – Но ведь просто сходить в оперу – уже радость.

– Места роскошные, – добавил Джеки.

Марина, ставшая еще выше в туфлях на каблуках, не приняла в расчет рост доктора Свенсон и, повернувшись, посмотрела поверх ее макушки. И увидела в ложе еще одного человека, мужчину в костюме, стоявшего у входа. Милтон поздоровался – беззвучно, одними губами.

Барбара обняла Марину за плечи и прижала к себе. Этот жест можно было расценить как покровительственный или ласковый, однако Марина заподозрила, что девушка просто ищет поддержки. Стоя рядом с ней – бедро к бедру, ребро к ребру, – доктор Сингх чувствовала, как бьется сердце Барбары. Между телами двух женщин пробегала дрожь, и было непонятно, кто из них ее источник.

– Анника, вы ведь знакомы с моей подругой, доктором Сингх, – сказала Барбара.

– Здравствуйте. – Доктор Свенсон протянула Марине руку, не подтверждая и не отрицая, что помнит ее.

Последние тринадцать лет почти не изменили исследовательницу – разве что кожа, видевшая мало солнца долгими балтиморскими зимами, теперь покрылась загаром, а светлые волосы стали седыми. Впрочем, они клубились вокруг широкого, открытого лица доктора Свенсон все тем же озорным облачком. Глаза были такими же голубыми и ясными, ладонь – такой же пухлой и мягкой, мятая одежда совершенно не годилась для оперы. Похоже, исследовательница явилась сюда прямо из порта. Женщина, определившая судьбу Марины, человеку постороннему показалась бы обычной шведской бабушкой-туристкой, приехавшей полюбоваться на Амазонку.

– Я очень рада… – начала Марина.

– Садитесь, садитесь, – сказала доктор Свенсон и села первая. – Сейчас она будет петь Вила-Лобоса.

– Кого? – переспросила Барбара.

Доктор Свенсон сверкнула на нее глазами и села на четвертый стул в первом ряду, возле Марины, а сопрано, прекрасная зануда Эвридика, застенчиво прижала руку к груди и склонила голову, принимая шквал аплодисментов. Вила-Лобос, единственный вклад Бразилии в сокровищницу классической музыки, показался Марине намного красивее Глюка, а может, сопрано решила вложить в вокализ всю нежность, которую не могла вложить в оперную партию. На короткий миг Марине удалось забыть и минувшее (смерть Андерса), и грядущее (теперь уже неизбежное путешествие в джунгли) – и раствориться в музыке. Восемь скрипок и один голос успокоили ее рассудок.

– Вот ради этого сюда стоило приехать, – заявила доктор Свенсон, когда после пятнадцатиминутных неистовых оваций сопрано неохотно удалилась с авансцены.

Когда они забрали программки и открыли дверь ложи, доктор Свенсон обратилась к Марине:

– Что скажете о Глюке, доктор Сингх?

«Что скажете о пациентке, доктор Сингх?»

Марина пожала плечами:

– Боюсь, сегодня я плохой судья. Я отвлекалась.

Доктор Свенсон кивнула, словно услышав правильный ответ.

– Я считаю, так даже лучше. В воспоминаниях Глюк всегда звучит приятнее, чем при непосредственном исполнении.

Она повернулась и направилась через фойе к лестнице, остальные двинулись следом. На ступеньках Милтон поддерживал Марину под локоть, за что та была очень признательна. Вставать на каблуки доктору Сингх приходилось нечасто, и лодыжки уже предательски дрожали.

– Ее никто не ждал? – вполголоса спросила Марина.

Впрочем, она могла и не понижать голос – пространство вокруг наполнилось публикой, все болтали друг с другом или по мобильным. Воздух звенел от чеканных слов – так задорно по-португальски умеют говорить только бразильцы, которые отлично провели вечер.

– Ждать доктора Свенсон бессмысленно, – улыбнулся Милтон и крепче сжал локоть Марины, когда две девчонки галопом промчались сквозь толпу, перескакивая через ступеньки; их вечерние платья развевались, мелькали белые нижние юбки. – Но можно ожидать. Доктор Свенсон не любит пропускать открытие сезона. Я не взял на сегодняшний вечер ни одного заказа, хотя многие звонили. Я не ждал ее, однако ожидал.

Марина потеряла из вида доктора Свенсон, но не шедших впереди Бовендеров – Барбара возвышалась над прочими любителями оперы, как маяк над берегом.

– Я была бы признательна, если бы вы иногда делились со мной своими ожиданиями.

– Но ведь могло получиться, что я побеспокоил бы вас впустую. Она не обязательно приезжает. Она вообще ничего не делает «обязательно».

– Понятно. Но если бы я знала, что она теоретически может сегодня приехать, то надела бы свою собственную одежду.

Милтон замер на лестнице, вынудив остановиться и тех, кто шел сзади.

– Вы недовольны платьем? С ним что-то не так? Как можно быть недовольной таким платьем?

Марина увидела, что Бовендеры уже выплывают на волнах людского потока из дверей театра. Оба склонили русые головы – вероятно, разговаривали с доктором Свенсон или слушали ее. Не отвечая на вопрос Милтона, Марина потащила его к выходу.

Ночной воздух был тяжелым и теплым, но с реки дул легкий, пахнущий рыбой ветерок. Марина и Мил-тон подставили ему лица и присоединились к доктору Свенсон и Бовендерам на мощенной плиткой площадке перед театром. Мириады насекомых слетались на лучи прожекторов, подсвечивавших величественное здание, – и устремлялись в лабиринт окружавших его улиц. Даже гомон толпы не мог заглушить шорох жестких крылышек и разноголосое жужжание. Свет завораживал насекомых, сводил с ума, они не могли им насытиться. Совсем как любители оперы – подумалось Марине.

– Бовендеры уверяют, что после моего отъезда в городе ничего не происходило и не менялось, – сказала доктор Свенсон. – Это правда? В целом городе ничего не происходило?

– По мне, так тут ничего не происходило последние десять лет, – ответил Милтон.

– Наверняка хоть что-то да было, – вздернула подбородок доктор Свенсон.

Прожектор над ее головой, казалось, светил лишь на нее одну. Толпа вокруг словно растворилась, и доктор Свенсон стояла перед Мариной сияющей во тьме фигурой – в точности, как в воспоминаниях. Поиски увенчались успехом, однако доктор Сингх не могла избавиться от ощущения, что ее прошлое вторгается в настоящее, как это бывает лишь в кошмарных снах. Только сейчас Марина поняла – в последний раз доктора Свенсон она видела за день до инцидента. Когда велось расследование, они уже не встречались, а потом Марина ушла из гинекологии.

– Ну, Марина вот приехала, – подсказал Джеки.

– Мне хочется услышать что-то, о чем я еще не знаю.

Милтон задумался:

– Родриго завез ошейники от блох. Говорит, можно класть их под подушку – и спать спокойно.

Доктор Свенсон одобрительно кивнула, словно именно это и надеялась услышать:

– Завтра куплю себе парочку.

И тут к ним подошел худенький мальчик, бразильский индеец; он легко скользил меж взрослых, даже не касаясь их одежды. Парнишка выделялся в толпе, поскольку принадлежал сразу к двум социальным группам, практически не представленным этим вечером в опере, – к детям и коренному населению. Нейлоновые шорты, зеленая футболка с надписью «World Cup Soccer», темные, шелковистые волосы и необычайно большие глаза (впрочем, большими они казались из-за того, что лицо было очень маленьким) – он выглядел в точности, как мальчишки, которые, сидя на одеялах, продавали на улицах браслеты и вырезанные из ореховой скорлупы фигурки зверей. Дети в Манаусе трудились вовсю, и логика подсказывала, что этот малец тоже чем-нибудь торгует – открытками, бабочками в деревянных рамках, веерами из перьев. Однако его руки были пусты.

– Пасха! – вскрикнула Барбара Бовендер, присела на корточки (рискованный маневр в таком-то коротком платье) и протянула руки к мальчишке. Тот подбежал и уткнулся лицом в шею девушки.

– Это все ее волосы, – заметила доктор Свен-сон. – Он по ним с ума сходит.

Джеки нагнулся и подхватил ребенка под мышки, а Барбара встала. Мальчишка схватил ее волосы обеими руками и завороженно рассматривал этот сияющий канат, сброшенный богами с небес. Он был уже не в том возрасте, когда детей берут на руки, – и явно радовался объятиям Джеки.

– А ты вроде подрос. – Молодой человек покачал Пасху, словно прикидывая его вес.

– Он не подрос. – Отрезала доктор Свенсон.

Она похлопала мальчика по плечу, а когда тот обернулся, сказала:

– Доктор Сингх.

Доктор Свенсон подняла кверху указательный палец правой руки, дотронулась им до своего левого запястья, затем провела вверх по шее и выставила перед губами. Потом показала на Марину. Мальчишка оставил в покое волосы Барбары и протянул доктору Сингх руку.

– Смотрите, он научился здороваться! – воскликнул Джеки, словно рукопожатие было невероятно сложным трюком, и в качестве награды за исполненный номер принялся легонько подкидывать Пасху, пока тот не зашелся странным, каким-то тюленьим смехом и не выпустил Маринину ладонь.

– Рада познакомиться с тобой, – сказала доктор Сингх. Огромные мальчишечьи глаза неотрывно глядели на нее. – Вы могли бы взять его с собой в оперу, – обратилась она к доктору Свенсон. (Интересно, он приехал вместе с ней?) – В ложе было много мест.

– Пасха глухой. Опера стала бы для него еще более мучительным испытанием, чем для нас.

– Опера была не такая уж плохая, – сообщила Барбара мальчику.

– Пасха любит бродить, когда есть возможность, – ответила доктор Свенсон. – Ему нравится осматривать город.

Мальчик, так и сидевший на руках у Джеки, даже не повернул головы – его вниманием вновь завладели волосы Барбары. Даже не будь этот ребенок глухим, он был слишком мал, чтобы ходить в темноте одному по улицам Манауса.

– Я бы пошел с тобой гулять, если бы знал, что ты здесь, – сказал Джеки. – Отлично бы потусили.

– Жалко, что вы не взяли его в театр. Мне кажется, ему было бы любопытно поразглядывать людей, – сказала Барбара. – В оперном театре есть на что посмотреть, даже если не слышишь музыку.

Доктор Свенсон взглянула на часы:

– Думаю, мы пообщались достаточно. Сейчас мне надо поговорить с доктором Сингх. Я полагаю, вас не пугает такой поздний час, доктор Сингх? Милтон сказал, что вы ждали меня.

Марина ответила, что она с радостью поговорит.

– Хорошо. А вы продолжайте веселиться. Увидимся утром. Милтон, передайте Родриго, что я буду у него в семь часов.

– Вас отвезти куда-нибудь? – спросил Милтон.

– Нет, ночь замечательная. Я уверена, что мы осилим небольшую прогулку. Вы готовы прогуляться, доктор Сингх?

Марина не знала, осилит ли пешую прогулку в узком шелковом платье и на высоких каблуках, но ответила, что долго сидела и теперь ей будет приятно пройтись.

– Мы заберем Пасху? – предложила Барбара. Мальчишка уже заплетал ее волосы в косу.

Доктор Свенсон покачала головой:

– Он ничего не ел. Он пойдет с нами. Поставьте его на ноги, Джеки, он не обезьянка.

Джеки опустил Пасху на землю. Тот посмотрел на Бовендеров, потом на Марину и доктора Свенсон – и, кажется, молча одобрил их планы, хоть ничего и не услышал.

– Скоро увидимся, – пообещал Джеки, пригладив пальцами мальчишечьи волосы. Потом, вспомнив про новое умение Пасхи, протянул маленькому индейцу руку, и тот пожал ее. – Молодец!

Улицы вокруг оперного театра, вымощенные неровно пригнанными друг к другу плоскими камнями, напоминали огромный, скверно сложенный пазл. «Хоть бы Милтон был тут, – мечтала Марина, – пусть даже без машины, пусть бы просто шел рядом и держал под руку». Она была высокой женщиной-медиком из Миннесоты, и эти три фактора – рост, профессия и место жительства – совершенно не располагали к шпилькам. У Марины практически не было столь необходимого сейчас опыта передвижения на каблуках. Шагая, она старалась переносить вес ступни на пальцы, чтобы каблуки туфель Барбары не застревали в стыках камней, и постепенно отставала от своей спутницы. А доктор Свенсон в армейских брюках и ботинках на резиновой подошве неслась вперед хорошо памятной Марине решительной и размеренной, как метроном, походкой. Она была уже на квартал впереди и, похоже, не замечала, что идет в одиночестве. Пасха замыкал шествие – возможно, чтобы предупредить доктора Свенсон, если у Марины откажут ноги. Толпа, излившаяся из театра, уже рассеялась; вокруг были обычные прохожие. Они стояли в полутьме на перекрестках, размышляли, переходить на другую сторону улицы или нет, и с любопытством глазели на Марину, ковылявшую по тротуару на высоких каблуках и в наброшенной на плечи шали.

– Вы идете, доктор Сингх? – крикнула доктор Свенсон.

Вероятно, она завернула за угол или зашла в здание. Ее голос казался частью ночи и звучал словно из ниоткуда.

«Вы идете, доктор Сингх?» Она ухитрялась так быстро нырять в палату к пациентке, что ординаторы лишь растерянно крутили головами. Куда она пошла, направо или налево? Марина всматривалась в темноту, испещренную огнями уличных фонарей и автомобильных фар, лучами света, играющими в битом стекле, что усеивало тротуары.

– Иду! – крикнула она, лихорадочно обшаривая взглядом обе стороны улицы.

Чтобы вернуть себе присутствие духа, Марина мысленно составляла перечень причин, из-за которых нервничала. Была ночь, и она не знала точно, где находится, хотя легко могла повернуть назад, вернуться к опере, а оттуда отыскать дорогу к отелю; она неуверенно держалась на шпильках, и это, вместе с дурацким платьем, делало ее похожей на птицу с подбитым крылом – легкую добычу для любого хищника, рыскающего среди ночи по улицам; если появится такой хищник, придется еще и защищать глухого ребенка. Справится ли она? Под ремешками туфель уже набухли мозоли, и Марина никак не могла избавиться от мысли о бесчисленном множестве путешественников, погибших как раз от такого вот пустяка, хотя и заверяла себя, что вряд ли умрет от мозолей – вместе с лариамом и телефоном мистер Фокс прислал три разных типа антибиотиков. И раз уж она взялась составлять список страхов, нужно упомянуть и самый главный: с минуты на минуту ей предстоит серьезно поговорить с доктором Свенсон… о чем? О правах и интересах компании «Фогель» в Бразилии? Об останках Андерса?

Марина не услышала даже звука шагов, когда Пасха вдруг обогнал ее. Первой мыслью было – мальчишке наскучило плестись за медлительной тетей, и он решил ее бросить. Однако Пасха подладился под темп Марины и пошел впереди, держась на расстоянии вытянутой руки. Он стал ее проводником. Теперь, когда доктор Сингх видела перед собой мальчишечью спину и плечи – такие узкие, что футболка еле-еле держалась на них, – половина ее страхов улетучилась. Одной рукой она придерживала на груди концы шали, другой сжимала в горсти и приподнимала шелковый подол платья, чтобы не наступить на него и не окунуть в одну из грязных луж, остававшихся после недавнего ливня. Ночной воздух царапал легкие – ведь еще сутки назад Марина лежала в постели больная. Несмотря на шпильки, лак и черные палочки с золотыми китайскими веерами, пряди волос тут и там выпутывались из прически и падали на влажную шею. Дойдя до угла, Пасха повернул направо. Без сомнений и колебаний Марина пошла за ним.

Через два квартала, когда посреди незнакомой улицы Марина поняла, что не в силах сделать больше ни шага, Пасха нырнул в небольшой ресторан. Он не мог видеть, как туда зашла доктор Свенсон, но она оказалась там – сидела в углу с бутылкой газированной воды, уже наполовину пустой. В зале в этот поздний час было чуть ли не темнее, чем в ночи, из которой пришли Марина с Пасхой, а горящие свечки на столиках – полдюжины были заняты, еще дюжина пустовала – напоминали звезды. Маленький индеец, чья миссия была выполнена, кратчайшим путем пробрался к доктору Свенсон и сел рядом с ней на деревянный стул. Привезла она его из джунглей или он жил здесь, в городе, за счет компании «Фогель», как Бовендеры? Доктор Свенсон пододвинула мальчику корзинку с хлебом; Пасха взял ломтик и благовоспитанно положил на тарелку. Марина кое-как дошла до столика, стараясь не хромать, и остановилась, ожидая, когда Анника Свенсон заметит ее присутствие, и чувствуя, как течет от жары выходной макияж. Она могла бы ждать так до конца дней.

– Я потеряла вас, – наконец сказала Марина.

– Потерять меня вы никак не могли, – парировала доктор Свенсон. – Пасха знал, куда мы идем.

– Но я-то не знала, что он в курсе ваших планов.

Доктор Свенсон нацепила на нос очки в полуоправе и погрузилась в изучение меню.

– Не сомневаюсь, что вы быстро догадались. Этот ресторан расположен дальше других от оперы, и театральная публика сюда не добирается. Здесь я всегда могу рассчитывать на свободный столик.

Марина подвинула стул и села рядом с Пасхой, напротив старшей коллеги. В ногах пульсировала боль – кровь наконец-то отхлынула от ступней. Марина решила, что надо уметь радоваться мелочам: есть на что присесть, есть с кем поговорить – и на том спасибо.

Досконально изучив всю представленную в меню информацию, доктор Свенсон отложила его в сторону. Теперь она точно знала, что закажет на ужин, и была готова начать разговор.

– Позвольте мне быть с вами откровенной, доктор Сингх, – заявила она, убирая очки в подбитый шелком очечник. – Это сэкономит нам обеим время. Вам не следовало приезжать сюда. Надо как-то убедить мистера Фокса, что непрерывный надзор не приближает нас к цели. Займитесь этим, когда прилетите домой. Передайте ему, что у меня все хорошо. Пусть он делает свои дела и оставит меня в покое.

К столику подошел официант, и доктор Свенсон на ломаном португальском заказала еду для себя и ребенка. Когда официант повернулся к Марине, та попросила бокал вина. Доктор Свенсон добавила вино к своему заказу.

– Я рада, что у вас все хорошо, – начала Марина. – И да, вы правы, мне поручено выяснить, как движется проект. Но это лишь одна из причин, почему я здесь. Я была близко знакома с доктором Экманом, дружу с его женой. Ей важно знать обстоятельства его смерти.

– Он умер от лихорадки.

Марина кивнула:

– Вы написали об этом, но мне нужно знать больше подробностей, чтобы Карен могла объяснить детям Андерса, что случилось с их отцом.

Пасха смирно сидел за столом, не ерзал и не вертелся. Его ноги немного не доставали до пола. Мальчик отщипывал от хлеба аккуратные кусочки и медленно пережевывал. Казалось, ожидание его совсем не тяготит, и Марина заподозрила, что дело это для маленького индейца привычное.

– Вы спрашиваете, знаю ли я, что вызвало лихорадку и что это была за разновидность лихорадки? Нет, не знаю. Перечень возможных ответов слишком велик. Для начала надо посмотреть на список его прививок. Я могу также дать вам список антибиотиков, которые не помогли.

– Я спрашиваю у вас не про разновидность лихорадки, – возразила Марина. – Я спрашиваю, что случилось.

Доктор Свенсон вздохнула:

– Это допрос, доктор Сингх?

– Я вас не обвиняю…

Доктор Свенсон досадливо отмахнулась:

– Я вот что вам скажу: мне нравился доктор Экман. Его приезд был неудобным для меня во всех отношениях, но была в вашем коллеге какая-то подкупающая непосредственность. Я видела его искренний интерес к лакаши, к моей работе. Вы с ним дружили, так что и сами знаете его характер. Этот человек обладал выдающейся способностью проявлять интерес ко всему – будь то птицы или уровень эстрогена в образцах крови; он задавал сотни вопросов и самым внимательным образом выслушивал ответы. Он неизменно был мил и вежлив, даже когда я убеждала его уехать – а это я делала постоянно, так и передайте его жене.

Она прервалась, чтобы допить воду; не успел пустой стакан коснуться стола, как услужливый официант снова его наполнил.

– Мистер Фокс идиот, раз послал его сюда. Я в жизни не видела человека, столь плохо приспособленного для жизни в джунглях, а это кое-что да значит. Жара, насекомые, даже деревья наводили на него ужас. Казалось бы, если человек приезжает туда, где ему плохо, где его не хотят видеть, он должен проявить здравый смысл и вовремя уехать. Доктору Экману не хватило здравого смысла. Он твердил мне, что компания требует показать мои записи, ускорить ход исследований, допустить к ним других специалистов, что компания намерена перевести большую часть работ в Миннесоту. При обоюдном согласии сторон весь наш с ним разговор мог бы уложиться в полчаса или час. Но доктор Экман оказался упрямым. Проделав столь долгий путь, он не желал верить мне на слово. Он хотел все увидеть своими глазами, хотел проследить весь ход моей работы, хотел сам открыть для себя племя лакаши. И не хотел, чтобы недуг нарушал его планы.

Из кухни выскочил коротышка в грязном белом фартуке и с двумя тарелками желтого риса в руках. Лежавшие на рисе куски цыпленка – такие же желтые – лоснились жиром и отслаивались от костей. Официант поставил одну тарелку перед доктором Свенсон, другую перед Пасхой. Увидев, что принесли на ужин, тот так и засветился от радости.

– Мы оба изрядно проголодались. А еще он любит курятину, но у нас не получилось выращивать цыплят, – сказала доктор Свенсон и похлопала мальчишку по руке.

Получив разрешение, Пасха взялся за вилку и стал отрывать кусочки мяса, придерживая косточку двумя пальцами. Доктор Свенсон снова похлопала его по руке и показала на нож.

– Хорошими манерами Пасхи мы обязаны доктору Экману. Я, честно признаться, этому значения не придавала. Правила поведения за столом у лакаши существенно отличаются от наших, однако меня они не раздражают. А доктор Экман много занимался с ребенком. Рискну предположить, что он скучал по своим… – она вопросительно взглянула на Марину.

– Сыновьям, – подсказала та. – У него трое сыновей.

Доктор Свенсон кивнула:

– Ну, вот видите. Прежде я об этом не задумывалась, но теперь понимаю, что моя симпатия к доктору Экману несомненно во многом была вызвана его добрым отношением к Пасхе.

Вернулся первый официант и поставил перед Мариной бисквит «Три молока». Та покачала головой. Сейчас она думала о трех мальчишках на диване. О мальчишках, чей слух был так остер, что взрослым приходилось прятаться от них в кладовку и говорить шепотом.

– Я заказала это для вас, – сообщила доктор Свен-сон и взмахом руки отпустила официанта. – Вкусный бисквит. Как раз к вину.

Марина заметила, что Пасха не может оторвать глаз от десерта и разрывается между имеемым и желаемым, между своей тарелкой и ее.

– Сколько Андерс прожил у вас до болезни?

– Трудно сказать, ведь я не знаю, когда именно он заразился. Возможно, подцепил вирус еще в Манаусе. Я не знала доктора Экмана до этого. Возможно, я и не видела его здоровым.

– Видели, – возразила Марина. – Перед отъездом в Бразилию вы встречались с ним в «Фогеле». Он входил в экспертный совет, ведавший финансированием вашего проекта.

Андерс был так уверен, что понравился тогда доктору Свенсон.

Исследовательница кивнула – сейчас она была занята цыпленком.

– Да, конечно, он говорил мне об этом. Но я его не запомнила. У меня не было оснований его запоминать.

– Конечно, – согласилась Марина и впервые уверенно подумала: «Меня она тоже не помнит».

Доктор Свенсон отправила в рот порцию риса.

– В джунглях невозможно доверять даже самому себе, – сказала она. – Кто-то со временем приучается жить в них, кто-то так и не приспосабливается. Чуждая среда попросту не позволяет нам найти применение своим знаниям. Я имею в виду не юридические тонкости и этические проблемы, хотя и их тоже, а самые элементарные бытовые моменты. Возьмите, к примеру, насекомых. Каждый год в мире открывают сотни тысяч новых видов, и кто знает, сколько их исчезает. Средства, при помощи которых мы можем отличать смертельно опасных насекомых от просто надоедливых, крайне ограничены. А что, если тебя укусил представитель еще не описанного наукой вида? А что, если постоянное раздражение кожного покрова в какой-то момент превратится в смертельную угрозу для здоровья? И как понять, что за тварь тебя заразила, если тебя каждый день жалят сотни таких? Остается лишь верить, что этот укус тебя не прикончит. – Она показала вилкой на руку Марины: – Вы знаете, что у вас на плече кровь, доктор Сингх?

Марина сбросила шаль на спинку стула и увидела тонкую полоску засохшей крови, что тянулась от красной точки на правом бицепсе. Доктор Свенсон взяла салфетку от четвертого прибора, макнула в стакан с водой:

– Вот. Вытрите.

Марина обтерла руку. Подержала салфетку на ранке, которая снова стала кровоточить.

– Уверена, это пустяки, – сказала доктор Свен-сон, тщательно счищая с куриной косточки остатки мяса. – Но это подтверждает мои слова. Тут легко стать ипохондриком, но еще более опасна противоположность ипохондрии – когда внутренний голос твердит, что ты все преувеличиваешь, и ты начинаешь игнорировать реальные симптомы. Медики, как вам, несомненно, известно, славятся этим. Возможно, то же произошло и с доктором Экманом. Его фобии слишком далеко завели его в другую сторону. Всякий раз, когда я спрашивала, не болен ли он, он отпирался. Когда отпираться стало бессмысленно и я заявила, что отошлю его домой, он, будто ребенок, который не хочет пропустить школьный маскарад, принялся повторять: нет-нет-нет, еще пара дней, и он поправится. Я не могла решать за него, доктор Сингх, хоть и пыталась, поверьте. Он долго ждал меня в Манаусе и не хотел возвращаться назад, не выполнив до конца свою миссию – уж как там он ее понимал, не знаю. Потом наш лагерь превратился в лазарет. Доктор Экман требовал почти постоянного внимания и ухода.

Доктор Свенсон бросила взгляд на Пасху – тот взял с тарелки косточку и принялся грызть – и подняла было руку, чтобы остановить его, но потом опустила, решив не мешать ребенку.

– Вы понимаете, в чем заключалась проблема? – продолжала она голосом, исполненным нечеловеческой невозмутимости. – Человек, которого направили сюда, чтобы он подтолкнул меня к завершению работы, мешал мне ее выполнять. Он быстро перешел от надежды на скорое выздоровление к ощущению, что он слишком болен и не выдержит переезд. Решил ждать улучшения. Он боялся реки, не хотел по ней плыть. Ему очень хотелось оказаться дома, но попасть домой из джунглей Амазонки непросто, для этого требуется много сил, а его силы в какой-то момент иссякли. Я питала симпатию к доктору Экману, но полагаю, мое к нему отношение тут ни при чем. Он был мне помехой в здоровом состоянии и был помехой, когда заболел. Я не хочу, чтобы он был мне помехой теперь, когда умер, и не намерена воссоздавать хронику его болезни, коль скоро не могу изменить ее исход. Жаль, что супруге доктора Экмана придется это услышать, но я ничего не могла поделать тогда и не могу сейчас. Он сам сделал свой выбор. Он получал лучшее лечение, какое мы могли ему предоставить в тех условиях, но все равно скончался. Проливает ли это свет на ситуацию? В момент его смерти меня не было рядом. Я не знаю, какими были его последние слова.

Марина сидела за столиком и представляла, как ее друг умирал от безымянной болезни в какой-то хижине в джунглях. Она обещала Карен Экман спросить, вправду ли Андерс умер. Но вместо этого спросила у доктора Свенсон, в одиночестве он умирал или нет. Вопрос сентиментальный, но Марина хотела нарисовать у себя в сознании хоть сколь-нибудь утешительную картину.

– Нет, не в одиночестве, – ответила профессор и показала взглядом на маленького индейца: – С ним был Пасха.

Выходит, в последние минуты Андерса рядом с ним был ровесник его старшего сына – или среднего? Он тем временем доел цыпленка и подчистил тарелку хлебом, оставив посередине аккуратную горку косточек. Марина пододвинула к мальчишке свой пирог, и Пасха отблагодарил ее такой улыбкой, что доктору Сингх захотелось позвать официанта и заказать еще порцию – чтобы отдать и ее.

– К сожалению, это не та история, которую можно привезти домой, – сказала доктор Свенсон.

– Не та, – согласилась Марина.

– В любом случае я рассказываю все это не для нее. – Доктор Свенсон вытерла салфеткой уголки губ. – А для вас. Не будем вдаваться в подробности за столом, просто поверьте – умирал доктор Экман тяжело. Считайте это предостережением.

– Да, я понимаю. – Марина кивнула, пытаясь отыскать в себе некий потаенный запас стойкости.

Ей очень хотелось закрыть лицо руками.

– Едва ли это волнует кого-то в фармакологической компании, но смерть доктора Экмана стала испытанием и для меня. Теперь я вдвойне осторожна и не хочу еще раз брать на себя ответственность. Если хотите знать, как идет моя работа, сообщаю: я немного отстаю от графика. Проект сложный и деликатный, я тружусь с утра до ночи, но мне нужно еще время. И я прекрасно понимаю, что вечности в запасе у меня нет – столько не выдержат ни «Фогель», ни мой организм.

Доктор Свенсон жестом велела официанту принести чек и допила воду.

– Я и сама была бы рада уехать из Амазонии, доктор Сингх. Я привыкла к этим местам, но никакой особой любви к ним не питаю. У меня есть все причины стремиться к скорейшему завершению проекта. Мистер Фокс, похоже, считает, будто я здесь так весело провожу время, что без фогелевских эмиссаров совсем забуду про работу. Передайте ему, что про работу я помню.

Марина кивнула. Было очевидно, что ее отсылают домой.

Доктор Свенсон легонько хлопнула по столу ладонями, показывая, что разговор окончен.

– Мы с Пасхой проводим вас до отеля – это как раз по пути. Там мы с вами и попрощаемся. Я приехала в город ненадолго. Как вы понимаете, меня ждут в лагере.

Марина осторожно пошевелила пальцами ног. Пока она сидела, ступни отекли, ремешки врезались глубоко в кожу. С трудом, превозмогая острую боль, она принялась стаскивать с ног туфли. Пасха, уже справившийся с пирогом, заглянул под стол – посмотреть, что Марина делает.

– Боюсь, что я не в состоянии идти пешком.

Что плохого, если она скажет правду? Она действительно не могла идти.

Доктор Свенсон позвала официанта, и среди португальских слов Марина отчетливо расслышала «Мил-тон».

– Он приедет и заберет вас. – Исследовательница знаком велела Пасхе показать ей одну туфлю, осмотрела ее, как редкую археологическую находку, и проворчала: – Не понимаю, зачем женщины добровольно решаются такое с собой проделывать.

– Для меня это тоже загадка, – вздохнула Марина.

Защищать туфли она не собиралась. Никакого оправдания для них не было и быть не могло. Марина была готова ходить босиком до конца жизни, лишь бы не надевать их снова.

– Барбара сказала, что вы у меня учились, – сказала доктор Свенсон.

Наверное, вспомнить об этом ее заставили туфли – доктор Свенсон задалась вопросом, как же это получилось, что у ее студентки так плохо с пониманием человеческой анатомии.

– Да, училась, – подтвердила Марина.

Плевать на все. Ее страхи улетучивались один за другим.